Бенарес, Праяга (ныне Аллахабад), Насик, Хардвар, Бадринатх, Матхура – вот те священнейшие места древней доисторической Индии, которые одно за другим мы собирались посетить, но, конечно, не так, как их обыкновенно посещают туристы a vol d'oiseau[2], с дешёвым гидом в кармане и под командой сбивающего вас и с ног, и с толку чичероне[3]. Нет, мы хорошо знали, что вокруг всех этих мест, словно плющ на развалинах старых замков, обвилось предание, веками наросли сорные травы фантазии, пока, наконец, по примеру этих паразитных растений, постоянно сдавливая в своих холодных объятиях стены, они совсем не разрушили первобытной формы здания, и археологу так же трудно по обезображенным, усыпающим окрестности остаткам судить об архитектуре когда-то целого здания, как и для нас из этой массы легенд отделить плевелы от настоящего зерна. Тут не помогут ни гиды, ни чичероне. Они способны разве указать нам на места, где во времена былые возвышались крепость, замок, храм, священный лес или знаменитый город, да повторят сложившиеся уже при мусульманах предания. До неискажённой истины, до первоначальной истории каждой интересующей нас местности нам, конечно, придётся доискиваться самим, следуя собственным соображениям.
Современная Индия не представляет и бледной тени не только древней, то есть Индии дохристианской эры, но даже и Индостана под владычеством Аурангзеба, Акбара, Шах-Джахана. Словно кровавыми, окаменелыми слезами усеяны круглым красноватым булыжником окрестности каждого многократно истерзанного города, каждой разрушенной деревушки. Но не по природным камешкам, не по дресве[4], изранивая себе ноги, приближаетесь вы к высоким, окованным железом воротам старинных укреплённых городов, а по гранитным ещё древнейшим обломкам, под которыми часто покоятся развалины третьего, ещё более древнего, города. Нынешние названия даны им мусульманами, которые обыкновенно строили свои города на пепелище побеждённых, взятых приступом городов; названия последних кое-как ещё упоминаются в преданиях, но названия их предшественников исчезли из памяти людской ещё до мусульманского вторжения. Кому когда удастся проникнуть в эти вековые тайны!..
Зная всё это заранее, мы решились не терять терпения, и даже, если бы того потребовали обстоятельства, посвятить целые годы на частые экскурсии в одни и те же места, пока не добьёмся более верных исторических данных, менее исковерканных фактов, нежели добытые нашими предшественниками. Последние должны были довольствоваться набором диких вымыслов, с трудом вызываемых из уст напуганного, неохотно отвечающего дикаря, или же враждебного, нарочно искажающего истину брамина. Нам же помогает целое общество образованных, заинтересованных теми же вопросами, как и мы, индусов; мы уже имеем положительное обещание быть допущенными хотя бы в некоторые тайны древних хранителей их, махантов[5], слышать не предание, а верный перевод старинных, чудом уцелевших хроник и грамот о некоторых городах.
История Индии давно исчезла из памяти её сынов, она совершенно неизвестна её завоевателям; но она несомненно существует, хотя, быть может, и в растерзанных частях, в тщательно оберегаемых от европейского глаза рукописях. Недаром брамины, в редкие минуты дружеских излияний, иногда проговаривались. Так не раз уже упомянутому мною англичанину Тоду старый махант (настоятель) некоего древнего храма-монастыря раз заметил: "не теряй времени, сааб, в напрасных розысках: Индия беллати (Индия иностранцев, англичан) пред тобою, гупта Индию (то есть тайную) ты никогда не увидишь; мы, хранители её тайн, скорее отрежем язык друг у друга".
И однако же Тод много кой-чего узнал. Правда, ни один англичанин не был так любим туземцами, как этот старый, храбрый друг махараны Удайпурского; но зато и он любил туземцев и никогда не показывал презрения даже к беднейшему из них. Он писал до периода полного развития современной этнологии, и книга его до сей поры считается авторитетом во всём, касающемся Раджастхана. Хотя, по собственной скромной оценке её автора, она представляет "лишь свод добросовестно собранных материалов для будущего историка", но в ней найдётся кроме того много такого, чего ни один ещё великобританский чиновник не добился до него, да и не добьётся после.
Так пусть же недоверчиво улыбаются наши друзья и наши недоброжелатели, даже смеются над нашею претензией "проникнуть в мировые тайны Арьяварты", как выразился недавно один критик. Смотря с самой пессимистической точки зрения, наши заключения если даже и не окажутся достовернее заключений и доводов Фёргюссона, Уилсона, Уиллера и прочих археологов и санскритологов, трактовавших об Индии, то во всяком уж случае не будут бездоказательнее прочих. Нам замечают, что мы неблагоразумно затеяли то, пред чем ежедневно отступают археологи и историки, которым способствует здешнее правительство с его влиянием и неистощимой казной; что мы взялись де за работу, оказавшуюся не под силу даже Азиатскому Королевскому обществу...
Пусть так. Но у всех свежо в памяти, а у нас тем более, как бедный венгр, не только без средств, но почти нищий, отправился пешком в Тибет, чрез страны неизведанные, опасные, увлекаемый лишь любознательностью да желанием пролить свет на историческое начало своего народа.[6] В результате вышло то, что были внезапно открыты неисчерпаемые рудники литературных сокровищ. Филология, дотоле бродившая в египетских потёмках безвыходного лабиринта этимологий и уже важно предлагавшая учёному миру помириться с самыми фантастическими теориями, вдруг неожиданно напала на нить Ариадны. Она открыла, наконец, что санскритский язык если не праотец, то всё же "старший брат" всех других древних языков, по выражению Макса Мюллера. В Тибете найдена неисчерпаемая литература на языке, о письменности которого не было ничего известно. Благодаря необыкновенному рвению Александра Ксомо де Кёрёш, она им частью переведена, а частью проанализирована и выяснена. Перевод же его доказал всему учёному миру, что, во-первых, подлинники Зенд-Авесты солнцепоклонников[7], Трипитаки[8] буддистов и Айтареи-Брахманам[9] браминов были в оригиналах своих написаны на том же древнесанскритском языке; во-вторых, что все три языка, то есть зендский, непалийский и современный или брахмано-санскритский – более или менее диалекты первого; в-третьих, что от санскритского произошли все менее древние индо-европейские и современные языки и диалекты Европы; в-четвёртых, что три самые значительные религии язычества: зороастризм, буддизм и брахманизм, хотя только ереси монотеистического учения Вед, но это не мешает им быть всем трём древними религиями, а вовсе не современными подлогами.
Мораль вышесказанного очевидна. То, чего не могли бы добиться целые поколения учёных, то есть проникнуть в ламасерии[10] Тибета и получить доступ к священной литературе этого вполне изолированного народа, того добился бедный странник, без средств и без протекции; быть может, и даже вероятно, только потому, что смотрел на диких монголов и тибетцев, как на братий своих, а не как на низшую расу. И стыдно становится подумать, стыдно за человечество вообще, а за науку в особенности, что первый добывший такие драгоценные для науки результаты, сеятель столь обильной для неё жатвы, оставался почти до самой смерти тем же непризнанным бедным тружеником. Достигнув Калькутты по возвращении из Тибета пешком, без гроша денег, он сделался известен, и его имя стало громко произноситься с почестями и хвалой лишь в то время, как, вследствие бескорыстной любви своей к науке, Ксомо де-Кёрёш умирал в одном из беднейших кварталов Калькутты и, больной, на обратном пути пешком через Сикхим в Тибет умер в Дарджилинге, где и похоронен.
Само собою разумеется, что в пределах журнальных писем нельзя было серьёзно начинать что-либо подобное затеваемому нами. Мы могли лишь надеяться, что заложим первый камень здания, дальнейшую постройку коего может взять на себя разве будущее поколение. Чтоб успешно опровергнуть установленные целыми двумя поколениями индианистов мнения о древностях Индии, потребуется не менее полувека упорной работы. А для того, чтобы заменить эти мнения другими, необходимо заручиться фактами, основанными не на хронологии и лжепоказаниях лукавых браминов, заинтересованных в невежестве европейских санскритологов (как то испытали, к своему горю, лейтенант Уилфорд, а за ним Луи Жаколио), а на неопровержимых доказательствах древнейших, доселе не разобранных надписей, ключа к которым европейцы ещё не нашли, ибо он, как не раз уже указано, хранится в не менее древних, почти недоступных рукописях. Да если даже наши надежды и осуществятся, и мы получим этот ключ, то и тогда явится другая необходимость: начать систематическое опровержение, страница за страницей, каждого из многих десятков фолиантов, доселе опубликованных Королевским Азиатским обществом гипотез. А на это потребовались бы дюжины постоянно занятых учёных санскритологов, которые даже в Индии редки, как белые слоны.[11]
Поэтому при описании нами пещер и других памятников архаической эпохи я ограничусь простым указанием наиболее распространённых идей и общепринятых между археологами мнений касательно этих местностей. Требую во всяком случае привилегии указывать также и на разноголосицу между почтенными учёными, на их противоречивые показания и теории, доказывающие как дважды два четыре, как мало права они ещё имеют, невзирая на весь их авторитет, требовать для вышесказанных своих теорий чего-либо сверх простого к ним внимания. Я надеюсь доказать неопровержимыми фактами, как мало успели ещё придти к какому-либо правдоподобному заключению г-да археологи касательно хотя бы пещерных храмов Насика.
Сильно занятые подобными мыслями, мы, то есть один американец, три европейца и три туземца, заняли целый вагон Great Indian Peninsular Railroad, и отправились в Насик, один из древнейших, как уже упомянуто мною, городов Индии, и самый священный в глазах обитателей западного президентства. Насик заимствует своё имя от санскритского слова насика, то есть "нос", вследствие эпической легенды, уверяющей, будто Лакшман, старший брат обоготворённого царя Рамы, отрезал на этом самом месте нос у великанши "Сарпнаки" [Шурпана́кха], сестры царя Раваны, похитителя Ситы (троянской Елены индусов).
Поезд железной дороги останавливается в шести милях [9,66 км] от самого города, и мы приехали в ночь; поэтому нам пришлось отправиться далее в час пополуночи в шести золочёных двухколёсных таратайках, называемых экка, и на волах. Даже невзирая на поздний час ночи, рога этих животных были вызолочены и украшены гирляндами цветов, а на ногах звенели медные браслеты. Дорога пролегала неровными, ухабистыми оврагами, густо заросшими джунглями, в которых, по приятному показанию наших возниц, постоянно играли в прятки тигры и другие четвероногие мизантропы лесов. С тиграми в эту ночь мы не знакомились, но зато в продолжение всей дороги были угощаемы концертом целого общества шакалов. Неотвязно следовали они за нами, раздирая уши своим воплем, диким хохотом и лаем. Эти милые животные здесь до того дерзки и вместе с тем трусливы, что хотя они в ту ночь бегали вокруг стаями достаточно сильными, чтобы легко поужинать не только всеми нами, но и нашими златорогими волами, ни одно из них однако не осмелилось подойти ближе нескольких шагов. Достаточно было стегнуть одного из них длинным кнутом, которым мы запаслись от змей, чтобы вся стая с невообразимым визгом далеко отбегала прочь. И однако же погонщики не пренебрегли ни одним из своих суеверных средств против нападения тигров. Они хором пели заклинательные молитвы – "мантры", сыпали бетелем по дороге в знак своего уважения к лесному "раджи", и после каждого куплета заставляли волов становиться на передние колена и низко наклонять в честь высших богов голову, причём лёгкая, как ореховая скорлупа, экка грозила каждый раз, вместе с седоком, перекинуться вверх дном через рога животных. Это приятное путешествие в тёмную ночь длилось пять часов. Мы достигли "гостиницы пилигримов" лишь в шесть часов утра.
Настоящая причина святости Насика, как мы узнали, не в отрезанном хоботе великанши, а в местоположении города на Годавари, вблизи источников этой реки, называемых почему-то туземцами Гангой (Гангес). Этому магическому имени, вероятно, город и обязан своими многочисленными богатыми храмами и отборным классом браминов, поселившихся на берегах реки. Два раза в год пилигримы собираются сюда молиться, и число странников превышает в такие торжественные дни даже население Насика (35 000). Чрезвычайно живописны, но столь же и грязны дома богатых браминов, построенные вдоль спуска, от центра города до самых берегов Годавари, по обеим сторонам которой тянутся целые леса узких пирамидальных храмов. Все эти пагоды выстроены на развалинах старых, дотла разорённых фанатизмом мусульман. Легенда повествует, будто большая часть их возникла из атомов пепла обожжённого хвоста бога-обезьяны Ханумана. Удирая по воздуху из Ланки, где этому храброму герою Равана поджёг хвост, предварительно натерев его каким-то горючим веществом, Хануман одним скачком по воздуху очутился над своей родиной Насиком. Тут сие благородное украшение обезьяньей спины, по дороге совсем обуглившееся, стало рассыпаться в прах. И вот по мере того как хвост испепелялся, из каждого священного падавшего на землю атома возникал храм... И действительно, с горы это собрание бесчисленных пагод, разбросанных в самом странном анти-архитектурном беспорядке, представляется так, как будто ими кто посыпал с неба на землю. Не только берега и все окрестности покрыты храмами, но даже островки на реке и торчащие из воды скалы... И что ни храм, то легенда, которую каждый брамин из массы этих наследственных жуликов рассказывает на свой манер, в надежде, конечно, на приличное вознаграждение.
Здесь, как и всюду в Индии, брахманы разделились на две секты: поклонников Шивы и поклонников Вишну, между коими идут вековые распри. Хотя окрестности Годавари украшены двойным ореолом славы, как родины Ханумана и театра первых и славных действий Рамы,[12] воплощённого Вишну, против Раваны, царя цейлонского, но в них находится столько же, если не более, храмов, посвящённых Шиве как и Вишну. Бо́льшая часть пагод выстроена первому из чёрного базальта. Вот этот-то цвет как цвет обожжённого хвоста союзника Рамы, и служит яблоком раздора. С самого начала своего владычества англичане получили в наследство нескончаемые тяжбы между воюющими сектантами, – тяжбы, решаемые обыкновенно лишь для того только, чтобы немедленно переходить в другую инстанцию, и всегда возникающие по поводу этого самого злополучного хвоста с его претензиями. Этот хвост является таинственным dues ex machina[13] направляющих все помыслы насикских браминов pro и contra[14]. Об этом хвосте было исписано более бумаг и прошений, нежели в ссоре о гусе Иван Иванычем и Иван Никифорычем,[15] и пролито более чернил и желчи, нежели имелось грязи в Миргороде с сотворения мира. Свинья, так благополучно решившая пресловутый гоголевский спор, была бы неоценённым благодеянием в Насике по этому щекотливому делу. К сожалению, даже "свинья", если она только "русская", немыслима в Индии; англичане тотчас же заподозрили бы её и арестовали бы как русскую шпионку...
В Насике показывают ванну Рамы; пепел набожных индусов привозится сюда издалека, дабы быть брошенным в священные воды Годавари и смешаться навеки с Гангом. В одной древней рукописи упоминается указ главного из полководцев Рамы, о котором впрочем не упоминается в Рамаяне. В этом указе говорится о реке Годавари как о пограничной линии между царствами Рамы, царя Айодхьи (Ауд)[16], и Раваны, царя Ланки [Цейлон]. Легенды же и поэма Рамаяны указывают на это место как на то, где Рама, увидев на охоте прелестную антилопу и сгорая желанием поднести шкуру её своей возлюбленной Сите, впервые перешёл границу своего собственного царства и вступил в область неизвестного соседа. Не подлежит ни малейшему сомнению, что и Рама, и Равана, и даже, быть может, Хануман, произведённый почему-то в обезьяну, исторические, когда-то существовавшие личности. Ходили глухие толки, лет 50 тому назад, о том что у брахманов находится в руках много чрезвычайно ценных рукописей. Говорили, что одна из них целиком относится к той доисторической эпохе, когда арийцы впервые вторглись в страну, затеяли бесконечную войну с тёмными аборигенами Южной Индии. Эти толки заставили было одного из "коллекторов", нечто вроде уездных начальников (сколько я понимаю), советовать правительству "заставить брахманов силой выдавать все подобные рукописи; тщательно обыскать все углы пагод, ворваться в их тайники и, невзирая на протесты суеверных фанатиков, доказать им, что англичане властелины, а они рабы. К счастью властелинов и, быть может, к несчастью рабов, они этой глупости не сделали. Фанатизм в деле религии есть единственное звено, крепко связующее все эти враждующие секты и касты. Англичане хорошо понимают это, и поэтому никогда не оскорбят своих рабов в вопросах чисто религиозных. Если не самые брахманы, то их храмы и алтари безусловно неприкосновенны.
Самое однако же интересное в Насике – это пещерные храмы, расположенные в пяти милях [8 км] от города. Отправляясь осматривать на другой день нашего приезда, мне и не снилось, что "хвост" станет снова играть значительную роль в нашем визите в Насике; что на этот раз он положительно спасёт меня, если не от смерти, то от очень неприятных и, быть может, опасных ушибов. Вот как это случилось.
Так как приходилось долго ехать в крутую гору, то мы решились отправиться на слонах. Нам привели лучшую парочку в городе, самца и самку, на которых, по уверению хозяина, "ездил сам принц Уэльский[17] и остался доволен". За всё удовольствие туда и назад на целый день мы сторговались по две рупии за слона, ударили по рукам и стали приготовляться.
Наши товарищи-туземцы, с малолетства привыкшие джигитовать на слонах, мигом очутились на спине у своего. Как мухи облепили они его, преспокойно рассевшись где ни попало, цепляясь за разные верёвочки сидений гораздо более пальцами ног, нежели рук, и вообще представляя картину полного довольства и комфорта. Под нас, европейцев, как самую смирную из двух, приготовили слониху, на спине которой прикрепили нечто вроде двух скамеечек, на сиденье покатом на обоих боках и без малейшей опоры для спин. Недоверчиво посматривали мы на это "усовершенствованное" сиденье, но делать было нечего. Наш вожак (махут) поместился между ушами громадного животного (о росте которого несчастные подростки, показываемые в странствующих цирках Европы, дают весьма слабое понятие), а мы с постыдным чувством мурашек по всему телу кое-как влезли по лесенке на спину слонихи, ставшей по приказанию махута на колена. Она носила поэтическое название чанчули-пери (в переводе "деятельная пери") и была действительно самая послушная и весёлая изо всех когда-либо виденных мною представительниц своей породы. Крепко цепляясь друг за друга, мы, наконец, подали сигнал, и махут, вооружённый железным дротиком, ткнул животное остриём оного в правое ухо. Установясь сперва на передние ноги, от чего нас отбросило назад, слониха тяжело приподнялась затем на задние, и мы, едва удержавшись от падения, шарахнулись вперёд, чуть было не сбив махута с места. Но этим не окончилось ещё наше испытание. При первых шагах Пери мы все четверо развалились в разные стороны, словно комки киселя...
Пришлось остановиться. Нас кое-как подобрали, причём добродушная Пери много помогала нам хоботом. Мы отправились далее. С ужасом подумывая о предстоявших нам пяти милях [8 км] подобного путешествия и совестясь отказаться от поездки, мы однако с гневом отвергли постыдное предложение хохотавших товарищей привязать нас к сиденью... Чуть не пришлось мне горько раскаяться в своём самолюбии. Этот непривычный нам способ локомоции[18] являлся чем-то невообразимо фантастическим и вместе глупым. Рысью бежавшая возле важно шагавшей слонихи лошадь с багажом казалась нам с непривычной высоты каким-то малым ослёнком. Каждый шаг Пери превращал нас в акробатов, заставляя выкидывать самые неожиданные штуки. Шагнёт она правой ногой – и мы ныряем вперёд; левой – мы как сноп и валимся назад, всё время вдобавок перетряхиваемые с одного её бока на другой. Это ощущение, особенно под палящим солнцем, стало вскоре переходить в лихорадочный бред, оно являлось чем-то средним между морскою болезнью и кошмаром во сне. К довершению удовольствия, только что мы стали подниматься по каменистой, извилистой тропинке, на окраине глубокого оврага, в гору, как вдруг наша Пери тяжело оступилась. Этот неожиданный толчок заставил меня окончательно потерять равновесие: сидя на задней части спины слонихи, на почётном месте экипажа, я неудержимо покатилась вниз, и в следующую затем секунду непременно очутилась бы с неприятным для своей особы изъяном на дне оврага, если бы не удивительный инстинкт и понятливость нашего умного животного. Слониха задержала моё падение со своей "покатости", буквально поймав меня налету хвостом. Чувствуя вероятно, что я падаю, она крепко и ловко обвила хвост вокруг моего туловища и тут же, остановясь как вкопанная, стала опускаться на колена. Но природная тяжесть моя дала себя, вероятно, знать и оказалась не под силу тонкому хвосту доброго животного. Хотя Пери и не выронила меня, но зато быстро опустилась на землю и тут же тихо и жалобно замычала, вероятно размышляя, что чуть было не поплатилась за своё великодушие собственным хвостом. Так по крайней мере заявил соскочивший мигом с её головы махут, бросившийся на помощь мне и принявшийся осматривать якобы "повреждённый" хвост слонихи. И тут произошла сцена, как нельзя лучше характеризующая грубое лукавство, хитрость, жадность к наживе и вместе с тем трусость низшего класса индусов, "бескастников" (outcastes), как их здесь называют.
Сперва хладнокровно осмотрев хвост и для вящей проверки крепко дёрнув его несколько раз, он уже собирался возвратиться на своё место, но, услыхав моё неосторожное соболезнование о хвосте Пери, он внезапно и самым неожиданным образом переменил тактику. Бросившись плашмя наземь, он вдруг стал кататься по ней, испуская всё время ужасные, дикие вопли. Рыдая на всю долину, он стал приговаривать и причитать, как над покойником, стараясь уверить публику, будто "Мам-Сааб"[19] оторвала у его Пери хвост. "Пери навеки осрамлена (плакался он). Её супруг, свидетель позора её, гордый Айравати, прямой потомок любимого слона бога Индры, теперь отвергнет её, и ей остаётся лишь умереть"...
Так голосил махут, невзирая на все увещания сбежавшихся наших товарищей. Напрасно было доказывать ему, что "гордый Айравати" не показывал ни малейшего поползновения поступить так жестоко со своею супругой, добродушной Чанчули-Пери, о бок которой он даже в эту критическую минуту преспокойно чесал свой хобот, и что у самой Пери хвост был цел и на месте. Ничего не помогало! Тогда, выведенный из терпения наш приятель Нараян, известный силач, прибег к весьма оригинальному средству. Бросив одною рукой на землю серебряную рупию, он приподнял другою тщедушную фигурку махута за его дхоти[20] и преспокойно швырнул его прямо носом на монету. Невзирая на окровавленную физиономию и даже не обращая внимания на неё, махут бросился на рупию с жадностью дикого зверя на добычу. Много раз простёршись во прах пред нами, с нескончаемыми "салаамами" в знак благодарности, он стал без малейшего перехода изъявлять такую же безумную радость, какое за минуту до того выказывал горе. В заключение спектакля и в знак того, что хвост был действительно цел "молитвами сааба", он повис на нём, как виснет звонарь на колокольной верёвке, пока его силой не оторвали и не заставили вернуться на своё место.
– Неужели всё это за одну несчастную рупию? – воскликнули мы в изумлении и дружным хором.
– Изумление ваше понятно, – объявили нам индусы. – Трудно, особенно нам, не чувствовать стыда и отвращения при виде подобного унижения и жадности. Но не забудьте, что этот несчастный махут, у которого есть жена и, вероятно, дети, получает от своего хозяина номинально 12 рупий в год без содержания, а фактически последний с ним чаще расплачивается пинками, чем деньгами. Вспомните также долгие века угнетения от своих же браминов, от фанатиков-мусульман, видящих в индусе лишь нечистую гадину, наконец, от наших настоящих, высокообразованных, гуманных властителей-англичан, и вы, вместо отвращения, почувствуете, быть может, глубокое сожаление к этой карикатуре рода человеческого.
Но "карикатура" рода человеческого видимо считала себя счастливой, не чувствуя ни малейшего унижения. Сидя, поджав ноги на широкой макушке Пери, он ей рассказал про своё неожиданное богатство, и, напоминая ей, что она "божья" слониха, заставлял кланяться саабам хоботом. Пери, в превосходном расположении духа, вследствие пожертвованного ей мною целого стебля сахарного тростника, забрасывала хоботом назад и игриво дула нам через него в лицо...
Сноски
- ↑ Московские ведомости, № 28, 29.01.1880, сс. 4-5; Русский Вестник, февраль 1883, Приложение, том 163, сс. 96-108.
- ↑ С высоты птичьего полёта (фр.). – Ред.
- ↑ Проводник, дающий пояснения туристам при осмотре достопримечательностей (устар.). – Ред.
- ↑ Дресва́ – обломочные породы, рыхлые осадочные горные породы, образовавшиеся в результате механического разрушения самых разных горных пород. – Ред.
- ↑ Махант – глава или настоятель индусского монастыря. – Ред.
- ↑ Ша́ндор Кёрёши Чома, также Александр Чома де Кёрёш (1784-1842) – венгерский филолог-востоковед, автор первого тибетско-английского словаря и грамматики, переводчик буддийских текстов, основатель научной тибетологии. – Ред.
- ↑ То есть зороастрийцев. Зенд-Авеста сейчас упоминается просто как Авеста, поскольку слово «зенд» на пехлеви (среднеперсидском языке) означает «знание», «толкование» и таким образом Зенд-Авеста означает «толкование Авесты». – Ред.
- ↑ Трипитака (санскр. «Три корзины») – свод буддийских священных текстов, созданных в V–III вв. до н. э. – Ред.
- ↑ Айтарея-брахмана состоит из восьми больших разделов и содержит детальное описание различных обрядов. – Ред.
- ↑ Ламасерий (англ. lamasery) – ламаистский монастырь. – Ред.
- ↑ Благодаря частным капиталам и усердию некоторых образованных патриотов-индусов, два даровые класса языков санскритского и пали уже были открыты: один в Бомбее – Теософским обществом, другой в Бенаресе – под председательством учёного Рамы Мисры Шастри, а в 1882 году первое имело уже 14 школ на Цейлоне и в Индии.
- ↑ См. Asiatic Journal, 1872, vol. XXIII, p. 353.
- ↑ Бог из машины (лат.). – Ред.
- ↑ За и против (лат.). – Ред.
- ↑ Отсылка к произведению Н.В. Гоголя «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» (1834). – Ред.
- ↑ Ау́д – историческая область в северной Индии, лежащая по среднему течению реки Ганг на территории современного штата Уттар-Прадеш. – Ред.
- ↑ Альберт-Эдуард, принц Уэльский (1841-1910) – будущий король Великобритании Эдуард VII (1901-1910), в 1875-1876 гг посетил Индию. – Ред.
- ↑ Передвижение (англ. locomotion). – Ред.
- ↑ т. е. Madame Sahib [мадам сахиб]. Слово сахиб, произносимое сааб, приклеивается здесь к каждому титулу, чину, имени. Так, например, говорят Captain-Saab, Colonel-Saab, Мам-Сааб и т. д.
- ↑ Дхоти – длинный кусок материи, которым обвивают себе индусы верхнюю часть ног и поясницу. У простого народа это единственная одежда, за исключением такой же тряпки на голове.