ЕПБ-Письма из пещер-23

Ш

Елена Петровна Блаватская

Из пещер и дебрей Индостана

Письма на родину

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 Предисловие редакции • Приложения

<<   ☰   >>

eng • рус

Письмо XXIII

Оставив Мальву и "независимую" (?) территорию Холкара в стороне, мы вскоре опять очутились в чисто британских владениях, на железной дороге к Джабалпуру и Аллахабаду. В первом городе мы останавливались – всего на несколько часов взглянуть на знаменитые "мраморные скалы". Не желая потерять целый день, мы отправились на лодке, выехав в два часа ночи, избегнув таким образом жары и совершив великолепную прогулку на реке за десять миль [16 км] от города.

Джабалпур (на территории Саугора и Нербудды, в 222 милях [357 км] от Аллахабада), город, находившийся когда-то на маратхской, а теперь на британской земле, отнят англичанами у маратхов в 1817 году. Как и всегда, они получили его скорее хитростью, нежели силою. Хотя они и хвастают в своей "Истории Индии", будто в день 19 декабря 1817 года генерал Гардеман во главе только 1000 человек англичан разбил наголову 10 000 войска маратхов – армию раджи Нагпурского, убив у них семь тысяч человек, отняв девять пушек и захватив весь лагерь, тогда как у англичан оказалось убитых всего два человека и десять раненых; но предание рассказывает дело иначе. Под предлогом переговоров вожди маратхов были приглашены англичанами на пир; офицеры подпоили их каким-то зельем, в то время как солдаты совершали ту же операцию над рядовыми неприятеля. Таким образом, они успели их перебить полусонных и завладели городом. Эта история, за правдивость коей не поручусь, так как она является уже слишком неправдоподобною и мерзкою, была нам передана полукастником-португальцем (Eurasian), отец коего, по его словам, был очевидцем оной. Она была им рассказана не в виде охулки на англичан, но с некоторою даже гордостью, как бы в виде хвалебного гимна своим компатриотам-"европейцам", которые, как я уже не раз упоминала, презирают полукастников ещё сильнее, нежели индусов, а последние возвращают им презрение с жидовскими процентами.

Окрестности Джабалпура прелестны и представляют величайший интерес для любителей естествознания. Пред геологом и минералогом здесь является обильнейшее поле для учёных изысканий в необыкновенном разнообразии формаций гор, доставляющих всевозможные роды гранита, а длинный ряд скалистых гор способен удовлетворить сотню Кювье, задав им работы на целую жизнь. Известняковые пещеры Джабалпура – настоящий костник допотопной Индии: они переполнены остовами чудовищных, ныне вымерших зверей.

Но далеко в стороне от прочих хребтов и совершенно особняком стоят "мраморные скалы" – игра природы, каких в Индии немало. На довольно плоском, поросшем густым кустарником берегу Нербудды, ни с того ни с сего, как бородавка на гладкой щеке матери-природы, вдруг вырастает странной формы длинный ряд белоснежных скал. Но какие это скалы!.. Белые и чистые, словно отшлифованные в капризную форму свою рукой человеческой, они прихотливо громоздятся одна на другой, скорее походя на колоссальный пресс-папье с этажерки Титана, нежели на скалы. Уже с полдороги, при извилистых поворотах реки, они стали минутами являться нам, то выглядывая, то снова скрываясь, дрожа в предрассветном тумане, как далёкий обманчивый мираж на небосклоне пустыни, пока наконец совсем не скрылись. Но вот пред самым восходом солнца они снова и совершенно неожиданно явились нашим очарованным глазам, явились вдвойне, на берегу и в реке. Подобно заколдованному замку, вызванному по мановению волшебного жезла кудесника, они вдруг выросли словно из-под земли на зелёном берегу Нербудды, отражаясь, как в зеркале, во всей своей девственной красе на спокойной поверхности ленивых, сонных вод рукава реки, вея на нас и тенью, и прохладой... А как дорого каждое мгновение предрассветной прохлады в Индии – знают лишь те, кто побывал, да пожил в этой огненной стране.

Увы! как ни рано отправились мы в путь, но по приезде к скалам нам недолго пришлось наслаждаться их прохладой. Едва успели мы причалить к волшебному берегу, предполагая среди этой поэтической обстановки прозаически напиться чаю, как взошло солнце и разом стало словно стрелять своими огненными лучами и по лодке, и по нашим злополучным головам; преследуя нас из угла в угол, оно наконец выгнало нас даже из-под нависшей над водой скалы. Из снежно-белых мраморные красавицы превратились в золотисто-пурпуровых, осыпая реку огненными брызгами, раскаляя прибрежный песок и ослепляя нам глаза... Недаром предание указывает, а народ видит в них не то жилище, не то превращение самой Кали, самой жестокой из богинь индийского пантеона. В течение уже многих юг злобная супруга Шивы ведёт ожесточённую войну со своим благоверным, который под видом "Трикутишвары" трёхголового Линги) предъявляет незаконные права на скалы и реку, патронессой коих состоит его богиня Кали.

Потому-то, вероятно, каждый раз, как дерзновенная рука ни в чём неповинных работающих в правительственных каменоломнях кули (индийцев) отсечёт кусок белого бедра богини, тотчас раздаются откуда-то словно подземные крики. И вот злополучный каменщик дрожит и колеблется между боязнью надсмотрщика и ожиданием мести кровожадного божества. Кали – патронесса не только скал, но и экс-тёгов – удавителей, которые еще недавно наводили ужас на всех одиноких путников. Много бескровных жертв принесли эти тёги на мраморном алтаре Кали; страна изобилует леденящими кровь рассказами об их страшных подвигах, совершённых будто бы в честь богини. Эти рассказы, ещё слишком свежие в памяти людской, чтобы перейти в разукрашенные легенды, совершенно правдивы, тем более, что они вполне подтверждаются официальными документами судебных и следственных комиссий.

Если Англия когда-нибудь оставит этот край (а она сделает это не прежде, чем кость будет совершенно обглодана), то между немногими оказанными ею стране услугами на первом плане должно будет поставить полное искоренение тёгизма. Под этим названием, как все ещё, вероятно, помнят, практиковался в продолжение более 200 лет самый хитрый и ужасный род человекоубийства в Индии. Как дознались, наконец, в сороковых годах, то было разбойничество ради грабежа. Извращённые понятия о значении Кали являлись лишь ловким предлогом: в этом случае богиня служила злодеям одной ширмой. Иначе каким же образом объяснить присутствие стольких мусульман в среде её поклонников-индусов? Большинством между "рыцарями румаля" или священного платка, коим удавливали жертвы, явились в день расправы магометане; самыми знаменитыми между их вождями были не индийцы, а сыны пророка, как, например, Ахмед, так что в числе последних тридцати семи переловлен­ных полицией тёгов находились двадцать два мусульманина. Понятно, что религия последних, не имея ничего общего с богами Индии, не играла в этом случае никакой роли: побудительной причиной был попросту грабёж. Правда, окончательный обряд посвящения в тёгизм был совершаем в лесах пред ужасным, покрытым чётками из человеческих черепов идолом Бхавани. До того времени тёг проходил курс учения, состоявший в преподавании особенно трудного приёма набрасывать на шею не ведающей своей судьбы и заранее отмеченной жертвы румаль и душить человека так, чтоб он умер мгновенно, не испустив и малейшего стона. В этом обряде посвящения роль, которую приписывали богине, обозначалась известными символами, вроде тех, которые во всеобщем употреблении у франкмасонов: как, например, обнаженный кинжал, череп и даже воскрешаемый "гроссмейстером" ложи труп убитого Хирама Абиффа, "сына вдовы". Кали служила не более, как сценическою обстановкой для других целей. Тёгизм был тем же франкмасон­ством, с особенными знаками взаимного распознавания, паролем и своим непонятным непосвящённому жаргоном – только с преступною целью; между тем франкмасонство в наш век есть совершенно безвредное (кроме разве для карманов самих масонов) времяпрепровождение. Как масонские "ложи" принимают безразлично атеистов и христиан, так и тёги принимали воров и разбойников всех наций, и даже говорят, будто между ними бывали англичане и португальцы.

Бедный поэтический Шива, несчастная Бхавани! Какую гнусную роль изобрело для них народное невежество, олицетворив эти глубоко философские, полные поэзии и познания природы, типы! Шива, в своём первобытном значении – в одно и то же время всесокрушающая и всевозмещающая сила природы. Триада индусов – аллегорическое представление главных стихий: огня, земли и воды. Все трое: Брахма, Вишну и Шива, в своих различных фазисах, попеременно изображают эти стихии; но Шива, бог огня, гораздо более, чем Вишну: он сожигает и вместе с тем очищает, возрождая, как феникс из пепла, новые, полные свежей жизни формы. Шива-Сункарен разрушитель и Шива-Ракшака – возродитель. Он представляется с пламенем на левой ладони и с жезлом умерщвления и вместе воскрешения (Сулайютхам) в правой руке. Его поклонники носят на лбу, между бровями, его знак: три параллельные, горизонтально проведённые линии, и рисуют его распущенною в воде золой (остатки перегоревших в огне веществ), называемою у них вибхути (очищенное вещество). Цвет кожи Шивы жёлто-розовый, переходящий в пламеннокрасный, а его шея, голова и руки обвиты змеями – эмблемами вечности и постоянного возрождения. "Как змея вылезает из старой кожи и является в новой, так и человек, умирая, появляется в другом, более чистом теле", – говорят Пураны... В свою очередь, жена, Кали, – аллегорическое представление земли Шивы, оплодотворяемой пламенем солнца... Если поклонники её позволили убедить себя в том, что она должна любить человеческие жертвы, то это только потому, что земля любит-де органическую тлень, удобряющую её и помогающую ей возрождать из старого, отжившего пепла новые и свежие силы. Шиваиты, сожигая своих покойников, ставят у головы костра Шиву; но, собрав пепел и рассыпая оный по воде и земле, они призывают увенчанную черепами Кали, дабы богиня приняла в недра свои очищенный священным огнём пепел и развила в нём новые зародыши жизни. Но какой истины не исказит под конец грубое суеверие невежества! И вот таким-то образом извращенная эмблема попала в руки разбойников-тёгов. Но, по их понятиям, богиня, требуя человеческих жертв, в то же время ненавидит кровь: они решили убивать – не пачкая рук.

Мы посетили одного древнего старика, бывшего тёга. Отбыв свой срок на Андаманской каторге, он вследствие искренних сознаний и каких-то услуг правительству был прощён. Вернувшись в родную деревню, он теперь безмятежно кончает дни, занимаясь верёвочным мастерством, – профессия, выбранная им, вероятно, в силу приятных воспоминаний об удальстве юности. Он посвятил нас в искусство "тёгизма", сперва в теории, а затем любезно предложил, если мы купим ему барана, показать нам свою ловкость и на практике. Он желал доказать нам, говорил он, как легко, менее чем в три секунды, отправить на тот свет живое существо: вся тайна искусства заключается в ловкой и быстрой игре суставами пальцев правой руки. Чуть, бывало, раздастся условный и роковой крик совы (птица, посвящённая Бхавани-Кали), будь там хоть двадцать ловко заманенных в западню путников – за каждым из них стоял уже тёг. Одна секунда, и румаль уже на шее жертвы, а привычные железные пальцы тёга крепко держат оба конца "священного платка"; ещё мгновение – суставы пальцев, сдавливая шейную кость, совершали известный артистический поворот – и жертва падала бездыханной! Ни стона, ни крика... Тёги поражали с быстротой молнии. Задушенного тотчас же уносили в заранее приготовленную в лесу, часто под руслом ручьёв или временно высыхающих рек, глубокую яму и зарывали её. След так и простывал. А тридцать лет тому назад, когда ещё не было ни настоящих железных дорог, ни системы управления нынешней, кто знал или беспокоился об исчезновении отправившегося в путь мусульманина, либо индуса, кроме разве самых близких к нему людей? К тому же, страна наполнена тиграми, как видно, предназначенными судьбой отвечать за свои и за чужие грехи. Кто бы ни исчез, бывало, всё один ответ: "тигры съели!.."

То была удивительно искусно организованная система! Ловкие сообщники, брахманы, рыскали по всей Индии, заезжая преимущественно в большие города, расспрашивая и разузнавая на базарах – этих общественных клубах азиатских народов – когда и куда кто отправляется в путь; стращали путников тёгами и советовали ехать с такой или другой партией – переодетых тёгов, конечно. Успев заманить несчастных, они предупреждали разбойников и получали за эту комиссию смотря по заработку. Долго эти неуловимые, невидимые шайки, рассеянные по всей стране и работающие партиями от 10 до 60 человек, гуляли на воле, но, наконец, попались. Следствие открыло ужасные, отвратительные тайны: к этим шайкам принадлежали богатые банкиры, брахманы-жрецы, мелкопоместные раджи и даже несколько английских на государственной службе чиновников. За эту услугу Ост-Индская кампания воистину заслуживает народной благодарности в Индии.

Барана мы старому разбойнику не купили, а денег ему дали. Из благодарности он предложил было полковнику показать, на собственной его американской шее, все прелиминарные ощущения румаля, обещая, конечно, избавить его от последней, знаменитой "подвёртки". Но наш президент великодушно отказался...

На обратном пути мы остановились возле "Муддун-Махала" – другого беспричинного курьёза: это дом, построенный неизвестно кем и для чего, на огромном округлённом валуне. Этот камень (должно быть сродни кромлехам кельтских друидов) при малейшем к нему прикосновении качается во все стороны, вместе с домом и теми, кто в него полюбопытствует залезть. Мы, конечно, полюбопытствовали, и только благодаря бдительности ходивших за нами, как нежные няньки, Нараяна, бабу да такура сохранили в целости наши носы...

Удивительный народ эти туземцы! Не думаю, чтобы нашлась в природе такая штука, на которой бы они не могли усидеть с величайшим комфортом, только предварительно и слегка побалансировав. Вспрыгнет индус на колышек, на железную перекладину немногим толще телеграфной проволоки, подогнёт под неё все десять пальцев цепких и длинных, как у обезьян, ног, присядет на корточки, да и сидит себе по целым часам...

– Салам, сааб! – говорю я раз сидевшему наподобие вороны на какой-то жёрдочке, у взморья, почтенному нагому старичку. – Что, покойно тебе сидеть, дяденька?.. И не боишься свалиться?..

– Зачем валиться?.. – серьёзно отвечал "дяденька", сплюнув в сторону кровавый фонтан разжёванного бетеля. – Ведь я не дышу, мэм сааб...

– Как не дышишь? Да разве может человек не дышать? – вопрошала я, немного ошеломлённая таким сведением.

– Нет... не дышу теперь. А вот минут через пять, как стану снова набирать воздух в лёгкие, так тогда и попридержусь рукой за столб... А затем я снова стану сидеть спокойно и не дыша...

На этом необычайном физиологическом заявлении мы с ним тогда и расстались. Ничего не добились мы более от почтенного старины, а только ушли с внутренним убеждением, что он мог бы зарабатывать большие деньги на любом театре Европы, как акробат. Но этот случай разом перепутал все наши "научные" соображения.

Мы недавно слышали, что йоги и другие практиканты гупта-видьи (тайной священной науки) в Индии славятся тем, что открыли секрет не дышать от 21 до 43 минут сряду и – всё-таки не умирать! Некоторые из них, годами ежедневной, постоянной практики, приобретают, так сказать, свойство гибернизации: впадают, как некоторые животные, в спячку и, оставаясь в таком положении без дыхания и даже малейших признаков жизни, позволяют зарывать себя в землю на несколько недель, даже месяцев, а затем – оживают!.. Мы, наконец, сами увидали подобную штуку; но в дни курьёзного ответа, полученного мною от старика, мы были знакомы с этим явлением только по книгам и рассказам очевидцев-путешественников, да некоторых из наших туземных знакомых. Правда, по показанию одного английского хирурга Котопа (Coathope), долго не верившего этой способности прекращать на время дыхание, но наконец сдавшегося, как он выражается, "пред фактом", один такой, лично ему известный, йог мог оставаться без дыхания от семи до двенадцати минут. А ведь физиология положительно учит, что даже у здоровых арабских и сингалезских водолазов удушение наступает не позднее как через полторы, много две минуты полного пребывания тела под водой. Затем, хотя некоторые из нас верили в существование природных, но затаённых в человеке сил, вызываемых только вследствие особенного "режима", о которых наука, имевшая доселе чрезвычайно поверхностное знакомство с йогами и индийскими "заклинателями", знать ещё не могла, другие, как мисс Б***, верили в спиритизм, а третьи, как У***, не верили ни во что, – но все мы, как верующие, так и неверующие протестовали против такого странного заявления. Неужели же нам верить в подобные глупости? – рассуждали мы. До сих пор мы наивно воображали, что только один осётр с К° догадался, с целью удобнейшего выплывания на поверхность воды, делаться относительно легче, наглатываясь сколько возможно более воздуха и наполняя им не только брюхо, но вдобавок и плавательный пузырь. Осетру это возможно, но человеку!.. Да если, положим, и для человека существует в исключительных случаях такая возможность делать воздушные запасы, то всё же это редко и трудно приобретаемый дар: употреблять же его для сидения на жердях по-птичьи – просто ни с чем несообразная глупость!.. Мы решили, что старец прихвастнул, чтобы посмеяться над "белыми саабами". Но необходимый процесс для такого оригинального сидения, как мы узнали позднее, он описал верно.

В те дни, однако, мы даже немного обижались подобными объяснениями, принимая их за насмешку. Но вот опять, и на этот раз в Джабалпуре, нам пришлось увидать явление ещё "почище". Проходя по берегу реки, вдоль так называемой "факирской аллеи", такур нам предложил завернуть во двор пагоды. Это место священно, и европейцев туда не пускают; как и мусульман. Но Гулаб Сингх поговорил с главным брахманом, и мы вошли. Двор был полон поклонников и аскетов, и между прочими мы заметили трёх совершенно голых и весьма древних факиров. Чёрные, сморщенные, худые, как скелеты, с седыми, как лунь, шиньонами на головах, они сидели или, скорее, стояли в самых, как нам показалось, невозможных позах. Один из них, опираясь буквально одною правою ладонью в землю, стоял, перпендикулярно вытянувшись, головой вниз и ногами вверх: тело его было так же неподвижно, как если бы вместо живого человека он был сухим древесным сучком. Голова не касалась земли, но, приподымаясь немного вверх в самом ненормальном положении, закатывая глаза, таращила их прямо на солнце. Не знаю, правду ли или нет говорили словоохотливые, подошедшие к нашей компании городские обыватели, уверявшие, будто этот аскет проводит в подобной позе все дни жизни своей от полудня до солнечного заката. Но знаю одно: мы провели с факирами ровно час и двадцать минут, и во всё это время факир не пошевельнул ни одним мускулом!..

Другой стоял на одной ноге на круглом, вершка в три [13,34 см] в диаметре, камешке, называемом ими "священным камнем Шивы", поджав другую ногу под животом и выгнув всё тело назад дугой; он также таращил глаза на полуденное солнце. Обе руки были сложены ладонями вместе и воздевались как бы в молитве... Он казался приклеенным к своему камешку. Почти невозможно было вообразить себе, каким способом человек мог дойти до такой эквилибристики...

Наконец, третий сидел поджав под себя ноги; но как он мог сидеть – было столь же непонятно. Седалищем ему служил каменный лингам, вышиной с уличную тумбу, но толщиной не более окружности камешка Шивы, то есть вершка в три [13,34 см], много четыре [17,78 см] в диаметре. Руки сидевшего были переплетены пальцами за шеей, а ногти глубоко вросли в верхние части рук.

– Этот никогда не изменяет позы, – говорили нам. – Он сидит в этом положении уже лет семь...

– Но как же он ест? – спрашивали мы в недоумении. Ему приносили есть – или, скорее, пить – молока, раз в 48 часов, из пагоды, вливая ему в горло посредством бамбука. Его ученики (всякий такой аскет имеет своих добровольных слуг, кандидатов на святость) снимают его в полночь и полощут в танке; а обмыв, ставят назад на тумбу, как неодушевлённую вещь, ибо он более не разгибается.

– Ну, а эти? – спрашивали мы, указывая на двух других. – Ведь они должны постоянно падать? Малейший толчок должен опрокинуть их?..

– Попробуйте... – посоветовал нам такур; – пока человек находится в состоянии самадхи (религиозный транс), его можно разбить, разломать на куски, как глиняного идола, но сдвинуть с места его нельзя...

Дотрагиваться до аскета во время транса считается индусами за святотатство; но, видно, такур был хорошо знаком с исключениями "не в пример прочим". Он опять вступил в переговоры с нахмуренным, сопровождавшим нас брахманом и, окончив быстрое совещание, объявил, что из нас никому не дозволяется трогать факира, но что он получил позволение, и покажет нам то, что ещё более удивит нас. С этими словами, приблизясь к факиру на камешке и осторожно взяв его за костлявые бёдра обеими руками, он приподнял его и поставил на землю немного в стороне. В теле аскета не пошевелился ни один сустав, словно вместо живого человека то была бронзовая или каменная статуя. Затем он поднял камешек и показал нам его, прося однако же не дотрагиваться – дабы не оскорбить присутствующих. Камень был, как уже сказано, круглый, плосковатый и довольно неровный. Лёжа на земле, он раскачивался при одном прикосновении пальца...

– Вы видите, насколько не солиден этот избранный факиром пьедестал? И, однако же, под тяжестью аскета камень остаётся неподвижным, как бы врастая в землю.

И, взяв снова факира на руки, он переставил его на прежнее место. Тот, несмотря на закон тяготения, которое по всей очевидности должно было увлечь его далеко перегибаю­щееся назад дугой туловище и голову, как будто мгновенно и вместе с камнем прирос к земле, не изменив положения ни на одну линию. Как это они умудряются достигать такого искусства, про то знают лишь они одни. Я заявляю факт, а объяснять ничего не берусь.

У ворот пагоды мы снова надели нашу обувь, которую нам велели снять у входа, и вышли из этого святилища вековых тайн, смущённые более, чем до входа, в него. В "Аллее факиров" мы нашли ожидающих нас Нараяна, Мульджи и Бабу, которых не впустили с нами. Все трое давно вырвались из железных когтей касты и открыто ели и пили с нами, за каковое преступление их и считали "отлучёнными", презирая гораздо более нежели самих европейцев. Их присутствие в пагоде осквернило бы навсегда её святость, тогда как осквернение, внесённое нами, было лишь временное: оно испарялось как капля грязной воды под лучом солнца, в смраде зажжённого по выходе нашем коровьего навоза – этого обычного у брахманов "фимиама очищения".

Индия страна неожиданностей; даже для обыкновенного наблюдателя всё в ней с точки зрения европейца происходит шиворот-навыворот: от мотанья головой, которое всюду понимается как жест отрицания, а здесь означает полное утверждение, до обязанности хозяина выпроваживать самого приятного гостя, который иначе просидит целую неделю на своём месте и, пожалуй, даже умрёт с голоду, но не уйдёт без приглашения, – всё здесь противоречит нашим западным идеям. Спрашивать, например, о здоровье жены, даже если она и знакома с вами, или сколько у человека детей, и есть ли у него сёстры, – верх оскорбления. Здесь, когда вы находите, что гостю время уходить, вы кропите его розовою водой и, повесив ему на шею гирлянду цветов, любезно указываете на дверь, приговаривая: "Теперь я прощаюсь с Вами... Заходите опять!" Странный, оригинальный народ вообще; но ещё страннее и непонятнее их религия... За исключением некоторых отвратительных обрядов известных сект, да злоупотреблений со стороны брахманов, религия индусов, должно быть, имеет в себе нечто глубоко и непонятно привлекательное, если она способна совращать с пути истины даже англичан. Вот что, например, случилось здесь несколько лет тому назад.

Появилась одна интересная и чрезвычайно учёная, хотя по содержанию своему переворачивающая вверх дном всю современную науку, брошюра. Она была написана по-английски и напечатана в небольшом издании полковым доктором медицины и хирургии Н.Ч. Полем в Бенаресе. Слава Поля, как учёного специалиста по физиологии, была велика между его соотечественниками англичанами: он одно время считался авторитетом в медицинском мире. Брошюра трактовала о виденных доктором между аскетами примерах "спячки", продолжавшейся в одном случае восемь месяцев, о самадхи и других явлениях, производимых йогами. Появившись под заглавием "Трактат о философии йог-видьи", эта брошюра разом взбудоражила представителей европейской медицины в Индии и возбудила яростную полемику между англо-индийскими и туземными журналистами. Д-р Поль провёл 35 лет в изучении невероятных, но для него совершенно несомненных фактов "йогизма". До радж-йогов он никогда не мог добраться, и с большим прямодушием и видимым сожалением сознается в этом; но он вошёл в дружбу с факирами и светскими йогами, то есть теми, которые не скрывают своего сана и иной раз соглашаются сделать и европейца свидетелем некоторых феноменов. Д-р Поль не только описал самые странные совершавшиеся на его глазах факты, но даже и объяснил их. Левитация, например, нечто идущее совершенно в разрез с признанными законами тяготения и против чего так восставал астроном Бабине, объясняется им научно. Но главное, что помогло ему проникнуть в некоторые, считавшиеся доселе непроницаемыми, тайны, это его горячая дружба с капитаном Сеймуром. Последний, лет 25 тому назад, произвёл в Индии, особенно в армии, беспримерный скандал: капитан Сеймур, богатый и образованный человек, принял брахманскую веру и пошёл в йоги! Его, конечно, объявили сумасшедшим и, поймав, насильно отправили в Англию. Сеймур бежал из Англии и снова явился в Индии, в одежде санньяси. Его схватили во второй раз, посадили на пароход, привезли в Лондон и заперли в доме умалишённых. Чрез три дня, несмотря на запоры и часовых, он исчез из заведения. Его потом снова встретили знакомые в Бенаресе, а губернатор получил от него письмо из Гималайских гор. В письме он объявлял, что никогда не был сумасшедшим, невзирая на то, что был посажен в больницу; он советовал генералу не мешаться более в его частные дела и говорил, что никогда уже не вернётся в цивилизованное общество. "Я йог (писал он) и надеюсь умереть не ранее, как достигнув цели моей жизни: сделаться радж-йогом". Генерал не понял, но махнул рукой. С тех пор никто из европейцев уже не видал его, никто, кроме д-ра Поля, который, говорят, переписывался с ним до самой своей смерти и даже два раза ездил в Гималаи – ботанизировать. Главный инспектор медицинского департамента, взирая на сочинение Поля как "на прямую пощёчину науке в лице физиологии и патологии", приказал скупить по дорогой цене от частных лиц все вышедшие экземпляры и принести их в жертву этой науке, предав публичному сожжению. Брошюра вследствие этого стала редкостью. Из нескольких спасённых книг одна находится в библиотеке махараджи Бенаресского, а один экземпляр такур подарил мне.

Поезд в Аллахабад отправлялся в 8 часов вечера, и нам приходилось провести всю ночь и до 6 часов утра в дороге. Хотя у нас был свой десятиместный вагон I класса, в котором не было места для посторонних лиц, однако, по разным причинам, я была уверена, что не усну во всю ночь. Поэтому, заранее запасшись свечами для ручного фонаря, я приготовлялась преступить железнодорожный закон и читать всю ночь интересовавшую меня брошюру д-ра Поля. Часа за полтора до отъезда мы отправились все гуртом отобедать за общим столом в Refreshment Rooms, то есть в буфет дебаркадера. Наше появление произвело видимое впечатление: мы занимали с четырьмя индусами весь край стола, за которым находилось человек пятьдесят первоклассных пассажиров, таращивших на нас удивлённые, полные нескрываемого презрения, глаза. Европейцы, братающиеся с индусами!.. Индусы, обедающие с европейцами!.. Сдержанный шёпот стал переходить в громкие восклицания, и одна важная леди даже не вытерпела: встала из-за стола и ушла. Если бы не внушительное присутствие, несомненно, родного типа: англичан У*** да мисс Б***, и полковника, которого все принимали за английского офицера, наверно случился бы скандал. К такуру подошли два англича­нина и, пожав ему руку – тоже редкостное происшествие – отвели его в сторону как будто для дела, но в сущности для удовлетворения любопытства: они оказались его старыми знакомыми. На других индусов никто не обратил ни малейшего внимания. Здесь мы узнали в первый раз, что за нами следит полиция. Такур, указав на розового, с длинными белокурыми усами капитана в белом кителе, быстро шепнул мне: "остерегайтесь"... То был агент тайной полиции из политического департамента, посланный вслед за нами из Бомбея. Услыхав это приятное для нас известие, полковник расхохотался на всю залу, что ещё более взволновало кушавших альбионцев. Мы узнали позднее, что все слуги отеля обязаны шпионить. Но в Индии обычай – водить за собой всюду собственных слуг, даже на званые обеды: поэтому и за нашими стульями торчало по одному индусу, а за такуром находились его четыре щитоносца и двое слуг. Неприятель был таким образом совершенно отрезан этою армией голоногих защитников, и отельным шпионам оставалось мало шансов подслушать наши разговоры; да нам к тому же и нечего было скрывать. Но, признаюсь, на меня это известие подействовало очень скверно. Наконец, этот неприятный обед кончился. Устроившись на ночь в вагоне, я принялась за свою брошюру...

Между прочими интересными вещами, д-р Поль обстоятельно и весьма научно объясняет тайну периодически прекращаемого йогами дыхания и некоторых других, по-видимому, совершенно невозможных феноменов, которые он наблюдал неоднократно собственными глазами. Его теория "дыхания" вкратце следующая:

Йоги открыли тайну и приобрели способность хамелеона присваивать себе поочерёдно все видимые или кажущиеся условия полноты и худобы. Это животное, как известно, наполнив лёгкие воздухом, то является весьма толстым, то вдруг, освободясь от наполняющего его воздуха, чрезвычайно тщедушным. Многие из пресмыкающихся получают этим же способом надувания тела возможность, по мере являющейся надобности, переплывать большие реки, а посредством остаю­щегося, по окислении крови, излишка воздуха, приобретают чрезмерную живость вообще как на суше, так и на воде. Способность запасаться бо́льшим количеством воздуха, нежели то необходимо, есть характерная черта всех животных, подвергающихся гибернизации или спячке. Древние индусы-философы, подметив эту способность, воспользовались ею и усовершенствовали её. Приём, употребляемый йогами, извес­тный под именем бхастрика-кумбхака, состоит в следующем:

Йоги, желающие приобрести этот дар, удаляются в подземные пещеры, где атмосфера однообразнее и влажнее, нежели на земной поверхности, и где поэтому и позыв на пищу гораздо слабее. Аппетит человека пропорционален количеству углекислоты, выдыхаемой в известный промежуток времени. Поэтому йоги никогда не употребляют соли, а живут одним молоком, питаясь им раз в сутки по ночам, а дни проводя в полукаталептическом состоянии. Двигаются они весьма медленно, дабы как можно реже дышать: движение увеличивает количество выдыхаемой углекислоты; и вот философия йогов предписывает им избегать движения.

Количество выдыхаемой углекислоты увеличивается при громком и оживлённом разговоре и уменьшается при тихом: йога учат говорить медленно и тихо, и часто заставляют давать обет молчания. При физическом труде количество углекислого газа также возрастает, а при умственном оно убывает: поэтому йог проводит жизнь в созерцании и размышлении. Йоги практикуют два рода методов: падмасана и сиддхасана, для возможно более редкого дыхания. Вот что говорит "Шика-Дэви":

"Скрести обе ноги; выпрями крепко спину и шею, положи ладони на колени, зажми рот и начни сильно выдыхать воздух чрез обе ноздри. Затем вдыхай и выдыхай с возможною быстротой, пока не почувствуешь дурноты: тогда начни вдыхать в себя воздух чрез правую ноздрю и, наполнив оным лёгкие, тотчас же останови дыхание и старайся смотреть на кончик носа. Затем выдыхай воздух чрез левую ноздрю, после этого вдыхай снова чрез правую. Останови опять дыхание; прекратив его, начинай снова весь процесс чрез правую ноздрю", и проч.

"Получив дар практиковать вышеупомянутые созерцатель­ные позиции в продолжение двух часов кряду", говорит Поль, "йоги начинают практиковать пранаяму – степень самопроиз­вольного столбняка (transe), характеризуемого обильною испариной, дрожанием всех членов и чувством необычайной лёгкости во всём организме. Затем йоги практикуют пратьяхару – степень самопроизвольного транса, в коем происходит полное бездействие (suspension) всех пяти чувств. За этой степенью йоги изучают процесс дхараны – степень произвольного столбняка, в котором не только их физические чувства, но даже и все умственные способности замирают: человек погружается в полную каталепсию ума и тела. Этот столь обильный физическим страданием и требующий самой твёрдой решимости приём доводит йогов до дхьяны – состояния "полного невыразимого блаженства". По их словам, они плавают в океане вечного света или электричества акаши (Ананта Джиоти, на который они и указывают как на "Душу Вселенной"). В состоянии дхьяны йог делается ясновидящим. Дхьяна йогов – то же, что турия-авастха ведантистов, к которым принадлежат радж-йоги".

"Самадхи – последняя степень (продолжает Поль). В этом состоянии йог, подобно летучей мыши, ежу, сурку приобретает дар переносить отсутствие атмосферного воздуха и лишение пищи и воды. Я лично наблюдал, в продолжение 25 лет, три случая самадхи: первый случай в Калькутте, второй в Джайсалмере, а третий в Пенджабе. Все три йога погрузились в состояние кажущейся смерти, герметически затыкая языком своим горловое отверстие. Каким образом Пенджабский факир (о котором пишет д-р Мак-Грегор, ручаясь за достоверность случая, коего он был сам очевидцем) мог прожить без пищи 40 дней и ночей, зарытый в стеклянном ящике в землю, это удивляло много учёных людей в Европе; но я видел случаи ещё страннее. На основании лагхимы и гаримы (запаса воздуха в лёгких, на манер хамелеона), один мадрасский брахман в моём присутствии держался на воздухе пять раз от 4 ? до 12 минут... Но всё это лишь физические феномены, производимые хатха-йогами. Каждый из них подлежит исследованию естественных или физических наук, и всегда интересовал меня гораздо менее феноменов из области психологии. И со всем этим мне в этом отношении не посчастливилось в Индии. Из числа трёх встреченных мною в течение 35-летней моей карьеры в Индии радж-йогов ни один не решился открыть мне малейшей из приписываемых им великих тайн природы, невзирая на их ко мне расположение. Один напрямик отказался от приписываемого ему могущества; другой откровенно сознался, что обладает таким могуществом и даже не раз доказывал мне оное на деле, но отказался ото всякого по этому поводу объяснения. Наконец, третий согласился кое-что объяснить мне, если я ему поклянусь никогда и никому не объявлять того, что от него узнаю, даже и на смертном одре. Так как в этом случае моей единственной целью было желание просветить погрязший в невежестве и атеизме мир, то, признаюсь, я отказался. А дар радж-йогов несравненно интереснее и в тысячу раз важнее для мира, нежели феномены хатха-йогов. Этот дар чисто психический: радж-йоги к знанию хатха-йогов присоединяют всю шкалу умственных феноменов. Приписыва­емые им дары, по крайней мере в священных книгах, следующие: 1) дар пророчества и предвидения грядущих событий; 2) понимание всех незнакомых им языков; 3) целение недугов; 4) искусство читать чужие мысли; 5) слышать разговоры и всё происходящее за несколько тысяч миль; 6) понимание языка зверей и птиц; 7) прокамия – способность останавливать руку времени, сохраняя юношескую наружность в продолжение долгого, почти невероятного периода времени; 8) способность оставлять собственное тело и переходить в другое; 9) вашитва – дар укрощать и даже убивать самых диких зверей одним взглядом; и наконец, самое ужасное – месмерическая сила, вполне подчиняющая себе людей и одним действием воли заставляющая их бессознательно повиноваться невыраженным приказаниям йогов".

Несколько из упомянутых феноменов Поль видел и убедился в их объективной реальности; действительности же других, – "видев так много столь же непонятного", по его словам, если не верит, то и не отрицает. Но за что он вполне ручается, это за то, что йог может по желанию прекращать и задерживать дыхание до 43 минут и 12 секунд...

О наука!.. Неужели и ты, как всё прочее, одна суета сует? Физиология, в виде д-ра Лефевра и цитирующего его другого доктора медицины, члена Королевского Общества и вдобавок вице-президента Королевского Общества Медиков, учёного Суэна Тейлора, уверяет нас, что "ещё ни один живой водолаз, кто бы он ни был, не выдерживал полного затопления тела более двух минут сряду". А сам автор добавляет, что пока человек не рыба, совершенно немыслимо, чтоб он мог выдержать в воде даже полминутою долее.

Стало быть, рассуждать нечего: наука решила, и не нам, легковерным профанам, противоречить ей. Но несомненно, что в Европе ровно ничего ещё не знают ни о приёмах йогов, ни о средствах, употребляемых с самых древних времён философами Индии для постепенного, так сказать, "перерождения" всего человеческого организма. Стало быть, в этом по крайней мере случае, всё, что наши учёные физиологи имеют право заявить, ограничивается приблизительно следующим: "Явления жизни, которые мы изучали, исследуя их под известными нам, так называемыми нормальными и ненормальными условиями, мы изучили хорошо и вполне ручаемся за правильность наших выводов..." Однако почему бы, кажется, им тут же не прибавить: "Но, не имея претензии уверять мир в нашем полном знакомстве со всеми неизвестными, как и известными силами природы, существующими или же могущими развиться при неизвестных ещё нам условиях, мы не имеем поэтому и права преграждать кому-либо стремления к более смелым исследованиям в области, до которой мы сами по великой нашей осторожности (а подчас и нравственной трусости) ещё не дошли, стремления к открытию высших, хотя и редких явлений в человеческой природе. Не осмеливаясь утверждать, будто человеческий организм совершенно неспособен к развитию в нём трансцендентальных способностей, проявляю­щихся лишь при особенных, часто и неизвестных ещё науке условиях, мы не желаем и ограничивать наших исследователей одними нашими научными открытиями..."

Произнося столь благородную и вместе скромную речь, г-да физиологи (не исключая и нашего зубастого д-ра Карпентера) разом заслужили бы благодарность потомства. Их учёные коллеги, не опасаясь более прослыть (невзирая на все предшествующие великие их заслуги в науке) за невменяемых, впавших в детство, легковерных субъектов, принялись бы исследовать все таковые явления серьёзно и беспристрастно, а не "под шумок", как это делается теперь иными, из боязни, чтоб их не накрыли на месте преступления. Все феномены "спиритизма" перешли бы тогда из области материализую­щихся "тёщей" и "бабушек", да бабьего гадания, в область чисто психо-физиологических наук, и пресловутые "духи", по всей вероятности, испарились бы. Нетленный же и, уж конечно, "не от мира сего" дух стал бы и более доступным и более понятным человечеству. Оно лишь тогда уяснило бы себе гармонию целого, усмотрев, как тесно, неразрывно связан мир видимый с миром невидимым. Но, как весьма глубоко выразился один из уважаемых русских учёных, профессор Бутлеров:

"всё это подлежит знанию, увеличение же массы знания может только обогащать, а не упразднять науку. Нужно, чтоб это совершилось в силу строгого наблюдения, изучения, проверки опытом, чтобы пришли к нему руководясь положительным научным методом, так же как приходят к признанию каждого явления природы. Мы зовём не к слепому вероятию, по примеру давно прошедших лет, а к знанию; не к отречению от науки, а к расширению её области..."

Тогда и Геккель с эволюционистами, и Альфред Рассел Уоллес со спиритуалистами, оба изъявили бы полное удовольствие. Ибо что же в самом деле мешает человеку иметь два принципа в своём начале: один чисто-духовный, другой чисто-животный принцип? Право, не подобает даже и вам, великие учёные, стараться остановить "влияние Плеяд", предлагая себе в путеводители хотя бы даже "Актурию с сыновьями". Неужели никогда не случалось вам применить к вашей собственной умственной гордости вопросы, некогда предлагавшиеся "голосом из вихря" многострадальному Иову? Хотя вы и умудрились поймать левиафана в пучине морской, продёрнув ему крючок в нос, но всё же, говоря словами книги Иова, "разве вы присутствовали при построении основ мира сего, и отверзались ли когда пред вами врата смерти" [Иов. 38:4,17], чтобы так уверенно утверждать, что здесь, а не там... "обитель вечного света"?..

– Аллахабад!.. Алла-ха-бад!.. – раздался крик кондукторов. Было шесть часов утра, когда наш поезд, шипя и раскачиваясь, с грохотом подошёл к великолепному дебаркадеру Ост-Индской железной дороги, и разом рассеял мои думы. Все мои спутники проснулись и засуетились, все, кроме такура, который имел обыкновение исчезать на станциях, словно проваливаться сквозь землю. Но мы уже свыклись с его оригинальными выходками и даже не осведомились о нём. На станции нас ожидал профессор санскритского языка – пандит Сёндер Лал Баттачарья, в дом коего мы все и были приглашены. Красивый, дородный мужчина, с мускулистыми голыми ногами, гордо драпирующийся в красную расшитую золотом кашемировую шаль и с ярким пёггери на длинных чёрных волосах, – таков был наш хозяин. Здесь тип совершенно изменяется. Не видать более бритых маратхских голов, увенчанных шлемообразными тюрбанами. Длинные волосы, чёрные бороды и дорогие шали, накинутые наподобие римских тог, да шарфы на головах безо всякой определённой формы бенаресских пандитов перемеши­вались с чёрными кафтанами а la François I простоволосых бабу и белыми шапочками северных индусов. На дебаркадере сновал капитан-шпион, принимавший нас в свою очередь за русских шпионов и воображавший, вероятно, что, надев синие очки, он стал неузнаваем. Но мы не обратили на него внимания и тотчас же уехали в приготовленных колясках домой.

В самом центре туземного или "чёрного" Аллахабада, среди лабиринта улиц, переулков и садов, находится дом пандита Сёндер-Лалла-Баттачарьи, куда он нас всех и пригласил. Было всего восемь часов утра. Дом исчезал в роскошной зелени густых тиковых деревьев, и луч солнца, казалось, никогда не добирался до внутренних обширных и тёмных комнат. Со всем этим нам разом стало невыносимо жарко. В начале апреля, до полудня, стояла 120-градусная (по Фаренгейту [49° С]) жара в тени! Зной в Северо-Западных провинциях, как и в Раджастхане, совершенно отличен от жары бомбейской: в центральной Индии пот льётся градом с человека, в этой влажной горячей атмосфере чувствуешь себя словно в русской бане; но в Аллахабаде испарины не бывает, и этот город кажется созданным самою природой для всемирной сушильни, начиная от мумиеподобных аскетов, усеивающих берега Ганги и Джамны, и кончая саженным, испепеляющимся при малейшем прикосновении руки ковылём. Там восемь месяцев в году стоит сухой, как бы огненный жар, сожигающий вам все внутренности, обжигающий с каждым вдыханием горло, иссушающий человека, как палящий ветер пустыни, до мозга костей его; во время такой жары остаётся лишь сидеть, не шевелясь, и избегать всякого движения. Все двери и окна на веранде и самые веранды заставлены ставнями из сильно пахучей травы кёс-кёсса, обильно поливаемыми снаружи каждые пять или десять минут водой. Комнаты затемнены до захода солнца, и заниматься чем-либо днём немыслимо европейцу. Тотчас по приезде мы уселись на коврах и, полулёжа на мягких подушках из пальмового листа, боялись пошевелиться. Минутами ветерок, прорываясь сквозь мокрую ткань кёс-кёса, веял нам в лицо ароматической прохладой, а панкхи, раскачиваясь безостановочно над нашими головами, рассекали душный воздух, дозволяя нам хоть минутами вдыхать вместо раскалённой атмосферы глотки искусственного воздуха...

Мы провели три дня в Аллахабаде. Ровно в три часа ночи мы отправились осматривать город и окрестности, и возвращались к семи часам утра завтракать; затем бросались в общей тёмной зале на ковры, под панкхи, и спали до четырёх часов пополудни. Напившись чаю "со льдом", отправлялись снова рыскать, изучая древности и являясь домой только в десятом часу вечера обедать. Ночью мы не спали, а садились дышать в саду до зари...

Город расположен на юго-восточной окраине Доаба – "земли двух рек", на песчаном, образовавшемся вследствие слияния Ганги и Джамны мысе. Джамна вытекает из группы гор "Джумнотри", из источника, просачивающегося сквозь увенчанные вечными снегами скалы, на высоте 10 849 футов [3306 м] над морем. Здесь, в Аллахабаде, обе реки почти одинаковой ширины, но Ганга глубже и её воды здоровее вод Джамны. Дружно текут они по общему руслу, сливаясь, но не смешиваясь, так что волны последней протягиваются синею лентой по жёлтым водам Ганги. Туземцы зовут это место Три-вени (три реки), так как там же течёт подземная река Сарасвати – потерянная беглянка, внезапно исчезающая из Сирхиндской пустыни. Оросив корни священного древа, растущего в подземных пещерах (в "Катакомбах Форта"), она внезапно прорывается на свет Божий из-под башни Аллахабадской крепости и, словно пристыженная таким поведением, быстро утекает в сторону; затем образовав островок, она соединяется со своими двумя сёстрами уже далеко за городом. Легенда в одной из древнейших книг Пуран, рассказывая биографию реки, уверяет, что то действительно краснеющая от стыда, вследствие собственной неосторожности, Сарасвати, супруга Брахмы и "богиня знания и тайных наук". В один прекрасный день она, медленно прогуливаясь в пустыне с книгой в руке, до того углубилась в своё чтение, что и не заметила, как её с шумом и гиком окружила толпа демонов. Устыдясь своей оплошности, богиня тут же погрузилась в песчаные недра пустыни и, исчезнув с земной поверхности, вынырнула лишь в Праяге (древнее название Аллахабада), где и потекла возле своих более светских сестёр.

"Белый город" (местопребывание европейцев) расположен вдали и в стороне от "Чёрного" города туземцев. Он состоит из огромных, широких, пересекающих друг друга аллей, с великолепнейшими деревьями, по которым прыгает множество белок. В больших, совершенно закрытых садовыми стенами дворах расположены бунгало англичан, похожие скорее на богатые загородные виллы, чем на городские жилища. "Белый город", таким образом, вовсе и не город. За исключением нескольких прекрасных площадей, Аллахабад просто гигантский парк, имеющий 32 мили [51,5 км] в окружности, симметрически усеянный на расстоянии четверти мили [402 м] одна от другой загородными дачами. Здесь чопорная колония британцев, вздыхая по своей туманной родине, старается создать вокруг себя искусственный Лондон. Здесь этикет царствует неумолимым деспотом. Дамы, с утра затянутые в корсет, проводят время, делая друг другу церемонные визиты; два раза в неделю назначена великосветская "пуджа" – официальный приём. Церемониаль­ные обеды между коротко знакомыми называются обедами "запросто"; но на эти дружеские трапезы мужчины являются во фраках и белых галстуках, а дамы в бальных платьях и бриллиантах. И всё это при 120° F [49° С] тепла!.. Обедают в 8 часов, разъезжаются около десяти вечера, так как здесь все встают в 5 часов утра. Жизнь интеллектуальная во всех отношениях... Во время нашего первого визита в Аллахабад никто из нас не счёл нужным оставить свою карточку у здешней богини-патронессы провинции – лэди Купер; поэтому на нашу партию стали взирать ещё с бόльшим подозрением. Кто же кроме "русских шпионов" осмелился бы выказать такое неуважение к представительнице в Северо-Западных провинциях самой императрицы Индийской?..

В первый день мы отправились (получив на то с большим затруднением позволение от начальства) осматривать крепость. Вероятно, опасаясь, чтобы мы не сняли плана крепости, англичане отправили вслед за нами с полдюжины шпионов: за нами как тени следовали полицейские (мусульмане), а вдали выглядывал наш приятель – белокуро-розовый шпион en chef капитан Ленг. Он мог бы и не беспокоиться: пред этими останками древней, некогда величественной Праяги, столицы Индии брахманской, затем буддистской и, наконец, мусульманской, – мы всецело углубились в прошлое и совершенно забыли о настоящем...

Праяга-Аллахабад одно из самых древних мест Индии, тесно связанное с её прошлою туманною историей. Здесь риши периода Вед – великие патриархи Индии, вдохновляемые поэзией, – впервые складывали свои брахманские толкования. Одушевляемые ревнивым религиозным усердием, по своим последствиям всегда для потомства опасным, ибо, тщательно оберегая от нескромного ока непонятные невежественным массам философские истины, оно отстраняет от них народ, предоставляя ему довольствоваться собственными умозре­ниями, – риши эти были первыми сеятелями злокачественных семян язычества в Индии. Скрывая под поэтическою оболочкой аллегорий и эмблем абстрактные, ими одними в беспредель­ном миросозерцании узреваемые качества Божества, они, в своих стараниях сделать эти отвлечённые качества доступными массам, не профанируя их, превратили вскоре каждый атрибут в отдельного бога и богиню. Вследствие этого народ и "сотворил себе кумиры". И стал он с тех пор прозревать истину во лжи, и один обман – в истине; последняя же осталась всецело в ревнивых руках древнего и учёного духовенства. Так было в древности в Египте, так было в Греции, в Халдее – везде. Недаром Сарасвати, богиня тайных наук природы, глубоко скрывается в своём подземном течении от глаз демонов материализма: она является лишь тем, кто неутомимо и неуклонно преследует её, докапываясь до чистых источников её живой воды; на земле же и пред очами легковерных масс она разъезжает на чванливом павлине, стоглазый хвост коего распущен на солнце, а глаза слепы к сиянию дня... И только первых, жаждущих её учения, она голубит и поит, утоляя палящую жажду своих верных поклонников, успокаивая их вечное стремление к неведомому и для всех прочих недосягаемому. Но увы! прямых наследников ришей Индии и иерофантов древнего Египта мало; а недостойным, якобы "посвящённым", имя – легион.

Предания Раджастхана указывают на Праягу как на древнейшую крепость раджпутов. Здесь арийские кшатрии с чисто военным инстинктом соорудили укрепление, которое и упрочило за ними все их последующие завоевания в верхних долинах Джамны и Ганга и в продолжение долгих веков держало в трепете всю нижнюю Бенгалию. Во времена Македонской империи Праяга стояла на этом самом месте, при слиянии двух рек. "Празу – потомки Пуру из Пуруяги (Праяги) – принимали посла Селевка, Мегасфена, отправленного заключать договор с Сандрокотом (Sandrocottus), царём Празии, в его древней столице", – гласит старинная летопись джайсал­мерской княжеской фамилии Яду. Более тысячи лет после этого происшествия, в VI[I] столетии, упоминается историей пир, данный Шиладитьей (Syladitya) китайскому путешественнику и набожному буддисту Хвен[у] Тхсангу. В те дни буддизм, изгнавший было всех богов из Индии, уже находился в полном упадке, и вскоре за пиром последовало всеобщее возрождение современного брахманизма или, скорее, индуизма. Но с самых дней периода Вед и до вышеупомянутой эпохи, когда благочестивый китайский путешественник оплакивал быстрое падение буддизма, Праяга никогда не переставала быть священнейшим после Бенареса местом Индии, "полем счастия", где медная лепта вдовицы в виде поданной милостыни считалась делом столь же благим, как и принесение в жертву целого лакха золотом. Знаменитый обелиск или лаф (lath) царя Ашоки, который воздвигнул его за 250 лет до Р. Х., стоит доселе посреди крепости. Там же, шагах в двухста от него, чернеет вход в подземные пещеры, в одной из коих растёт толстое дерево, скорее, пень, с несколькими высохшими ветвями. "Эти ветви цветут лишь один раз в год, в праздник Вишну", – уверяют индусские авгуры.

Когда мы подъезжали к гласису крепости, нам указали на груду камней. На этом месте стояла некогда знаменитая во всей Индии мечеть Джами-Масджид, выстроенная ещё при шахе Джахане. Насильно отняв её у мусульман, безо всякой к тому причины, англичане обратили её сперва в казармы, потом отдали под лавку маркитанта, а по уходе полка совершенно срыли её вследствие каких-то таинственных стратегических соображений. "Самым постыдным, незаслуженным образом мы лишили наших магометанских подданных дорогой им святыни, не предложив им за неё даже и одной рупии вознаграждения", пишет полковник Кин в своём сочинении «Могульская империя». Аллахабад сделан столицей Северо-Западных провинций лишь по усмирении мятежа 1857 года. Он стал резиденцией властей после того, как их перерезали в Агре.

Далее на север от крепости лежат развалины так называемого старого "белого города". Там 5 июня 1857 года вспыхнул мятеж между сипаями 6-го Бенгальского туземной инфантерии полка. Услыхав крики и дикие угрозы, завтракав­шие в то время в общей столовой офицеры выскочили на плац-парад. Их тут же всех перестреляли, кажется, 23 человека. Затем мятежники разграбили полковую казну, ворвались в острог и выпустили из него всех преступников, сожгли все дома в "белом городе" и зарезали около 100 европейцев. Остальные успели спастись в крепости, где 400 человек всегда верных своему слову сикхов защищали их против своих же и спасли гарнизон, женщин и детей от верной смерти. Признавая сикхов самым храбрым народом Индии (за исключением раджпутов), англичане в благодар­ность, вероятно, всячески стараются с тех пор обезоружить их, да только не смеют. Они никак не могут помириться с идеей, что кто-нибудь честнее их самих, и что есть народы, чтущие своё честное слово...

Аллахабадский форт и укреплённый в нём замок построены великим императором Акбаром около 1575 года нашей эры на развалинах древнего города буддистских индусов. Как выше сказано, Праяга – древнейшая столица Лунной (или Сомаванша) династии кшатрий. От архитектурных красот времён Акбара, от высоких башен величественного купола над ажурной работы галерей, от аркад и расписных стен и балкончиков, виденных и описанных ещё Гебером, от всего того, чем епископ так восхищался едва шестьдесят лет тому назад – ровно ничего не осталось. Рука истинного вандала – англичанина на службе Ост-Индской компании – снесла балконы, залепила, замазала и сравняла мавританскую резьбу на стенах внутренних и наружных, и скрыла всё это под безобразнейшим слоем простой штукатурки. В крепости остался один лишь всё искупающий предмет, простоявшая уже с лишком две тысячи лет колонна Ашоки.

Есть колонны величественнее, выше и красивее этой, хотя бы в Египте, но нет ни одной интереснее для археолога и для филолога. Надписи на ней пред терпеливым криптографом и языковедом открывают целую панораму древнего, столь мало ещё известного нам мира. По этим надписям мы можем изучать самые задушевные мысли царственных зодчих, следить за постепенным изменением идей и понятий и в продолжение с лишком двадцати веков присутствовать при борьбе народов различных исповеданий, от начала истории сражавшихся брат против брата и заливавших земной шар своею кровью – каждый во имя того, что для него самого казалось святою истиной, а для его брата – грешным заблуждением.

Высота этой колонны всего 42 фута [12,8 м], исключая подножие; форма её коническая, постепенно суживающаяся к верхушке: три фута четыре вершка [1,09 м] в диаметре у фундамента и два с вершком [61,41 см] у заострённого конца. Три из многочисленных надписей принадлежат трём различным эпохам, царям: Ашоке, Самудра-Гупте и Джахангиру, то есть буддисту, полубрахманисту и мусульманину. Ашока воздвиг её с целью увековечить указы, изданные им в видах распространения буддизма. Самудра-Гупта воспользовался ею во II веке нашей эры, чтобы начертать на колонне запись своих обширных владений в Индии, простиравшихся от Непала к Деккану и от Гуджерата до Ассама. Наконец, упавшая и забытая было колонна очищена от векового сора и восстановлена на прежнем месте могульским императором Джахангиром, повелевшим начертать на ней год своего восшествия на престол (1605). Кроме этих надписей, на ней находятся сотни других: имена вельмож, пилигримов, обращённых в буддизм брахманов и разных путешественников, начиная от I века христианства до прошлого столетия.

Надписи царя Ашоки резко отличаются от других надписей на колонне, во-первых, тем, что частые повторения их находятся и на других памятниках, и во-вторых, тем, что они все начинаются стереотипною фразой: "Дэванамапия Пиадази ладжа хевам-аха..." или "Возлюбленный богов-раджей Пиадази-царь..." По истории, царь этот (Дивана Пиадази) наследовал престол своего отца в Цейлоне 236 лет после рождения Гаутамы (Будды). Пламенный буддист, он уговорил царя индийского Дхармашоку, отца нашего царя Ашоки, такого же ревностного буддиста, как и сам он, послать своего второго сына Махинду и дочь Сангамитту, в обществе других монахов и монахинь, паломниками по Индии для проповедования буддизма. По словам Махавамсы, рвение к новому учению до такой степени овладело старым царём и его сыновьями, что даже главная и любимая супруга Дхармашоки, царица Анула, отправилась по совету царя проповедовать религию истины вместе со своими подданными бикшу (нищенствующими монахами) и, наконец, сама поступила в бикшуни (монахини). Ашока, взирая, вероятно, на царя Пиадазу как на апостола Будды, постоянно приводит его имя в надписях: "Так глаголет царь Диванамапия Пиадази..." – род сакраментальной вступительной фразы при каждом параграфе.

Привожу несколько извлечений из самых замечательных между этими надписями на колонне:

"...На 27 году моего помазания (sic) я повелел, дабы сей религиозный указ был издан письменно. Сознаюсь и каюсь пред моими (народами?) в доселе гнездившихся в сердце моём прегрешениях. Мысль о религии и любовь к религии должны (с этого времени) постоянно увеличиваться... и мои народы, как и грихаста (духовенство), словом – все смертные, станут от этого неразрывно связанными ею (религией), и, победив в себе земные страсти и грехи, достигнут все они великой мудрости. Ибо в одной религии пребывает истинная мудрость. В религии главное достоинство; а религия вся состоит из достохвальных дел: воздержания от дурных поступков, милосердия, кротости, любви к ближнему, нравственной чистоты и целомудрия. Для меня всё сие составляет помазание посвящения. К неимущим и скорбящим, к двуногим и четвероногим, к птице небесной и твари движущейся в водах отнеслись тогда (со времени посвящения?) обильные деяния мои... Для сего самого и провозглашён сей указ. Да внемлют оному все. Да пребудет он в полной силе в века грядущие, и всякий, кто только последует оному, должен будет, несомненно, достичь вечного блаженства и соединиться с Сугатой (Буддою)"...

Далее следует перечень девяти грехов. Эти девять грехов известны под названием асинаве и, по учению Гаутамы Будды, их следует избегать: "гнев, жестокосердие, воровство, гордость, зависть, уныние, пьянство, прелюбодеяние, убийство". На западной стороне колонны начертаны разные правила об отношениях аскетов к прихожанам и "всеобщем во имя Будды отпущении наказаний и прощении преступникам в специальные три дня". В какие дни именно, не сказано. На южной стороне находится наименование зверей и птиц, которых грех лишать жизни; затем, самая интересная, как проливающая яркий свет на жизнь этого царственного апостола буддизма, надпись, в которой говорится следующее:

"На двенадцатом году моего помазания был по моему повелению издан ради удовольствия и пользы народов указ. Истребив сей (указ?) и взирая на мою бывшую религию (идолопоклонство), как на великий грех, я ныне, ради блага всего мира, возвещаю о сём событии (т. е. об отмене закона). В то же время я молюсь различными молитвами за тех, кто разнится со мною в моей вере, дабы они все, последовав моему примеру, соделались достойными достичь вечного спасения... Но каким образом действовать, дабы религия истины и света постоянно распространялась среди человечества? Истинно говорю, лишь посредством обращения в оную всех низкорожденных (вне касты), убогих и неимущих может наша религия соделаться всеобщей... А если вследствие обращения таковых (низкорожденных) возрастёт она, то насколько быстрее распространится наша религия чрез обращение в неё высокорожденных, тех, между коими пребывает имя Божие... Истинна сия есть религия (т. е. буддизм) и ей одною умножаются добродетели".

В этом случае "имя Божие" есть синоним "нирваны", смысл коей (невзирая на Бюрнуфа, Бартелеми Сент-Илера и К° и даже на профессора Макса Мюллера) постоянно ускользал от санскритологов и толкователей буддизма. Никто ещё до сей поры не понял его правильно, а судили и рядили о нём по одной мёртвой букве.

Против этих разнородных теорий восстают самые учёные буддийские священники Цейлона, Бирмы и Сиама. В Бога, как личность отдельную от вселенной, как в нечто индивидуаль­ное, буддисты действительно не верят. Но их summum bonum, или нирвана, то же, что мокша браминов. Это – окончательное соединение бесконечно малой и, в разъединении, ограничен­ной частицы с беспредельным и безграничным целым; это вечная сознательная жизнь души в квинт-эссенции божествен­ного духа; душа же есть временно отделённая искра, привлека­емая и вновь погружающаяся в безбрежный океан пламени Мировой Души – первобытный источник всего. Но такое окончательное поглощение индивидуальной, очищенной от всего земного и греховного души "душою вселенной" (anima mundi) ещё не означает исчезновения или "полного истребления" души человеческой. Объясняя нам эту теорию, молодой сингалезец Даммападжоти, весьма учёный монах, раздавил наполненный ртутью стеклянный шарик и, рассыпав его на блюдечке, стал раскачивать. Капли живого серебра отделялись, рассыпались и, едва дотронувшись друг до друга, снова сливались вместе. "Вот нирвана и души", – сказал он нам.

– Так почему же считается столь трудным достичь нирва­ны? – спросил кто-то из нас. – При существующем взаимном притяжении всякая душа, уже в силу одной своей односторон­ности с мировою душой, должна, раз освободившись от оков земных, слиться с нирваной.

– Конечно; но это взаимное притяжение существует лишь при совершенной чистоте частицы. Взгляните, что случится теперь!..

И, посыпав другое блюдечко пеплом и пылью, он обкатал шарики ртути в этой грязи, замесив её вдобавок каплей масла... Живые дотоле крупинки, под толстым слоем грязи, лежали теперь на дне блюдечка неподвижно. Напрасно было прикаты­вать их к главной капле чистой ртути – они не сливались уже с родной каплей...

– Вот последствие земной грязи, – пояснил нам Даммападжоти. – Пока душа не очищена от последнего земного атома – не попасть ей в нирвану, не жить жизнью вечною, среди божественной эссенции...

– Стало быть, вы веруете в загробную жизнь?

Даммападжоти засмеялся и, как казалось, немного презрительно.

– Верим, конечно, но стараемся избежать продолжитель­ности оной, как величайшего, хотя и справедливого несчастия, как наказания за наши грехи. Жить – значит чувствовать и страдать; не жить, но находиться в нирване – есть синоним вечного блаженства...

– Но ведь этак выходит, что вы добиваетесь уничтожения души.

– Нисколько; мы только добиваемся уничтожения страда­ния, нераздельного с частной жизнью; мы ищем достигнуть безусловного блаженства в соединении с верховною мировой душой. Одно целое бесконечно и совершенно; в раздроблении своём каждая частица делается и конечной, и полной несовершенств и изъяна...

Дальнейшее пояснение предоставляется метафизикам. Моя цель доказать одно: наши величайшие авторитеты играют пока философией буддизма в потёмках. Вот доказательство. В первом томе своих лекций «Щепка из немецкой мастерской» (1857 года, стр. 276 и след[ующие]) профессор Макс Мюллер в гневном ответе противнику в статье "О значении нирваны" на основании того, что слово нирвана означает нечто исчезающее, потухающее, как пламя догоревшей свечи, старается доказать, что одно это выражение уже безусловно разъясняет веру буддистов. "Они верят в уничтожение индивидуальной души, – говорит он, – и добиваются лишь одного: перестать когда-нибудь существовать". В этой статье М. Мюллера Будда является не то "атеистом", не то "эгоистом" (в метафизическом смысле слова). "Он учил о блаженстве – погрузиться навеки в то, что есть ничто, кроме самого себя". Но к великому удивлению и даже огорчению своих последователей, уже свыкшихся было avec le mot d’ordre именитого учителя, что все, мол, буддисты – "атеисты и нигилисты", почтенный филолог вдруг совершает неожиданный volte-face. В 1869 году на публичной лекции в Киле, на одном из митингов "Ассоциации берлинских филологов", Макс Мюллер пред огромным собранием публики объявляет своё "давно-де уже выраженное мнение", что атеизм не имеет ничего общего с учением Будды и что положительно большая ошибка думать, будто нирвана значит уничтожение индивидуальной души.

Кто же после этого не согласится с нами, что "великие учёные" весьма часто злоупотребляют своим авторитетом? А профессор Макс Мюллер в 1857 году был таким же авторитетом по части филологии и древних религий, как и в 1869 году. Чтобы догматически утверждать, что древние верили так, а не иначе, следует, прежде всего, вникнуть в глубину мысли этих древних, понимать не только их язык, но и своеобразную метафизику; достигнуть же этого возможно только путём сравнений между всеми древними философиями, так как, будучи изолированы одна от другой, философии эти являются совершенно непонятными... "Да так (пожалуй, скажут нам) поступают и наши языковеды с профессором М. Мюллером во главе". Да, но, к несчастию, они до сих пор успешно сравнивали лишь одну мёртвую букву; животворящий же дух в этой туманной, спёртой атмосфере современного материализма постоянно ускользал от них... Одно лишь тщательное изучение сутр (Sûtras) – речи Гаутамы Будды (книга I Трипитаки, или "Трёх корзин"), а затем III книги этого же сочинения – "Система метафизики" Кашьяпы, друга и ученика Будды (сочинение, проливающее свет на учение Будды и как бы дополняющее его), способно осветить эти потёмки, известные под именем буддизма, или "философии Будды". В сутрах действительность объективного мира называется обманом чувств; действительность формы и всякого вещества выставляется опасною иллюзией; даже действительность самого индивида или я отвергается. Но то именно, против существования чего восстают все наши современные материалисты, то, что они стараются стереть с лица земли, уверяя, что всё это одни лишь бредни, ни на чём не основанные умозрения, то сутры и признают "единственною действительностью в мире иллюзий", а "метафизика Кашьяпы" объясняет, почему именно оно так. Эта действительность – духовное я человека. Ego вполне отдельное и отличное от материи, хотя бы самой сублимированной. Одна причинность есть действительность, ибо эта причинность без начала, как и без конца, не имеет ни прошлого, ни будущего, но всегда существует в настоящем, а все её действия суть одни лишь временные и второстепенные явления, "блеск молнии в океане электричества". Всё проходит, всё изменяется в своей объективной форме и, поддаваясь разделению времени и исчислению, всё есть иллюзия; но причинность всего безгранична, как и бесконечна, и не может быть исчислена; стало быть она-то и есть действительность.

Нирвана ничто, потому что она всё. Парабрахма – без сознания и воли, ибо Парабрахма есть абсолютное "мировое сознание" и безусловная воля. Бесконечная, безначальная и беспричинная монада Пифагора – первопричинность всего; по сотворении триады, "обитающая во мраке и молчании" монада возвращается в свою невидимую и неосязаемую обитель. И однако же, по Проклу, она и есть "вечный Бог", и вся вселенная тяготеет вокруг монады. Еврейские каббалисты также указывают на своего Эн-Софа, как на нечто бессознательное и не обладающее волей, ибо Эн или Эйн-Соф есть самопричин­ность, а слово Эйн в буквальном переводе означает отрицание последующего слова – ничего. "Дух не имеет образа, и поэтому о нём нельзя говорить, что он существует", учит книга буддистов Праджняпарамита (Совершенство мудрости).

– Что такое нирвана? – спрашивает царь Милинда архата (святого) Нагасену. – Почему плоды четырёх путей добродетели приводят к нирване? В чём состоит причинность её существования?

– Путь, ведущий к нирване, может быть указан, но причинность её представления никому неизвестна, – отвечает мудрец.

– Почему?

– Потому что она и есть сама причинность. То, что́ составляет нирвану, – вне всякого исчисления... Это есть тайна, недосягаемая вне её самой... умом человеческим. Её ни глаз не видит, ни ухо не слышит, ни нос не обоняет, ни язык не вкушает, ни тело не чувствует.

– Стало быть, нирвана не существует, о Нагасена?

– Великий царь! Она не существует, но нирвана есть...

Пора, однако, вернуться к миру "иллюзий" и снова заняться колонной Ашоки...

Радда-Бай

Сноски

---