ЕПБ-Письма из пещер-26

Ш

Елена Петровна Блаватская

Из пещер и дебрей Индостана

Письма на родину

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 Предисловие редакции • Приложения

<<   ☰   >>

eng • рус

Письмо XXVI

Мы снова в тёмных, душных вагонах. Чрез пять минут поезд с оглушающим грохотом промчит нас чрез длинный мост на Джамне, а чрез шесть часов мы будем в Канпуре, где Англо-Индия перевернула самую кровавую страницу своей истории. Нас провожают наши голоногие друзья пандиты в шитых золотом шалях; к ним присоединились несколько бенгальских бабу, в белоснежных кисейных тогах и все до одного простоволосые. Вдали мелькает "обер-шпион"; мы видим, как он садится в соседний с нами вагон в сопровождении большой корзинки, наполненной бутылками водки и содовой воды и ящика со льдом. Такур уехал с Нараяном накануне приготовить для нас такое место, куда ещё "никогда не ступала нога англичанина – и не ступит" (говорил он). А пока мы должны удовольствоваться этим обещанием и даже не расспрашивать его об этом, особенно в присутствии мистера У*** и мисс Б***, которые хотя теософы и наши друзья, но всё же англичане. Можно положительно сказать, что в Индии никто из этой нации не будет произведён во святые…

Все окна вагона с тёмно-зелёными стёклами, иначе пассажиры могли бы ослепнуть. Когда их спускают, то на их место подымаются подвижные ставни из кускуса на шарнирах. Вделанные по обе стороны оконных рам в стенах вагона гидравлические машины при каждом повороте колёс поезда обливают ставни водой, отчего они вертятся как вентиляторы в форточках и якобы пропускают рассекаемый поездом прохладный воздух. Но, увы! не отъехали мы и двух миль [3,22 км], как, пощупав ставень рукой, я чуть было не обожгла себе пальцы: вода на солнце сделалась совершенно горячей. В прошлом году в июне (рассказывал нам за несколько минут до отъезда содержатель келлеровского ресторана на аллахабадском вокзале, француз Монкутье) с полуденным поездом приехало семейство одного полковника. Когда пассажиры стали выходить на платформу, то из вагона полковника выскочили два мальчика, крича и плача… В вагоне неподвижно лежали полковник – мертвецки пьяный, и жена его, болезненная женщина лет двадцати двух, – мёртвая. Доктора решили, что смерть приключилась вследствие апоплексии от жары. У самого Монкутье умерли в один день его два сына (двенадцати и четырнадцати лет), выбежав только на несколько минут на солнце. Бедный француз со слезами рассказывал нам про смерть своих сыновей, суетясь в то же время за прилавком, где он втридорога продал нам папиросы, постоянно притом предлагая нам un verre d’absinthe ou de vermout. "Ah, le gredin de pays! – повторял он, захлёбываясь слезами при воспоминании о детях. – Un vrai enfer, quoi!.. Et puis, pas un de ces cochons d’Anglais qui sache un mot de français. Oh, que je voudrais donc voir un jour les Russes ici!"…

Мы засмеялись, но сочли за лучшее не принимать участия в его опасных пожеланиях. Обернувшись, мы увидали за спиной нашего белокурого шпиона, которому лакей наливал "прохладительное" питьё из бутылки рома. На этот раз бедный Монкутье, должно быть, срезался в своих сведениях о не говорящих по-французски англичанах. Возвращаясь в Бомбей едва через месяц после того, мы уже не застали француза за прилавком, подрядчик Келлер сменил его и услал на другую и дальнюю станцию за "болтовню".

Накануне отъезда такур принёс нам пучок свежих листьев и предложил попробовать их. Вкусом они напоминали щавель, оставляя во рту прохладное, как после мяты, ощущение. Он взял с нас формальное обещание держать по маленькому кусочку этих листьев во рту во всё время переезда до Канпура и вообще днём во время жары. "Пока вы их будете жевать, как бетель, жара не будет иметь на вас вредного влияния (сказал он нам), и вам подчас даже будет слишком прохладно". И действительно, мы с тех пор будто не чувствовали зноя. Но нам не удалось уговорить У*** держать эту траву во рту, а мисс Б*** постоянно её выплёвывала, и оба чуть было не заболели. Искренно сожалею, что не имею права ни описать этого растения, ни послать его в Россию для исследования: индусы странный народ, и даже сам такур, лучший и благороднейший изо всех нам известных индусов и наш преданнейший друг, не свободен от этих странностей. Он как будто скрывает познания своей родины, особенно такие, на которые современная наука взирает как на нечто сказочное. На наши вопросы: почему бы ему не обогатить и западную науку лишним открытием, столь полезным в этой знойной стране, он как-то загадочно улыбнулся, заметив, что эта трава растёт только в Индии, да и то встречается весьма редко, и что всех де не спасёшь. "Наука на Западе богата и без наших крох, и вы, которые у нас всё взяли, оставьте нам хоть эти крохи", – добавил он.

Канпур – место безо всякой истории и, пока англичане не избрали его в 1777 году передовым постом для своих гарнизонов в Индии, оно оставалось в полной неизвестности. Станция железной дороги находится за городом, и мы уже собирались взять две раззолоченные гари на волах, когда слуга такура объявил нам, что его маха сааб (великий господин) выслал нам европейский экипаж. Это был обитый ярко-пунцовым бархатом четырёхместный ландо, с двумя висевшими позади, как две крупные капли крови, саисами, в красных с золотом кафтанах и таких же тюрбанах, и с четырьмя такими же саисами в ливреях, долговязыми и быстроногими скороходами, бежавшими впереди ландо. Прибавьте к этому четырёх конных раджпутов, телохранителей Гулаб-Лалл-Синга, и вы поймёте, почему полковник, садясь в карету, заметил: "Перенесись мы каким-либо волшебством в Нью-Йорк, нас, наверно, приняли бы за продающих зубной эликсир и магические порошки приезжих шарлатанов". Но мы были в Индии, и народ, встречаясь с нами, чуть не бросался на землю пред таким ярким величием.

Первое бросившееся нам в глаза строение была пустая, из тёмно-красного кирпича, огромная церковь без окон и дверей, с высокой остроконечной колокольней. Это здание в продолжение с лишком трёх недель служило слабой крепостью перерезанному впоследствии гарнизону, засевшему в нём по открытии мятежа 6 июня 1857 года.

Что было первой причиной этого кровавого мятежа? Европа читает реляции англичан и воображает, что читает историю. Ей даже и в голову не приходит спросить, есть ли между многими историями бунта хоть одна написанная верно и беспристрастно. Индусов никогда и никто не спрашивал, сколько в показаниях их завоевателей истины, которая из двух сторон виновна в больших преступлениях и кто совершил более зверских жестокостей: образованный ли, гуманный европеец, или дикий, доведённый до исступления азиат? По этому поводу мы собирали факты не от одного, а от многих, отнюдь не сговорившихся между собой людей. Их показания в главных чертах согласуются вполне, поэтому мы и верим им более, нежели всем "историям" мятежа 1857 года, взятым вместе. "Смазанные свиным салом патроны", причина бунта мусульман, и "ремни из коровьей кожи", возмутившие индусов, – не что иное как последняя, переполнившая сосуд горечи капля...

За несколько времени до мятежа, в Битхпуре, большом местечке на правом берегу Ганга, в 12 милях [19,31 км] от Канпура, проживал индус из старинного и гордого рода, по имени Дхонду Пант, более известный под прозвищем Нана Сагиба. Он был усыновлённым наследником последнего "пешвы" (царственного главы Маратхской конфедерации) Баджи Рао и по смерти последнего получил в наследство все его поместья, сокровища и имения. Некоторые англичане, подобросовестнее, сознаются в том, что этот молодой человек, двоюродный брат махараджи Синдии, имел полное право ненавидеть правительство. В своём официальном рапорте полковник Шерер пишет, например, следующую многознаменательную фразу: "Этот человек имел к нам претензию, на которую мы, бритты, с обычным всем преуспевающим господам несимпатическим обхождением не обратили никакого внимания". Усыновлённый в 1832 году, ещё ребёнком, Нана-Сагиб вырос в полной уверенности, что он наследует титул и положение "пешвы" – честь, в сущности, благодаря англичанам, более номинальная, чем действительная, но всё же льстившая самолюбию того, кто имел на неё право. За пять лет до бунта старый Баджи Рао умер, а вслед за его смертью тогдашнее правительство лорда Дальгузи тотчас же и безо всякого повода объявило, что звание "пешвы" упразднено и что принц Дунхду наследует лишь частные поместья и собственность отца. Вследствие этого получаемый старым раджей пенсион был прекращён; армии приказано не отдавать чести наследнику, и даже несколько старых, давно негодных артиллерийских орудий, великодушно оставленных свергнутому с престола принцу, которыми бедный узник тешился на старости лет, отняты у Нана Сагиба. В продолжение четырёх с лишком лет юный принц разорялся в напрасных усилиях заставить директоров Компании отменить несправедливое решение. Вместо того чтобы твёрдо, но ласково обратить его внимание на тщетность его хлопот, дирекция показала ему на дверь, грозя отнять у него даже его частное наследие. Между тем у Нана Сагиба были две сестры, двенадцати и тринадцати лет, старшая красавица, и обе замужем. Поехав однажды с кормилицей и слугами на богомолье, они подверглись нападению пьяных офицеров, которые ворвались в передний двор пещерного храма, когда те только что сошли, раздетые, в священный танк, и... обесчестили обеих. Единогласное показание уверяет, будто Нана Сагиб убил обеих девочек собственною рукой и по их же неотступной просьбе; а убив, выпил по капле крови каждой и поклялся на ней отмстить жёнам и дочерям англичан, или же умереть самому. У Нана Сагиба был доверенный и любимый им друг, индус, насильно обращённый в мусульманство, который, бежав из Хайдерабада и получив приют и защиту у Нана Сагиба, вернулся к индийской вере. Англичанам индус был известен под именем Азим-муллы-хана. Этот Азим был правою рукой и секретарём Нана Сагиба. В начале 1855 года Азим был послан своим господином в Англию искать защиты в парламенте. Теперь англичане представляют его каким-то низким лакеем и поставщиком для гарема Нана Сагиба, хотя последний по смерти отца был посвящён в звание брахмачарьи, то есть светского монаха, и не только никакого гарема, но и жены не имел. Англичане в своих "историях" жалуются на Азима, называя его "тигром в человеческом образе", обвиняют его в том, что он будто бы шпионил за ними под Севастополем и, проведав об их слабостях, преувеличил-де оные в глазах своих соотечествен­ников, которые поэтому и осмелились взбунтоваться; наконец, Азим-мулла-хан вошёл будто бы "в заговор со врагами Великобритании в Турции и даже тайком ездил в Россию". Но во дни пребывания Азим-муллы в Англии его живописные костюмы, бриллианты, шали и драгоценности очаровывали не одних сходившим по нём с ума английских леди, но даже важных сановников. Он был принят в высшем обществе Лондона и Брайтона, все газеты расхваливали изящество его манер и образования… Как же теперь называть его "подлым лакеем"? Несколько знатных леди уже собирались исполнить данное ему в Лондоне обещание – навестить его господина, принца Нану, в его поместье [в] Битхпуре, когда преждевремен­но вспыхнул давно подготовленный мятеж и планы Нана Сагиба рушились.

Можно наверное сказать, что Нана Сагибом, как и всеми главными заговорщиками, гораздо более руководило чувство мести и ненависти к англичанам, чем надежда на политический переворот. Конечно, если бы планы Нана Сагиба удались, то в Индии снова водворилась бы Могульская и Маратхская империя. Но чувство ненасытной мести, страстное желание обесчестить Англию в лице её знатнейших жён и дочерей, обесчестить так, чтобы (по словам передававшего нам эти подробности) "бесчестие это сделалось историческим, и предание страны воспевало бы справедливую месть маратхского принца до будущей пралайи", было главным и первым его побуждением. Так ловко сыграл свою роль Азим-мулла-хан, что не менее 14 знатнейших дам при лондонском дворе (как сказано выше), очарованные этим азиатским дипломатом, готовы были добровольно посетить логовище сторожившего их зверя, и их приезд в Битхпур должен был послужить сигналом к общему восстанию. Слепая судьба – кисмет – спасла, конечно, их, но не спасла их англо-индийских сестёр.

Девизом Нана Сагиба сделалось изречение побеждённой богини Виргилия. И действительно, он, по выражению его биографов, "выдвинул весь ад", созвав вдобавок всех демонов восточной мести к своим услугам...

Насолив ему со всех сторон, лишив его сначала сестёр, а затем звания, почестей, пенсии, англичане с доверчивостью невинности и чистой совести, вследствие нескольких ловко придуманных и заданных им Нана Сагибом пиров, вообразили себе, что наследник "пешвы" их величайший друг. Ежедневно ожидая, что сипаи его полка последуют примеру своих товарищей и взбунтуются, генерал Уиллер ещё 26 мая вызвал Нана Сагиба из Битхпура "помочь ему успокоить сипаев и предупредить мятеж". Нана явился немедленно и привёл с собою двести из своих пятисот вооружённых телохранителей и три или четыре оставшиеся у него пушки. Его назначили охранять казначейство, и он поселился в собственном доме в Навабгундже. Ему были известны все переговоры между гражданскими и военными властями, и он вместе с англичанами приготовлял "убежище" женщинам и детям...

Когда 6 июня взбунтовались сипаи и вместо того, чтобы, по обыкновению своему, перерезать офицеров, разграбили полковую кассу, а затем отправились по дороге к Дели, желая присоединиться к корпусу главных мятежников, то англичане, укрепившись в церкви и провиантских бараках, великодушно передали в руки клявшегося им в "вечной дружбе" Нана Сагиба арсенал, пороховой магазин, парк и всё, что оставалось от казны, поручая своему "верному союзнику" защищать их от народа. Тогда Нана, сбросив наконец маску, вернул сипаев с дороги, и на другой же день, то есть 7 июня, открыл было по своим "друзьям" огонь, но тотчас же опять прекратил его: адская мысль озарила маратха. Смерть мгновенная и не дающая времени страдать – не наказание. Как кошка с мышью, принялся он играть со своими пленниками: он знал, сколько было в бараках провизии, и начал их морить голодом... Чрез две недели из 250 человек, вошедших в укрепление гарнизона, оставалось только 150, а из 380 женщин и детей наполовину менее. Трупы гнили почти на поверхности земли, пред глазами переживших. То была долгая страшная агония...

Наконец, Нана решился покончить с ними. 26 июня он послал им сказать, что если они доверятся ему, то он спасёт оставшихся в живых. Гарнизон, предпочитая скорую расправу мукам голодной смерти, согласился. Тогда лишённый престола принц велел заготовить лодки, обещая своим пленникам выгрузить их в Аллахабаде, и на утро 27-го часть их была размещена на тридцати баркасах. Как только они были размещены, лодочники зажгли соломенные навесы лодок, а сипаи стали стрелять в пленников. Из тридцати лодок только две успели потушить огонь и отплыть на средину реки, которая в том месте имеет целую милю ширины. Одна из этих двух лодок, пробитая ядрами, скоро потонула, другая спаслась каким-то чудом; но из 28 человек только четверо пережили это утро, попрятавшись в тростнике. Не утонувших вытащили и привели обратно на берег. Во всё это сам Нана не вмешивался. Говорят, будто утром того дня он объявил, что предоставляет пленников в руки судьбы и народа: кто спасётся – благо тому, а кому погибнуть – того даже и сам он спасти не в состоянии; притом он добавил, чтобы ни один "белый", который избегнет смерти, больше не попадался ему в руки, а то будет казнён. Всех спасшихся из воды мужчин перестреляли; а женщин и детей посадили в другое здание, называемое "Савади Котти", недалеко от вокзала, и оставили дней на десять в живых. Быть может, Нана и даровал бы им жизнь, но случилось следующее: 10 июля проезжая мимо Битхпура с сильною партией обоего пола беглецов из Фатсагара, полковник Смит был замечен на реке часовыми. Лодку схватили и человек с лишком пятьдесят, включая женщин и детей, были взяты в плен. Наутро их погнали по ужасной жаре пешком в Канпур и представили Нана Сагибу. Вместо того чтобы молчать и, покорясь своей участи, ждать жизни или смерти, англичане (по рассказам) стали страшно оскорблять Нана Сагиба, называя его, между прочим, "незаконным сыном" – оскорбление, влекущее за собою у гордых брахманов смерть. Тогда мужчин повели на плац-парад и расстреляли, а женщин и детей присоединили к прежним пленникам. Весь этот страшный период покрыт мраком таинственности. Вообще никто из пленников не остался в живых, чтобы рассказать, что именно происходило, но, должно быть, случилось нечто ужасное, неслыханное…

Вероятно, если бы Нана Сагибу посчастливилось, он не казнил бы женщин, ни детей, которых, как известно, он оставил в живых до последней минуты своей власти. Но 15 июля, при Аунде, он проиграл сражение и должен был скрыться. В минуту безумного бешенства, в последнюю ночь своей власти и пребывания в Канпуре, он отмстил, говорят, за своих сестёр: он впустил толпу опоённых опиумом и багом сипаев (мусульман и индусов) в дом, где содержались европейские женщины, за несколько часов до их смертной казни. Рассказывают также, что четверо мужчин, судья Торнгилл, полковник Смит и двое других, были нарочно оставлены в живых, дабы сделать их свидетелями этого национального бесчестия. На заре мужчин вытащили на улицу и зарезали, а также 250 женщин и детей. Тела их бросили в глубокий и знаменитый с тех пор "колодезь".

Продолжать повествование напрасно, ибо вся Европа знает остальное. Добавлю лишь некоторые подробности, о которых она никогда не слыхала. Когда Канпуром снова овладели англичане и в нём водворилась тишина, Нана Сагиба уже там не было: он исчез бесследно. Как известно, англичане долго показывали в железной клетке узника, которого, за неимением оригинала, хотели выдать за принца Дхонду, но принуждены были, наконец, выпустить этого человека, так как вся Индия хохотала над этим. Между тем Нана Сагиб, говорят, жив, и до сих пор есть люди, ещё не потерявшие надежды увидеть его в Индии. О пленниках же коллектор, полковник Шерер, рассказывает следующее:

"Подъехав к дому убийства и резни, мы нашли в нём на шесть вершков [26,67 см] глубины запёкшейся крови... Мы заглянули в колодезь, и пред нами мелькнула вся ужасная истина: спасать было уже некого. Пред нашими глазами открылась та ужасающая картина, при одной мысли о которой ещё теперь в далёкой Англии осиротевшие сердца обливаются кровью... Колодезь был глубок, но узок; заглянув в него, мы нашли его наполненным до краёв мёртвыми и совершенно нагими телами. Всех трупов насчитали 253".

Вот что рассказывает англичанин и очевидец. Но он умалчивает о том, как на другое утро сгоняли жителей Канпура и расстреливали каждого десятого человека; умалчивает о том, что, схватив между ними несколько сотен людей (вероятно, большей частью невинных), их заставляли слизывать запёкшуюся в комнатах кровь; умалчивает о том, что эту кровь слизывали, не вставая, человек до пятисот в продолжение сорока восьми часов, что две трети из них умерли от рвоты, а остальную треть англичане добили прикладами; умалчивает, наконец, о том, что не несколькими десятками мятежников заряжали пушки (как уверяют английские рассказы), а что такою смертью погибло их несколько тысяч.

Лорд Каннинг приказал все белые трупы, не трогая их, оставить в колодце и засыпать землёй и известью. Площадь превратили в сад, а над колодцем построили знаменитый "Memorial monument", памятник 1857 года.

Прямо с железной дороги мы поехали в этот сад. Сад тенист, наполнен кипарисами, плакучими ивами и другими превосходными растениями и цветами; но ни архитектура часовни, ни стены сада, ни самый памятник над колодцем не соответствуют ни великому трагическому событию, ни суммам, пожертвованным на исполнение задуманной Каннингом идеи. Статуя работы барона Марокетти и по его идее представляет "Ангела милосердия". Но почему это поза именно милосердия, а не чего-либо другого, определить трудно. Статуя помещена внутри гранитной, четырёхугольной ограды с чугунною решёткой на гребне; с фасада мраморные ступени ведут к калитке, вделанной в этой решётке, что ещё смешнее, так как в здании без крыши, казалось бы, и калитке делать нечего, тем более что она словно висит между небом и землёй. Желающему приблизиться к подножию статуи приходится снова спускаться по таким же ступеням вниз, внутрь ограды; и только тогда, очутясь в квадратной яме с памятником посредине прямо против пьедестала, "прохожий" может остановиться, но далеко не умилиться. Перед ним, по розовому полю, белыми рельефными буквами красуется вокруг всего подножия легенда мятежа. Легенда эта – чистый курьёз. Она есть как бы соединение всех отборнейших, непечатных ругательств и проклятий язычников... Ограбленный, выгнанный из своих наследственных владений принц Дхонду Пант (Нана Сагиб) предаётся в ней "огню вечному", как "раб презренный и мятежный, осмелившийся взбунтоваться против законных властелинов избранного Богом народа". Англичане – "избранный Богом народ"! Вся симпатия, всё глубокое сожаление к столь незаслуженному страданию, к этим погибшим мученическою смертью несчастным детям и матерям, – всё это исчезает при чтении непристойно ругательной, до приторности высокомерной, напыщенной эпитафии. Мученический прах, покоящийся под нею, забывается; остаётся пред глазами лишь высокомерная надпись, из которой так и бьёт в нос фарисейство гордых и жестоких отцов, братьев, сыновей! Во всём саду между многими десятками надгробных надписей ни одной, положительно ни одной из Нового Завета. Дух древне-израильской нетерпимости, мстительности, дух заповеди: "око за око, зуб за зуб" деспотически царствует в этом саду смерти и пуританства. Но уж если так, то, соболезнуя о неповинных мёртвых, нельзя в этой ужасной трагедии не видеть справедливого "закона возмездия": "что посеешь, то и пожнёшь", слышалось мне в шелесте каждой плакучей ивы над каждою могилой, в далёком журчанье ручья. Велики и ужасны прегрешения Нана Сагиба. Но кто осмелится утверждать, что его поступками не руководили кровавые слёзы и стоны двухсотмиллионного населения, народа, попираемого ногами завоевателя, народа оплёванного, издыхающего с голоду сотнями тысяч в продолжение последнего долгого века? И поверят ли христиане-читатели, что чья-то рука начертила на множестве надгробных памятников следующее столь подходящее к святыне места размышление: "Оправдана гордость расы, кричащей вослед каждому азиату: Hic niger est, hunc tu Romane, caveto".

Полковник, гуманнейший из либералов, проливавший когда-то кровь за освобождение настоящих негров (за "Хамово племя", как их в то время называли в Америке проповедники) просто выходил из себя. Мы наткнулись, наконец, на памятник какому-то убитому сержанту с надгробною надписью: "О, Господи! Ты дал мне нечестивых язычников в наследие, так сокруши же их, рассей с лица земли, и да погибнут проклятые филистимляне; а Ты, Господи, прославь свой народ!" Все эти надписи в своём напускном смирении казались мне до того гнусно иезуитскими, до того полными затаённого лицемерия, что я поспешно отошла в сторону и стала звать наших спутников-англичан вон из сада. Я положительно чувствовала, что ещё минута – и я не выдержу: выскажу пред сторожем своё мнение об англичанах, о живых, как и о мёртвых, и напущусь вдобавок на "белокурого шпиона", следовавшего за нами как неотвязная тень. Мы уже были подготовлены к раздражению с первой минуты нашего приближения к памятнику: пропустив нас, европейцев, нам объявили, что наши друзья, бабу и Мульджи, должны оставаться в саду за воротами, которые им и захлопнули под носом. В ответ на наши протесты старый сторож молча указал нам прибитую к воротам доску. На ней большими буквами объявлялось запрещение "индусам, язычникам, как и магометанам, приближаться к ограде".

Мисс Б*** проливала горькие слёзы и сморкалась над каждым памятником. С большим трудом мы оттащили её от двух переплетённых над двойною могилой мраморных любовников, "дух" коих, по её убеждению, "витал в эту минуту" над её топи и размокшею от слёз вуалью. Она ужасно огорчилась и даже обиделась, когда я ей сказала, что, по-моему, ничего здесь не витает, кроме "духа чванства да британского высокомерного фарисейства"…

– Ma chère, – всхлипнула англичанка, – vous n’avez vraiment pas de coeur…

– Быть может, – отвечала я, – но у меня зато есть то, чего у вас, видимо, нет: j’ai du nez…

И мы вернулись к нашим индусам.

Радда-Бай

Сноски

---