ЕПБ-Письма из пещер-33

Ш

Елена Петровна Блаватская

Из пещер и дебрей Индостана

Письма на родину

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 Предисловие редакции • Приложения

<<   ☰   >>

eng • рус

Письмо XXXIII

Рассказ Мульджи, весьма сокращённый мною, но в его устах переполненный подробностями, довёл нас незаметно до обеденного часа, то есть до пяти часов пополудни.

Кругом нас стоял невыносимый зной. День, проведённый нами в Диге, был до того жаркий, что можно было заподозрить Сурью в желании испечь живыми всех поклоняющихся ему джатов, а вместе с ними и нас грешных, так часто проклинав­ших его чересчур горячие ласки...

Палящие лучи обливали как растопленным золотом мраморные стены и купола киосков, лежали ослепляющими пятнами на сонных водах прудов, пускали смертоносные стрелы во всё живое и мёртвое. Они заставили даже кучи попугаев и павлинов, которыми сады Индии изобилуют, как наши русские огороды воробьями, прятаться в самую чащу кустов. Тишина вокруг нас стояла непробудная... Всё спало, всё млело и горело...

Но мы ещё до начала рассказа о мистере Питерсе забрались в центральную беседку из мрамора, высокую и почти спрятанную в самой чаще сада, где, не рискуя выходить из найденного нами благословенного приюта, наслаждались в нём относительной, конечно, прохладой. Окружённая со всех сторон водой небольшого бассейна, среди которого она возвышается, обширная и затемнённая водяными ползучими растениями, она давала нам приют, где мы не чувствовали ни большего жара, ни утомления. К нам, на несколько сажен в окружности, манило тенью и прохладой; за чертой зеркального, миниатюрного пруда пылал ад и земля трещала и лопалась от огненных лобзаний страшного весеннего солнца, лучи которого лизали своими пламенными языками всё ещё роскошную, но уже увядающую растительность сада. Розы сжимались и осыпались; даже лотос и водяная лилия закручивали в трубочку окраины своих толстых, выносливых лепестков, словно брезгливо сторонясь от жгучего прикосно­вения. Одни орхидеи, "цветы страстей", высоко поднимали свои пёстрые, насекомообразные чашечки, упиваясь этим огненным потоком, как другие цветы упиваются прохладной росой...

Что за оригинальный, прелестный сад! Разбитый на голой скале, на пространстве каких-нибудь ста двадцати сажен [256 м] в длину да пятидесяти [107 м] в ширину, он заключает в себе более двухсот больших и малых водомётов и фонтанов. Управля­ющий, слащавый, похожий на евнуха старик, уверял нас, что "не все водомёты пущены"; многие засорились и попортились; но что в день приёма в Диге, если не ошибаюсь, принца Уэльского, их было шестьсот. Но мы остались вполне довольны и двумя стами. За несколько рупий садовники доставили нам возможность чувствовать себя среди восхитительной прохлады целый день и гулять лунной ночью в аллее, обсаженной вместо деревьев двумя сплошными рядами высоко бьющих фонтанов. Ничто не могло сравниться с эффектом этих двух стен водяной пыли, искрящейся в лунном свете бриллиантами и переливаю­щей всеми радужными тенями перламутра. Чудный уголок, а между тем забытый всеми, не посещаемый никем, кроме случайно проезжих англо-индийских чиновников, всегда готовых пользоваться угощени­ями туземных принцев, а в благодарность поносить их на всех перекрёстках.

Махараджа Бхаратпурский сам и не заглядывает в Диг. Джатский потентат, питомец правительства, предпочитает шипенье шампанского журчанию всех фонтанов своего прелестного дворца, и нет для него мелодии слаще звука откупориваемой бутылки коньяку...

Таким образом, вековой тенистый сад глохнет в своей дикой красоте, брошенный людьми, но зато предоставленный в полное распоряжение целой армии великолепных, хотя тоже одичалых пав. Любимая птица Юноны (которая в Индии зовётся Сарасвати) наполняет сотнями дорожки, важно прогуливаясь и заметая длинными хвостами накопившийся годами сор. Она унизывает сверху донизу деревья, и благодаря её присутствию старый сад часто издали принимает вид заколдованной рощи в волшебной сказке: залитые ярким солнечным светом, косматые деревья словно дышат, шевелясь и волнуясь, и из-за их густой листвы выглядывают, отливая сапфирами и золотом, тысячи сверкающих любопытных глаз... То глазки, рассеянные по хвостам движущихся в ветвях павлинов.

Выйдя на террасу в сад, я долго не могла отдать себе отчёта в этой странной фантасмагории и спустилась по ступеням вниз, чтобы ближе рассмотреть чудное явление. Моё любопытство было тотчас же наказано "оскорблением действием". Тяжёлый полёт сорвавшегося с дерева и испуганного моим внезапным появлением павлина прервал мои размышления о чудесах Индии, сбив у меня с головы топи, а самоё меня – с ног. Я утешилась эксплорацией сада, а бабу отомстил за моё падение, вырвав из хвоста другого, ни в чём неповинного павлина полдюжины перьев "на память о Диге!.."

Сад перерезан по всем направлениям узкими дорожками, которые чистятся и освобождаются от накопляющегося на них навоза только пред приездом "именитых гостей", как объяснил нам садовник; из чего, с отличающей нас прозорливостью, мы заключили, что не принадлежим к этой счастливой категории. Во всех углах, и даже в глубине сада, мирно дремлют, в своих мраморных гнёздах, неподвижные воды под покрывалом густой тины. Бассейны фонтанов, пруды и миниатюрные озерки превратились в зелёную кашу, и только воды ближайших ко дворцу прудов очищены и много способствуют общей красоте этого уголка. Невзирая на очевидное запущение, особенно красив восьмиугольный бассейн посредине сада, с прохладным, приютившим нас от жара, киоском. Окружённые меньшими бассейнами с высокими водомётами, вылетающими из корзин роскошных тропических цветов, мы блаженствовали в продолжение целого дня, сидя в нём словно в подводном царстве. К пруду ведут четыре перерезающие его накрест аллеи водомётов, а к киоску – четыре мраморные, ажурные мостика...

Утомлённые разговором, мы теперь сидели в молчании; каждый из нас предавался собственным думам и занятиям. Я читала, подумывая более о такуре, нежели о содержании книги; полковник дремал. Сидя на скамейке у стены и закинув назад голову в чащу ползучей зелени, из-за которой торчала его длинная, седая борода, наш уважаемый глава, полковник О***, слегка похрапывал. Нараян и Мульджи сидели на корточках на полу, а бабу поместился наподобие кариатиды на пьедестале какого-то сломанного и отсутствующего идола, и тоже дремал.

Так мы сидели не двигаясь, сонные и молчаливые, довольно долго. Наконец, часам к 5½, дремлющий сад стал постепенно просыпаться; жара остывала, павлины вылезали из своих углов, стаи зелёно-золотистых попугаев перекликались с верхушек дерев... Ещё несколько минут – и солнце исчезнет за чертой солёных озёр; истомлённая за день природа отдохнёт до следующего утра, остынет до нового огненного искуса.

Я бросила книгу и стала наблюдать, как всё вокруг нас начинало дышать и двигаться. Сад превращался из печи Данииловой в рощу классической идиллии: недоставало в нём только игривых, плещущихся нимф, да весёлой свирели Пана. Прозрачная влага пруда отражала теперь только синее небо, да на ночь садившихся по вырезным перилам мостика тщеславных павлинов. Приготовляясь ко сну грядущему, они играли хвостами, как испанки веером: распуская и снова закрывая их и снова любуясь их отражением в воде... Наконец, брызнув последними золотыми искрами, солнце исчезло, и на нас потянул лёгкий ветерок. В беседке было так хорошо, так прохладно, что мы решительно отказались идти обедать в душные залы дворца и решили потребовать кхану (обед) в беседку, отправив для этого послом бабу.

Неугомонный бенгалец, под предлогом боязни мщения общипанного им павлина, которого он узнал, по его уверению, в одном из сидящих на перилах, вместо дороги по мостику выбрал кратчайший путь, стремительно нырнув с пьедестала, где восседал, прямо в пруд. Неожиданный всплеск воды перепугал, разбудив дремавшего полковника, который тотчас же заботливо осведомился, нет ли для бабу опасности утонуть?..

– Лучше утонуть, нежели рисковать мщением оборотня! – прокричал, захлёбываясь водой и фыркая, насмешливый скептик.

– Какого оборотня? – полюбопытствовал наш президент, успокоенный тем, что вода доходила бабу еле до груди.

– Да проклятого павлина! Ведь это тот самый оборотень, что слетел к нам вчера вечером в Бхаратпуре на веранду! – горланил бенгалец, с усилием ступая по вязкому дну пруда. – Я же сам видел, как он подмигнул Мульджи на меня.

– Это он всё в мой огород кидает камушками, – заметил хмурясь "генерал". – Разве этот настика когда-нибудь во что верил? Он вечно смеётся надо всем и всеми...

– Ну, теперь можете посмеяться и Вы над ним... взгляните только на эту фигуру! – сказала я расхохотавшись.

Действительно, бабу представлял прелюбопытное зрелище. Он насилу вылез из тины и, вскарабкавшись на высокий парапет пруда, оставлял за собою на белом мраморе целые потоки зеленоватой грязи. Покрытый болотными травами и тиной, он утратил всякое человеческое подобие.

– Вы походите на утопленника, мой бедный бабу, – засмеялась я ему. – Ну, можно ли чувствовать такое влечение к воде! Ведь это сегодня Вы уже во второй раз. Смотрите, не сделайтесь после смерти водяным пишачей, да и не утоните когда-нибудь.

– "Чем был, то есмь и тем буду", – получила я в ответ цитату из афоризмов его всеотрицающей секты. – "Прах есмь и прахом буду", а утонуть, говорят, самая приятная и лёгкая смерть, мам-сааб...

– Что́ ты есть, все видят; чем будешь, не ведаю; а вот что ты непременно был в предшедшем своём существовании нью-фаундлендским щенком, так это верно, – отомстил ему Мульджи.

Но бабу не слыхал сделанного сквозь зубы на его счёт замечания. Немного сконфуженный своею наружностью, он бросился бежать опрометью к дому.

Владей я, как то воображал Нараян, даром предвидения, я бы скорее проглотила свой язык, прежде нежели решилась бы на сделанное мною последнее замечание. Бедный, весёлый, беззаботный мальчик!.. Думал ли он тогда, что его ожидает ранняя и столь мучительная смерть в мутно-жёлтых волнах Ганга?.. До самого сего дня я не могу равнодушно вспомнить о бедном бабу и о весёлых проведённых нами вместе неделях путешествия, хотя уже прошло пять лет с тех пор и почти два года со дня рокового происшествия. Как часто, слишком часто, грезится мне с того времени в тревожном сне эта полуребячес­кая, худенькая фигурка, вся покрытая чёрно-зелёной тиной дигского пруда! Мнится мне тогда, будто её когда-то блестящие, полные добродушного веселья глаза, теперь стеклянные и потухшие, глядят на меня в упор; и я слышу снова ясно, как наяву, знакомый, смеющийся голос на моё бессознательное пророческое предостережение: "не утоните когда-нибудь", таким же пророческим ответом: "чем был, то есмь... прах есмь, прахом буду" – и я просыпаюсь с дрожью ужаса при воспомина­нии!..

"Неужто так он и остался... прахом?" часто задаю я себе вопрос, задумываясь над прошлым. И тотчас же я припоминаю тесно связанный с этою безответной загадкой смерти, неразрешённой ещё нашими европейскими мыслителями, спор между Нараяном и бабу и ответы такура на наши вопросы. Этот спор завязался у них всего несколько дней после памятного для меня проведённого в Диге дня.

Передам этот замечательный разговор in extenso, надеясь, что для серьёзного читателя он будет интересен, не потому, конечно, что он решил долго мучившие меня лично вопросы, но потому, что он объясняет своеобразный взгляд ведантистов на загробную жизнь, её тайны и вообще на душу человека.

Для вящего уяснения позволяю себе сказать несколько предварительных слов и тем сделать последующий разговор более понятным для читателя. Иначе незнакомому с философией ведантистов (тайной школы), и особенно с их сложной теорией души и её значения в вечности, было бы весьма трудно уследить за всеми этими столь разнообразными названиями "духовного человека". Они бесчисленны, как и имена их масок-богов, потому что каждый аспект души (или скорее того совокупного духовного агрегата, который зовётся у ведантистов настоящим человеком, или "духовной личностью", тогда как его бренное тело или земная личность считается иллюзией), каждое качественное видоизменение души имеет своё особенное, характерное название. Например, они делят "земную личность" на три главные группы: духа, души и тела, а затем подразделяют эти группы на семь составных сил или принципов, из коих первые две, дух и "божественная душа" (седалище духа), безличные и бескачес­твенные per se, a пять остальных именуются коша, т. е. "ножнами" или оболочкой разных духовных и земных качеств человека, стало быть личные и качественные. Так маномая коша в буквальном переводе вышло бы: "призрачного понятия ножны", то есть седалище или вместилище чисто земных, а поэтому самых призрачных концепций человека. Эта коша есть оболочка понятий его земного разума, в соединении с действиями органов наших пяти чувств, которые, затемняя божественный, чистый разум своими грубыми земными понятиями, превращают таким образом всякую истину в мираж.

Особенно затруднительна эта теория для тех, кто, признавая сотворение отдельной души для каждого человека и отвергая теорию его многочисленных реинкарнаций, тем самым отвергают эманации, т. е. самую суть пантеистического учения Индии. Читая, например, о семеричной конституции человека, можно подумать, будто в нас сидят семь отличных одна от другой личностей ("семь бесов", по выражению одного русского теософа), которые являются, в своём нумерическом порядке, будто кожицы в луковице, становясь по мере своего удаления от наружной и самой грубой оболочки, т. е. тела, всё эфирнее и субъективнее. Но философия веданты ничего подобного не проповедует. Все эти коши придуманы ради уяснения её догмата о полном единстве Парабрахма – основания и субстанции всей явленной вселенной; если же не объяснять эманациями этот догмат зарождения качественной вселенной от бескачественного духа, то догмат этот остался бы совершен­но непонятным для самих пантеистов.

Дух един и неразделим; а души человечества представляют несчётное число отдельных единиц. Эти души суть эманации, "духи от духа". Но так как безличная и бескачественная безусловность лично проявляться не может, то представляется оборотная сторона Парабрахма, Мулапракрити, его совечная сила или энергия, корень всего существующего. Неотделимая от Парабрахма, она вместе с ним составляет невидимую вселенную. То, что отделяется, не есть Мулапракрити, но только свет или сияние от "света вселенной", который и есть эманация, превращающаяся в видимую вселенную. Но здесь снова является затруднение: где место для видимой вселенной? Как поместить что-либо там, где всё уже занято даже и в безграничном пространстве, если фактически это пространство и есть самое Вездесущее, Сат? Как, наконец, извлечь качественное вещество из бескачественного духа, т. е. из того, что является в нашем представлении ничем?

Ведантисты решают это затруднение так: видимая вселен­ная есть не что иное, как призрак наших чувств, временная иллюзия столь же временных, как и обманчивых понятий земного человека, который и сам есть иллюзия и одна коша или ножны духовной и поэтому единственной реальной личности. Ни видимый мир, ни объективный человек, не существуют в действительности; ибо всё видимое и подлежа­щее сознанию посредством свидетельства наших пяти чувств есть самообман, потому что существует и есть всё лишь одно – Сат.

Но прежде чем превратиться из реального "ничто" хотя бы в призрачное "нечто", такая трансформация должна происхо­дить постепенно. "Сияние от света" есть всё-таки Парабрахм бескачественный, стало быть и неспособный к действию. И вот тень (конечно, тоже "призрачная", ибо тени без тела не бывает, а Парабрахм бестелесен) начинает в постепенной дифференциальности своего бессознательного действия (nota bene: бессознательного только в нашем условном понятии о самосознании) превращаться из бескачественного и безличного в качественное и личное, т. е. сперва в видимые миры, а затем и в человека. Но человек, как и миры, не мог быть сотворён разом, даже в той грубой оболочке, которую мы воображаем видеть в нём. Он был сформирован и образовался следующим порядком:

Группа I

1. Брахма или атман, луч Парабрахмы, или дух.

2. Буддхи – его вахан или вместилище, носитель духа; выс­шая или божественная душа.

(Эта двойственная единица есть корень человека, хотя в нашем понятии эта сама по себе безличная и бескачественная единица является чистою абстракцией. Её личность начинает слагаться и обрисовываться только по прошествии многих воплощений, так как буддхи, чтобы приобрести даже духовные качества, должна, унося их после смерти земной личности, брать их от первого принципа II группы – манаса).

Группа II

3. Манас – седалище ума. В совокупности с кама-рупой (см. ниже) это и есть настоящая земная личность, Ego человека или обитаемого ею тела, и зовётся человеческою или земною душой, когда она подразумевается в своей отдельности от буддхи, или "божественной души". В соединении же с буддхи она называется сутратмой (нить-душа), так как она одна из этой тройной группы следует, изменяя только свои личные качества, за первой группой во всех её земных воплощениях.

4. Кама-рупа – "седалище желаний". Этот принцип пережи­вает человека, но вместе с

5. Маяви-рупой, "призрачным телом" или двойником личности, со временем исчезает. Эти 4-й и 5-й принципы превращаются после смерти человека в пишачи, или в тех материализованных "духов", в которых спириты видят души своих покойников, а брамины – бесов.

Группа III

6. Джива, или жизнь; "жизненный принцип".

7. Стхула-шарира, или тело человека, маска души.

Эта группа есть самая кратковременная изо всех "иллюзий", которая и исчезает бесследно после её разрушения.

Таким образом, мы видим, что три группы с их семью разделениями резюмируются все "божественной душой". Безличная и бескачественная единица должна приобретать личность и духовные качества от каждого нового манаса, т. е. от разумного Ego, и не в одной, а в бесчисленной серии его воплощений. Прежде, нежели она может успеть сделаться богоподобной личностью, достойной соединиться даже времен­но с Сат и перестать быть "иллюзией", она должна пройти все стадии людского страдания, испытать лично всё испытываемое беспомощным человечеством, делать самоличные усилия к очищению себя от земной грязи, извлекая из обитаемых ею личностей только высшие, духовные качества, если такие имеются, перегорать как золото в огне. Всякое новое воплощение есть новый шаг к очищению и совершенству. Всё это для того, чтобы в конце веков и всё прошлое человечество могло также жить поистине в Боге, как Бог будет жить в будущем (человечестве), "в седьмом", учат ведантисты тайной школы, называя настоящее человечество только пятым.

А теперь следующий разговор с такуром сделается понятнее читателю.

– Учитель, – спрашивал Нараян такура, среди горячего спора с бедным бабу, – что это он говорит и возможно ли это слушать!.. Чтоб от человека после смерти его ровно ничего не оставалось? Чтоб его тело, как он уверяет, просто разлагалось на свои составные элементы, а что мы называем душой, а он "временным самосознанием", испарялось, исчезая, как пар из застывшего кипятка?..

– Что ж такого в этом странного? Ведь бабу чарвака и поэтому говорит лишь то, что тебе скажет всякий другой чарвака.

– Но ведь чарваки врут! Есть и другие, которые верят, что настоящий человек не есть его физическая оболочка, а заключается в его разуме, в седалище его самосознания... А разве может самосознание покинуть душу даже после нашей смерти?

– В его случае может, – отвечал также хладнокровно такур, – потому что он искренно и твёрдо верит в то, что теперь проповедует.

Нараян бросил удивлённый, полный смятения взгляд на такура, а бабу, побаивавшийся последнего, окинул нас торжествующей улыбкой.

– Но как же так?.. Ведь веданта учит, что "дух Духа" бессмертен и душа человеческая не умирает в Парабрахме... Разве есть исключения?..

– В основных правилах духовного мира исключений не может быть, но есть правила для зрячих и правила для слепых.

– Это я понимаю; но в таком случае, как я ему и сказал, его "полное и окончательное исчезновение самосознания" не более, как аберрация слепого, который, не видя солнца, отрицает его... но узрит его духовными глазами после смерти...

– Ничего он не узрит. Отрицая его при жизни, он не увидит его и за гробом.

Заметив, что Нараян страшно волнуется и что даже мы оба с полковником уставились на него в ожидании более определённого ответа, такур, очевидно, нехотя продолжал:

– Ты говоришь о "духе Духа", об атмане, и смешиваешь дух с душой смертного, то есть с манасом. Дух, без сомнения, бессмертен, ибо он без начала и стало быть без конца. Но речь идёт теперь не о духе, а о человеческой, сознающей себя душе; ты её смешиваешь с первым, а бабу отрицает и то, и другое, как дух, так и душу. Вы оба не понимаете друг друга.

– Его-то я понимаю, но...

– Не понимаешь меня?.. Постараюсь высказаться яснее. Вся суть твоего вопроса приводится к следующему: ты желаешь узнать, возможна ли, даже в случае закоренелого материа­листа, полная утрата его самосознания и самочувствия после его смерти? Так что ли?

– Да, потому что он вполне отрицает всё то, что для нас составляет несомненную истину... во что мы все свято веруем...

– Хорошо. На это я, веруя так же свято, как и ты, в наше учение, которое называет посмертный период, то есть промежуточное время между двумя жизнями, лишь времен­ным состоянием, отвечаю утвердительно и говорю: один ли год или миллион лет продолжается этот антракт между двумя действиями иллюзии жизни, загробное состояние может безо всякого нарушения правил оказаться совершенно тем состоянием, в каком находится человек во время глубокого обморока. Бабу, стало быть, в его случае прав.

– Но почему же... и как... коль скоро правило бессмертия не допускает, как Вы нам говорите, исключений?.. – осведомился полковник.

– Не допускает, конечно: для всего того, что действитель­но существует. Тому, кто изучал Мундака-упанишаду и Ведантасару, не следовало бы и спрашивать...

– Но Мундака-упанишада именно и учит, – робко заметил Нараян, – что между буддхи и манасом, как между ишварой и праджной, на самом деле не более разницы, как между лесом и его деревьями, между озером и его водами...

– Совершенно справедливо: потому что одно или даже сотня засохших от потери жизненного сока или вырванных с корнями деревьев не могут помешать лесу оставаться тем же лесом...

– Так... но ведь буддхи представляет в этом сравнении лес, а манас-тайджаси – деревья. А если первая бессмертна, то как же, будучи тем же, что и буддхи, может манас-тайджаси потерять совершенно сознание до своего нового воплощения?.. Это-то и затрудняет меня...

– Напрасно, если ты только возьмёшь на себя труд не смешивать абстрактное представление целого с его случайными видоизменениями. Вспомни, что если мы можем, говоря о буддхи, сказать: "оно безусловно бессмертно", то нельзя сказать того же ни о манасе, ни о тайджаси. Ни то, ни другое не существуют отдельно от божественной души, потому что первый есть качественная принадлежность земной личности, а второе – то же, что и первый, только с отражением в себе буддхи. В свою очередь, буддхи оставалось бы только безличным духом без этого в себе элемента, заимствованного им от человеческой души, и который обусловливает и делает из него нечто как бы отдельное от Всемирной души на всё время цикла человечес­ких воплощений. Скажи ты поэтому, что буддхи-манас не может ни умереть, ни потерять сознания ни в вечности, ни во время переходных периодов, и тогда, по нашему учению, ты был бы прав. Но применять эту аксиому к её качествам, всё равно как если бы ты настаивал, что так как душа полковника О*** бессмертна, то, значит, и румянец на его щеках тоже должен быть бессмертным. Выходит, что ты, очевидно, смешал в своих понятиях сущность с явлением; забыл, что в соединении с одним манасом или "человеческой" душой – светозарность самого тайджаси делается вопросом времени; так как и бессмертие и загробное сознание становятся для земной личности человека качествами вполне условными, завися от сотворённых ею самою, при жизни её тела, условий и верований. Карма (закон возмездия) действует непрерывно: и мы пожинаем в мире загробном плоды лишь того, что сами посеяли в этой жизни.

– Но если моё Ego может очутиться после разрушения моего тела в состоянии полной бессознательности, то какое же может быть для меня в этом наказание за грехи моей жизни? – спросил полковник, задумчиво поглаживая бороду.

– Наша философия учит, что наказания постигают Ego только в будущем воплощении, а непосредственно за гробом ожидают нас только награды за понесённые и незаслуженные страдания в земной жизни. Всё наказание, как видите, состоит в отсутствии награды, в полной потере сознания своего счастья и покоя. Карма – дитя земного Ego, плод действий его всеми видимой личности, даже помышлений и намерений духовного я; но она также и нежная мать, которая залечивает нанесённые ею в предшедшей жизни раны, прежде чем станет снова бичевать это Ego, нанося ему новые. Если нет в жизни смертного такого горя или несчастья, которое не было бы плодом и прямым последствием греха в его предшедшем существовании, то зато, не сохранив о том ни малейшего воспоминания в настоящей жизни и чувствуя себя не заслуживающим такой кары и поэтому страдающим безвинно, вследствие уже одного этого человеческая душа достойна утешения и полного отдыха и покоя в жизни загробной. Для вашего духовного "я" смерть является всегда избавительницей и другом: безмятежным сном младенца, или же сном, полным блаженных грёз и сновидений.

– Но, сколько мне помнится, периодические воплощения сутратмы уподобляются в Упанишаде земной жизни, проходящей поочерёдно между сном и бдением... Так ли это? – спросила я, желая возобновить первый вопрос Нараяна.

– Так; это сравнение очень верное.

– Не сомневаюсь; только я его плохо понимаю. После сна для человека начинается другой день, но человек душой, как и телом – всё тот же самый, что был и накануне; тогда как при каждом новом воплощении меняются не только его наружная оболочка, пол и самая личность, но, по-видимому, и все его духовные качества... Да и как же это сравнение может быть верным ввиду того, что люди, восстав ото сна, хорошо помнят не только то, что они делали вчера, но и за многие дни, месяцы и даже годы назад, а между тем в своей настоящей жизни они не сохраняют ни малейшего воспоминания о какой-либо прошлой своей жизни... Ведь проснувшийся человек может, пожалуй, забыть то, что он видел во сне, но он всё-таки знает, что он спал и что во время сна он жил... о прошлой же жизни мы даже и этого не знаем. Как же так?

– Есть такие, быть может, что и знают, – как-то загадочно произнёс такур, не отвечая на прямой вопрос.

– Подозреваю... только не мы, грешные. Поэтому как же нам, не достигшим ещё до самма-самбудда, понимать это сравнение?

– Изучая его и поняв правильнее характеристику и три рода того, что мы называем сном.

– Ну, это довольно трудно. Даже наши величайшие физио­логи только запутались на этом вопросе, а провалившись в объяснениях сами, запутали нас ещё более, – засмеялся полковник.

– Потому что взялись не за своё дело, а за обязанность психологов, которых у вас, в Европе, вовсе нет, по крайней мере между учёными. Западные психиатры те же физиологи, только под другим названием, и действуют на основании принципов ещё более материалистичных. Прочтите хоть Моудзле (Maudsley), и Вы увидите, что они лечат от душевных болезней, не веря в существование самой души.

– Но мы снова удаляемся от предмета наших расспросов, который Вы как будто не желаете нам выяснить, такур-саиб... Вы точно подтверждаете и одобряете теории бабу, а ведь он именно на том основании, что мы ничего не знаем ни о нашей прошлой земной, ни о посмертной жизни, и желает доказать, что за гробом нет и не может оставаться какого-либо сознания...

– Говорю снова: бабу – чарвака, который и повторяет то, чему его учили. Я подтверждаю и одобряю не самую систему материалистов, но только правильность воззрений самого бабу в том, что касается его личного загробного состояния.

– Выходит поэтому, что такие, как бабу, должны составлять исключение из общего правила?

– Нисколько. Сон есть общее и неизменное правило как для человека, так и для всякой земной твари. Но есть разные сны и ещё более разные сновидения...

– Но он отрицает не одно сознание в посмертной жизни и в её сновидениях, говоря языком Ведантасары. Он отвергает бессмертную жизнь вообще, как и бессмертие собственного духа.

– В первом случае он поступает совершенно по канонам европейской современной науки, основанной на свидетельстве наших пяти чувств. В этом он грешен только пред теми, кто не разделяет его мнений. Во втором случае он не менее прав: без предварительного внутреннего сознания и веры в бессмертие души ей не сделаться буддхи-тайджаси, она останется манасом; а для одного манаса бессмертия быть не может. Дабы жить жизнью сознательной в загробном мире, следует сперва уверовать в тот мир в земной жизни. На этих двух афоризмах тайной науки построена вся наша философия о посмертном сознании, как и о бессмертии души. Сутратма получает всегда по своим заслугам. По разрушении тела для неё начинается либо период полного бдения, либо сон хаотический, либо непробудный сон без грёз и сновидений. Если ваши физиологи нашли причинность снов и грёз в бессознательной заготовке их во время бдения, почему то же самое не признать и по отношению к посмертным сновидениям? Повторяю то, чему учит Ведантасара: смерть есть сон. После смерти, пред духовными глазами души, начинается представление по заученной нами при жизни, а часто нами же самими сочинённой программе: практическое исполнение наших или правильных верований, или же созданных нами самими иллюзий. То посмертные плоды древа жизни. Понятно, что вера или безверие в факт сознательного бессмертия не могут повлиять на безусловную действительность самого факта, коль скоро он существует. Но как вера, так и безверие в него отдельных личностей не могут не обусловить действий этого факта в его применении к каждому в частности. Теперь, надеюсь, Вы поняли?

– Начинаю понимать. Материалисты, не веря ни во что, не проверяемое их пятью чувствами и так называемым научным разумом, и отвергая всякое духовное проявление, указывают на земную жизнь как на единственное сознательное существова­ние; поэтому, по вере, а в их случае по безверию, и воздаётся им позднее. Они утратят своё личное "я", заснут бессознательным сном до нового пробуждения. Не так ли?

– Почти так. Можете добавить, что ведантисты, признавая два рода сознательных существований, земное и духовное, указывают только на последнее, как на неопровержимую действительность; земная же жизнь, вследствие её изменчивос­ти и кратковременности, одна иллюзия обманчивых чувств. Жизнь наша в сферах духовных уж по тому одному должна признаваться действительностью, что в них живёт никогда не меняющееся наше бесконечное и бессмертное "я", сутратма, тогда как при каждом новом его воплощении оно одевается в совершенно отличную от предшедшей личность временную, преходящую, в которой всё, кроме её духовного прототипа, обречено на бесследное разрушение.

– Но позвольте, такур, разве личность, моё земное, сознательное "я", может погибнуть не только временно, как в случае материалистов, но даже бесследно?

– По нашему учению, оно даже должно так погибнуть и во всей своей полноте, кроме того в ней начала, которое, соединясь с буддхи, стало чисто духовным, составляя с ней впредь и навеки одно несокрушимое целое. Но в случае завзятого материалиста может случиться что, так как ни сознательно, ни бессознательно ровно ничего из его личного "я" никогда не отражалось в буддхи, то ей и не приходится уносить в вечность ни одного атома этой земной личности. Ваше духовное "я" бессмертно; но от Вашей настоящей личности оно унесёт с собой лишь то, что заслуживает бессмертия, то есть один аромат скошенного смертью цветка.

– Ну, а сам цветок или земное "я"?

– Сам цветок, как и все прошлые и будущие цветки, которые цвели и будут цвести после них на родной ветке, сутратме, дети одного корня буддхи, обратятся в прах. Ваше настоящее я не есть, как Вам самой должно быть известно, сидящее предо мной Ваше тело, ни Ваша манас-сутратма, а сутратма-буддхи.

– Но это не разъясняет мне, почему Вы называете загробную жизнь бессмертной, бесконечной, действительной, а жизнь земную зовёте призраком? Ведь, по Вашему учению, выходит, что загробная жизнь имеет свои пределы, что и она, хотя продолжительнее земной жизни, но всё же должна иметь свой конец.

– Без сомнения. Духовное Ego человека двигается в вечности, как маятник, между часами жизни и смерти. Но если эти часы, периоды жизни земной и жизни загробной, ограничены в своём продолжении, и даже самое число таких этапов в вечности, между сном и бдением, иллюзией и действительностью, имеет своё начало, как и свой конец, то сам духовный странник вечен. Поэтому и часы его загробной жизни, когда, разоблачённый, он стоит лицом к лицу с истиной, а не с миражами его преходящих земных существова­ний, во время периода его скитальчества, который у нас зовётся "циклом рождений", составляют в наших воззрениях единственную действительность. Такие перерывы, невзирая на их конечность, не только не мешают сутратме, постоянно совершенствуясь, следовать всё время неуклонно, хотя постепенно и медленно по пути к её последней трансформации, когда она, достигнув цели, становится "божественным" существом; они не только содействуют достижению этой цели, но без таких конечных перерывов сутратме-буддхи никогда бы и не достигнуть её. Сутратма – актёр, а её многие и разнохарактерные воплощения – роли его. Не назовёте же Вы, я полагаю, эти роли, а тем менее их костюмы, личностью самого актёра? Как и он, душа принуждена играть во время цикла рождений, и до достижения самого преддверия паранирваны, много таких, часто неприятных для неё ролей; но как пчела собирает с каждого цветка его мёд, оставляя остальное на пищу земным червям, так и наша духовная личность, сутратма, собирая один нектар душевных качеств и самопознания каждой земной личности, в которую карма принуждает её воплощаться, сливает наконец все эти качества воедино, являясь тогда существом совершенным, дьян-чоханом. Тем хуже для земных личностей, с которых ей не пришлось что-либо собрать. Такие личности, конечно, не переживают сознательно своего земного существования.

– Стало быть, бессмертие для земной личности всё-таки условный вопрос, и самоё бессмертие не безусловно?

– Нисколько; оно только не простирается на несуществую­щее. Для всего того, что существует, как Сат или исходит от Сата, бессмертие, как и бесконечность, безусловны. Мулапра­крити – оборотная сторона Парабрахма, но оба одно и то же. Суть этого всего, т. е. дух, сила, материя, бесконечна, как и безначальна, но форма, приобретаемая этим тройным единством во время воплощений, внешность есть, конечно, только одна иллюзия личных концепций. Поэтому мы и назвали одну загробную жизнь действительною, а земную, со включением в ней самой земной личности, называем призрачною.

– Но зачем же в таком случае называть реальность сном, а призрак – бдением?

– Сравнение сделано для облегчения нам представления; с точки зрения земных понятий оно весьма верное.

– Затем, если загробная жизнь основана на справедли­вости, на заслуженном воздаянии за всю земную скорбь, а сутратма пользуется малейшим проблеском духовных качеств в каждом из своих воплощений, то как же можно допустить, чтобы духовная личность в нашем бабу, – он ушёл, и мы можем говорить о нём не стесняясь, – чтобы личность в этом мальчике, столь идеально честном, благородном, бесконечно добром, невзирая на всё его безверие, чтобы эта личность, говорю я, не перешла в бессмертие, а погибла как "навоз от цветка"!

– Кто же, кроме его самого, когда обрекал его на такую судьбу? Я знаю бабу с малых лет и вполне уверен, что жатва с него сутратмой будет обильная; хотя его безверие и материализм далеко не напускные, но всё-таки умереть навеки и в полноте своей личности он не может.

– Но вы же, такур, сейчас только подтверждали правиль­ность его воззрений на его личное состояние за гробом?.. А его воззрения – те, что у него улетучится после смерти всякое сознание...

– Подтверждал и снова подтверждаю. Можно проспать несколько станций на железной дороге и всё-таки, не сохранив об этих ни малейшего сознания, проснуться на следующей и достичь цели путешествия уже в сознательном состоянии. Вы нападаете на сравнение между сном и смертью? Так вспомните же, что даже человеку известны три рода сна: непробудно-крепкий, без малейшего сновидения; сон с хаотическими, неопределёнными сновидениями; наконец со снами, столь живыми и ясными, что для спящего они делаются на время полной действительностью... Почему же в таком случае Вы не можете допустить, что так бывает и с освобождённою от тела душою? По разлуке с ним для неё начинается, смотря по её заслугам, а главное, её вере, жизнь либо вполне сознательная, либо полусознательная, или же она впадает в тот непробуди­мый сон без грёз, как и без сознания, который равняется состоянию небытия. Это есть исполнение "программы", о которой я говорил, сочинённой и заготовленной заранее для себя материалистами. Но материалист материалисту рознь. Человек злой или даже просто большой эгоист, прибавляющий к своему полному безверию равнодушие ко всему миру, должен непременно оставить у преддверия смерти свою личность навеки. Ей нечем зацепиться за её сутратму, и с последним вздохом её обрывается между ними всякая связь. Но такие, как бабу, проспят только одну "станцию". Придёт время, когда и он сознает себя снова в вечности и раскается, что потерял даже один день из жизни вечной.

– Но вернее ли всё-таки сказать, что смерть есть рождение к новой жизни или, ещё лучше, возвращение в вечность?

– На деле оно так и есть, и я ничего не имею против перефразировки. Но только с нашими условными понятиями о материальной жизни слова "жить" и "существовать" неприме­нимы к чисто субъективному состоянию посмертного бытия, и если бы они употреблялись в нашей философии без твёрдого знания всех её объяснений, то ведантисты весьма скоро пришли бы к странным идеям, которые преобладают в наше время между американскими спиритами, проповедующими о вступа­ющих в брак "духах" как между собой, так и со смертными... Как и у истинных, а не номинальных христиан, загробная жизнь ведантистов есть та страна, где нет ни слёз, ни воздыханий, где ни посягают, ни женятся... Поэтому и вследствие того, что жизнь разоблачённой души, обладая всей живостью реальности, как в иных сновидениях, не имеет ни одной из грубо объективных форм земной жизни, пригодных только для телесных чувств, наши философы и сравнили её с грёзами во время сна. А теперь я, кажется, всё объяснил...

Мы разошлись, но этот разговор запал мне в душу, и я его никогда не забывала. В тот день я чуть не поссорилась с бабу за его чарвакские выходки; но в этом бенгальце, невзирая на все его добрые качества, недоставало какой-то струны... и я решила предоставить его собственной участи. Однако часто, – как часто! – после его ранней смерти я сожалела о своём равнодушии...

Едва мы кончили обед в беседке, как нам доложили, что какой-то молодой человек в одежде йога, присланный "такур-саибом", просит позволения видеться с нами. При имени такура полковник, осведомлявшийся уже несколько раз о своём гуру (учителе), но не получивший никакого удовлетворительного ответа от Нараяна, поспешно вскочил из-за стола.

– Пусть, пусть он войдёт! – засуетился он в восторге. – Я уверен, что это его чела, которого он обещал выслать по приезде домой, собственно для моего специального обучения в пранаяме...

– Что ж Вы, тотчас после обеда, думаете взять первый урок?.. – осведомилась я.

– Конечно, если только чела будет согласен... Зачем терять дорогое время?

– Но ведь с Вами ещё, чего доброго, сделается удар на полный желудок... Вы просто сходите с ума с Вашею страстью к йогизму. Вспомните, что я Вам говорила... предостерегая Вас, на станции, возле Бхаратпура...

– Помню, помню, – обиженно проговорил наш президент. – Я хорошо понимаю и давно сознаю, что Вам почему-то не хочется, чтобы я изучал таинства древней Индии...

– Да какие же это таинства? Просто фокусы, и для Вас они совсем лишние и даже опасные...

– Буду надеяться, что такур не питает каких-либо вредных замыслов против моей жизни, ни даже против... моего здоровья, – получила я сухой ответ.

Я махнула рукой.

– Полковник, – тихо позвал его Мульджи. – Мам-сааб права... Пранаяму учатся с самой ранней молодости и...

Но он не успел кончить, а нахмуренное лицо полковника прояснилось улыбкой блаженства: перед ним стоял, неслышно проскользнув босыми ногами по мостику и в темноте, посланный такура...

Он вдруг воспрянул перед нами, словно вырос из-под мраморного пола киоска; весь облитый дрожащим, сильно колеблющимся от ветерка, светом восковых свеч, он стоял у входа, неподвижный, опустив глаза и со сложенными на груди руками. Длинные фантастические тени скользили по его белой одежде и лицу, придавая его маленькой, тонкой, почти прозрачной по худобе фигурке что-то странное и неземное в её очертаниях.

– Сарва бхишта ммундаха!.. (Да исполнятся все Ваши желания!) – прозвучал его тихий, нежный, как у девушки, голосок, на тамильском языке.

Мы все отвечали на его приветствие, кто как знал и умел. Мульджи и Нараян, бормоча что-то по-санскритски (должно быть, формулу), закрывая ладонями уши и оба низко кланяясь; бабу, оскаля зубы и со сложенными вместе ладонями; я, пробормотав сквозь зубы обыкновенное приветствие по-английски.

Зато полковник отличился, удивив присутствующих вообще, а меня насмешив к тому же несказанно.

Он согнулся в три погибели и, заложив уши ладонями по примеру двух индусов, вдруг распластался перед смиренно стоявшим перед ним юношей и почти уткнулся носом в его голые ноги...

Мы все бросились к нему, думая, что он поскользнулся, слишком низко кланяясь, и упал. Но он вскочил на ноги также проворно и, приветствуя посла ещё раз, проговорив "салам" и, прикасаясь правой рукой ко лбу, приглашал его левой к скамье у стола со всевозможными знаками подобострастного уваже­ния, словно у него дело шло о приёме принца крови.

– Что Вы такое творите, полковник? – сказала я ему тихо по-французски. – Ведь он подумает, что Вы смеётесь над ним.

– Ради Бога, ни слова! я его узнал... хотя такур только намекал мне про него... Он не простой чела, не ученик, а адепт "Братства Рощи"... Вы слышали, он приветствовал нас на тамильском наречии?.. – прошептал в ответ полковник тоже по-французски.

– Так что же это доказывает? Он...

– Извините меня, madame et monsieur... что я вас преры­ваю... Но я говорю по-французски, я родом из Пондичерри, – вдруг огорошил нас на языке Виктора Гюго новоприбывший тем же тихим, нежным голоском, в котором не слышалось ни малейшей нотки насмешки, столь понятной бы в его случае.

Я не выдержала и расхохоталась на весь сад; но полковник почему-то рассердился, хотя и скрыл довольно ловко неприят­ную конфузию.

– А... Вы из Пондишери? Очень, очень рад. Значит, нам будет легче объясняться... А я уже было боялся, что мы не поймём друг друга...

– Я говорю и по-английски, – прозвучал тот же голос.

– Превосходно! – воскликнул полковник, и тут же, и столь же внезапно он видимо утрачивал кое-что из своего благоговения пред таким обширным светским образованием в ущерб, как он полагал, наукам мистическим. – Превосходно! Садитесь же сюда к столу и познакомимся... Вы к нам от такур-саиба?..

– Да, это он послал меня к вам...

– Вы его чела?.. Ах да, извините меня, между прочим, что я принял Вас за одного из Братства Рощи... Я полагал...

И, не высказав, что именно он полагал, полковник весело, хотя немного и принуждённо, рассмеялся.

– Вы не должны извиняться, потому что Вы угадали верно... я действительно принадлежу к этому братству.

Мне сделалось положительно жаль полковника, до такой степени он растерялся при этом новом поражении. Широко раскрыв под очками зрачки, не сводя глаз с лица юноши, бедный президент смотрел на него таким растерянным взглядом, как будто видел пред собою выходца с того света. Смотрела и я на него с величайшим любопытством, а за мной и два индуса: Мульджи и бабу. Один Нараян сидел, грустно поникнув головой и, казалось, смотрел лишь в самого себя, не замечая никого и ничего.

– Вы... Вы один из этих удивительных адептов... Вы садху?.. Я так и знал... Я это предчувствовал!..

– Oh my prophetic soul! – тихо продекламировал бабу из Гамлета.

– Пока только кандидат в оные: скромный шишья к Вашим услугам, полковник-саиб, которому такур-саиб поручил Ваше предварительное воспитание, если позволите.

Незнакомец говорил тихо, серьёзно и с большим достоин­ством. Ни малейшей улыбки на его юношеском, почти детском лице, без малейшего следа бороды и с еле заметным пушком на верхней губе. На вид ему казалось не более шестнадцати лет. Только вглядываясь пристальнее в его замечательное лицо, несомненно дравидского типа, можно было заметить на нём признаки возмужалости. Он сидел у стола, и теперь на него падал яркий свет лампы, позволявший мне рассмотреть вернее его черты. Он был ещё ниже ростом и вообще ещё миниатюрнее нашего маленького бабу. Его крошечные, как у десятилетней девочки, ручки лежали на столе, напоминая мне своею атласистою кожей и цветом красивые бронзовые руки на пресс-папье. Овальное, поражающее своею худобой и нежностью лицо, с маленьким прямым носом, маленьким с тонкими губами ртом и неестественно огромными глазами и бровями, чёрными, словно он их намазал дёгтем, всё это осенённое львиной гривой, вьющиеся волны которой падали в беспорядке на его уши, лоб и плечи. Костюм его состоял, как и у нашего бабу в знойные дни, из нескольких аршин тончайшей белой кисеи, из-под которой виднелись угловатые очертания его измождённого остова. Две глубокие морщинки между бровей, такие же складки у углов рта и глаз красноречиво опровергали первое впечатление юности. Позднее мы узнали, что ему далеко за тридцать лет.

Он сидел не двигаясь, как бы почтительно ожидая вопросов и вперив спокойный, ничего не выражающий взор в полковника. Если бы не лёгкое колыхание его ожерелья из семян рудракши, его можно было бы принять за каменное изваяние, так мёртвенно и неподвижно было его лицо.

Последовало очень неловкое молчание. Сконфуженный трижды подряд полковник поправлял очки, снимал, протирал и снова седлал ими нос, не произнося ни слова и забывая при этом известии не только изъявить радость, но даже поблагода­рить новоприбывшего за принимаемые им на себя обязанности "предварительного воспитания".

"И в чём это воспитание будет состоять?", думалось мне, "он только насмешит весь народ!.."

– Я имею к Вам письмо от такура-раджи и маленький подарок, – прервал молчание посланный.

Запустив руку под кисею, он извлёк из её широких складок сперва запечатанный конверт, а затем коробочку, и положил оба предмета пред полковником. При виде их наш президент наконец встрепенулся и тут же вошёл опять в свою колею.

– А!.. весьма, весьма благодарен Вам... мой гуру!.. – отвечал полковник с весёлой улыбкой. – Вы позволяете?.. – указывая на письмо.

Гуру (учитель) сделал лёгкий поклон и жест одобрения, которые принесли бы честь любому маркизу парижской гостиной, до того оба были запечатлены достоинством и грацией.

Письмо было распечатано, и прочтённое сперва про себя, затем сообщено всем нам громко. Оно было коротко, но содержало интересные для всех нас известия.

"Посылаю Вам, любезный полковник, – писал такур, – обещанного мной наставника в интересую­щих Вас науках. Субрахманья-Мурга-Анандам-Свами – для сокращения называйте его Анандой-Свами – молод, но он уже достиг предпоследней ступени, ведущей во внутренний храм гуптавидьи. Он член Братства Рощи, стало быть вполне знакомый со всеми приёмами различных систем, как они практикуются тою или другою сектой. Не быв индусом, Вам нельзя, конечно, следовать ни одному из специальных методов, усвоенных сектами, но Вам предоставится выбор из учений лучших школ и таким образом Вы будете в состоянии выучиться многому... Сожалею искренно, что даже в случае Вашей полной победы над искусами Вы не можете всё-таки принадлежать к нашему ашраму: Вы были женаты, отцом семейства и светским человеком – три непреодолимые препятствия к радж-йогизму"...

На этой фразе полковник слегка запнулся, и на секунду его голос оборвался и задрожал. Как эхо раздался, в далёком углу, еле слышный, но полный сердечной муки вздох, скорее похожий на стон... Быстро взглянув в ту сторону, я увидела исчезающую в темноте высокую фигуру на мостике...

"Бедный Нараян!" вздохнула я про себя, прося полковника продолжать чтение. Никто не обратил внимания на этот вызванный страданием звук; никто – кроме, как мне показа­лось, новоприбывшего. Тяжёлые веки медленно приподнялись, и из-под густой бахромы ресниц сверкнул устремлённый на мостик взгляд. Загадочное выражение этих глубоких, тёмных, как ночь, глаз поразило меня так сильно, что, мысленно рассуждая о его значении, я не расслышала окончания письма такура и должна была попросить полковника передать мне его для прочтения.

"... Впрочем, – прочитала я далее, – в случае, если Вы выйдете победителем, это не помешает мне считать Вас моим челою в некоторых отношениях. Но не надейтесь когда-либо сделаться радж-йогом. Это положительно невозможно.

Завтра, с зарёй, вы все последуете за Анандой-Свами, который и проведёт вас мало кому извес­тной и кратчайшей дорогой ко мне. Вследствие известных причин, вы отправитесь в ландо махараджи только до ближайшей деревни, откуда оно будет отослано обратно. О поклаже не беспокойтесь: она уже отправлена куда следует из Бхаратпура. В деревне вас встретит другой экипаж и отвезёт в Шри-Муттру, место рождения Кришны. Затем вам придётся ехать в лодке, верхом и даже идти пешком по лесам. Для упасики найдётся паланкин, но и ей, конечно, надо будет сделать косс пятнадцать пешком, передайте ей, чтоб она заранее не отчаивалась: наши дороги окажутся для неё менее трудными, чем англо-индийские или европейские пути сообщения; я позабочусь о том. Советую вам всем сохранить в тайне ваш визит в наши раджпутские вертепы; бара-саабам нет до него дела".

За сим следовало ещё несколько строчек инструкций и говорилось о посылке полковнику шалаграма.

Пока наш президент, с жадно бросившимися к коробке индусами, благоговейно рассматривает сокровище, опишу этот талисман и всё, что мы узнали про его свойства в тот вечер от Ананды-Свами.

Шалаграм пользуется такой же славой в Индии, как и рудракша; то круглый, иногда овальной формы камень, чёрный как смола и столь же блестящий, величиной от персиковой косточки до гусиного яйца, но достигающий, в редких случаях, до размера дыни, когда он делается буквально бесценным. Впрочем, его ценность зависит более от обладания различными свойствами, нежели от величины и формы. Есть крошечные шалаграмы, похожие на зерно перца, стоящие целые состояния. Как и всегда бывает, находятся между ними, подобно египетским скарабеям, поддельные камни, бессовестные имитации; но посвящённого брамина никакая подделка не обманет. Впрочем, этот камень по-настоящему вовсе и не камень, а окаменелая раковина.

Настоящие и самые ценные шалаграмы находятся только в одном месте, во глубине реки Гандака, в Непале, одной из главных данниц священного Ганга. Это место охраняемо от искателей шалаграма солдатами Непальского короля, которые живут на берегах круглый год в казармах, и каждый найденный шалаграм посылается в царскую сокровищницу. Их нельзя купить у махараджи ни за какие деньги, но он даёт их изредка тем из учёных браминов, к чьим рукам камень пристанет как пиявка, протянутым к ним на расстоянии нескольких аршин. Этот род искуса удаётся весьма редко; но английский резидент, Годсон, присутствовал при таком случае и видел, по рассказам, явление собственными глазами. Совершенно гладкие шалаграмы, если только они не имеют других каких-либо признанных качеств, мало ценятся. Некоторые пробуравлены природой вдоль своей оси; другие имеют на себе, как бы выдолбленный резцом, отпечаток разных фигур, таких, например, как сударшана или чакра, колесо Вишну и его орудие. Есть и шалаграмы с дырой или без оной, но такие, когда их тщательно распилить надвое, то внутри гладких стенок являются изображения Матсьи (рыбы) и Курмы (черепахи), или каких-либо других аватаров (воплощений) бога Вишну. Если в добавок такой шалаграм, брошенный в сосуд с молоком, вместо того чтобы пойти ко дну – свойство каждого честного камня в природе – начинает плавать кругом сосуда наподобие рыбы или черепахи, то он и объявляется несомненно подлинным; ему отдаются почести как бы он был сам Вишну.

Бывают такие шалаграмы – к числу этих принадлежит образчик, подаренный такуром президенту – на коих фигуры представляют Кришну (аватара Вишну) под видом Гόпала (пастуха) со стадом его коров. На нём игра природы достигла своего крайнего искусства: картина казалась словно выдол­бленною тончайшим резцом художника, хотя воображению и приходилось играть в созерцании коров некоторую роль.

Образование таких камней приписывается натуралистами какому-то роду рыб. Рыба де выбирает камушек, а затем, прижавшись к нему, начинает свивать себе гнездо или раковину, материалы для которой она выпускает, как паук, из собственного организма. Замуровавшись в раковине на некоторое время и почувствовав всю скуку уединения, рыба разбивает раковину и уплывает далее; а камень с раковиной превращаются в шалаграм. Это я вычитала, впрочем, в туземной естественной истории дравидов. Насколько объясне­ние совместно с истиной и западной наукой, сказать не берусь.

Полковник несказанно обрадовался такому редкому дару. Он осматривал шалаграм со всех сторон, любовался им, няньчился с ним. Узнав от Ананды-Свами, что он должен носить его, для вящей действительности его скрытых качеств, на теле, он стал приставать ко мне зашить его немедля в кожаный мешочек, с тесёмками, для привязыванья вокруг пояса. Он притащил иголку, ниток, ножницы. Лишь изрезав пару новых лайковых перчаток, я успела купить этой ценой спокойствие на весь остальной вечер.

Отправляясь, далеко за полночь, отдохнуть часа два до отъезда, я увидела на ступенях террасы две фигуры. Одна из них сидела, опустив на ладони голову; другая стояла пред ней, скрестив на груди руки. Я узнала Нараяна и Ананду-Свами...

Радда-Бай

Сноски

---