ЕПБ-Письма из пещер-29

Ш

Елена Петровна Блаватская

Из пещер и дебрей Индостана

Письма на родину

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 Предисловие редакции • Приложения

<<   ☰   >>

eng • рус

Письмо XXIX

Быстро проходили дни и недели, и ещё быстрее передвигались мы с места на место; но, несмотря на то, что не теряли времени, мы не видали и двадцатой доли тех исторически знаменитых мест, которыми славится Индия. А жары становились, между тем, с каждым днём ужаснее. В начале мая они достигают – вообще по всему Индостану – своей высшей точки; но Раджастхан является в этом смертельном месяце даже в Индии пеклом, в сравнении с которым сам Аллахабад способен обворожить своей прохладой. В то время как в Петербурге и Москве поля еле начинают одеваться молодой зеленью, а кусты сирени ещё стоят обнажённые, на палящих равнинах Раджпутаны всё уже испеклось, пережари­лось, и поверхность земной коры, как сухарь, слишком долго оставленный в духовой печи, пересохнув, начинает рассыпаться прахом. Её огромные поляны, выгорелые, печальные, жёлто-бурого цвета, в местах, где они не столь густо заселены, напоминают русские степи: тот же сухой ковыль, то же частое марево на раскалённом горизонте...

Словно высохшая до мозга костей старица, дремлет вокруг нас усталая, угасающая природа Индии, доживая под палящими стрелами свирепого солнца "сезон жаров". Весна, лето, зима и осень для туземца лишь звук безо всякого значения. У индуса всего три времени года, и, говоря о них, он различает сезон "жаркий", "холодный" и "сезон дождей". Через три-четыре недели на ярко яхонтовом, девять месяцев в году безоблачном небе, покажутся первые дождевые облака... Загремит гром, подымутся на Бенгальских берегах циклоны и опустошительные бури. Погибнет несколько человек, разрушится несколько зданий; но зато, пролетев с юга, ураган принесёт на мощных крыльях своих столь желанный муссун, весь пропитанный ароматами Цейлона и Южной Индии. И вот снова, в два-три дня, под проливным дождём зацветает вся Индия от Гималая до Коморина. Затопленные равнины Раджастхана превратятся в моря, из глубины коих будут торчать лишь скалы такуров с их полуразрушенными крепостями и замками. Эти скалы, рассеянные теперь, словно безобразные бородавки, по лицу Сурьявамши – "Земли Солнца" – обмоются и зацветут, и снова всё заликует в природе... Закукует кукушка – певец любви Индостана, птица, посвящённая Каме, божку любви. Подымется пар от земли – благоуханнейший изо всех ароматов природы в понятиях индуса – пар от первого дождя, и начнутся свадьбы, пиры и веселье...

Но пока до дождя, "возлюбленного земли", по словам греческого поэта, – Раджпутана могла нам предложить не более того, что сама имела. Кругом всё выжжено, и нечему уж более выгорать. Мисс Б*** права, первый взгляд на окрестности не располагает к стране. Всё мертво и безмолвно, и на голых полях не видно даже обычной фигуры земледельца, бедного чёрного скелета, копающегося на них, словно крот, во все остальные времена года... До первых дождей ему нечего делать в поле. В подобный зной даже выносливый верблюд покорно ложится, где попало: жвачка теряет для него всю прелесть, и по целым дням он либо непробудно спит, либо тут же издыхает. Всё словно вымерло, застыло в природе, и деятельность её проявляется теперь в одной смерти да тлении... В такие дни птицы десятками падают мёртвые на сухую землю. Общее безмолвие прерывается лишь длинной, жалобной трелью ястреба, где-то недвижно висящего на воздушных горячих струях, да где-нибудь на бугорке стая коршунов, окружив падаль, стоит не двигаясь, понурив голову и не трогая лакомой пищи, довольствуется одними грёзами. Смерть в разнообраз­нейших видах парит над головой европейца. Она мигает на него из дрожащих световых волн, угрожая солнечным ударом; тихо подкрадывается к нему в вагоне, суля "апоплексию от жары", причиняемую на железной дороге рассекаемым быстротой движения раскалённым воздухом, дома – удушливой температурой. Она ждёт жертву в каждом затемнённом, сравнительно прохладном уголку, куда сырость поливаемых ставен и дверей привлекает ядовитых тысяченожек, скорпионов, даже змей.

Смерть в Индии не пропустит ни одного случая: она лучший союзник туземца и она часто избавляет его от тирана. Она сторожит англо-индийца из-за каждого угла; все средства для неё хороши. Вечно потеющий англичанин находит её всюду: в искусственной прохладе; панкхи, осуществляющей в Индии perpetuum mobile, – под колыханием коей он ест, спит, пьёт, ругается, дерётся и отправляет служебные обязанности, – как и в каждом стакане питья со льдом. Воспаление лёгких и холера прекращают его карьеру в несколько часов.

Всё это нам было известно, и мы были предупреждены о раджпутанском зное. Но до тех пор всё нам сходило с рук, и безнаказанность сделала нас дерзкими. В Дели такур нам сказал: "Не бойтесь; за вас двух я ручаюсь, и если оба наши англичанина послушают моего совета, то поручусь и за них"... И мы были совершенно спокойны.

Всё более и более – я говорю о полковнике и о себе – овладевал такур нашею волей, всеми нашими помыслами. А заручившись всем нашим умом и душой, раздражив наше любопытство до крайних пределов, заставив нас чувствовать, что по одному мановению руки его мы готовы последовать за ним без колебания и метафоры – в огонь и воду, овладев наконец окончательно нашей волей, он, видимо, не пожелал воспользоваться своими преимуществами... Всегда ровный и приветливый со всеми, он был с нами, быть может, минутами ласковее, но также непроницаемо замкнут насчёт своих таинственных несомненных познаний в "тайной науке", как и с прочими. Что он знал о нашем страстном желании поучиться у него, получить объяснение его необычайной, а для нас абсолютно доказанной психологической силы – это также для меня несомненно, как и то, что он, находясь в эту минуту в Тибете, знает, если только желает знать, каждое слово из того, что я пишу. Но, зная это, он молчал. Минутами мне казалось, что он будто изучает нас; желает убедиться, насколько он может довериться нам, и я боялась говорить о нём даже с полковником. Принадлежа к нашему "обществу", он оставался простым членом, отказавшись даже от не раз предлагаемого ему звания "почётного члена общего совета". Один из таких главных советников Теософского общества в Лондоне, лорд и граф и, главное, человек признанный одним из учёнейших членов Королевского Общества, зная о нём, писал в прошлом году другому члену совета нашего Общества, редактору главного журнала правительства:

"Ради Бога, просите такура ответить мне, есть ли для меня надежда достичь результатов, которых я тщетно ожидаю вот уже пятнадцать лет... Спиритизм изменнически предал меня. Феномены его – факт; объяснения – чушь. Как возобновить прежние сношения с тем, с кем я когда-то разговаривал так свободно за три тысячи миль [4 848 км], каждый из нас в своей комнате?.. Теперь всё исчезло, он не слышит меня более, даже не чувствует... Почему?!!.."

Когда я передала такуру письмо по просьбе редактора, Гулаб Сингх просил меня написать под его диктовку следующее:

"Милорд, – Вы англичанин и Ваша вседневная жизнь вся проходит по английскому шаблону. Честолюбие и парламент начали дело разрушения, мясная пища и вино окончили оное. Для ассимиляции духа человека со всемирною душой Парабрахмы существует лишь одна узкая и тернистая тропа, по которой Вы не пойдёте. Материальный человек убил в Вас духовного. Вы один можете воскресить последнего и никто другой на это не способен..."

Конечно, скептики и материалисты, как те, которые приписывают явления спиритизма нечистой силе, так и другие, убеждённые, что после смерти от нас ничего не останется, а будет, по выражению Базарова, "лопух расти", ничему этому не поверят, а одни станут нас с такурами и лордами подымать на смех, другие открещиваться от нас. Но к этому нам не привыкать стать. Зато люди серьёзные, учёные, опытные в медиумических явлениях, как профессоры Бутлеров, Вагнер, Цёльнер, Уоллас и другие, которых факты победили и принудили признать за факты, эти учёные, убедившиеся в существовании силы, способной завязывать узлы на бесконечной верёвке, поверят реальности странных и необъяснимых феноменов, виденных нами в Индии. В одном мы разойдёмся с ними: они верят, что невидимая сила, работающая над превращениями материи на спиритических сеансах, принадлежит духам: мы не верим в активное вмешательство усопших и приписываем эту силу лишь духу живого человека. Кто из нас прав, кто ошибается, может решить только время. Прежде всего люди должны убедиться в объективности этих спорных явлений, а затем уже прини­маться за объяснение их. Спиритизму более всего повредила теория верующих в него.

Всё вышесказанное не отступление от моего рассказа, а необходимое объяснение тому, что следует. «Письма из Пещер и Дебрей Индостана» не одно географическое и этнографическое описание Индии со вплетёнными в оное фиктивными героями и героинями, а скорее дневник главных членов Теософского общества, с которыми начали уже считаться и спиритизм, и материализм в Европе, а главное – неряшливые ориенталисты.

Оконфуженные выходкой мисс Б*** и садясь в экипаж махараджи Бхаратпурского, мы ужаснулись, еле коснувшись до него. То было огромное полуоткрытое ландо времён царя, довольно удобное, впрочем, и способное легко вмещать шесть и даже восемь человек. Но сиденье его, в ожидании нашего приезда, успело превратиться в кресло, на котором поджаривались когда-то жертвы инквизиции... На подножках и железной обшивке ландо можно было готовить яичницу, а от прикосновения голой руки к его стенке у меня слезла кожа на ладони. В ужасе отдёрнув руку, я не решалась садиться; и даже бравый полковник остановился в смущении... В такой колеснице разъезжает, вероятно, один Вельзевул, князь ада!

– Вам нельзя будет ехать до вечера в этой коляске, – заметил такур, хмурясь. – Придётся провести день здесь поблизости. Войдите в буфет, пока я пошлю за крытою каретой...

Последовало совещание. До волшебных садов Дига, поливаемых 600 фонтанами (исторически известное наследие Бхаратпурских махараджей) было 18 миль [29 км]; до столицы штата 5 [8 км]; до места завтрака 15 [24 км]. Поезд опоздал, и было уже десять часов. Ехать в самый полуденный жар, когда и теперь у нас кружилась голова и темнело в глазах, было бы безумием. Все, кроме такура, даже индусы побледнели, то есть сделались земляного цвета, и обвевались шарфами... Один бабу, казалось, блаженствовал. Простоволосый, как и всегда, и подпрыгивая на переднем сиденье, на котором уже уселся с ногами, он нырял в волнах раскалённого воздуха, как другой ныряет в прохладных струях реки, уверяя, что вовсе ещё не так жарко, и что в Бенгалии такой день считался бы многими прохладным.

Пока такур отдавал приказание, и два оруженосца поскакали куда-то за каретой, мисс Б***, совершенно изнемогая от жары и придираясь ко всему и всем, сочла своим долгом оскорбиться словами бабу:

– Il nous nargue ce... mauricaud-là! – повторяла она, обмахиваясь в волнении. – C'est du persifflage, cela!.. Ему прохладно, когда мы все умираем от жары!..

– Ну, а Вам-то что до этого?.. разве Вы можете запретить человеку чувствовать себя иначе, нежели себя чувствуете Вы? – уговаривала я её, предчувствуя новую между ними ссору.

– Но ведь это он нарочно!.. Он смеётся над нами, – громко ворчала старая дева. – Он, как и все индусы, ненавидит нас, англичан! Он радуется нашим страданиям!..

– Совершенно напрасно так думаете, – поддразнивал её бабу из коляски. – Я вовсе не ненавижу наших добрых повелителей. Только когда им жарко, мне всегда бывает прохладно и – vice versa... Садитесь возле меня, и я Вас стану обмахивать Вашим веером... Вы знаете, как я Вас... уважаю!..

– Благодарю! – вспыхнула она. – Сидите на солнце, которое бессильно против одних подобных Вам... амфибий! – обмолвилась она в своей ярости.

– То есть саламандр, вы желали сказать? – оскалил зубы бабу. – Не ошибайтесь, чанд ка тукра сааб!..

– Прошу Вас не учить меня, если я даже и ошиблась! – взвизгнула она, бледнея от бешенства. – Не вашей... расе учить нас, англичан!

– Я Вам серьёзно советую быть осторожнее... при такой жаре, – вмешался такур, слезая с лошади и многозначительно подчёркивая последние слова. – Малейшее волнение может оказаться гибельным в нашем климате, которого даже и английская власть не сумела ещё поработить.

И снова та же острая молния сверкнула в полузакрытых глазах раджпута, и ноздри слегка дрогнули при тоне презрения, с каким она произнесла слова "ваша раса". Но рассвирепевшая островитянка уже закусила удила, и остановить её не было возможности. Она стала жаловаться, что её завезли обманом в страну, где нет ни одного англичанина, чтобы заступиться за неё, где туземцы насмехаются над нею и оскорбляют в её лице величие всей нации, самой королевы. Она понесла такую чушь, что озадаченные мы молча смотрели на неё как помешанную. У*** взял её под руку и старался увести в буфет. Он был страшно сконфужен, но как англичанин он, вероятно, считал ниже своего достоинства вразумлять её и, таким образом, хотя бы и косвенно оправдывать туземца в ссоре с дочерью "высшей расы".

Этой потасовке суждено было сделаться последнею, и результаты её явились самые неожиданные. Злополучный бабу, невинная причина бури, желая примириться с мисс Б*** "ради спокойствия всего общества", как он объяснил нам позже, вместо того, чтобы поправить, испортил всё дело.

Увлекаемая У***, мисс Б*** уже направлялась к станции, а я, стоя под огромным зонтом-балдахином, который был распущен над полковником и мною, ожидала лишь получить оставленный в карете бинокль и сак, как вдруг Нараян Кришнарао, Мульджи и бабу, словно сговорясь, подошли к полковнику и стали просить позволения вернуться с этим же поездом в Агру, а затем домой. Наш почтенный президент замахал и руками, и ногами. Он не расстанется с ними. Эта ссора пустяки и забудется чрез час.

– Ни за что ! Я скорее сам вернусь с вами! – громко отвечал он.

При первых словах разговора англичанка остановилась и навострила уши. Услыхав, в чём дело, она вырвала руку из-под руки У*** и, подбежав, затараторила о том, что г-да индусы – those gentlemen Hindus (насмешливо напирая на слово gentlemen) – предупреждают её в том, о чём она сама желала просить.

– Мы не можем долее пребывать в гармонии, необходимой для приятного путешествия, – объявила она. – Пусть господин президент выбирает теперь между членами европейцами и азиатами!..

Я вся закипела злостью при этой новой дерзости и только что собиралась открыть рот, чтобы дать ей заслуженный отпор, как вдруг почувствовала на себе взгляд такура. Президент откашливался и поправлял очки – знак того, что он собирался официально объявлять резолюцию. Пока он говорил, я не имела права вмешиваться.

– Тут никакого не может быть выбора, – медленно начал он, сильно разгневанный и выколачивая в своём смущении горячую золу из трубки на подушки ландо его светлости. – Все члены вверенного мне в Нью-Йорке общества, к какой бы они расе или религии ни принадлежали, равно уважаемы мной и дороги Центральному Обществу. От выбора поэтому я отказываюсь; а о праве своём решать споры и недоразумения между членами – заявляю. Я слышал каждое слово вашего... немного крупного разговора и должен сознаться, что не нахожу в нём ничего похожего на ссору!.. Почтенная мисс Б*** вспылила и наговорила дерзостей (напирая на слово дерзость) бабу. Он промолчал и поступил как джентльмен. Надеюсь, что мисс Б*** теперь поймёт, что оскорблён он, а не она, а в его лице и прочие члены-туземцы; надеюсь, что она присоединит к моей и свою просьбу, чтоб они забыли эту пустую вспышку и попросит наших добрых, уважаемых друзей не уезжать от нас...

Мисс Б*** вся затряслась от бешенства.

Стоя в двух шагах от меня и облокотясь на седло, такур не спускал с неё широко открытых зрачков, блестевших в эту минуту каким-то зловещим фосфорическим сиянием. Нараян, опустив глаза и голову, молчал; но на сильно закушенной губе его выступила крупная капля крови...

– Как! мне... мне просить у него извинения?.. – прошипела англичанка. – Мне... когда он...

– Не извинения, а протянуть руку примирения... Вас просят, – перебил её У***.

Он был бледен и говорил с видимым усилием. Природная честность боролась в нём со врождённым национальным чванством и, к сожалению, последнее победило. На разгневан­ный взгляд, который метнула в его сторону соотечественница, он спохватился и добавил:

– Извиняясь за вмешательство, позволяю себе объяснить только что высказанное желание господина президента не иначе, как в переданном мною смысле... Потому что... согласитесь... со всем тем, что американские идеи о приличии диаметрально противоположны нашим (английским), не могу же я предположить ни на одну минуту такого абсурда, чтобы даже господину президенту могла придти в голову мысль предложить даме... английской леди... извиняться пред... пред... пред мужчиной!.. – докончил он, заикаясь и, очевидно, заменив последним словом термин, который ему счастливо удалось проглотить.

"Вот тебе и "Братство человечества", – подумалось мне.

– Почему же? – возразил уже хладнокровно полковник. – Предполагайте... потому что именно такой "абсурд" я и предложил.

– Да я-то и не думаю требовать, ни даже надеяться на извинение!.. – вставил добродушно бабу. – Я даже и до сей поры не понимаю, чем я провинился пред почтенною мисс Б***, которую я всегда уважал как мать...

Если бы к ногам сорокапятилетней девы упала в эту минуту молния, то она не произвела бы такого страшного эффекта, как это невинное, произнесённое в полном простосер­дечии двадцатилетним мальчиком слово "мать". Зная её сильнейшую слабость, я положительно перепугалась, ожидая, что она вцепится в бабу, как дикая кошка. Такур молча бросил повод конюху и, сделав шаг вперёд, вперил ещё более пристально-внимательный взор в беснующуюся англичанку.

Она вся побагровела. Жилы на шее вздулись, как бечёвки, и она взвизгнула почти с пеной у рта: – Как?.. мать!.. мать... Вы... меня... Вы!.. Знайте, сэр, – вдруг добавила она, величественно выпрямляя стан, – что не как мать обязаны Вы меня уважать, а как члена той великой нации, которая держит... ваше пре... презренное пле...

Такур вдруг быстро протянул к ней руку... Захлёбываясь и бормоча несвязные звуки, она неожиданно грохнулась, как скошенный сноп, хрипя и в судорогах, прямо в объятия У***, на руки которого Гулаб Сингх ловко перебросил её падающее тело...

– Так и есть, как я её предупреждал, – тихо и спокойно произнёс такур, наклоняясь над сильно вздрагивавшим телом. – Солнечный удар; несите её в дамскую уборную!

Во всём Бхаратпуре, да, кажется, и во всём королевстве джатов, состоящем из 100 000 человек, нет ни одного европейского доктора, а есть одни туземные "хакимы" (лекаря). Ехать куда-либо в тот день было немыслимо; и вот, отправив экипажи до другого утра, мы перенесли несчастную англичанку в крошечную комнатку телеграфиста на столь же крошечной железнодорожной станции и старались привесть её в чувство домашними средствами. Но на станции не оказалось даже и льда – первого лекарства против солнечного удара. Вспомнив о ящике с водкой и льдом следовавшего по нашим пятам розового шпиона, мы командировали У*** к его соотечествен­нику изложить пред ним наше затруднение и покорнейше просить, не уступит ли он для умирающей дамы-англичанки малую толику из его запаса, пока нам привезут из Агры. Шпион выслушал очень учтиво и – отказал! Малый-де кусок не поможет, и он сам может заболеть здесь от жары... Тогда оскорблённый мисс Б*** бабу пошёл на отчаянное средство и – явился её и нашим спасителем. Он побежал с Нараяном в поле и принёс целую охапку травы под названием кузимах. Эта трава, имеющая свойство крапивы, покрывает тело вследствие одного лёгкого прикосновения к ней сыпью и ужасными волдырями. Не говоря ни слова, он попросил меня надеть перчатки и растирать ноги больной кузимахом. У самого у него лицо и руки мгновенно вздулись как пузырь, но он не обратил на это внимания. Признаюсь, я исполнила возложенное на меня поручение со злобным рвением. Я почему-то надеялась... чувствовала, что такур не допустит до такого трагического конца, каким явилась бы смерть англичанки во время нашего путешествия, а доставить ей неприятный, но благодетельный зуд в продолжение нескольких дней мне было весьма с руки. Чрез пять минуть втирания ноги англичанки превратились в кровавые волдыри, но зато сама она открыла глаза и имела удовольствие заметить (по крайней мере я надеялась), как за ней ухаживает "сын презренной расы". Но бабу не ограничился этим: тогда как с девяти часов вечера У***, её соотечественник, под предлогом нездоровья и усталости, залёг спать в соседней комнате, маленький бенгалец не оставлял её ни на минуту. Один он переменял ей головные примочки изо льда, который наконец под вечер и вследствие нашей телеграммы был прислан из Агры, и ушёл от неё лишь на другое утро, когда с первым поездом приехал вслед за льдом и врач англичанин.

Узнав о странном лекарстве бабу, доктор фыркнул себе что-то под нос, но объявил, что и кузимах хорош, как и всякое другое отвлекающее кровь от головы средство. Приказав везти пациентку назад в Агру, а по выздоровлении тотчас же назад в Бомбей, он взял 50 рупий и отправился в ожидании обратного поезда завтракать, попросив У***, en passant, чтоб эти "негры" ему не мешали. У***, чувствуя, что я гляжу на него, сильно покраснел, но обещал – не сделав ни малейшего замечания. Он ехал с ней, так как нельзя же было отпустить её в таком состоянии одну, а нам невозможно было уехать, не повидавшись со свами Дайанандой.

Но вернёмся на несколько часов назад. Накануне, под вечер после катастрофы и когда больная уснула, четверо нас: такур, полковник, Нараян и я, собрались вместе за маленьким садиком станции, у разбитых для нас палаток. Палатки принадлежали такуру, появились в несколько минут, словно вызванные волшебством из-под земли, и были весьма курьёзны. В другое время их внутреннее устройство, где находился кругом и коридорчик, и спальная, и гостиная, и даже комнатка для ванны, привлекли бы всё внимание нашего любознательного президента, особенно их вполне восточная меблировка. Но в настоящую минуту нашего рассказа он был слишком взволнован. Его занимала лишь одна мысль – об ответственности его положения как президента Общества; мысль, что компания наша расстраивается, и один из членов её, как бы ни был он виноват, находится в опасности. Неизвестность будущего и искреннее огорчение ввиду факти­ческой невозможности помирить два столь противоположные элемента в управляемом им и доверенном ему Обществе, как чванные англичане и туземцы, которые, как огонь и вода, лишь шипели при малейшем соприкосновении, всё это не давало ему покоя. И он шагал, бедный полковник, в величайшем смущении, прогуливаясь взад и вперёд пред навесом средней палатки, где такур, спокойный и безмятежный, как и всегда, курил у дверей на ковре. Наконец, он предался отчаянному монологу.

– Бесспорно, – рассуждал он, – мисс Б*** ужасная, ужасная женщина! Эгоистка и вспыльчивая, как... как... мексиканская кобыла!.. – срезал он, не находя лучшего сравнения. – Всё это так. К тому же она англичанка, напыщенная и накрахмаленная, как её собствен­ные юбки, и готовая, как та лягушка в басне, ежеминутно лопнуть от чувств собственного своего и национального величия!.. Она совсем дура, словом!.. Но всё же она член нашего Общества!.. Не так ли? – обратился он ко мне.

– Только пока она останется "членом", не будет толку в этом Обществе, – отвечала я. – Она и сама не исполняет уставов, да и других сбивает с панталыка.

Полковник только задумчиво поглядел на меня. Не найдя желанного сочувствия, он снова зашагал.

– Но всё-таки она полезный член Общества, – возразил он. – Полезный именно потому, что она и англичанка, и патриотка. У*** и она – оба служат нам как бы оплотом... живым протестом, так сказать, ну хоть бы вон против того идиота в белом кителе, что пьёт теперь на веранде свой чуть ли не двадцатый пэг сегодня и принимает нас за таких же шпионов, как и он сам... А теперь, умри она, ну что мы будем делать?..

– Не волнуйтесь, полковник; она не умрёт, – равнодушно заметил такур.

– Нет!.. Вы даёте мне в том слово, мой дорогой такур? – воскликнул обрадованный американец.

– Давать слово в жизни или смерти больной особы, не будучи врачом, было бы слишком дерзким с моей стороны, – возразил раджпут, смеясь. – Но, судя по долголетнему опыту, если она пережила первые полчаса и к солнечному удару не присоединились симптомы другой какой болезни, то, конечно, главная опасность миновала...

– А... а Вы... извините меня, мой дорогой, мой высокоува­жае­мый друг, Вы не нашлёте на неё других таких симптомов?.. – таинственно озираясь кругом и низко наклоняясь над ковром такура, переспросил полковник.

Я сидела наискось, прислонясь к столбу навеса, и молча слушала. При словах президента меня передёрнуло: они были эхом собственных моих невыраженных и глубоко затаённых в груди чувств, но, тем не менее, верным эхом. Нараян с потухшею бири в зубах стоял возле Гулаб Сингха. По лицу Нараяна тоже пробежала чёрная тень, и он быстро вскинул глазами на полковника. В этом взгляде ясно читался и гнев, и немой укор дерзости вопрошающего.

В глубоких и тёмных, как бездна, загадочных глазах такура я не подметила на этот раз того жгучего, молниеподобного света, озарявшего их, как зарница озаряет далёкое небо, при нестерпимо глупых и оскорбительных выходках мисс Б*** против всего туземного; я не нашла в них той острой искры, которая, признаюсь, всегда пугала, будя во мне смутное чувство какого-то сверхъестественного страха, чего я стыдилась, но победить не могла. В эту минуту взор его оставался спокойным и равнодушным: только слегка насмешливая улыбка приподняла угол рта...

– Выраженный иначе Ваш вопрос заключает в себе прямое обвинение в том, что "наслал на неё первоначальную болезнь я"?.. – спросил он, смотря О*** в глаза.

Полковник покраснел до ушей, но не унизился до бесполезного отрицания. Он прямо и смело взглянул своими подслеповатыми, честными глазами в лицо такура и, запинаясь, сознался:

– Да, я так понял это несчастное обстоятельство... Но Вы напрасно называете это "обвинением"...

– Гм!.. Нельзя, однако, сказать, чтобы такое подозрение было из весьма лестных, – помолчав, но всё улыбаясь, промолвил раджпут, глядя вдаль. – Мстить женщине за невоздержность её глупого языка почти смертью ещё менее в нравах разбойничьего племени Раджастхана, нежели оно во вкусе образованных европейцев. Но я не вправе винить Вас за такую мысль, коль скоро зная, что Вы составили себе какое-то утрированно-высокое понятие о моём... психологическом могуществе, я, тем не менее, предоставлял Вас собственным Вашим выводам и заключениям... По-своему Вы правы...

Американец поднял на него свои ясные голубые глаза и, задумчиво пощипывая бороду, покорно заметил:

– Мы приехали в Индию за 10 000 миль [16 093 км] изучать психологию и всё касающееся духовного человека... и... по Вашему зову. Мы Вас выбрали нашим гуру, а теперь, когда мы нашли в Вас одном воплощение "тайной науки", неужели теперь Вы отвернётесь от нас?

В голосе нашего президента зазвучала очень грустная нотка. Такур быстро взглянул на него и, помолчав, отвечал уже совершенно спокойно и даже ласково:

– Я действительно посвящён в то, что у вас называют гупта-видьей – тайными науками...

– Вам известны эти науки? Вы наконец решаетесь сознаться в этом хоть пред нами – Вашими невежественными, но всею душой Вам преданными учениками?

– Я никогда этого не скрывал и не мог бы, даже если бы хотел скрыть... Я брахмачарья. Но ведь под названием "брахмачарьи" и словом "тайные науки" разумеется иногда очень многое, и смысл их весьма эластичен. Со славных времён риши прошли тысячелетия, Индия пала и выродилась, – печально добавил он. – Теперь вы найдёте во всех больших городах "брахмачарий", которые заменяют недозволенную им кастой законную жену тайным гаремом – зенаной – и отдают в рост деньги; часто встретите шарлатанов, составляющих и продающих во имя "тайных наук" любовные зелья! Неужели и за такими вы станете гоняться и отдавать им почести из-за одного имени?..

Я невольно взглянула на полковника, и мы оба сконфузились. До отъезда нашего из Бомбея к нам привели с большими предосторожностями и вследствие неотступных просьб некоего великого, по словам Мульджи и других, "садху" (святого) и алхимика. "Святой" анахорет издавал весьма неприятный запах и самые разнохарактерные звуки носом и ртом, но всё это было отнесено полковником на счёт его полного отрешения ото всего земного и его святости. Забрав от нас, со включением "молчаливого генерала", несколько сот рупий деньгами с обещанием превратить их в "жизненный эликсир" и порошок от всевозможных зол и публично получив от полковника всевозможные знаки раболепного благоговения (последнее, впрочем, к великому и на этот раз справедливому негодованию англичанки), наш святой старец удалился назад в свою никому неизвестную обитель – "En nous disant: je reviendrai!..", как в «Фаворитке». Мы ещё ждём его...

– Что́ такое "тайные науки"? – продолжал такур, отклоняя наше внимание от неприятного воспоминания. – Для меня эти науки, как и для всякого, кто им посвятил всю жизнь, содержат в себе ключ ко всем тайникам природы и миров как видимого, так и невидимого. Но этот ключ достаётся дороже, нежели Вы думаете. Гупта Видья – обоюдоострое оружие, и к нему нельзя приступать, не пожертвовав заранее жизнью, хуже – разумом, так как она одолевает и убивает каждого, кто не успеет одолеть её самоё. Басни древности основаны не на одной фантазии. И в нашей допотопной Арьяварте найдётся сфинкс, как и в Египте, и на одного Эдипа в итоге получаются тысячи жертв. Особенно она опасна для вас, европейцев и белых. Вот почему я колеблюсь пред Вашим страстным, но... неразумным желанием дозволить Вам даже начать первые испытания...

– Такур! ради всего для Вас дорогого!.. – воскликнул наш президент умоляющим голосом. – Прошу Вас во имя всего нашего общества, во имя науки и человечества!.. Вы знаете, я не трус. Я не дорожу жизнью, и если хотя в конце её не блеснёт для меня луч истины, то чем... скорее этот конец... тем лучше!.. Только наставьте меня раз на путь истины, и клянусь никогда ей не изменить...

Такур отвечал не сейчас.

– Хорошо, – вдруг обрадовал он полковника. – Теперь, когда вы завтра, вероятно, будете освобождены от ваших двух англичан, я могу вас пригласить к себе, в Д*** поместье. До вашей поездки к свами Дайананде остаётся ещё две недели... Раз у меня, полковник, я Вас подвергну одному предваритель­ному и небольшому испытанию. Останетесь Вы победителем – хорошо, быть Вам моим челой на семь лет. А нет, ну, тогда всё останется по-прежнему. Согласны?..

– С радостью, с радостью!.. – суетился наш развеселившийся президент. – И Вы увидите, такур, что я не ударю лицом в грязь ни перед каким испытанием!..

По окончании разговора такур попросил меня отправиться к мисс Б*** узнать о её состоянии. Все трое, т. е. Гулаб Сингх, полковник и Нараян, заперлись затем одни в палатке. Когда я вернулась часа через полтора, двое щитоносцев тихо шагали пред запертым входом, а трое других лежали неподвижно поперёк входа. Проходя в мою собственную палатку, я столкнулась в темноте почти нос к носу с розовым шпионом, узнав его скорее по распространяемому им запаху водки, нежели по платью и фигуре. Он, очевидно, подслушивал и при моём появлении быстро исчез в темноте...

Около часа спустя ко мне кто-то постучался о перекладину входа. Я ещё не ложилась, намереваясь зайти ещё раз к злополучной мисс Б***. Услышав стук, я было по привычке уже открыла рот, чтобы произнести обычное: "Сome in!", как вдруг появились, будто из-под земли выросли, два рослые, мохнатые раджпута у входа, где они и остановились как вкопанные, оба опираясь на винтовку и вопросительно смотря мне в глаза. Признаюсь, это внезапное появление меня и сконфузило, и озадачило. Ни они меня, ни я их не понимала, и объяснения обоих могли бы продлиться до утра, если бы не разгневанный голос нашего почтенного полковника, раздавшийся уже с другой стороны палатки.

– Что за чёрт! – кричал он. – За леопарда они меня, что ли, принимают здесь, что не подпускают и на три ярда [2,74 м] к палатке!.. Выйдите-ка на минуту, – заголосил он ещё громче с явным намерением быть услышанным мною. – Посмотрите, что́ они творят!.. Да что они это держат Вас под арестом, или что?..

Быстрее молнии промелькнуло у меня в голове опасение, не замешан ли в этом англичанин-шпион, которого я ещё за час до того встретила почти у порога палатки. Идея была глупая, но не невероятная. Она, впрочем, тотчас же рассеялась, когда на зов полковника я быстро направилась ко входной и единственной двери. Не только меня пропустили совершенно беспрепятственно мои мохнатые раджпуты, но даже при приближении моём оба распластались наподобие каракатиц на песке в знак покорности и благоговения, так что мне пришлось пройти чуть не по головам воинов. По выходе глазам моим предстала картина, напомнившая мне характерные балеты на американских сценах, представляющие "пляску воинов" (war dance) краснокожих индийцев на "походе". Три другие раджпута, такие же мохнатые и вооружённые, как и два первые, скрестив три сабли правою рукой, левою противопо­ставляли свои три огромные носороговые щита наступатель­ным движениям моего уважаемого президента. И всё это в глубочайшем молчании и с выражением самого смиренного подобострастия на лицах, как и в энергической мимике. Сделает ли м-р O*** шаг налево – и они прыгнут в такт, подставляя щиты; скачок с его стороны направо – и они пред ним с непроходимою стеной щитов. Увидя меня, они мгновенно опустили свои доспехи и остановились как вкопанные.

Чрезвычайно обрадовавшись моему появлению, полков­ник заметил, что он имеет сказать мне нечто весьма важное, а уж затем приступить к разъяснению странного поведения раджпутов, и собирался уже войти в палатку, как вдруг его окликнул Нараян.

– Полковник-сааб! – тихо позвал он его, – погодите!.. Меня к Вам послал такур-сааб...

– Что такое!.. Что случилось? – вопрошал м-р О***, недоумевая.

– Маха-сааб (великий господин, monseigneur) велит Вам сказать, чтобы Вы лучше не заходили к бай-сааб... Мы здесь в Раджастхане, и у них... совершенно другие понятия об... этикете, нежели в Европе и даже у нас – в центральной Индии... Не ходите, иначе Вы их шокируете более, нежели я в состоянии выразить...

– Но почему же и кого это может шокировать?.. Затем, кто эти странные люди?..

– Эти люди – присланные диваном махараджи Бхаратпурского телохранители, почётная гвардия мадам-сааб, – отвечал Нараян. – А шокированною почувствует себя целая страна. Как можно входить в зенану после заката солнечного?..

– В зенану? Да где же тут зенана?..

– На женскую половину... к мадам-сааб!

Полковник громко и продолжительно свистнул.

– Гей-дей! Да разве в её года женщины сидят ещё в зенанах!.. – воскликнул он, вытаращив глаза и непочтительно расхохотавшись. Засмеялась и я такому откровенному замеча­нию.

– Дело не в годах, сааб, – серьёзно заметил Нараян, – а в уважении к женскому полу. У раджпутов чем старее женщина, тем почтительнее с нею обходятся...

– Ну, коль нельзя, так и не войдём, – добродушно согласился полковник. – А я было положительно заподозрил их в желании ограбить меня и совершенно не понимал, чего это они пляшут передо мною!.. Так пройдёмтесь к станции, я Вам расскажу доро́гой... Да, кстати, узнаем и что наша старая Б*** поделывает... Знаете, – добавил он радостным шёпотом, как скоро ушёл Нараян, – такур допускает меня к "первому искусу"...

– Знаю; ведь это он при мне Вам обещал, если счастливо пройдёт предварительное испытание.

– Нет, это совсем другое... он позволяет мне попробовать кумбхаки и пураки... когда бы я ни пожелал!

– Господи!.. – в ужасе всплеснула я руками. – Да ведь это Вы, значит, будете висеть вниз головой и не дыша по целым часам?.. Да с Вами будет непременно удар!.. В своём ли Вы уме?..

– Почему же непременно удар? Всё зависит от силы воли, а в ней у меня недостатка никогда не было, – немного обидясь отвечал О***.

– Ну, как знаете... Только смотрите, не смеётся ли он над Вами... Он только желает Вам доказать, как совершенно неспособен европеец к подвигам индийского аскетизма...

В первый раз со времён нашего знакомства достойный американец чуть не разбранился со мною за это замечание. "Вам как будто завидно", – повторял он, невзирая на моё заявление, что решительно не вижу, чему бы можно было завидовать в подобном висячем положении летучей мыши; что повиснуть ведь всякий может, была бы на то охота, а что он только наживёт себе этим беду, и все над ним станут смеяться. Ничего не помогло, и мои доводы не убедили его. Он приехал де изучать "тайные науки" и изучит их.

– Да Вы на что же решились?.. – рассердилась я, наконец. – Факиром, разрисованным коровьим навозом желаете быть или радж-йогом? Так ведь Вы или забыли, или не знаете, что первым настоящая гупта-видья столько же знакома, как и Вам, а настоящие радж-йоги, такие как такур, вниз головой и вверх ногами не висят и мозгов себе вверх дном не перетряхивают.

Последний аргумент, видимо, поразил его.

– Как?.. Разве такур не практиковался в 86 позициях, предписанных "Йогой" Патанджали?..

– Очень это похоже на него, который всегда говорит с таким презрением о юродствах "хатха-йогов", т. е. тех, которые, следуя мёртвой букве учения Патанджали, стоят по целым дням на голове, врастают ногтями ног в землю или же висят, продев за бедро и кожу спины железный крюк, прикреплённый к чакре– отвечала я, окончательно разозлясь.

– Но, как же он дозволяет мне?

– Дозволяет, чтобы отвязаться от Вас, потому что Вы пристаёте к нему слишком, и он желает Вас проучить, вероятно... Не сердитесь, полковник; но где же Вы когда-нибудь встречали факира или даже простого байрага-госсейна (странствующего монаха) с таким, как у Вас, брюшком?

О*** снова обиделся, даже огорчился.

– Но я могу похудеть; я только желаю ему показать силу воли моей, доказать, что не одни индусы достойны посвящения в высшие "тайные науки".

– Не этими фокусами докажете Вы это ему! Я его лучше Вас знаю... Полноте, не морочьте себя напрасными надеждами! Благодарите судьбу и за то, что, принадлежа оба к ненавидимой и презираемой им "белой расе", видя лучше всякого другого нашу безусловную горячую к нему преданность, а, быть может, ещё более за нашу искреннюю симпатию к его народу и уважение к родине его, нежели за первое, он делает такое неслыханное для нас исключение. Не требуйте от него того, чего он не может, не смеет нам дать, и довольствуйтесь крохами, которые он нам бросает по дороге.

– Но, почему же, – не отставал от меня полковник, – скажите, почему! Ведь есть же у него ученики?

– Есть, да не такие, как мы с Вами, дети гнилой цивилиза­ции, наследники всех пороков Запада. Вот посмотрите на Нараяна: бедный малый – мистик и фанатик по природе; он живёт и дышит им одним и готов по одному мановению пальца его положить за такура десять тысяч жизней, когда б имел их. А он никогда не будет у него принят челой, хотя он и природный индус.

– Но, как же Вы можете знать! Разве он говорил?..

– Ничего не говорил, а знаю; хотя бы потому, что лучше Вас понимаю Патанджали и что я не в первый раз в Индии. Несчастный Нараян не может сделаться радж-йогом, потому что он женат.

– Да ведь он женат ещё пока номинально: его жене всего одиннадцать лет. Это только обручение.

– А разве такур имеет право разбить всю жизнь молодого, ни в чём неповинного существа? Разве он такой человек? Вы забываете, что брось теперь Нараян жену, она будет обесчещена до дня смерти. Не только она, но и все её родные и родственники до седьмого колена лишаются касты... Ей обреют голову как вдове, и одно прикосновение её будет нечистым. Её несчастие тотчас же отнесётся к тяжким грехам в одной из предыдущих её жизней и после смерти её даже не сожгут, а бросят на съедение шакалам...

– Несчастный молодой человек!.. – с сердечным соболезно­ванием воскликнул полковник, забывая на минуту свою досаду и насколько я уменьшила таким напоминанием его собственные шансы к успеху.

– Но... ему, быть может, ещё улыбнётся счастье... она, быть может, ещё... умрёт? – наивно добавил он.

– Бедная, маленькая Авани-бай! Как Вам не стыдно надеяться на её смерть!..

– Да я вовсе и не надеюсь на это... но ведь всё может случиться... и я ведь только из желания ему добра...

Не успел он ещё договорить последнего слова, как произошло нечто необыкновенное. Мы стояли на заднем дворе станции под деревом и говорили почти шёпотом, а палатка такура находилась, по крайней мере, за двести шагов оттуда. Вдруг, словно из густой листвы мангового дерева, над нашими головами раздался чистый, звучный голос Гулаб Сингха в ответ на эгоистическое замечание нашего президента, который так и замер на месте...

– Тому, кто строит собственное своё счастье на несчастии другого, – не быть никогда радж-йогом!.. – явственно произнёс голос.

Начатые почти над нашим ухом, последние слова фразы, как бы постепенно удаляясь, прозвучали где-то далеко и наконец слились с жалобным завыванием и хохотом голодных шакалов в поле.

Полковник побежал во всю прыть своих толстых ножек назад, в палатку такура, где и нашёл его за ужином с Нараяном и двумя другими нашими индусами. Такур допивал свою вечернюю порцию молока – единственная его пища (сколько мы успели заметить за все долгие недели его пребывания с нами), и на вопрос, не выходил ли он перед тем из палатки, полковник получил отрицательный ответ ото всех присутствующих. Такур не сходил со своего ковра с того самого времени, как мистер О*** перестал ломиться в палатку "бай-сааб"...

– Я глядел на него как под влиянием минутного безумия, – рассказывал мне затем полковник, – а он сидел такой же, как и всегда, равнодушный и спокойный, вперив в меня свои удивлённые глаза, которыми он словно перебирает и пощипывает вам душу до самого её дна!.. И знаете, что он отвечал мне на моё невольное восклицание, что я, кажется, слышал его голос на дворе станции? "Очень может быть, мой дорогой полковник. Невидимые коридоры вечности и безграничного пространства акаши наполнены всеми голосами природы – прошлого и настоящего. Весьма естественно, если Вы и наткнулись нечаянно на застывшую волну моего голоса и, приведя её в движение, пробудили в одном из таких коридоров эхо... Помните, ничто не исчезает бесследно в природе; поэтому никогда не произносите, даже не думайте того, чего бы Вы не желали впоследствии найти запечатлённым на таблицах вечности"... Чёрт меня побери, если я понимаю эту ходячую загадку, которую мы все зовём такуром! Кто и что он такое?!..

На другой день мы уложили мисс Б***, слабую, но уже бранчивую, в вагон и отправили её на попечении У*** и врача назад в Агру. На прощальный привет бабу, который провозился с ней и ухаживал за ней до утра, она отвечала милостивым, но величавым и довольно холодным наклонением головы. Из индусов она никому не подала руки; но У***, устыдясь нашего присутствия, торопливо и будто прячась за спины зрителей, пожал им всем руки, кроме такура, который не присутствовал при проводах. Врач, приподняв пред нами слегка шляпу и с потухшею сигарой в зубах, обратился было к "молчаливому генералу" с приказанием достать ему огня. Но он был тут же огорошен полковником, который, взяв Мульджи под руку, крикнул во всю станцию: "Гей! Кто там! Пришлите сюда лакея!", смело глядя в глаза и врачу, и появившемуся уже на платформе "шпиону". Ко мне мисс Б*** упала со слезами в весьма холодные объятия и в продолжение двух минут утирала у меня на груди свой нос.

Наконец, последний звонок освободил нас от этого несимпатичного элемента, и мы все вздохнули, как будто у нас свалилась тяжёлая гора с плеч. Мы остались одни с глазу на глаз с нашими индусами и англо-индийским шпионом. Но он в тот же день куда-то таинственно исчез, и его заменили до нашего возвращения на британскую территорию, как мы узнали от такура, шпионы-мусульмане.

Под вечер того же дня мы отправились в столицу махараджи, где и ночевали впервые во дворце независимого принца Индии. Но об этом и дальнейших наших приключениях сказка впереди.

Радда-Бай

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

Сноски

---