ЕПБ-Письма из пещер-31

Ш

Елена Петровна Блаватская

Из пещер и дебрей Индостана

Письма на родину

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 Предисловие редакции • Приложения

<<   ☰   >>

eng • рус

Письмо XXXI

Из Бхаратпура в Диг дорога, гладкая и ровная, пролегает пыльной лентой среди бесконечных степей и луж. Наша золочёная карета, времён царя Гороха, за которой следовала длинная вереница джаток, увлекаемых рысистыми бычками-карликами, летела вперёд с гиком и криком кучеров и скороходов. Эта процессия очень напоминала путешествие "Кота в сапогах" по владениям маркиза Карабаса. Как в сказке Перро, завидя издали наш торжественный поезд, окружённый почётною стражей (читай, полдюжиной разбойникообразных джатов на клячах с пиками, значками и щитами), мирные, встречавшиеся на пути, поселяне простирались пред нами во прах, пугливо сторонились и оказывали всевозможные почести. Так ехали мы часа два по пустыням без малейшего признака растительности, окружённые со всех сторон болота­ми, канавами да солёными озерками. Наконец, мы подъехали к гигантским воротам Дига, справедливо прозванного "Бхаратпурским оазисом".

Внезапная перемена декораций. Как бы по мановению волшебного жезла возник пред нами, среди выжженных полей, да покрытых вековой тиной болот, заколдованный замок-крепость с башнями, теремами и висячими садами Семирамиды.

Мы въехали в полуразрушенный городок, если можно так назвать дюжины две каменных башенок, и стали подыматься к крепости. Городок приютился под сенью величественного памятника глубочайшей древности, столь глубокой, что ум современных летописцев, теряясь во мраке недосягаемого доисторического прошлого, отказывается определить его начало.

Древние названия Дига: "Дираг" и "Диргпура" упоминаются часто в Сканде-пуране и в IV главе Багват Махатмы. Диг, то есть старый, доисторический Диг, лежащий прахом под нынешним, древнее Лакхнау, бывшей "Лакшанавати" седой старины, столицы царя Лакшмана, брата Рамы, построенной шестьдесят веков назад, объяснил нам Нараян, наша ходячая энциклопедия.

Современный Диг "основан джатами, пришельцами скифами из далёкого севера", говорят англо-индийские историки. Диг, по народному поверью, выстроен пришедшими вместе с джатами колдунами, которые и соорудили бывшее мощное укрепление с его волшебным замком и прелестными садами – в одну ночь. Как всё, выстроенное на такую скорую руку, Диг, невзирая на его непроходимые, наполненные водой рвы и недоступность его в продолжение девяти месяцев в году своим, как и чужим, впрочем оказался майей, иллюзией, пред рыжеволосыми завоевателями. Во время разлива рек и сотен озерков Бхаратпурских степей целый океан образуется вокруг городка, и в такое время он действительно недоступен неприятелю. Но англичане хотя и посидели у моря, а всё же не дождались погоды: в декабре 1804 года генерал Фрезер осадил и взял Диг штурмом, затем, разорив укрепления дотла, великодушно возвратил "оазис" Джатскому радже. Теперь от крепостных стен не осталось и камня на камне. В одном углу к юго-востоку торчит Шах-Бурдж новейшего Дирага. Это огромная скала, пространная площадь коей окружена теперь вместо укреплений зелёною изгородью, но всё ещё сохранила по одному бастиону в каждом из своих четырёх углов. Впрочем, внутри высоко воздымающегося воздушного сквера остались от укреплений три стены в 21 фут [6,4 м] толщиной, говорящие и поныне о своём славном прошлом. В западном углу "крепости" дворец раджи с его роскошным садом, священными павлинами и фонтанами. Этот дворец с садом и составляют главную приманку для туристов.

Современные путешественники решили в один голос, что за исключением Тадж-Махала, в Агре, Дигский дворец велико­лепнейшее здание в Индии: те же мраморные громадные залы со стенами, выложенными мозаикой из дорогих камней; тот же стиль архитектуры в башнях; та же изумительная тонкость работы в кружевной резьбе белых мраморных балюстрад, террас и перил лестниц.

Удивительный субъект англичанин как у себя дома, так и в своих "колониях"! При всей своей высокомерной чванливости и требованиях, чтобы, мол, считали его, Джон-Буля, наипервей­шим представителем человеческой семьи, он даже ещё не дошёл до полного сознания всей верности аксиомы, заключающейся в его же народной пословице: "глупа должна быть птица, марающая своё гнездо". Гордятся Индией, что весьма справедливо, зовут её "драгоценнейшим перлом в короне Великобритании", дрожат над нею, как скряга над сокровищем, а законных детей её почвы, индусов, ненавидят, презирая и вместе страшась их хуже лютой мачехи! Бедные, злополучные брамины, горемычные шудры и вы, считаемые ниже всякой земной гадины, парии и прочие безкастники, – кто от души не пожалеет о вас? Ехидная злоба индо-британцев распространилась не только на настоящие поколения индусов всех каст и племён, но как бы в своём ненасытном презрении к порабощённым потомкам изливает это низкое, мелочное чувство, величаемое ими будто бы в законное его оправдание "чувством расы" (race feeling), даже на их далёких праотцов.

Смешно и гадко становится, читая в якобы учёных сочинениях разных чиновников об Индии их замечания и выводы по части археологии. Авторы точно ищут унизить туземцев даже периода Махабхараты, указывая на них, как на расу, совершенно неспособную к изящным искусствам. Нет де между настоящими (забитыми и голодными) браминами такой творческой силы, стало быть, не могло её быть и прежде, гласит логика этих "сочинителей", забывающая так кстати, что мы видим то же самое и в современных греках и даже в выродившихся римлянах. Вследствие этого, между сотнями грандиозных храмов, находимых ещё ежегодно и доселе в непроходимых джунглях центральной Индии, нет ни одной исторической руины, на которую англо-индийцы взирали бы как на произведение чисто туземного искусства. Там, где строил, очевидно, не могул (как, например, храмы, рассеянные по Раджпутане и Мевару), тотчас же отыскивается ловкая, хотя и ни на чём не основанная гипотеза о греках да итальянцах. В Пуранах упоминается о пленных "явани", которые употребля­лись на работы победителями. "Они-то и есть создатели этих храмов". При этом забывается, что название "явани" давалось браминами не только грекам, ионийцам, но и другим иностранцам, между прочим скифам. Всё это не беда: то грек, видите ли, застрявший в Индии со времён македонян, который де всенепременно строил храм Карли и даже древнейшие вихары Элефанты и Эллора. Нет для такого заключения ни малейших данных; ему противоречат Пураны, как и прочие летописи и все традиции Индии, даже самые законы Ману. Непреложные и не преступаемые, они запрещают руке млечха (нечистого иностранца, не-брамина), точно так же как и руке поганого пария, прикасаться к малейшему камню из заготовленных для священной постройки. Иначе, "в случае такого осквернения", – читаем в Ману, – "храм, хотя бы и почти оконченный, следует разрушить в той части, где к нему коснулась такая рука; материал предать очищению, а затем только продолжать постройку" (Манава Дхарма и Васту-Шастра).

Но все эти доводы ровно ничего не значат пред лицеприя­тием и упрямством индофобов. Пураны все-де врут; законы Ману написаны и подверглись подделкам браминов уже по завоевании Индии могулами и т. д. Словом, индусы, "ни древние, ни современные, никогда не могли создать ничего подобного этим чудесам архитектуры". Им ли, этим ленивым тунеядцам, возводить эти прозрачные, воздушные, как призрак, и крепкие, как скала, стены! Им ли когда было придумать планы этих теремов и дворцов, эти сквозные балюстрады, выглядывающие на синем небе Индостана, словно венецианское стекло на голубом атласе платья красавицы?.. И подлинно, где же им?..

Допустим, пожалуй, что не только "восьмое чудо света", Тадж-Махал, но что и все дворцы, памятники и пагоды, как и мечети Лакхнау, Дели и северо-восточных провинций, – всё это строили могулы да беглые греки; что до этих единственных в мире по своему стилю и красоте зданий, подобных которым не найти ни в Греции, ни в развалинах древнего Рима, не прикасалась рука брамина. Но кто же строил, чья же рука резала на гранитных стенах храмов Эллоры и Джасельмера, пагоды джайнов Урайдин Ка-джаира и других менее замечательных – эти каменные изваяния, совершенство рисунка которых и отделки приводят самих же англичан (тех, конечно, которые знают в них толк) в неописанный восторг и удивление? Такую работу мы видим только в произведениях Бенвенуто Челлини на серебре и золоте; но даже в Италии не найдётся чего-либо подобного на граните или мраморе. Чьи же руки трудились над этими сверху донизу украшенными ваянием гранитными глыбами? Если не индусы, то "чародеи-йоги", должно полагать. При такой слепой ненависти англичане, припёртые в угол фактами, скорее поверят, чего доброго, сказкам о "чародеях", нежели решатся отдать должную справедливость браминам.

Пусть вышесказанное относится только к тем памятникам, в украшения коих входят все боги и богини пантеона Индии, – сюжеты столь противные мусульманам, считающим наравне с иудеями изображение какой-либо человеческой фигуры за величайшую "мерзость" и грех. Но ведь англичане найдут не менее затруднительным отрицать участие индусов в сооружении храмов и памятников даже и в "сарацинском" вкусе. Рабочие руки, трудившиеся над ними, принадлежали туземным артистам, а не пришельцам могулам; а если греки что-либо строили в Индии, то всё же они строили по планам индусов, а не могулов, и вот именно почему:

Могулы, как всем известно, всегда были (в Индии, по крайней мере) великими артистами в делах разрушения и кровопролития; а изящными искусствами, хотя некоторые из калифов и покровительствовали им и знали в них толк, они не занимались. Испанские мавры да сарацины, построившие Альгамбру, им не пример, хотя бы уж потому, что могулы, завладевшие Индией, вовсе не мавры или сарацины вроде просвещённого рыцаря Саладина, и даже в громадной пропорции вовсе и не арабы, а просто праотцы по большей части нынешних героев-разбойников Кабулистана и Гиндукуша, то есть варварские, только что к тому времени обращённые в ислам племена Средней Азии, да афганы и древние туркмены. В могулах Индии преобладает до сего дня чисто туранский и монгольский тип и, чтоб убедиться в этом, приглашаем наших противников взглянуть на мусульманское население от Бомбея до северных провинций. Их мелкобородые (если не совсем безбородые) лица с выдающимися, как у калмыков, скулами указывают на полное в них отсутствие семитического элемента.

От Магомет-бин-Кассима, покорившего для калифа Омара II в 718 году по Р. Х. (в 99 году хиджры) Синд, до конца царствования Аль-Мансура (775 год), то есть в течение более полустолетия, мусульман в Индии не было: они завоевали Синд и ушли. А последующие калифы были слишком заняты с западными христианами и каспийскими гуннами, чтобы думать об Индии. В те дни настоящие сарацины дрались и побеждали Родерика, последнего гота Андалузии; дрались и были побеждаемы Карлом Мартелом в Туре во Франции; но в Индию в те времена они ещё и носа не показывали. Как сказано выше, то были афганцы, вообще народы Средней Азии (потомки коих разбойничают и поныне там), из коих составлялись армии калифов и которые затем и завладели Индией. А завладели они ею окончательно только в 975 году по Р. Х., то есть более 150 лет после того, как Гарун-аль-Рашид, современник Карла Великого, подарил второму своему сыну, Аль-Мамуну, Хорасан, Синд и Индостан. Тогда последний населился действительно мусульманами, только отнюдь не просвещёнными сарацинами. Кроме царей, прямых потомков Магомета чрез багдадских калифов, всё остальное могульское население, народ и армия, было отребьем ислама из Средней Азии.

Так неужели же, зная всё это, мы должны верить ориенталистам, которые стараются убедить нас, будто не индусы, а могулы да беглые греки трудились над этими чудесами искусства, что не потомки славных ришей и целых поколений математиков, геометров и поэтов строили эти ни с чем не сравнимые по оригинальности здания, а разбойничье племя Средней Азии, не имеющее и до сей поры ни малейшего понятия об искусствах? Там, где установился веками и преобладает чисто арабский элемент, ведь не строят же себе, как никогда и не строили, мусульмане таких гробниц, дворцов и мавзолеев, какие мы теперь находим в одной Индии? Нет ничего подходящего к Тадж-Махалу, гробницам Акбара, калифа Хайнумана, мечетям и дворцам Дели, Лакхнау и Дига ни в Персии, ни в современном Египте, ни в Сирии или Багдаде, ни даже в полуобъевропеившейся Турции. Пусть же теперь кто-нибудь взглянет на памятники и дворцы южной Индии; на резьбу и скульптурные украшения храмов Мадурая, Шрирангама и других в Мадрасском президентстве; на пирамидальную глыбу Танджавурской великой пагоды, древнейшей в стране. Покрытая на 200 футов [61 м] в вышину статуями, в двойной рост человека, богов, богинь и аватаров, с её гигантским быком из чёрного гранита пред фасадом и скульптурными украшениями колонн и потолков, эта пагода считается "одним из лучших произведением искусства Брахманской Индии" (епископ Гебер). Не мусульмане ли и её строили? Так пусть отрицатели всякого таланта в индусах проедут, как мы проехали, вдоль и поперёк Раджпутаны, Мейвара, Синда и Мальвы. Пусть взглянут они на это громадное пространство, засеянное, буквально как поле горохом, развалинами индусских храмов, крепостей и дворцов, – а затем решат, кто их строил. Здесь, в Раджпутане и Мейваре, могулы долго не засиживались, по той простой причине, что их здесь жестоко колотили не в пример другим народам Индии. Здесь-то уж они ничего не строили, хотя и многое что поразоряли. А здесь именно турист и найдёт на полуразрушенных стенах храмов такие изваяния и лепную работу, такое разнообразие художественных произведений, пред которыми, пожалуй, побледнеет и Гомеровское описание Ахиллесова щита...

Кто когда из европейцев слыхал о храме Баролли, возле Читтора, столь знаменитого в летописях Раджастхана? Его открыли среди дремучего леса и описали полковник Тод и капитан Вауг. Позволяю себе несколько выдержек из описаний этих офицеров. Они лучше всего покажут разницу между мнениями образованных беспристрастных англичан времён Ост-Индской компании и мнением современных "аршинни­ков" в Индии. Присылаемые из Лондона разорять и усмирять, они судят о всём туземном лишь по усмотрению собственных мелких, завистливых умишек, причиняя тем ущерб как науке, так и истине.

"Среди векового леса, – пишет Тод, – мы вдруг увидели храм Баролли. Подходя к священной руине, мы оставили наших лошадей и поднялись по широкой каменной лестнице на паперть храма. Описать изумительную и разнообразную архитек­туру этого древнего памятника я положительно отказываюсь: это дело карандаша, работа коим оказалась бы просто бесконечной. Здесь человечес­кое искусство, дойдя до своих крайних пределов, как бы истощилось; и только здесь и впервые мы получили вполне сознательное понятие о красоте и оригинальности индийского зодчества и скульптуры. Колонны, стены, потолки, наружные лепные и резные украшения куполов, – где каждый отдельный камень изображает собой миниатюр­ный храм, словно изваянный под пальцами волшебницы, – всё это громоздится одно над другим, до самой увенчанной урнообразным символом Шивы верхушки главного купола, и производит в зрителе положительно головокру­жение. Одна только резьба на капители каждой колонны потребовала бы целых страниц описания и объяснений. Всё здание, невзирая на свою глубокую древность, находится ещё в изумитель­ном состоянии целости, и мы приписываем это сохранение двум главным причинам: (1) каждый камень этого здания изваян из мелкозернистого кварца, – быть может, самого крепкого, как и самого прочного в мире камня, но зато и самого трудного для долота; и, затем, (2) ввиду известной мусуль­манской нетерпимости и страсти и к иконоборству, от низу до верху, т. е. от его ступеней до верхушки купола, вся наружная часть храма оставалась в продолжение нескольких веков покрытой тонким мраморным цементом... Скульптурные окраины украшений так же свежи и прекрасны, как бы вчера только вышли из-под резца художника. Одна из половинок полуразрушенной двери – верх совершенства, красоты и вкуса. Главные фигуры на ней – бог Шива и его богиня Парвати со свитою. Он изображён стоя на лотосе, со змеёй, обвивающей его гирляндой. Как бог войны и разрушения, он держит в правой руке дамару (барабан), звуками коего воодушевляет своих воинов; в левой – купру (чашу) из человеческого черепа, из которой он пьёт кровь убитых воинов. "Дочь горы" стоит, налево от супруга, на курме (черепахе). Она изображена с длинными, мелкозаплетёнными косами, в ушах раковины вместо серёг. Каждая часть тела в этой грациозной группе дышит той прелестною естественностью, которая настолько замечатель­на своим присутствием в древней индийской скульптуре, насколько она поражает своим отсутствием в нынешней. Мужественная, полная достоинства поза гордой фигуры Баба Адама (отец Адам), как один раджпут назвал при мне Махадэва, может сравниться только с нежным женственным обликом и полною грации фигурой богини. Змеи и цвет лотоса переплетаются над их головами. Ниже представлен химерический зверь Грас, наподобие рогатого льва, возле – пустынник, играющий на гитаре, и два оленя, благоговейно прислушива­ющиеся к священной мелодии. Каждая группа отделяется от другой гирляндами цветов и листьев. Капитан Вауг срисовывает одну из этих групп, соглашаясь со мной, что пред нами открылись бесподобные, ни с чем не сравнимые образчики высшего искусства. Между ними находятся такие части – особенно головы некоторых фигур, – которым позавидовал бы сам Канова. Группы сделаны горельефом, почти отделяются от плиты...

B алтаре Тримурти... одно лицо "Разрушителя" осталось целым. Тиара, венчающая трёхликую главу – образчик превосходной работы. Гений ваятеля не может идти далее... фигуры колоссаль­ные, семи футов [2,13 м] каждая"... "Описывать купол над мундуфом (притвор, древний пронаос) почти невозможно: тому, кто желает получить о нём верное понятие и разглядеть мельчайшие подробности этого волшебного произведения резца, следует рассматривать эту работу в микроскоп. Мы нашли в этой массе украшений гармонию в целом, не найденную нами нигде ещё в других зданиях подобного рода. Даже миниатюрные слоники изваяны анатомически верно и превосходно закончены в деталях"...

Следует за этим двенадцать страниц описания dii minorum gentium и других чудес Баролли. "Потребовалось бы дюжина художников и шесть месяцев непрестанной работы для самого поверхностного описания всех диковин этого чудного храма", заключает Тод.

Не осталось никакого указания потомству, когда и кем был выстроен этот мало кому известный, даже в Индии, храм. Какой-то раджа Хун (Hoon) – легендарный герой этой местности. Но даже Тоду, написавшему два толстые тома в доказательство тому, что раджпуты – скифы, Махадэва-Шива – Адам, а Ману – Ной, даже ему не удалось приобщить гуннов к мифологии индусов. Одно только совершил политический агент Компании в Раджпутане: он нашёл в храме Баролли и перевёл надпись на барельефе Махадэва, с находящимся в ней числом: 13 картика (месяц, посвящённый Марсу Индии) эры Шаливахана 981 год или 925 год от Р. Х. В этой надписи упоминается о приношении Махадэву (патрону йогов) "его рабом" (имя стёрто рукой времени) необходимой суммы для починки его древнего храма.

Если в 925 году, почти за тысячу лет назад и за полстолетия до вторжения мусульман в Индию, храм Баролли уже считался "древним", то очевидно, что его строили не могулы, а тем менее греки. Во всей громадной массе его не найдётся ни архитек­туры, ни в его изваяниях какой-либо черты, напоминающей об эллинах. Нет и намёка на дорический, ещё менее на ионический стиль. Всё в нём своеобразно, всё в чисто индусском вкусе.

Извиняясь за долгое отступление и не обещая не впадать снова в обычную мне ошибку, желаю объяснить причину оного. Во-первых, так как я сама посетила этот храм позднее, мне всё равно пришлось бы описывать его, и мой рассказ, после стольких описаний мною других храмов, мог бы, пожалуй, показаться монотонным; а во-вторых, я хотела в этом случае опереться на свидетельство – в том, что я не пристрастна к Индии, а только отдаю ей справедливость, – всем известного за аккуратного писателя, англо-индийского археолога и сановни­ка. Тод прожил целые годы в Индии, а восторг, пробивающийся в каждой строчке его описания чудес искусства древней Индии, гораздо значительнее моего.

Затем самый вопрос, "кто строил всё это в Индии, могулы или индусы", послужил в первые часы нашего приезда в Диг поводом к весьма неприятному знакомству, которое и окончилось столь же неприятной ссорой.

Едва мы поднялись на террасу и вошли в залу, как нашли там, к великому неудовольствию всей нашей компании, двух незнакомых англичан. Проездом из Джайпура куда-то, они остановились позавтракать в Диге на счёт махараджи и угоститься даровыми ликёрами и шампанским. С последним они, видно, уже познакомились, так как оно вывело их из обычной сынам Альбиона высокомерной сдержанности. Забыв "этикет", они поклонились нам при нашем появлении и даже заговорили первые с О***, косясь всё время, впрочем, на наших туземных товарищей и подмигивая полковнику. Быть может, то было просто добродушной с их стороны шуткой, но мне их гримасы показались очень дерзкими и особенно оскорбитель­ными для индусов. Я тотчас же ушла с Нараяном осматривать "терема", а О*** остался с англичанами в дурбарной зале, где те расположились ранее нас за приготовленным для нас одних столом. Другого стола, ни большего, ни малого, не было во всём дворце, обширные и запылённые залы которого выглядели какой-то мраморной пустыней. Нам пришлось поневоле ждать. Впрочем, англичане уехали часа через два; но и за этот короткий срок они успели оскорбить наших друзей и затеять личную со мной стычку.

Когда, устав ходить по бесчисленным коридорам и лестницам, я вернулась через час, они всё ещё были за столом и спорили с О***, который отстаивал древние искусства Индии и заступался за туземцев вообще. Наши индусы сидели в другой комнате на циновках, мрачно прислушиваясь к разговору. Нараян, замечательно угрюмый и скучный с самого утра, прошёл к товарищам, не заходя в залу, а я села у самого конца стола за кофе, решив не принимать никакого участия в разговоре. Не обладая добродушным хладнокровием нашего почтенного президента, я чувствовала, что вспылю, если бы мне пришлось спорить с ними, и поэтому упорно молчала. Осторожность моя не увенчалась успехом: полковник испортил весь план.

Забыв имя одного известного в древней Индии геометра, он возвысил голос, призывая на помощь Нараяна и бабу, и кончил тем, что вызвал обоих из соседней комнаты. Пока он им объяснял имя, кого он желал вспомнить, один из индо-британцев, бесцеремонно оглядывавший меня, обратился ко мне.

– Ваши слуги... конечно? – спросил он, презрительно кивнув на Нараяна и бабу.

Я вспыхнула от негодования и досады при этой очевидной умышленной дерзости.

– Слуги!.. Вы ошиблись: оба джентльмена наши дорогие друзья и братья, – добавила я, сильно напирая на слово "джентльмены".

Наглость и нахальство развиваются в индо-британцах быстро. Мой ответ вызвал у обоих громкий хохот.

– Друзья... это, положим, ещё возможно... так как о вкусах не спорят, – язвительно протянул англичанин, медленно допивая стакан шампанского со льдом. – Но как же... "братья"? Ведь Вы, вероятно, уроженка Европы?..

– Полагаю, что так. Но, к счастью моему, я не англичанка. Поэтому я и горжусь привилегией называть этих двух туземных джентльменов не только друзьями, но даже и братьями, – отвечала я очень сухо и глядя прямо в глаза долговязому грубияну.

В свою очередь, он весь вспыхнул.

Не знаю, что он собирался возразить на мой ответ, но товарищ не дал ему времени собраться с мыслями. Схватив его под руку, он почти насильно увлёк его на другой конец комнаты, где тотчас же начал ему внушать что-то вполголоса. Я догадалась, что он объясняет ему о нашем Обществе и рассказывает, кто я такая. Оно так и вышло.

При первых словах нашего крупного разговора тёмные лица туземцев позеленели, а глаза заискрились недобрым, столь знакомым мне фосфорическим блеском. Они стояли словно две неподвижные статуи... Один полковник засуетился, поспешно вставая из-за стола.

Англичане взялись за шляпы и сумки и, кивнув головой О***, приготовились было уходить. Старший из них, видимо, желал избегнуть неприятной ссоры и, пробормотав что-то о том, что с женщинами не спорят, направился к выходу. Но мой противник, разгорячённый как шампанским, так и данным ему мной отпором, не унялся. Остановившись посреди залы и покачиваясь слегка от овладевавшего им опьянения, он сделал в мою сторону полуоборот и, надменно повернув ко мне голову, проговорил сердито через плечо:

– Я только что узнал, что Вы та самая русская леди, о которой наши газеты столько говорили, предостерегая правительство... Теперь мне становятся понятнее Ваши братские отношения и чувства к чёрной сволочи (sic). Но позвольте Вас предупредить, что, – невзирая на только что выраженную Вами благодарность Провидению за то, что Вы родились не англичанкой, могу Вас уверить, что безопаснее принадлежать к нашей, нежели к Вашей нации, по крайней мере, здесь, в Индии, – добавил он многозначительно.

– Очень вероятно. Но я всё-таки радуюсь и горжусь, что я не англичанка... – сказала я, вставая и сдерживаясь сколько могла.

– Напрасно. Наше правительство не любит допускать русских, даже дам, слишком брататься с покорёнными нами азиатами...

– Да что это, шутка или угроза?.. – прервал его полковник, изменяясь в свою очередь в лице.

– Конечно, угроза, – заметила я, смеясь. – Разве Вы забыли, что мы уже получили фактическое доказательство, и что англо-индийское правительство, не то по глупости, не то из трусости, посылает военных шпионов, офицеров, следить за нами как тень от самого уже Бомбея?..

– Берегитесь... и будьте осторожнее в выборе Ваших слов!.. – процедил сквозь зубы ещё надменнее уже совсем взбешённый англичанин. – Не рассчитывайте на долготерпение нашего правительства, действие которого и политику Вы себе позволяете порицать... а скорее узнайте, если Вы ещё не узнали об этом, что в наших британских владениях русским не место... Не забывайте этого в другой раз.

– Но это Вы забываетесь, сэр!.. – свирепо воскликнул потерявший всякое терпение полковник. – Вы оскорбляете женщину и грозите ей!.. К тому же она гражданка свободной Америки и вовсе не русская... т. е. не такая русская, за какую Вы её принимаете!.. – поправился он, встретив мой негодующий взгляд.

– Извините меня, полковник, и предоставьте мне самой, прошу Вас, право защищать себя... Прежде всего я русская; русской родилась и русской умру, я русская в душе, если не на паспорте... Стыдитесь! Неужели вы желаете, чтоб эти господа уехали, увозя с собою впечатление, что пред их нелепой выходкой и дерзостями я готова была отречься от родины и даже от своей национальности!..

– Оно было бы, пожалуй, и осмотрительнее, – ядовито заметил другой англичанин.

– Осмотрительнее, может быть, но никак не честнее. Во всяком случае, – добавила я, обращаясь снова к первому, – весьма сожалею, если Ваше замечание о том, что в "британских владениях русским не место" факт, а не пустая с Вашей стороны дерзость. В наших, в русских владениях, как, например, в Грузии и на Кавказе, находится место всякому иностранцу, даже десяткам нищих англичан, которые приезжают к нам без сапог, а уезжают с миллионами в карманах...

Должно быть, ссора не отрезвляет, а помогает шампан­скому... Мой противник сидел совсем пьяный и за него ответил уже его приятель.

– У всякой страны свои политические воззрения на вещи. Ваше замечание ничего не доказывает против политики англо-индийского правительства...

– Вам, может быть; но зато нам, иностранцам, а вместе с тем и вашим туземным подданным, вероятно, оно ясно доказывает одно: что в то время как вы, г-да англичане, трусите русских даже у себя дома в колониях, русские вас ничуть не боятся. Безделица, о которой не стоит и говорить...

И, видя, как при этих словах исказилось лицо у заступника британских привилегий, я позвала индусов и, повернувшись к прочим спиной, ушла в сад. У Нараяна глаза налились кровью, а бабу, у которого с лица пот катил градом от сдержанного бешенства, бросился, как был одетый, под высокобьющий водомёт и стал прыгать, фыркая под водяной пылью, "чтобы хоть немного освежиться и очистить себя от осквернённой бара-саабами атмосферы!" – орал он на весь сад.

Мне было невыразимо горько; не за себя, конечно, а за этих ничем неповинных оскорбляемых индусов, осуждённых какою-то фатальной силой на вечное, ничем не заслуженное поругание. Что меня принимали за шпиона, сделалось теперь очевидностью, которая при других обстоятельствах только бы меня смешила. Я и теперь чувствовала одно презрение к "победителю", до того трусливому, что он, очевидно, страшился влияния одинокой женщины на умы миллионов "побеждён­ных". В другое время оно бы, пожалуй, даже очень польстило моему самолюбию и вообще было бы весьма смешно, "когда бы не было так грустно", да вместе с тем и опасно. Меня страшило то, что вместо услуг индусам – членам нашего Общества, я могу сделаться, из-за одного того, что я русская, предлогом к их преследованию и разным придиркам со стороны их "начальства". Россия и всё русское – беспрерывный кошмар Англо-Индии. Чем ближе к Гималаям, тем сильнее русский "домовой" душит по ночам всякого британского чиновника. А у страха, говорят, глаза велики, и он из белого, пожалуй, сделает чёрное...

Ещё при первом появлении нашего Общества в Индии до меня уже стали доходить слухи о неудовольствии разных сановников, у которых в канцеляриях служили многие из бомбейских членов-туземцев Теософского общества. "Великие мира сего", бара-саабы, сухо советовали своим робким подчинённым "не очень-то дружиться с новоприбывшими авантюристами из Америки".

Словом, положение было очень неприятное.

Я села на скамью у водомёта, около которого бабу отряхался теперь на солнце, наподобие мокрой собачонки. Нараян молчал, как убитый. Взглянув на него, я вся обомлела: тёмные круги под его огромными глазами потемнели ещё сильнее, зубы оскалились, как у дикого зверя, и он вздрагивал словно в лихорадке...

– Что с Вами, Нараян? – испуганно спросила я. С минуту он ничего не отвечал; только белые, крепкие зубы заскрежетали ещё сильнее... Вдруг он присел на песок дорожки и как-то разом повалился лицом в клумбы ярко-алых арали, – цветок, посвящённый богине Кали...

Цветок ли, любимый кровожадной богиней мщения, воодушевил нашего кроткого, терпеливого Нараяна, или что другое внушило ему страшную мысль, но он приподнял голову и, вперив в меня налитые кровью глаза, спросил изменив­шимся голосом:

– Хорошо... хотите, я убью его? – прошипел голос.

Я вскочила словно ужаленная.

– Что Вы, опомнитесь! Да разве стоит этот пьяный фанфарон, чтоб из-за его дерзостей честные люди рисковали шеей? Вы шутите или бредите, мой милый!..

– Не он, не он... В его лице я вижу только его ненавистную нам нацию. Убив его, я отомстил бы за годы страдания, унижения... кровных обид... отомстил бы за многих моих друзей, а вместе с тем и за нанесённое Вам оскорбление!.. – хрипел он с отчаянием.

– Перестаньте! Неужели Вы способны думать, что я чувствую себя серьёзно оскорблённою?.. Да я просто смеюсь над его выходкой!..

Но он не слышал меня. Опустив голову на раздавленные растения и словно обращаясь к невидимому собеседнику под землёй, он продолжал говорить тем же хриплым изменив­шимся голосом. Он словно изливал внезапно прорвавшуюся волну страдания, полную накипевшей в нём за это время бессильной любви в недра матери сырой земли... Я никогда не видала его в таком возбуждённом состоянии. Он казался мне невыразимо жалким, но вместе с этим положительно страшным.

"Что это такое с ним приключилось?" – подумалось мне. – "Неужели всё это из-за этой глупейшей истории?"

– Вас оскорбляют... из-за нас... из-за нас одних, – продолжал он полушёпотом. – Да то ли ещё будет!.. Вас станут скоро преследовать, гнать... Бросьте нас, отвернитесь... скажите, что Вы шутили, смеялись над нами, и Вас простят, станут звать к себе, предлагать свою дружбу и общество... Но Вы этого не сделаете, иначе маха-сааб не относился бы к Вам, как он теперь относится... Поэтому много горя ждёт Вас в Вашем будущем... горя и клеветы. Нет, опасно быть друзьями бедных индусов! Нет счастья для сынов кали-юги, и безумец тот, кто подаёт нам руку, потому что рано ли, поздно ли, а всё же горько ему придётся поплатиться за своё преступление!..

С удивлением, почти с ужасом прислушивалась я к этой неожиданной бессвязной речи, но не находила, что ему сказать в утешение и молчала. Невольно я стала искать глазами бабу. Он лежал на скамейке, шагах в тридцати от нас, и, обсушиваясь на солнце, должно быть, дремал.

– Не сердитесь на меня, упасика, и простите, что я потревожил Вас, – раздался снова голос Нараяна, уже более ровный и спокойный.

– Сердиться на Вас, мой бедный Нараян? За что же мне сердиться; ведь Вы пошутили? – прервала я его, не зная сама, что сказать.

Он привстал и снова сел на дорожке в обычной ему позе. Обхватив оба колена мощными руками и упёршись в них подбородком, он сидел теперь, покачиваясь взад и вперёд и вперив глаза в погибшие арали. Он, видимо, боролся, чтобы совладать с собой, и наконец преуспел: голос его уже не дрожал и не хрипел; но, когда он снова заговорил, в голосе этом слышалось столько непритворного страдания, что я невольно вздрогнула.

– Нет, я не шутил, – произнёс он медленно и твёрдо. – Одно слово, и я бы убил его... Не всё ли равно? Ведь моя жизнь так или иначе пропала...

– Но почему же? Что такое случилось? Не может быть, чтобы Вы так волновались из-за одного этого дурака? Скажите, ведь не из-за него?

– Нет, не из-за него одного, – прошептал он чуть слышно, – а всё же мне было бы легче, если б я мог убить пред смертью хоть одного из этой нестерпимой для нас расы!!

– Убить... Как Вы это легко говорите... Ведь это же ужасное преступление!.. А что сказал бы такур?..

– Ничего не сказал бы. Что ему за дело до меня! – ещё тише произнёс он.

– Но ведь Вы... его чела?..

Он весь вздрогнул, и его всего перекосило, точно его кто полоснул ножом по сердцу. Он припал ещё ниже к коленям, и вдруг из его груди вырвался такой вопль отчаяния, что я совершенно растерялась... Я чувствовала, что бледнею и не в состоянии выносить этой сцены долее.

– Нет, я не чела его. Он мне отказал... Он прогоняет меня!.. – зарыдал бедный колосс, словно пятилетнее дитя.

"Вот оно что!" – вдруг догадалась я. – "Это значит, англича­нин является здесь только переполнившей чашу каплей!" И вдруг мне вспомнилось видение... сон... то, что я видела или что представилось мне, будто я видела накануне ночью в Бхаратпуре. Нараян обнимал ноги такура. Но ведь то был сон? или взаправду всё это происходило в действительности, и я видела эту сцену наяву?

– Когда же он Вам отказал?

Вдруг послышались поспешные шаги. Нараян вскочил и, быстро наклонясь, сказал мне шёпотом...

– Прошу Вас, сохраните мою тайну нерушимо!.. Ни слова об этом никому... Вам я ещё пригожусь!.. Но не говорите мистеру О***... Я ухожу.

Но он не успел.

– Что это вы зарылись здесь, словно вызываете подводных бхутов? – внезапно раздался возле нас голос полковника, – а где же Нараян и где же бабу?.. – продолжал он, подходя к нам с "молчаливым генералом", – а... вот они где... Не прячьтесь: оба фанфарона уехали... Я им объяснил многое, чего они не знали, например, правила и цель нашего Общества... Они заинтересо­вались и даже признались, что ошибались.

– Нашли, где и с кем миссионерствовать, – заметила я с досадой, прерывая этот поток слов. – Может, Вы пожелаете присоединить к нашему Обществу и этих двух "патриотов и мыслителей"?.. Не краснейте и не смущайтесь, мой дорогой президент, а согласитесь лучше со мною, что они были бы великолепным pendant к мистеру Г*** и мисс Б***.

Мистер Г*** был и до сих пор состоит довольно крупным чиновником в северных провинциях Индостана. Притворясь восторженным последователем великой философии индусов, он добился членства в Обществе в то время, когда мы ещё не выезжали из Нью-Йорка. Приехав в Индию, мы узнали, что не было во всей стране более жестокого индофоба, чем мистер Г***; что он ненавидел туземцев, обесчестив два семейства браминов (безнаказанно, как и всегда бывает в таких случаях); а главное, что ряд насмешливых, диффамационных против теософии и нас самих писем, которые печатались в 1879 и 1880 годах в Civil and Military Gazette Лахора, были делом рук "патриота и мыслителя", как о нём отзывался полковник в Нью-Йорке в восторге от своего "прекраснейшего, благородного англо-индийского сочлена".

– Ну, вот уж Вы... опять принимаетесь вспоминать старое!.. – в смущении бормотал полковник. – Что ж! Кто же никогда не ошибается?.. Ведь я же и не выдаю себя за непогрешимого папу... Не все же, однако, англо-индийцы подлецы и предатели!

– Наверное не все, но и не найдётся, бьюсь об заклад, более двух дюжин англо-индийцев, которые бы уважали индусов... Здесь, как я теперь вижу, надо быть очень и очень осторожным... Чему Вы смеётесь, Мульджи? – спросила я "молчаливого", улыбавшегося во весь широкий рот.

– Вашей щедрости, мам-сааб, – две дюжины англичан в Индии, уважающих нас, негров-то?.. Не очень ли много?

– Действительно, – подхватил проснувшийся и совсем просохший бабу. – Будь у нас даже "две дюжины" таких, то уверяю Вас, что все 250 миллионов индусов, "без различия каст и религий", – привёл он цитату из теософских статутов, – молились бы, да совершали бы пуджу утром и вечером калькуттским и другим бара-саабам!

– Я знал только одного за всю мою жизнь, да и того хотели посадить в сумасшедший дом, но он, к счастью своему, умер, – брякнул Мульджи.

– Кто же он? – полюбопытствовал полковник.

– Мистер Питерс (Peters), бывший коллектор в Мадрасе, в Мадрасском президентстве. Он умер более двадцати лет тому назад... Когда я был ещё мальчиком.

– В чём же провинился этот Питерс?

– Начал материалистом, вот как наш бабу... а кончил пуджистом (поклонником идолов).

– Как "наш бабу" пока не намерен кончать, – заметил хладнокровно на это личное замечание бенгалец. Он занимался тем, что обклеивал липкими лепестками цветов нос Кали, идол которой возвышался над кустами арали.

– Сделался пуджистом? Что Вы этим хотите сказать? Расскажите же нам его историю толковее, – приставал уже навостривший уши полковник.

– Пожалуй, господин президент, только ведь я не умею рассказывать.

Но он всё-таки рассказал её нам, и "история" оказалась прекурьёзной. Я передам рассказ так, как я записала его со слов рассказчика. В Мадрасе она известна всем и каждому.

Радда-Бай

Сноски

---