ЕПБ-Письма из пещер-30

Ш

Елена Петровна Блаватская

Из пещер и дебрей Индостана

Письма на родину

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 Предисловие редакции • Приложения

<<   ☰   >>

eng • рус

Письмо XXX

Маленькое владение, когда-то царство с царьками и царицами, Бёртпур знаменит лишь своими Семирамидиными садами, своим Дигом. Раджа его чрезвычайно гордится своей независимостью пред менее счастливыми братьями, раджами других владений Раджпутаны, забывая, что он обязан своею независимостью собственно совершенно замкнутому географи­ческому положению своей территории. В Бёртпуре нет ни президента, ни даже какого-либо чиновника британского, по той простой причине, что, сдавленный словно в тисках между Агрой, Джейпуром и Альвуром, этот штатик походит на пленника, окружённого рядом солдат и поэтому освобождён­ного от лишнего часового, которому оставалось бы поместиться на плечах или голове узника. Невзирая на такое положение, население, т. е. высшие классы (кшатрии, каста воинов), с гордостью, достойною испанских идальго, презирают маратхов и даже раджпутов, которых теперь перестали бояться. Разорённые дотла англичанами, они довольствуются малым и живут в своём "Царстве Павлинов" (названном так потому, что на одной долине Бхаратской насчитывают до 6000 священных павлинов) беззаботно и даже счастливо. Народ деятельный и когда-то воинственный, они с 1826 года, когда лорд Лек разорил их столицу, взяв её приступом, погрузились гуртом в состояние какой-то спячки и буквально проводят всю жизнь в религиоз­ных празднествах и жертвоприношениях богам. Бёртпур – гнездо бардов и священного песнопения, в котором прославля­ются с утра до ночи доблестные подвиги богов и смертных. Поэтому из семисот тысяч жителей, на пространстве каких-нибудь 77 миль [123,92 км] в длину и 50 [80,47 км] в ширину, четыреста тысяч браминствуют, ровно ничего не делая, а триста тысяч проводит всю жизнь, таская воду из озёр Дига и разнося оную на плечах для орошения 1978 квадратных миль [5123 кв. км]. Кроме этих озёр, занимающих всего несколько вёрст, во всём владении не имеется ни капли воды.

Раджа и 99% общего числа жителей джаты. Это племя, когда-то составлявшее огромное большинство населения Раджастхана – "аборигены палящих равнин", расстилающихся вдоль Индуса и его притоков. Тод уверяет и доказывает, по-своему, будто джаты одного рода и племени с гетами, массагетами и ютами Ютландии, а вследствие этого также с англо-саксонскими покорителями Англии. Он находит даже между белоголовым ютландцем, его рыжим кузеном Джон-Буллем и чёрным, как пиковый туз, джатом, "весьма сильное фамильное сходство" в нижней части челюсти (sic) и, вероятно, в ушах. Мудрёного тут ничего нет. Под деспотическим распоряжением г-д филологов, этнологов и антропологов нашей бедной матушке природе остаётся лишь молчать.

Одно верно: джаты – один из древнейших народов Индии, и хотя "аборигены" для пришедших позднее их раджпутов, но не аборигены, а также пришельцы для настоящих аборигенов, племён, рассеянных по всей Индии, скрывающихся в неприступных горных ущельях, в лесах и джунглях. Их предания, как и сама история, или вернее те истрёпанные в клочки страницы, что у нас ходят теперь под именем истории, указывают на джатов как на племя, передовые колонии коего пришли в Индию из-за Гималая, вероятно из-за Оксуса (ныне Аму-Дарья), ещё до времён Кира. В IV веке история застаёт Джатское царство в Пенджабе, но не указывает на эпоху его основания и не даёт никаких сведений о первом появлении джатов. Тодд желает также доказать их тождество с азиатами Оксуса – племенем, низвергнувшим греческую империю в Бактриане. Эти-де азиаты и есть родовое племя, ветвь коего, ворвавшись в северную Европу, поселилась, между прочим, и в Ютландии. Изо всех племён, живущих ныне в Индии, которым желают навязать в прародители скифов, джаты самое подходящее к гипотезе. Наружность скифов, как мы находим её описанной Геродотом, резко отпечатлелась на них. Приземистые, плотные, волосатые, с сильно развитыми мускулами, джаты столько же подходят к этому описанию, сколько высокие, стройные раджпуты и бхилли отходят от оного. Достаточно взглянуть на чисто греческие профили раджпутов, чтоб убедиться в невозможности производить их от скифов. Эта так же нелепо, как сваливать в общую "скифскую яму" и пенджабских сикхов, колоссов с орлиными носами и чисто европейским типом лица, только потому, что до обращения их в монотеизм они приносили в жертву лошадей. Сикхи и раджпуты, по общему мнению писателей-ориенталис­тов, один из красивейших типов рода человеческого.

Огромная часть Раджастхана перемешала в себе теперь под "благодетельным правлением Англии" (стереотипное выражение) чистых раджпутов, и их такуры и земиндары пользуются одинаковыми правами, или, что, быть может, будет вернее, одинаково не пользуются никакими правами, кроме прав обыкновенного помещика и хозяина в собственных поместьях. Но между такурами раджпутской и джатской крови мнение народное, редко ошибающееся, вырыло непроходимую бездну. Такур-джат – феодальный барон, грабящий по ночам. Такур-раджпут – рыцарь, un chevalier sans peur ni reproche в полном смысле слова. Чтоб успокоить первых и тем доставить себе верных союзников, правительство хотя и воспретило дневные грабежи de jure, но разрешило их de facto, предоставив грабителям, как шейхам бедуинов в Палестине и Сирии, взимать контрибуцию с приезжих караванов и путешествен­ников, якобы гарантируя последним полную безопасность от бхиллей. Но раджпутские такуры не приняли ни одной из предлагаемых им милостей. Владея и управляя почти самовластно горстью своих подданных, они почти не выезжают из пределов своих деревень и даже часто из замка. Гордые и неукротимые, поставленные теперь в невозможность воевать друг с другом, они, по-видимому, покорились своей участи, но знаются лишь с раджами, которым, как вассалы, они обязаны платить дань людьми и деньгами. С англичанами они не имеют почти никаких прямых сношений, а ведут дела, в случае надобности, чрез министров своего сюзерена, махараджи.

Как и всюду, покорители "высшей расы" явились тут Каинами в отношении к невинным Авелям. Перетасовали они Индию, словно колоду карт. Жаль смотреть на этот когда-то при раджпутских и даже при мусульманских царях процветавший угол Бхаратры, ныне Бёртпур, валяющийся в пыли вековых дворцов и храмов, словно обугленный кусок заплесневевшего сухаря. Ещё в начале настоящего столетия [т. е. 19-го века] великолепные водопроводы из неиссякаемых Дигских озёр полосовали всю страну, и Бёртпур считался одною из главных житниц Индии. Страна цвела и зеленела круглый год. Но вот в 1825 году явились войска ненасытной Ост-Индской Компании под водительством лордов Лека и Комбермира. Город построен на низменности и вода огромного, теперь не существующего и заваленного озера Моти-джиль (Жемчужное озеро), находясь на более возвышенном уровне, могла по усмотрению и во всякое время быть выпускаема в фортификационные рвы и затоплять их, причём город становился неприступным. С 1805 года англичане четыре раза пытались взять Бёртпур приступом и каждый раз были отражаемы с огромною потерей. В продолжение двадцати лет были пущены в ход все военные хитрости, на которые столь горазды гуманные британцы, чтобы завладеть Павлиньим царством с его соляными озёрами и промыслами, дающими около 170 000 фунтов стерлингов годового дохода; но это удалось им лишь в 1826 году. По рассказам дивана и особенно старого дядьки раджи, ответствен­ность за погром города лежит на совести бога Кришны, патрона оного. Во время первой осады туземные солдаты, служившие в британских рядах, клялись, что видели Кришну над городом в воздухе, "одетого в жёлтое платье аскета и вооружённого своими специальными доспехами: луком, булавой, конхой и священною трубой", и вследствие этого разбежались. Но в 1826 году божество оплошало… Суеверие джатов можно сравнить разве только с суеверием дравидов южной Индии; это какой-то волшебный, заколдованный мир. Провести несколько дней с джатами всё равно, что день и ночь читать сказки... Что ни шаг, то капище с особенной своей легендой, на первом плане которой выступают рыцари и боги с богинями, всегда играющи­ми в них роли добрых и злых волшебниц, как в сказках Перо, где добродетель всегда торжествует, а порок всегда бывает наказан.....

– Видите эти разрушенные стены крепостей, вон там на валу, где растёт это огромное дерево с золотистыми цветами? – спрашивает нас посланник дивана.

Мы подъезжали к столице Бёртпура, и пред нами возвыша­лись горы мусора, развалины когда-то знаменитых укреплений, а за ними в грязной и душной котловине расстилался город, собрание полуразрушенных лачуг. На плоских террасах домов стояли безобразные идолы, и меж ними важно расхаживали павлины, сверкая в лучах заходящего солнца стоглазыми хвостами.

– Вижу... что ж в этом дереве такого удивительного? – прищурился полковник.

– Теперь ничего, – отвечал, вздыхая, посланник. – Но это жёлтые, как золото, цветы, эти бесчисленные гроздья аромат­ных чашечек, всё это слезы Кришны... Увидев, что англичане перерезали дорогу нашим инженерам к пруду и переходят городской ров, дэв (бог) бросил в отчаянии булаву под ноги первому отряду и на этом месте тотчас же выросло дерево. Затем на дерево закапали священные слёзы как частый дождь, и из каждой капли вырос цветок.

– Чем плакать, лучше бы богу было не плошать и тут же свернуть всему отряду шею, – покощунствовал сквозь зубы бабу.

Южный раджпут, ехавший возле кареты верхом, только вскинул глазами на бабу. В его чёрных, как смоль, глазах выражался немой упрёк.

– Вы бенгалец и... вероятно, настика? – срезал он его.

– И да, и нет, – отвечал бабу, немного сконфуженный прямым вопросом, а ещё более устремлённым на него пристальным взглядом Нараяна, – я из Бенгалии, но принад­лежу... или скорее принадлежал к секте чарвака, к локаятикам. Но теперь, – поспешил он прибавить, – я теософ и готов верить во что прикажет нам президент....

Мы рассмеялись, стараясь обратить откровенное призна­ние в шутку. По-видимому, оно произвело тяжелое впечатление на его религиозных товарищей. Они, вероятно, не знали до сих пор о принадлежности нашего ветренного бабу к этой столь презираемой прочими индусами секте. К счастью его, такур отсутствовал. Усадив нас и отправив под охраной своих всадников, он сам по обыкновению куда-то исчез.

Бёртпур построен на развалинах, от которых на земной поверхности не осталось теперь и праха древней столицы, основанной героем Бхаратом. Настоящей столице минул всего один век. Среди развалин древних бастионов и башен, забитых наглухо ползучими растениями, прячется, будто стыдясь своей современной мизерной наружности, дворец махараджи. Он окружён со всех сторон башнями и уцелевшими куполами на плоских террасах старой крепости со многочисленными пробоинами, и представляет, по замечанию Фёргюссона, "страшную смесь всех стилей архитектуры" от сарацинского до джатского.

Миновав несколько старинных ворот со сводами и полуразрушенными стенами, на обломках коих часовые преспокойно спали или курили челум, мы подъехали ко дворцу. Махараджи не было, он отправился пилигримом со свитой в Хардвар. В первый раз по приезде в Индию мы вступали в жилой дворец раджи и, конечно, ожидали увидеть нечто волшебно-прекрасное. Разочарование было полное...

Здание огромное, как и все дворцы раджей, но угрюмое, закопчённое, со стенами, покрытыми плесенью, с бесконечным рядом галерей, веранд, башен и башенок, лестниц и коридоров. Внутри бесконечные ряды комнат, неизвестного назначения, но от первой до последней, от дурбарной "тронной" залы до малейшего чулана под крышей, каждая походила на кладовую продавца старой мебели. Всюду полы без ковров, каменные, но весьма неровные, неподметённые, вероятно, со дня отъезда раджи, так как каждый шаг подымал облака пыли, заставляя нас чихать и откашливаться. Комнаты, загромождённые полуизломанным хламом, ряды кресел и диванов когда-то золочённых, теперь же облезших, всех сортов и эпох, обитые драгоценным, но полинявшим штофом; по стенам дешёвые немецкие часы с кукушками (мы насчитали их штук восемь в одной комнате!), картинами с механизмом движущихся лодок и музыкой рядом с громадными, от потолка до полу, тысячными зеркалами; в библиотеке из драгоценного хрусталя и розового дерева с великолепнейшею резною работой шесть, семь томов шестипенсовых разрозненных романов Джемса, да повсюду расставленные, словно на продажу, женские трюмо, поверхность которых вследствие многолетней сырости представляла географические карты, перекашивая наши отражения, словно корча нам по дороге рожи: вот что нашли мы во дворце независимого раджи!

Заметив, должно, быть отсутствие всякого восторга на наших откровенных лицах, встретивший нас на крыльце бородатый джат, который взялся было показать нам царские покои, желая заставить нас, вероятно, изменить мнение о великолепии дворца, повёл нас в какую-то секретную, угловую комнату, посещаемую, как он нам сообщил весьма конфиденци­ально, всеми английскими бар-саабами (большими господами) и весьма хвалимую ими. Комната эта, которую он приказал своему дядьке отпереть каким-то особенным ключом тоже с секретом и вдобавок с музыкой, оказалась кругом обвешенною картинами во французском вкусе самого непозволительного содержания. Полковник насилу удержался, чтобы не обругать джата, а Нараян, еле взглянув, опрометью бросился вон из комнаты, облегчив целомудренное сердце целым потоком слов, которых мы не поняли, но которые видимо произвели на бородатого наперсника угнетающее впечатление. Он сильно растерялся и поспешил запереть "секретную" комнату, пробормотав нечто вроде извинения. Мы только поняли одно: все "бар-саабы" феринги и даже "мем-сааб", их дамы, посещали этот европейский "музей" и всегда очень весело смеялись. Вследствие такого поражения, однако, бородач поспешил ретироваться, оставив нас на попечении старого дядьки или воспитателя раджи.

Всюду та же грязь, пыль, безвкусица, запустение и ветхость. Сам махараджа не живёт в своих "царских" покоях. Они предназначены восхищать заезжих белых варваров. Сам же он поселился уже давно в зенане, в терему, с полдюжиной жён. К сожалению, в Индии пример добродетели подданных подают не раджи и не принцы. Кроме последних, туземцы, от высшего брамина до последнего кули, строгие моногамисты, но зато их властелины-махараджи все до одного придерживаются многобрачия. Эти потентаты, так сказать, родились и живут вне касты, ибо бо́льшая часть их никогда и не имела касты. Дед Холкара Индорского родился простым пастухом; гвалиор из семейства Синдии – правнук лакея. Его прадед Ранаджи, первый Синдия, служил доверенным слугой в 1714 году пешве, который взял его из семьи простых крестьян, а в 1782 году побочный сын Ранаджи, Синдия, сделался махараджей Гвалиорским. Гайквары Бародские, как самое их название означает, были сто лет тому назад погонщиками коров; а нынешний молодой гайквар, избранный правительством по изгнании несчастного Мульрао, обвинённого (и совершенно несправедливо) в попытке отравить полковника Фейра, политического резидента, – сын простого кули, дальнего родственника Мульрао, и т. д. Одни мусульманские раджи происходят, если верить им, все до одного от Фатьмы, дочери Пророка, а их женская линия от Магометовой кобылицы (sic), хотя способ эволюции от последней ещё не совсем уяснён. Зато махарана Удайпурский, владетель Мейвара в Раджастхане, без преувеличения и вовсе не ради красного словца, происходит чуть ли не от Адама. Во всяком случае, генеалогия этого царского дома объявлена английским правительством совер­шенно правильною и законною; а эта генеалогия указывает на Икшвака, сына Ману, великого мифического законодателя Арияварты как на родоначальника сих махаранов. Икшвак же родился за 2225 лет до Р. Х. Можно побиться об заклад, что не найдётся во всей Европе рода стариннее этого. Сурьявамши – потомки Солнца, имеют неотъемлемое право презирать самые древние английские фамилии, опираясь на ими же признан­ную родословную. В своё время мы поговорим подробнее об этих горделивых останках прошлого и невозвратимого величия!

– Old curiosity shop (bric-a-brac), – пробормотал всё ещё сердитый полковник, оглядываясь. – А где же такур-саиб? – внезапно осведомился он. – Разве мы не увидим его более сегодня? Нараян!.. Мульджи!.. не знаете ли, где такур?

– Маха-саиб (великий господин) никогда не входит во дворец Бёртпурских владетелей, – шепнул нам на ухо Нараян. – Он уехал вперёд в Диг и ожидает нас завтра туда к чотта-хазри (к завтраку)...

– Гм! – промычал президент, разглядывая китайского фарфорового мандарина с разбитым носом, – вечер значит пропал... А не знаете вы, любезный Нараян, почему это такур-саиб избегает... жилища здешнего раджи?

Маратх видимо смутился.

– Я не имею права, полковник, вмешиваться в частные дела и... обсуждать их... особенно действия маха-саиба, – отвечал он, наконец, запинаясь.

Но любопытство полковника было не из тех, которое можно было остановить замечанием. Он обратился к старому воспитателю раджи, который плёлся за нами, окружённый привратниками со связками ключей. Вопрос был повторён старику. Услышав его, древний джат вдруг смутился ещё сильнее Нараяна.

В первую минуту он совершенно растерялся. Затем принялся подобострастно кланяться и уверять полковника, что он, американский сааб, – "покровитель бедных" и "благодетель вдов и сирот"; после чего хитро отвёл прямой вопрос, будто вдруг спохватясь, что солнце уже село и сейчас же стемнеет. Кончилось тем, что он вместо ответа пригласил нас в назначенное для нас помещение.

Полковник с тем и остался.

Нас поместили в огромном отдельном флигеле, который сообщался с главным зданием крытой террасой прямо с крыши нашего помещения. Комнаты наши, хотя и менее загромождён­ные мебелью, представляли всё-таки невообразимый хаос. И здесь, как и во дворце, оказалось сборище самых разнохарактерных украшений. Пузатые кресла с прямыми, неудобными спинками, вывезенные, вероятно, ещё покойною Компанией из Англии, казалось, пятились и сторонились как кровные англичане "высшей расы" от затейливых, чёрного дерева, резных стульев работы "низшей расы". На провалившемся биллиарде росла из глубоких, засорённых землёй и пылью щелей травка. Мраморные подзеркальники на золочённых и хрустальных ножках с растреснутыми плитами подпирали покосившиеся от времени дорогие старинные зеркала. Стены были сплошь покрыты портретами раджей, написанными масляными красками и во весь рост; а рядом с ними висели лубочные картины дешёвого английского фабричного произведения, с лордами и леди спортсменами, верхом на малиновых лошадях в сопровождении бегущих за ними бледно-розовых и зелёных собак. В простенке, между углов столовой, под такою же лубочною картиной из француз­ских нравов, представлявшей турнир барышень на коньках с носами, спрятанными в муфтах, с пудовыми икрами и в голубых ботинках, валялись кой-как прислонённые к стене дюжины две картин так называемой работы Дели. На толстом пергаменте с золотыми надписями на урду – явно легенды сюжетов – и стихами из Корана они изображали различные исторические дурбары могульских и индийских раджей и властелинов. На одной из них, в квадратный ярд [0,84 кв. м] величиною, было изображено до 80 человеческих фигур. Все они раболепно, кроме фигурки в синем мундире, эполетах и с красными усами, стояли со сложенными на груди руками и наклонённым корпусом в направлении восседающего на троне какого-то раджи. Пестрило в глазах от одного взгляда на эту расписанную самыми яркими красками группу, но, как и все восточные произведения, без теней и без грунта. Комната освещалась лишь одною большою висячею медною лампой и пламя фитиля, погружённого самым примитивным манером прямо в кокосовое масло, раздуваемое во все стороны сквозным ветром изо всех безоконных отверстий и ажурных дверей, освещало предметы весьма неясно. Ни я, ни даже полковник не обратили внимания на эту картину, полувыдвинутую из-за других стоявших вверх ногами изображений дурбаров и охот.

Нас видимо старались принимать и угощать по-европейски. Обеденный стол был найден во владении целой колонии красных муравьёв; и так как оказалось невозможным спровадить их, не убив нечаянно нескольких – преступление, предусмотренное законами Ману, и на которое дядька джат не решался, – то нам притащили другой стол. Мраморная с великолепной мозаичной работой доска на трёх золочённых надломленных ножках тотчас же рухнула под тяжестью целой груды тарелок, к ужасу дядьки-воспитателя, усмотревшего в этом падении явное предзнаменование чьей-нибудь неожиданной смерти. К нескрываемому отвращению наших индусов, нам принесли целую корзину французских вин и ликёров, а к неописанному изумлению старого джата-дядьки, веселящие душу напитки были тотчас же с позором изгнаны полковником. Воспитатель никак не мог взять в толк, чтобы "саабы-феринги" могли отказаться от вина и водки. Его удивлению не оказалось границ, когда, к довершению эксцентричности, видимо показавшейся ему сумасбродством, мы попросили его дать нам поужинать по-туземному на циновке и с листьями платанов вместо блюд и тарелок.

Было всего восемь часов вечера, когда, окончив нашу трапезу на полу, в сомнительно приятном обществе двух громадных сороконожек, которые скрылись от нашего преследования в приготовленной мне спальне, мы стали перетаскивать со всевозможными предосторожностями несколько расшатанных кресел на веранду, где наконец и уселись, собираясь подышать после знойного дня вечерним воздухом. К нашей компании скоро присоединились два посетителя, помощник или секретарь дивана, проводивший нас утром со станции, и толстейший бенгальский бабу, инспектор школ махараджи, единственные в Бёртпуре люди, говорившие по-английски. Любознательный полковник засыпал их вопросами. Через час мы знали не хуже их всю подноготную махараджей Бёртпурских и Павлиньего царства.

Между прочими историческими сведениями, мы узнали, что нынешний раджа, выдаваемый англичанами за настоящего, законного наследника трона, есть в глазах своих подданных узурпатор, хотя в этом преступлении виновен не он, а правительство. В 1825 году, по смерти Бульдео Синга, радж должен был по закону перейти к брату его, Дуржун Салю. Он имел за себя огромную партию и законы Ману. Но у Ост-Индской компании были солдаты с пушками и право хитрейшего, если не сильнейшего. К тому же, как теперь, так и тогда, Джон-Булль настаивал на своём праве быть всемирным защитником слабого и невинного и, под предлогом протектората, проглатывать слабого и невинного вместе с его царством. Непрошеные опекуны явились и тут. Их политика состоит в том, чтобы допускать ко владению только тех раджей, которые воспитаны ими самими, по мудрому шаблону Меттерниха в отношении к Наполеону II, злополучному императорскому принцу. Подобно герцогу Рейхштадтскому, все эти индийские раджи гибнут a la [как (фр.)] маркиз де-Сад, благодаря своим английским воспитателям, которые с первого же дня ведут их незаметно на путь ранней гибели от разврата и пьянства.

Итак, невзирая на то, что Дуржун-Саль уже сидел по выбору народа на престоле, в 1826 году явилась армия в 20 000 человек со 122 пушками. Армия была отражена с большим уроном, как рассказывают, "самим богом Кришной и священными павлинами Сарасвати", коих двадцать тысяч спустились на армию, причём павлины, сев на головы солдатам, принялись отчаянно выклёвывать им глаза. Англичанам не удалось тогда взять приступом город. Но они вернулись через месяц и (перевожу со слов Бёртпурской хроники), "воспользовавшись тем, что Кришна совершал в то время топас", но вероятнее всего благодаря быстроте действия, армия перерезала, как уже сказано выше, дорогу инженерам раджи к спасительному пруду, а затем перерезала и неповинных жителей, по уверению рассказчиков, до 9000. После этого, поймав удиравшего с жёнами и двумя сыновьями раджу Дуржун-Саля, англичане отправили злополучного принца в Бенарес на вечное житьё. Раджа умер в 1851 году, потомки стали помаленьку вымирать, что было весьма с руки правительству.

А теперь позволяю себе маленькое отступление и забегаю на минуту для ясности рассказа вперёд.

В 1880 году, во время нашего пребывания в Бенаресе, мы познакомились с единственным оставшимся в живых внуком. Остальные все перемёрли с голоду. На присланной нам карточке красовалось:

"Рао Кришна Дэва Сурна Синг. Внук махараджи Бёртпурского".

Рао Кришна оказался весьма образованным и красивым молодым человеком. Вдобавок к этому мы тотчас же вспомнили тогда, что он был героем очень таинственной, хотя и весьма неправдоподобной истории, рассказанной нам в Бёртпуре нашими двумя посетителями, которую я теперь и передаю.

Его отец, сын изгнанного раджи, уже совсем умирая с голоду, выучился фотографии и питался тем, что снимал портреты с пилигримов ко священным берегам Ганга и виды разных храмов и капищ. Религиозный до фанатизма, он отправился в один прекрасный вечер, – в день затмения луны, величайшего у индусов праздника, – во храм своего патрона Кришны. Невзирая на оплошность аватара Вишну, касательно столицы бывшего царства отца его, он не переставал приносить ему жертвы когда только мог. В тот вечер у злополучного сына махараджи было пусто в кармане и пусто в желудке. Перебирая чётки, сидя на корточках пред идолом, он с горя заснул. Юный бог явился к нему во сне и, указав на густое дерево в саду занимаемой раджей лачуги, сказал ему: "Копай под этим деревом во время каждого полнолуния и, доколе останешься верным мне, будешь находить ежемесячно на южной стороне оного 1000 серебряных рупий". Проснувшись и вспомнив, что в ту ночь было как раз полнолуние, принц-фотограф отправился восвояси и, вооружась заступом, стал копать. Кришна сдержал слово, и тысяча рупий были найдены. Тогда, в порыве благодарности, принц дал обет отправляться каждый год с сыном на поклонение богу в некий известный храм близ Хардвара. На следующий месяц на полнолуние – тот же результат: тысяча рупий под деревом. Единственному его сыну, Рао Кришне (имя, прибавленное к прежним отцом его, в благодарность божественному патрону), было всего тогда восемь или девять лет. Каждый месяц бог Кришна клал мешок с рупиями под дерево, и каждый год отец с сыном отправлялись пешком и босиком к далёкому храму, с посохом в руке и в полном костюме индийских аскетов, т. е. в лёгком и первобытном одеянии Адама.

А теперь прошу читателя приготовиться к вышеупомяну­тому невероятному рассказу. Невзирая на всё неправдоподобие, среди двухсот пятидесяти миллионов туземного населения Индии подобные рассказы весьма обыкновенны и для туземцев не имеют в себе ничего невероятного.

Когда Рао Кришне минуло четырнадцать лет, отец взял его по обыкновению с собой в ежегодное поклонение. В тот год между пилигримами свирепствовала сильная холера, убивавшая жертву менее чем в час, и они мёрли как мухи по дороге. На поляне у Деодорского леса заболел и наш юный Рао; отец его с ужасом и отчаянием заметил, что мальчик умирает. Заметили это и шедшие с ними другие пилигримы и санньяси, и тотчас же, дабы не оскверниться прикосновением к трупу при подаваемой помощи, разбежались... Осталась наблюдавшая издали группа богомольцев... Они-то и разнесли по Индии совершившееся на их глазах.

Мальчик умер, и отец оглашал весь лес воплями отчаяния и безысходного горя. Он заклинал товарищей пилигримов помочь ему хотя бы соорудить костёр для сожжения трупа; наконец двое из них решились оскверниться и подошли. Мальчик лежал посиневший и совсем мёртвый, и над ним совершены все предписанные Ману обряды. Прошло несколько часов, костёр был готов и оставалось лишь положить на него мёртвое тело, как вдруг пилигримы увидали неизвестно откуда появившуюся новую и совершенно незнакомую им личность... То был старик аскет, лет за сто. Тройной священный шнурок через плечо указывал, что он брамин, а знак на лбу чёрной и белой краской – что он принадлежит к секте веданты, называемой адвайти. Тихо и едва волоча ноги, он подошёл к лежавшему в стороне трупу и, наклонясь над лицом умершего, долго и не трогая тела, вглядывался в него. Отец и другие пилигримы, видя тройной шнурок, не смели подойти ближе и молча глядели издали на немую сцену. Впрочем, старик-отец был, как рассказывают, до того убит горем, что, может быть, и не обратил бы на него внимания, если бы тут не произошло нечто весьма странное. Аскет, стоявший до того неподвижно, стал мало-помалу шататься и склоняться всё ниже и ниже к покойному. Ещё секунды две-три, и паломники увидели, как задрожало дряхлое тело, как подкосились ноги... Внезапно грохнув на землю, старец, точно подкошенный сноп, вытянулся рядом с мёртвым юношей и... и в ту же секунду, высоко вскинув руками, последний сел и, дико озираясь по сторонам, стал, к ужасу пилигримов, манить их к себе потихоньку рукой...

Когда прошла первая минута смятения и ужаса, и отец с воплем радости кинулся к воскресшему сыну, подошли и другие паломники. Осмотрев тело аскета, они его нашли мёртвым и окоченевшим. Но страннее всего было то, что он казался как бы умершим уже за несколько до того часов. На теле его виднелись все холерные признаки: чёрные пятна, опухоль и скорченные ноги, в то время как с тела юноши, ещё за несколько минут до того начинавшего, как казалось, разлагаться, все эти признаки исчезли, не оставив за собой и следа. Тело его было чисто и казалось совершенно здоровым. Словно старик и юноша поменялись организмами.

Нравоучение и объяснение: всё на свете майя, иллюзия, и нам не следует даже и смерти верить. Индусы глубоко убеждены в тайном могуществе мантр и мантриков (заклинательных молитв и заклинателей), а также и в способности адептов тайных наук бесцеремонно переселяться в случае надобности в тела других людей, пользуясь глубоким сном, болезнью или даже смертью последних. Поэтому они и объясняют случай с Рао Кришной тем, что старику-аскету надоело жить в своём дряхлом и бренном теле. К тому же он, вероятно, тронулся отчаянием осиротевшего отца. Вследствие этой двойной причины и уверясь в смерти мальчика, почтенный аскет прочёл мантру, вылез из собственной кожи и влез в тело умершего, которого тем самым и оживил. При этом "все выиграли, обе стороны остались довольны, и никто ничего не потерял".

– Как никто не потерял? – спорили мы с рассказчиками. – Мальчик-то сохранил одно живое тело, или, скорее, дряхлый старик приобрёл себе новое... а ведь духовную личность свою, индивидуальность души бессмертной Рао Кришна уж наверное потерял!

– Весьма ошибочное рассуждение, – отвечали нам тогда, как и позднее ведантисты. Вера в индивидуальность духа нашего и его собственную личность есть самое сильное и изо всех заблуждений самое опасное. Это, по нашему, ужасная ересь. Бессмертный дух не отличается от Всемирного Духа...

– Так по-вашему и во мне сидит Парабрахма? – спрашиваю я их.

– Не в вас, а, так сказать, вы в нём имеете вечное бытие, и ваш дух (атман) ничем не отличается от духа другого человека... А душа, т. е. седалище вашего личного, присущего вам одной разума, конечно, ваша...

– Благодарю вас хоть и за то... Так не всё ли равно?

– Конечно, не всё равно. Ведь душа (манас, или жизненная душа) не может быть подобно духу бессмертной. Дух есть часть божественного, несотворённого Парабрахмы, без начала, как и без конца, а разум, имея начало, должен иметь и конец. Манас родится, развивается и умирает. Вследствие этого не может быть бессмертным. Пример: зачерпните рукой несколько капель воды из океана, сожмите их в горсти, и пусть сделает то же ваш сосед. Ваши руки – две совершенно одна от другой отличные руки; одна белая, другая тёмно-коричневая; но зато они и не бессмертные, а рано ли, поздно ли обратятся обе во прах, а вода в обеих горстях из одного безбрежного океана – олицетворение в нашем случае Парабрахмы, должна вернуться в том или другом виде к первоисточнику своему, к единой Параматме (высшая всемирная душа)... Поняли?

– Ровно ничего не поняла; но это ничего не значит. Вы верьте себе на здоровье, а я ещё подожду...

Так учили нас индусы-теософы, подтверждая нам расска­занную историю. Впрочем, это учение одних ведантистов, последователей Шанкарачарии, величайшего адепта и йога южной Индии. Двайты, висиштадвайты и брамо отвергают оное и верят в личность божественную, Ишвара, отделяя оную от души человеческой.

В те дни нашего первого путешествия мы отнеслись к рассказу этому с большим сомнением и очень этим огорчили наших друзей.

– Но ведь это вольнодумство, – упрекали они нас хором. – Ведь такие факты известны по всей Индии, и много, много было таких исторически известных случаев. Сам великий Шанкарачарья, истолкователь веданты, переселялся несколько раз при жизни в тела раджей, дабы исправлять их несправедли­вости и помогать народу. Припомните его полемику с богиней Сарасвати.

И чтоб уверить нас в справедливости рассказанного проис­шествия, они повторили нам следующее из жизнеописания великого ачарии (учителя).

В Мадхане (VIII, 34) находится рассказ о том, как он перехитрил Сарасвати, богиню тайных наук и премудрости. В образе простой смертной богиня как-то вступила в учёный диспут с Шанкарачарьей. Она желала ему доказать, что есть вещи на свете, о которых даже и он не знает. Получив удовлетворительные ответы на вопросы по всевозможным отраслям знания, Сарасвати вдруг поставила его в тупик, потребовав у него определение науки любви, о которой Шанкарачарья как аскет и йогин с восьмилетнего возраста, конечно, ничего не мог знать. Тогда, дабы не посрамиться пред свидетелями, Шанкарачарья просил отсрочки на один месяц. Богиня, уверенная, что ни один обречённый на безбрачие и целомудрие санньяси не в состоянии ей ответить на её вопрос, согласилась и заранее торжествовала победу. Но великий комментатор Упанишад призвал на помощь джняна-канду. Эта канда есть тайная наука или правильное понимание Вед, нечто доступное лишь весьма немногим избранникам (радж-йогам), тогда как карма-канда есть то учение Вед, которое предоставлено невежественному большинству, неспособному воспринять истину вне наружного ритуализма и грубого поклонения форме и мёртвой букве. И вот с помощью канды Шанкарачарья выиграл дело. Он тотчас же оправился с учениками на восток Амритапуры, где только что скончался раджа Амарака и, вмешавшись в толпу его горюющих придворных, решился на самое практическое в этом случае дело. Стоило лишь взглянуть на красивое тело покойника и на отчаяние его 99 жён, дабы придти к убеждению, что раджа был мастер в науке любви. Поручив ученикам присмотр за своим временно покидаемым телом, Шанкарачарья (или, скорее, его душа), выскользнув из "ножен", перешёл в безжизненные ножны раджи. Иллюзия воскрешения была полная. В один месяц Шанкара-раджа изучил "науку любви" в совершенстве и не только изучил, но и сам написал превосходный трактат в двух отделах. В первом любовь им описывается в самых ярких красках и привлекательность этой иллюзии воспевается в столь же пламенных, как и учёных, шлоках (стихах); во втором отделе все доводы, вся блестящая софистика первого – всё это сокрушается, разбивается во прах самим же автором. Он уничтожает доводы своей первой диссертации и указывает на горькие плоды, порождаемые привлекательным цветом коварного "древа любви"… Под мудрым управлением раджи Шанкары в "ножнах" раджи Амараки народ блаженствовал; а хитрые брамины, знакомые с дженьяной-кандой, заподозрив правду и желая воспользоваться во что бы то ни стало и как можно долее управлением такого мудреца, пошли на хитрость. Дабы воспрепятствовать возвращению в собственное тело тому, кто завладел телом покойного, по-видимому, воскресшего царя, они издали тайный указ, повелевший приступить немедленно к сожжению всякого находящегося на их земле мёртвого тела. Таким образом и действуя тайно от царя, они рассчитывали, что погибнет и тело неизвестного им адепта, радж-иога, который так кстати поселился в трупе их прежнего красивого, но глупого раджи. "Ножны" Шанкарачарьи, хотя и под верною охраной его учеников, были найдены и отнятое тело брошено на приготовленный костёр. Благодаря йог-видье, однако, Шанкарачарья тотчас почувствовал, что с его законными "ножнами" что-то неладно и тут же прозрел, что его желают насильно задержать в теле раджи. Тогда немедля он выскользнул из не принадлежащей ему коши и, предоставив пустую шелуху раджи на этот раз неминуемой её участи, вернулся в собственное своё тело, которое нашёл уже окружённое пламенем. Оно не сгорело только благодаря окружавшей оное, так сказать, кольчуге из несгораемого, хотя и невидимого материала. Вернувшись в Бенарес, он поразил даже богиню тайной мудрости Сарасвати своими глубокими сведениями по части "науки любви". Она объявила себя побеждённою, а Шанкарачарью признала величайшим риши (мудрецом и святым).

Понятно, что если самые священные для индусов шастры и пураны (древние предания), и даже упанишады, считаемые браминами божественным откровением, полны таких рассказов о перелезании души из одного тела в другое, то было бы несправедливо глумиться над индусами. Для них вера в подобные чудеса естественна и священна, и я привела этот эпизод из жизни Шанкарачарьи, признаваемого ориенталис­тами за одного из замечательнейших философов Индии как пример, оправдывающий в туземцах веру в то, на что мы взираем как на глупое суеверие. Религиозные чувства индуса и раджпута оскорбляются здесь на каждом шагу. Священный им пипал, убежище чистых духов, падает ежедневно под топором английского плантатора; а по павлину, птице, посвящённой Кришне, стреляют с такою же равнодушною беззаботностью под самым носом у туземца, как если бы то была ворона. Англичане не понимают, да и не хотят понять, что каждый такой удар топора и пули отзывается в сердце благочестивого индуса, расширяя с каждым часом всё более и более ту бездну ненависти в душе беззащитного туземца, которую сами же англичане собственноручно и выкопали в ней. Насколько сознают это англичане, легко убедиться из их собственных признаний.

"Неразумно и недостойно философа и даже просто честного человека, – говорит полковник Тодд, – относиться к народным поверьям такой глубокой древности презрительно".

"Чужд должен быть тот человек милосердию, кто смеётся над ними; неосторожен тот в политике, кто не употребляет всякого средства для предупреждения таких оскорблений вследствие невежества либо необдуманности. Это попросту – злоупотребление нашею силой, невеликодушное проявление силы над их (туземцев) слабостью. Вспомним, кто такие наследники этих древних храмов, покровители священных пипала и павлина: то дети Сурьи и Чандры (солнца и луны), потомки древних мудрецов, наполняющие в настоящее время ряды нашей храброй армии, внимательные, хотя и безответные наблюдатели всех наших поступков: самые верные, преданные и послушные из смертных. Постараемся же сохранить их послушание и преданность, уважая их веру и не оскорбляя в них ежечасно чувства собственного достоинства и национальной гордости… Спросим себя, положа руку на сердце, сделали ли мы тех, кто завоевали для нас почти всю Индию, счастливее или же разорили их, поправ вдобавок под ногами всё, что есть только священного для них.

Для общего блага, для обоюдного счастья пра­вителей и управляемых постараемся же поправить все наши прошлые ошибки… Торжественно заявляю здесь, что я любил и люблю солдата-индуса. Я доказывал, на что он способен, когда раз привяжется к начальнику. В 1817 году тридцать два стрелка из моего конвоя атаковали, разбили и разогнали лагерь неприятеля в 1500 человек, взяв в плен и убив втрое более, чем было их самих. А что слышим мы из индийских Фермопил, Коригаума? 500 стрелков против 20 000 человек, которых они обратили в бегство! Найдите мне в летописях Наполеона что-либо великолепнее и достойнее удивления… А много ли благодарности получили они, наши храбрые сипаи, и их соотечественники взамен всего этого?"

А вот получили теперь и получают ежедневно благодар­ность от 60 000 англо-индийцев, во главе коих стоят все английские газеты Индии, особенно Englishman. В 1857 году неуважение и ежедневные оскорбления вызвали мятеж сипаев. В 1883 году, то есть в настоящую минуту, происходит, разрастаясь ежедневно с большею силой, мятеж бенгальских бабу! Но последствия первого митинга англо-индийских плантаторов и лавочников в калькуттской городской ратуше, после того как им сделался известен так называемый Ilbert’s bill, не ограничились одними общими столкновениями и невинною перебранкой. Законное и весьма достойное уважения желание лорда Рипона, прозванного теперь "бабу Рипон", оказать, наконец, самую простую справедливость туземцам, предоста­вив их образованным, состоящим на коронной службе судьям одинаковые с английскими судьями права, вызвало неслыхан­ную и никем неожиданную бурю со стороны non-civilians, то есть вышеупомянутых, не состоящих на гражданской и военной службе плантаторов и спекуляторов. За последними, кто секретно, а кто и открыто, последовали чиновники и офицеры. Посыпались градом на ничем неповинных бабу такие оскорбления и насмешки, что надо быть положительно индусом и иметь терпение самого кроткого мула, чтоб ежедневно и ежечасно глотать их, еле отвечая на них, придерживаясь пока только оборонительной системы. Но ураган всё усиливается. Он перешёл сперва из Калькутты во все города и местечки Бенгалии, а теперь нет того города и деревни, которые не откликнулись бы на вопли оскорблённых бабу. Дело уже дошло до парламента. В газете Englishman за подписью (псевдоним) "Чау-Чи-Чфу" появилось якобы объявление: "Требуются несколькими европо-азиатскими семействами большая партия водоносов, парашников, кучеров, подметальщиков у мясников etc. [и т. д.]; никто, кроме бенгальских бабу, не получит этих мест. Объявители предпочитают отставных коллекторов, судей и коронных адвокатов" и т. д. в этом роде. Тогда бешенство оскорблённых бабу, да и всей нации, дошло до последних пределов и они стали отвечать такими же оскорблениями. В парламенте г-н О’Доннел, один из вожаков ирландской партии, обратил внимание палаты на это страшное, "незаслуженное оскорбление"; помощник секретаря, г-н Кросс, отвечал, что он читал этот "бесчестный пасквиль", что англо-индийскому правительству уже послана инструкция и что Englishman будет, вероятно, привлечён к суду за разжигание страстей посреди рас и без того уже взаимно враждебных. Не тут-то было, бедный "бабу Рипон", заварив кашу, сам не знает, как её теперь расхлёбывать. Это внушение безо всяких последствий только разожгло ещё более наших бабу. Вот уже более трёх месяцев как издания ежедневные, еженедельные и ежемесячные наполнены только этим. Несчастного раджу Шиву Пфасада, который осмелился сказать несколько слов в вице-королевском совете против билля, сожгли и всё ещё жгут (in effigies, конечно, то есть манекен его) во всех городах Индии. Всюду митинги-монстры, протесты, адреса и пламенные спичи. Стон и гул стоят столбом над Индией. Туземная печать в первый раз со дня её существования поднялась как один человек, а в англо-индийском лагере поднялись, в подмогу мужьям и братьям, амазонки, мэм-саабы и мисси-биби. На шесть тысяч собранных подписей под ходатайством англо-индийского прекрасного (но презлющего) пола в "дамском адресе королеве" против билля туземки отвечают "адресом" к её величеству за билль за подписью 300 000 имён. Они протестуют в то же время против системати­ческого ряда оскорблений подданным её величества.

Но всё это лишь к вопросу о билле. Во время самого разгара дела о нём вдруг приключилась ещё хуже оказия, о которой, конечно, все наши читатели узнали уже из газет. Это дело выходит ещё посерьёзнее, и чем оно кончится, одному Провидению известно. Из-за копеечной свечи Москва сгорела, а из-за старого каменного идола, шалиграмма, горят сердца неугасаемою ненавистью к англичанам у всех индусов, как верующих, так и неверующих. Это оскорбление уже не политического, а чисто религиозного характера, против которого воспламенились даже такие неверующие настики, как наш бабу. "Дело не в том идоле, – говорят они, – а в оскорблении целой нации". Судья высшей инстанции Норрис, разбирая какую-то ссору из-за владения вышеречённым идолом, приказал его принести в судебную камеру, как он теперь объясняет, с согласия обеих сторон. Но в глазах всей нации такое действие оказалось неслыханным, нестерпимым. Туземные газеты разделили внимание между биллем и идолом. Восстали все пандиты, брамины, шастры. Грозно поднялась армия йогов, саньяcи и всей монашествующей и нищенствую­щей братии… Правительство испугалось не на шутку. Но если, по пословице, англичанину всё сходит с рук, то уж у англо-индийца "сам чёрт, должно быть, детей качает". Успокоились дня на два обещанием не повторять подобного оскорбления, как вдруг неожиданно грянул гром в третий раз. Редактор журнала Bengali оскорбил-де высший суд печатным словом, порицая действие судьи Норриса и доказывая, что он по закону не имел никакого права вызывать в суд почтенного идола и тем осквернять святыню. Норрис обиделся "за величие и неприкос­новенность суда", как уверяют англо-индийские газеты, и "захотел отомстить в лице образованного и влиятельного туземца всей Индии", по уверению туземных передовиков, тут же выведших судью на чистую воду, показав, как он бросил шляпу вверх на митинге против билля и ругал туземцев. Редактора бабу Сурендро-Нэф[а] Баннерджи осудили на два месяца в тюрьму. Что произошло после этого и рассказать невозможно. Бабу сделался в 24 часа героем буквально всей Индии. Он "мученик за нашу матерь Индию"; он "страдает за целый народ и за трусость всех" прочих и т. д. Изо всех городов Индии шлются адреса соболезнования и собираются огромные суммы для "мученика". Приготовляются миллионы подписей (буквально) для подачи в парламент прошения, и послано уже в Лондон несколько адвокатов и ораторов…

Чем всё это кончится и как? Великий тот политик, скажу более, пророк, кто сумеет поднять в этом случае завесу будущего. Всё зависит от сердца Индии, Калькутты; а ведь хотя и совестно, и горько заклеймить одним почерком пера целую шестидесятимиллионную нацию, но правда заставляет меня откровенно сказать, что за несколькими исключениями бенгальские бабу не люди, не мужчины, а какие-то сдобные пироги на кокосовом масле. Поднялись дрожжи, пришли во временное движение, а там упадут и будут себе киснуть ещё целое столетие… Но, Боже мой, куда это я зашла, в какой заблудилась дали! Трудно, описывая прошлое, не остановиться на настоящем, особенно, когда дело идёт о народе, полном превосходных качеств, с сердцем незлобивым, как у ребёнка, и с головой мудреца, но зато сбродливый и столь же испорченной теперь, как тот же ребёнок, не баловством, а жестокими побоями непрошенной и нелюдимой мачехи… Перейду снова к верованиям этого странного, совершенно исключительного народа.

Невозможно передать и части рассказов школьного учителя и джата о способности индусских духовных Ego получать и отдавать взаимно визиты и хозяйничать в чужих телах. На это потребовалась бы особенная книга, с приложе­нием избранных рассказов из Барона Мюнхгаузена. Впрочем, будучи упитана в продолжение четырёх лет подобными повествованиями, с указанием при каждом на факты, т. е. чужих людей с живыми в них душами (sic), последнее непочтительное замечание пишу, быть может, совсем не я, а только мои европейские ножны. Иногда у меня голова идёт кругом, мутится в мозгу, и я перестаю даже сознавать и перепутываю собственную личность. При таких необычайных рассказах я не решалась заявлять о себе мысленно, что я – точно я сама, а не (как в одной из историй Марка Туэна) мой собственный брат близнец, утонувший возле меня в ванне... Мы просидели таким образом от восьми часов вечера далеко за полночь на веранде, слушая один рассказ за другим, один другого необычайнее!..

Наконец, наши гости попросили позволения уйти. Мы лишь тогда вспомнили, что сами виноваты в продолжитель­ности их визита: мы забыли попросить их убраться! В Индии, если хозяин не позаботится отправить гостей вовремя (Евро­пеец фразой: "надеюсь, что скоро снова зайдёте", а туземец, предложив жвачку бетеля и оросив гостей розовой водой), то посетители из учтивости готовы остаться у вас целую ночь. Это пренеприятная обязанность, и первое время она нас сильно конфузила. Теперь же мы попривыкли и находим этот обычай даже весьма удобным, тем более, что подобная деликатная задача не требует здесь даже и Демьяновой ухи. Напротив, гости сами несут приношение в виде плодов, сладких снадобий и цветов, а от угощения убежали бы без оглядки: строгие законы неумолимой касты не позволяют им дотронуться даже до стакана воды. Когда же подают воду европейцу в доме индуса, стакан, либо другая посуда, как навеки осквернённая, разбивается тут же вдребезги. Учтивый европеец всегда сам разобьёт её.

Гости наши уже собирались уходить, как полковник, упрямый и задорный в спорах, как истый янки, смеясь, снова заметил джату и школьному учителю:

– Благодарю вас за посещение и доставленные сведения. Только извините, а мне что-то всё-таки не верится, чтобы душа живого человека могла завладеть по одному желанию и капризу чужим телом.

– Да мы и не утверждаем, что может сделать всякая душа, а только майяви-рупа (тело иллюзии, perisprit) посвящённого йога.

– В могущество их и тайную силу вполне верю, – перебил он уже серьёзнее. – Верю потому, что лично убедился во всём этом по приезде в Индию. Но чтобы душа, даже самого сильного адепта, и будь у него семь пядей во лбу, могла по усмотрению переселяться в другое тело, – не могу поверить. Ведь этак вы делаете из них чистых оборотней!.. Этак, пожалуй, каждый йоги способен оборачиваться, как и в сказках наших красноко­жих, в крокодилов, кошек, лягушек... Это чёрт знает что уж такое!..

– Не спорьте, полковник, – заметил доселе молчавший Нараян. – Не спорьте; вы не можете знать, до чего может доходить... их могущество и до...

– Да ведь на всё есть границы! – перебил наш президент с ноткой досады в голосе. – Ну вот, наш такур, например... Я верю в его науку, глубокие познания и психическую силу, как верю в собственное существование... Неужели же мне поэтому верить и в то, что, воспользовавшись телом дохлой крысы, он способен перелезть и в неё?.. Тьфу, какая гадость!

И он даже плюнул, причём я вспомнила почему-то У*** и его спор с такуром на берегу озера.

– Оборачиваются в крыс и тигров одни джаду, колдуны, да тибетские дугпы и шамары, – почти гневно воскликнул, сверкая глазами, Нараян. – Великий сааб никогда не снизойдёт до этого!.. Но если бы он и захотел так сделать, то... конечно...

Тяжёлый шум могучих крыльев в двух шагах от нас внезапно прервал Нараяна на полуслове. Он весь задрожал и устремил пристальный взгляд в угол веранды. Великолепный павлин, разбуженный, вероятно, громкими голосами спорщиков, слетел с крыши и, тяжело опустившись на землю, стоял перед Нараяном, чванливо распустив пышный веер хвоста...

Полковник расхохотался во всё горло...

– Уж не думаете ли вы, мой бедный Нараянджи, что в этом павлине сидит наш такур?.. Пожалуй, вы готовы уверить себя и нас, что Гулаб Синг нарочно оборотился в павлина, чтобы остановить ваши нескромные раскрытия его могущества!.. Ха, ха, ха...

Наш президент катался со смеху, но Нараян и не улыбнулся. Мы заметили, что даже бабу оставался серьёзным. Прочие видимо напускали на себя вид равнодушия и развязности, которой не чувствовали. Один толстый учитель сопел, осклабляясь и стараясь уже несколько минут ввернуть словцо. Наконец ему удалось воспользоваться минутным затишьем, и он многозначительно откашлялся.

– Вот полковник сааб не верит нашим рассказам о переселении душ из одного живого тела в другое... А ведь перед ним находится, если верить всей Индии, живой, так сказать, пример, – громко заговорил он. – Спросите кого хотите, и всякий вам скажет, что в молодом такуре Гулаб-Лалл-Синге сидит душа старого владетельного такура, деда его, и что он...

Полковник и я навострили уши и слушали, стараясь не проронить ни слова.

– Доканчивайте же!.. – нетерпеливо воскликнул наш президент внезапно смолкнувшему и как бы что-то соображавшему учителю.

– Что такур... ещё при жизни...

Но нам не суждено было услышать конец этого интересного сведения. На крыше, над нашими головами внезапно раздались резкие звуки пав и что-то свалилось к ногам снова было присевшего учителя, шлёпнувшись с глухим стуком о каменный помост. В полутемноте, и прежде нежели мы могли разглядеть образ этого нового явления, тучный педагог, подскочил с упругостью резинового мячика на стуле и тут же развалил его в куски, чуть не развалясь сам вместе с ним. Удержавшись как-то на ногах, он отскочил в сторону и заорал высокой, испуганной фистулой:

– Кобра, кобра!.. берегитесь... кобра!..

Наш маленький бабу, веривший столь же мало в законы Ману, запрещающие убиение какого бы то ни было живого существа, от тигра до клопа включительно, как и в оборотней, бросился тут же с быстротой обезьяны на помощь своему соотечественнику. Вырвав у него из рук тонкую бамбуковую трость, он схватил змею, вероятно более нас испуганную, одной рукой за хвост, а другою, вооружённою гибкою тростью, разом перебил ей спинной хребет, затем наступил ей толстым башмаком на голову и доканал хлыстом. Во рту у неприятной гадины мы нашли павлинье яйцо, которое и объяснило нам как визит павлина-оборотня, так и появление кобры. Забив рот яйцом, которого кобра не могла сразу проглотить и, вероятно, почувствовав себя бессильной пред атаковавшими павлинами, она со страху свалилась с крыши.

Мы посмеялись над суеверием Нараяна и Мульджи и, простясь с гостями, вошли в нашу столовую. Воспользовавшись нашим отсутствием, придворная челядь, пожелавшая, вероятно, заслужить на другое утро ожидаемый здесь даже царскими слугами бакшиш, постаралась привести в порядок комнаты. Главная уборка их состояла в том, что бильярд закрыли старым ситцевым и дырявым одеялом, а картины Дели порасставили по столам и окнам. Особенно бросалась в глаза одна из них, приставленная к висящему против входных дверей зеркалу на стоящем под ним столе. Наш почтенный президент машинально подошёл к ней и, приподняв очки на лоб, стал рассматривать многочисленные фигуры изображён­ного дурбара при свете стоявшей на столе большой лампы. В ожидании, пока он окончит обозрение, я села у окна, сильно усталая и позёвывая.

Всё было тихо кругом. Бёртпур спал, наши товарищи ушли, спали и павлины на крышах, успокоясь после произведённой тревоги. Не спали одни мы, да Нараян, всё ещё сидевший понуря голову на ступеньках веранды. Он никогда не ложился ранее нас и был готов к нашим услугам во всякое время дня и ночи. Поступал ли он так вследствие желания такура или по своей доброй воле, нам не удалось узнать. Но с самого дня нашего выезда из Бомбея, как только в комнате или палатке раздавалось могучее храпение нашего добродушного начальника, Нараян ложился поперёк дороги, ведущей в двери моей временной опочивальни, и не трогался оттуда до утра. Счастливый народ в этом отношении индусы! Они находят себе комфорт повсюду, от вершин Гималайских до раскалённой почвы Индустана. Самый богатый раджа ни за что не согласится спать на кровати. Кусок ковра, и постель готова. И климат кажется им нипочём. Кисейная дхоти да рубашка, голые от колен ноги, босиком и такой же полуголый бюст, вот костюм их во все сезоны и во всех климатах. Приехавшие со мною в Дарджелинг индусы-бенгальцы и мадрасцы – в октябре месяце прошлого года, как одевались на палящих берегах Хугли в Калькутте, так и остались, не прибавив и лоскутка к костюму в Сикхиме, где я коченела от холода и сырости, дрожа под шубами и одеялами. Для них 8000 футов [2 438,4 м] над уровнем моря или 3 вершка [13,34 см] над его уровнем не составляют никакой разницы, и они купались по два раза в день в полузамёрзших ледяных струях горных потоков с таким же наслаждением, как и в нагретой воде своих священных танков на равнинах Бенгалии. И никогда ни один из них не заболел даже насморком. На мой вопрос и просьбу разъяснить эту тайну неуязвимости, они смеялись, уверяя, что это очень просто: "Вы, белые саабы, моетесь мылом и натираете тело разными ядовитыми эссенциями; а нас с первого дня рождения наши матери натирают после мытья кокосовым маслом, и мы продолжаем эту операцию каждое утро в продолжение целой нашей жизни. Все поры нашего тела пропитаны и наполнены веществом, которое не допускает ни сырости, ни холода внутрь организма..." Предоставляю физиологам и аллопатам судить о правильности или неправильности этого воззрения. Последние нам, вероятно, ответят, что это вредный обычай, что масло не пропускает естественных испарений и т. д. Быть может; но наши деликатные grandes dames могли бы позавидовать коже (если не цвету) последнего кули или простой мужички Индии. Эта кожа мягче и нежнее всякого атласа и бархата, а вместе с тем, как видно, и не подвержена, подобно нашей, простудам.

Вдруг загорланили где-то несколько петухов.

– Идите спать, Нараян, – обратилась я к сидевшему на ступенях маратху. – Слышите, джатские петухи уже запели. Полковник, отправляйтесь и Вы!.. Вы мешаете Нараяну ложиться, – добавила я, вставая. – Покойной ночи, саабы...

На моё учтивое прощание не последовало никакого ответа, и я с удивлением обернулась к полковнику. Он стоял на том же месте с картиной в руках, полуобернувшись ко мне спиной, и был до такой степени углублён в созерцание дурбара, что, наклоняясь низко над лампой, не замечал даже, как одна лысина спасала его волосы от неминуемого сожжения.

– Что с Вами, полковник?.. – снова спросила я. – Заснули Вы, что ли, над лампой?.. Господи! да что же Вы не отвечаете?.. Что с Вами такое?..

И я бросилась к нему с непритворным испугом. В голове моей промелькнула мысль о "ножнах", "оборотнях" и разных других чудесах Индии.

Взглянув ему в лицо, я ещё более испугалась. Красный, как варёный рак, с белыми пятнами по лицу, с которого катились крупные капли пота, он стоял похожий на статую ужаса. В его широко раскрытых глазах ясно читался страх, изумление и какая-то беспомощная растерянность... Я заметила, что он держит картину рисунком вниз и что его полный ужаса взгляд устремлён на оборотную сторону.

– Да что же Вы видите, наконец, такого ужасного на обороте этого пергамента?.. – продолжала я, потрясая его изо всей силы за руку. – Да скажите хоть слово!..

Мой почтенный президент испустил нечто вроде слабого мычания и пальцем левой руки ткнул в написанную золотом на языке Урду надпись; незнакомая с закорючками этого диалекта, я ровно ничего не поняла.

– Что же тут написано?.. Скажите.

Вместо прямого ответа он прошептал слабым голосом:

– Нараян!.. Нараян!.. идите сюда!..

В одну секунду наш верный спутник стоял возле нас и смотрел на него с таким же удивлением, как и я сама.

– Я не очень хорошо знаю эти буквы... Я, быть может, ошибаюсь... Прочтите, Нараян, мой сын, прочтите, – тихо шептал он слабым голосом.

– "Дурбар шах-Алума. Передача его величеством падишахом Бенгальского Девауни Ост-Индской компании, а также провинции Бехара и Бриссы... Встреча раджпутских послов... примирение... по воле благословенного пророка Магомета... после горького поражения при Патне в 1173 году. Писал Ахмед-Дин 1177 года".

– Что ж в этом такого страшного?.. И нам-то что до их несчастия? – спрашиваю я.

– Нам-то что? – почти закричал полковник. – Нам?.. нам?.. А вот сейчас увидите что!!. По геджре это ведь 1177 г., – не так ли?

– Кажется, что так, – отвечал, глядя на него с изумлением, Нараян.

– Ну, а 1177 год геджры каким будет годом по нашему европейскому летосчислению?

Нараян, подумав с минуту, отвечал:

– 1765 год, кажется; т. е. около 114 лет назад...

– 1765 год! Сто четыр-над-цать лет! – прокричал, сильно напирая на каждый слог, побагровевший полковник. – Да? Ну так смотрите же оба, узнавайте... называйте!.. а затем мне остаётся одно: приказать посадить себя в сумасшедший дом!..

Быстро выхватив картину из рук Нараяна, он перевернул её рисунком вверх и, указывая на стоящую возле падишаха фигуру, прошептал хриплым голосом:

– Смотрите... вот, вот он... несомненно, он... Да и разве есть во всём мире другой такой? Он!.. – повторял он, указывая пальцем.

Мы взглянули, и признаюсь, от такой неожиданности у меня захватило дух и кровь похолодела... Картина сильно заколыхалась в руках Нараяна.

Перед нашими глазами между 70 или 80 фигурами придворных мусульман и браминов, у трона падишаха стоял, несомненно, образ такура Гулаб Синга!.. Действительно, по выражению полковника, разве есть во всём мире другой, похожий на него – он! То был портрет его двойника, если не его самого. Не говоря уже о том, что громадный рост фигуры возвышал её на целую голову над остальными фигурами, то было единственное в картине изображение, совершенно свободное от раболепной позы всех прочих придворных. Офицер англичанин еле выдвигался из-под локтей великолепных усатых сердарей, и ненависть живописца оттеснила его совсем на задний план. Одна фигура того, в ком мы все разом признали Гулаб Синга, возвышаясь высоко над толпой, бросалась в глаза своей горделивой осанкой. Даже поза была его, ему одному свойственная поза: он стоял, сложив на груди руки и спокойно глядя чрез голову придворных в пространство. Лишь костюм был иной. Раджпутский тюрбан с султанчиком из перьев, стальные до локтей перчатки, род панциря, несколько кинжалов у пояса, да щит из прозрачной носороговой кожи у ног... Длинные, волнистые волосы, борода, лицо не оставляли никакого сомнения, что то был он, наш таинственный и неразъяснимый покровитель...

– Да ведь это же невозможно, это непостижимо!.. – прервал наконец молчание всё ещё сильно смущённый полковник: – Ну как тут что-нибудь понять?.. Человеку на вид нет и сорока лет, а портрет его является на картине, написанной за сто лет тому назад!..

– Вероятно это... портрет деда его!.. – пробормотал, будто извиняясь за такура, Нараян.

– Деда? – презрительно передразнил наш президент, – а почему же не вашего или не моего деда?.. Разве бывает такое, даже фамильное, сходство!.. Нет, нет... Не деда и не прадеда, а его самого... Я начинаю однако бредить, – спохватился полковник: – Действительно, если картина не подлог, то ведь это... невозможно!.. Скажите, – вдруг обратился он ко мне комически умоляющим голосом, – скажите мне... ведь это невозможно... нет?

– Не знаю, полковник... Вот уже несколько дней, как я начинаю терять способность даже и думать. Кажется, что... Но не спрашивайте меня, спросите лучше его самого... если осмелитесь, – добавила я мысленно и сама не зная почему рассердясь на бедного полковника.

– Нет, нет... Это невозможно, – продолжал он рассуждать как бы про себя: – Невозможно!.. Поэтому прекратим этот разговор.

– А быть может, и действительно это портрет его деда, – заметила я. – Вспомните, что нам начал было рассказывать про него инспектор школ. Только ведь он говорил...

Меня просто покоробило от взгляда, брошенного на меня Нараяном. При первых же словах он взглянул на меня с таким жгучим и вместе страдальческим укором, что я почувствовала, как у меня остановились слова в горле. Но и простой намёк уже оказал своё действие.

– Праведное небо, а я было забыл!.. – воскликнул, хлопнув себя по лбу, полковник: – Да только ведь этак задача делается ещё труднее... Подумайте только, – продолжал он как бы про себя и соображая, – если такур и его дед...

– Довольно! – объявила я решительно. – Если вы действительно уважаете его, не забывайте, что он нам многократно советовал: не слушать разных про него толков и не стараться узнавать что бы то ни было про него. Я по крайней мере настолько чувствую к нему уважение, чтобы нейти против его желания. До завтра, господа!

Я вошла в свою комнату и опустила парду (портьеру). Чрез несколько минут всё умолкло в соседней комнате, а чрез четверть часа уже стало раздаваться знакомое всхрапыванье с присвистом.

. . . . . . .

Что́ это, виденье, действительность или просто фантазия, сон?.. Духота страшная, и я не могу уснуть. Огромная панка, колыхаемая двумя кули на веранде, вместо прохлады навевает лишь нестерпимую жару. Словно пышет в лицо горячий воздух из духовой печки!.. Я не сплю, это верно. Вон моя айя (горничная), свернувшись клубочком, как чёрная кошка, спит на циновке у подножия кровати... Вот моё солнечное топи, свалившись на пол, раскатывается взад и вперёд колыханием панки... Нет, я не сплю... Так что же это, почему мне кажется, будто я начинаю видеть сквозь толстую циновку двери и различать в темноте; все предметы, мебель, спящего или по крайней мере лежащего поперёк дверей Нараяна и даже оставленную полковником на столе дурбарную картину?.. В соседней столовой делается всё светлее, словно её освещала, выплывавшая из-за чёрных туч, полная луна. Кто это?.. Неужели такур?.. Но ведь он в Диге! Вот он тихо и неслышно подходит к спящему Нараяну и дотрагивается до его плеча. Нараян вскакивает, и я вижу, как он простирается пред маха-саибом, прикасаясь сложенными ладонями к его ногам... Такур простирает руку к картине, и, вся зардевшись миллионами словно электрических искр, она мгновенно исчезает из моих глаз... Всё начинает путаться, стушёвываться, и я открываю глаза только утром, на зов моей айи, которая тихо и с бесконечными саламами будит меня, говоря, что карета готова и корнель-сааб (colonel-sahib) [полковник-сахиб (анг.)] ожидает только меня.

Какое странное, но удивительно ясное сновидение!.. – думается мне, пока я сажусь в золочёную, присланную нам диваном карету.

Радда-Бай

Сноски

---