ЕПБ-Письма из пещер-21

Ш

Елена Петровна Блаватская

Из пещер и дебрей Индостана

Письма на родину

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 Предисловие редакции • Приложения

<<   ☰   >>

eng • рус

Письмо XXI

В четыре часа утра мы уже переезжали Вагрей и Гирну, или правильнее (comme couleur locale) Шиву и Парвати. Вероятно, по примеру смертных супругов, "боги" в это утро ссорились, так как очень уж они вдвоём бурлили, и наш паром, зацепившись за что-то на дне реки, чуть не перевернул нас всех в холодные объятия Махадео и его сварливой половины.

Подобно всем пещерным храмам в Индии, вырытым, как я подозреваю, аскетами с целью искушать человеческое терпение, и эти кельи находятся на вершине почти отвесной горы. Принимая в соображение, что такая неприступность их нисколько не мешает даже простым тиграм, не говоря уже об "оборотнях", залезать туда и даже селиться в них, остаётся думать, что подобный род архитектуры был действительно избран лишь с целью вводить слабых смертных во грех. Семьдесят две высеченные в скале ступени, заросшие мхом и колючками, с глубокими выбоинами, которые громко свидетельствовали о несметных миллионах ног пилигримов, выбивавших их в продолжение двух тысяч лет, – таков для начала парадный вход в Багхские пещеры. Прибавьте к прелестям подобного подъёма множество просачивающихся сквозь ступени горных ручьёв, и никто не удивится, что мы в то утро положительно изнемогали под бременем жизни и археологических затруднений. Бабу, который, сняв туфли, скакал по колючкам с такою же лёгкостью, как если б у него вместо человеческих подошв были копыта, посмеивался над "слабыми европейцами" и только ещё более бесил нас...

Но, взобравшись на вершину горы, мы перестали роптать, почувствовав с первого взгляда, что будем вполне вознаграждены за всю нашу усталость. Едва мы взошли на небольшую, расстилавшуюся под далеко нависшею над ней бурою скалой площадку, как пред нами открылась, через прямоугольное отверстие футов в шесть [1,83 м] шириной, целая анфилада тёмных пещер. Мы были поражены мрачным величием этого давно покинутого храма. Не теряя времени на подробный осмотр потолка над площадкой, очевидно, служившею когда-то верандой, над портиком, с его торчащими сверху, как большие чёрные зубы, отломками того, что некогда было колоннами, и не останавливаясь даже осмотреть две комнаты по обеим сторонам древней веранды, одну с разбитым идолом какой-то плосконосой богини, другую с Ганешей, – мы приказали зажечь факелы и вошли внутрь первой залы... На нас пахнуло могильной сыростью. При первом слове все понизили голос до едва слышного шёпота: глухо завывшее, протяжное и долго замиравшее потом эхо заставило нас всех неприятно вздрогнуть. С робким гортанным восклицанием: "Дэви!.. Дэви!.." – наши факельщики мгновенно бросились лицом на землю и, несмотря на сердитый протест Нараяна и особенно "божьего воина", тут же начали творить пуджу голосу невидимой, обитавшей в этих пещерах богини... Единственный проникавший во храм свет входил в отверстие двери, погружая в ещё более глубокий мрак почти две трети залы. Эта зала, или средний храм, очень велика – 84 квадр. фута [7,8 кв. м] и 16 футов [4,88 м] высоты. Двадцать четыре массивные колонны составляют квадрат, по шести возле каждой стены, включая угольные столбы, и четыре средние, которые поддерживают в центре потолок скалы, слишком переслоённый, чтобы, как в Карли и Элефанте, выдержать на таком большом пространстве чрезмерную тяжесть горы. Базы колонн состоят каждая из плинтуса и двух полукруглых фризов. У четырёх средних столбов круглые стержни, со спиральными кряжами, которые, суживаясь кверху, постепенно изменяются из 16-ти в 8-угольные полосы, переходя под подставками в квадратные, и представляя таким образом нечто чрезвычайно оригинальное и изящное. Другие колонны – две передние и две задние – почти квадратные до первой трети своей высоты. Затем и эти начинают постепенно округляться, переходя в 8-ми и 12-угольные полосы со спиральными кряжами, а ещё выше в 12-ти и 24-угольные, оканчиваясь под карнизом пышными орнаментациями, напоминающими коринфский стиль. У***, известный архитектор по профессии и опытный художник, уверял нас, что оригинальнее этих колонн он ничего не видел. Какие употреблялись инструменты туземными зодчими на созидание подобных, в цельных скалах, работ, он и ума приложить не мог. Как и все пещерные храмы Индии, история которых теряется во мраке неизвестности, и эти приписаны ориенталистом Эрскином буддистам, хотя и здесь предание относит их к работам мифических братьев Панду.

Но не говоря уже о том, что вся индийская палеография в каждой новооткрываемой древней надписи своей протестует против такого самовольного заключения, есть ещё много других причин сомневаться в правильности воззрений на этот счёт большей части английских ориенталистов. Мы выскажем пока одну. Положим, что показания брахманов неправильны и что буддисты, как то желали доказать Стивенсон и другие, проповедовали свою религию, строили вихары и пользовались одинаковыми правами с другими сектантами в Индии ещё в начале VI века нашей эры. Но, с другой стороны, эти же члены Азиатского Общества давно решили, что религия Будды, затеявшего свою реформу именно против идолопоклонства, исказилась "не ранее V столетия". До того времени не было и не могло быть ни одного брахманского идола в чисто буддистских храмах, как это уже и доказано. Каким же образом, спрашивается, в пещерных храмах Карли, Насика, Кеннери и т. д. (Карли построен, по единодушному мнению антиквариев, между III и I веком до-христианской эры, никак не позже 95 года до Р. Х., а пещеры Насика в первом или во втором веке нашей эры) находится такая бездна брахманских идолов, вышедших из-под резца зодчих одновременно со стенами зданий? Почти все они иссечены в стенах и составляют существенную часть самых пещерных храмов. Разве в первые два века до и после нашей эры буддист осмелился бы изображать столь противных духу учения Будды идолов? "Найденные в Насике надписи (отвечают нам антикварии) доказывают, например, что славный монарх А'ндхры, Готамипутра, покорив царя Цейлонского, выгнав скифов, греков и персов, основал в одно и то же время госпиталь для больных и немощных, школу для стрельбы из лука, коллегию для изучения буддизма и другую коллегию для браминов, представляя таким образом интереснейшую картину человеколюбивого, отличавшегося веротерпимостью и либерального правителя. Эта надпись вместе с тем доказывает: (1) что буддисты жили с браминами в дружбе до своего изгнания из Индии и пользовались одинаковыми с ними правами, и (2) что, постепенно переняв у брахманов их политические воззрения, они снова вернулись к бывшей своей вере, только прибавив Будду к идолам и проч.". – Но ведь это же случилось не ранее V столетия? говорите вы. – Никак не ранее. – А пещерные храмы, наполненные сверху донизу брахман­скими идолами, строились, по вашему же определению, между III веком до Р. Х. и II по Р. Х.? – Конечно, в этом мы единодушно соглашаемся. – Но как же вы соглашаете такое противоречие между двумя фактами? – А мы (говорят они) даже и труда такого на себя не берём: мы авторитеты, определяющие и постанов­ляющие безапелляционно, а объяснять какие-либо кажущиеся несообразности предоставляем другим...

Cum grano salis, однако. Объяснять себе или другим они дают нам право; но если объяснения хоть немного разойдутся с их "непогрешимыми" заключениями, на объясняющего тотчас же кладётся клеймо невежества, и критика его выставляется на позор всему свету, как оскорбляющего науку игноранта. Et c’est ainsi qu’on écrit l’histoire! (особенно в Индии). Вероятно, так же будет поступлено и с этими скромными заметками.

Некоторые русские археологи восстанут против приводимого нами мнения (т. е. мнения туземных археологов), ибо оно диаметрально расходится с мнением Фергюсона и других великих европей­ских оракулов о циклопических постройках архаических времён. Но чтобы разом доказать, чего стоит мнение хотя Фергюсона, этого блестящего маяка британских архитекторов, приведу ещё один пример. Этот великий зодчий, но очень посредственный археолог, объявлял в начале своей учёной карьеры, как объявляет и теперь, что "пещерные храмы Кеннери выстроены все до одного от V до Х столетия". Так и порешили было. Но вдруг д-р Бёрд, во время своих раскопок в этих пещерах, находит в одном из памятников, сооружаемых буддистами в их храмах, известных под названием tope, медную доску с надписью. На затёртость надписи нельзя было пожаловаться: в ней на санскритском языке говорилось яснее дня, что этот топ был приношением, сделанным старому храму в начале 245 года (по астрономической эре индусов). Это летосчисление, говорят Принсепс и д-р Стивенсон, совпадает со 189 годом христианской эры и неопровержимо решает вопрос если не о годе самой постройки, то о годе приношения, когда эта пещера уже считалась старым храмом, по выражению надписи. На это Фергюсон, нисколько не конфузясь, отвечает, что для него древние надписи в вопросах о хронологии ровно ничего не доказывают, ибо могут и врать, и что он, Фергюсон, "основывает свои соображения и определения древности развалин не на надписях, а на известных им самим открытых архитектурных канонах или уставах".

В настоящее время между ним и доктором права, известным бабу Раджендра-Лал-Митрой из Калькутты, признанным в Лондоне учёнейшим археологом и антикварием Индии, идёт война. Раджендра-Лал отвечает ему, что "каноны", извлечённые почтенным английским архитектором из глубины его умозрительного знания, никак не могут применяться к таким древним и часто неизвестного стиля архитектуры храмам, как так называемые "пещерные храмы" Индии. После этого даже и мой малозначащий голос имеет некоторое право заявить, что и к голосу некоторых "авторитетов" можно применить пословицу: vox, et praeterea nihil. А теперь, подкрепившись этим слабым поражением противников, замечу от себя, что теория, гласящая, будто буддисты вернулись к идолопоклонству и поэтому все храмы – буддистские, противоречит истории обеих сторон – буддистов, как и брахманов. Последние именно потому и стали притеснять и выгонять из Индии первых, что те шли против идолопоклонства. Как уже показано выше, те из них, которые отпали от реформации чистого, хотя быть может на первый взгляд и атеистического учения Гаутамы Сиддарты, остались в Индии; но они мало-помалу смешались с джайнами, а затем и совсем присоединились к ним. И не эти раскольники V века, конечно, строили храмы за 300 и 200 лет до Р. Х.; не буддисты переходили в брахманизм, а последние следовали сотнями тысяч за Буддой. Так почему же не предложить скорее, что если среди сотней брахманских богов мы находим изредка между ними, в одном и том же храме, фигуру Будды, что храм этот не буддистский, а древний брахманский, к которому полуобращён­ные в буддизм строители прибавили статую Будды – одного лишнего бога, а не наоборот, что совершенно не логично? К тому же, хотя мы многократно осматривали почти все главные так называемые буддистские "вихары" Индии, мы не встречали ещё ни одного изображения Будды, которое не могло бы быть прибавлено позднее, всё равно – год или тысячу лет после построения самого храма. Мало доверяя собственным заключе­ниям, мы ездили с У***, известным и опытным архитектором, и всюду, в каком бы то ни было из храмов, находили брахманских идолов, составляющих одно целое со зданием, а статуи Будды почти всегда приделанные, как, например, в чаитья-грихе кеннерийских храмов. Из тридцати или сорока пещер Эллоры, наполненных идолами, есть только одна – храм Три Лок, или "трёх миров", которая вместо идолов содержит в себе статуи Будды и Ананды, его любимого ученика. Тут есть прямой повод предположить, что то буддистская вихара. Интересно будет узнать мнение профессора Минаева об этих пещерах после его поездки в Индию.

А теперь вернусь к рассказу.

Прямо против входа дверь ведёт в другую залу, продолго­ватую, с двумя шестиугольными колоннами и с нишами по бокам, в которых стоят довольно хорошо сохранившиеся статуи: богини в 10 футов [3,05 м] вышины и несколько богов в 9 футов [2,74 м]. За этою – вход в комнату с алтарём. Это правильный шестиугольник в три фута [0,91 м] между углами, под высеченным из цельной скалы куполом. Сюда не впускался, как и ныне не впускается, никто, кроме посвящённых в таинства адитума. Кругом – кельи бывших жрецов; их около двадцати. Осмотрев алтарь, мы было уже собирались идти далее, как полковник, взяв из рук одного из слуг факел, отправился с двумя другими осматривать эти боковые комнаты. Через несколько минут раздался его голос, громко звавший нас из второй кельи налево. Он нашёл секретный ход и кричал нам: "Пойдёмте далее... надо увериться, куда он ведёт!.."

– В берлогу одного из "оборотней"... Смотрите в оба, полковник... берегитесь тигров!.. – прокричал за нас в ответ бабу.

Но по дороге к "открытиям" нашего президента было не легко остановить. Мы пошли на его зов.

Он действительно сделал открытие; и мы, войдя в келью, увидали самое неожиданное зрелище… У противоположной входу стены стояли неподвижно, словно превратясь в каменные кариатиды, два факельщика, а из самой стены невысокой комнаты и футов пять [1,52 м] над полом торчали две ноги, одетые в белые панталоны. Туловища не было, оно исчезло, и если бы не сильное дёрганье вышесказанных ног, то можно было бы подумать, что обитающая в пещере злая "дева", разрубив туловище полковника пополам, мгновенно испарила верхнюю часть, а ноги приклеила как трофей своего могущества под потолок!..

– Куда это вы залезли, господин президент? – завопили мы все в один голос. Вместо ответа ноги задрыгали ещё сильнее прежнего и затем исчезли в стене; после чего снова раздался голос, долетающий до нас словно из трубы.

– Комната... потайная келья!.. Лезьте все за мною... целый ряд комнат... Мой факел потух!.. несите спички... факелы!..

Но лезть за ним и нести факелы оказывалось легче на словах, нежели на деле. Факельщики наотрез отказались лезть и чуть было не разбежались со страха. Мисс Б*** брезгливо посматривала на закопчёную стену и на свой туалет, а У*** поместился на отвалившемся куске колонны и решил, что не пойдёт, а закурит сигару и, окружённый отрядом трусливых факельщиков, станет нас ожидать. В стене было несколько выступов, очевидно, высеченных позднее пещеры, а на полу валялся большой, как бы нарочно высеченный в неправильную форму камень, соответствующий своею формой дыре в стене. Бабу на своём живописном языке тотчас же указал нам на него, как на бывшую "затычку" потаённого хода. По тщательном осмотре мы убедились в очевидном намерении каменщика-строителя сделать его похожим и даже ничем не отличающимся от прочих неровностей грубо обтёсанной стены. К тому же, мы нашли на нём нечто вроде стержня, на котором его, вероятно, и поворачивали, когда являлась надобность открывать этот вход.

Первым полез в дыру, продолговатую, фута в три [0,91 м] вышины, но не более двух [0,61 м] в ширину – наш мускулистый "воин божий", а так как дыра, когда он стал на кусок колонны, приходилась почти на средине груди этого пенджабского Еруслана Лазаревича, то он и влез довольно легко. За ним, с ловкостью обезьяны, спрыгнул бабу и, втащив факел, осветил всю комнату. Затем, с помощью акали, который втаскивал меня сверху за руки, и Нараяна, помогавшего снизу, меня благополучно, хотя и с усилием, перегрузили через отверстие, в котором я, впрочем, изрядно застряла, сильно оцарапав при этом о стены руки. Как ни тяжелы археологи­ческие расследования при пяти пудах [81,9 кг] бренного тела, я однако же чувствовала, что с двумя такими геркулесами, как Рам-Рунджит-Дас и Нараян, смело могла бы отправиться хоть на самые вершины Гималаев. Последними полезли мисс Б***, которая чуть было не проглотила горсть свалившихся ей в вечно открытый рот пыли и камешков, а за нею Мульджа. Но У***, который предпочёл на этот раз чистоту своих белых панталон осмотру святынь незапамятной древности, остался внизу с людьми...

Тайная келья оказалась комнатой в двенадцать квадратных футов [1,11 кв. м]; а прямо против зиявшей на полу дыры, на противоположной стене, только тоже под потолком, находилось другое точно такое же отверстие, хотя "затычки" от него мы не нашли. Келья была совершенно пустая, если не считать чёрных пауков, похожих по величине на крабов. При нашем появлении и особенно при ослепляющем их, вероятно, свете, между ними произошла паника: они забегали сотнями по стенам, висли на воздухе и падали нам на головы. Первым движением мисс Б*** было убивать их, но на этот раз все четыре индуса сильно и единодушно протестовали против такого намерения. Англичанка обиделась и вскипятилась.

– Я думала, что вы реформатор, – презрительно заметила она Мульджи, – а вы выказываете предрассудки не хуже идолопоклонника...

– Я прежде всего индус, – гордо ответил "молчаливый генерал". – А индусы испокон века считают грехом пред природой и собственною совестью лишать жизни инстинктивно убегающее пред силой человека, даже и опасное животное, не только что такое безвредное насекомое, как паук.

– Уж не боитесь ли вы будущего переселения в чёрного паука? – фыркнула она.

– Нет... но, в случае необходимости, всё-таки желал бы лучше трансмигрировать в паука, нежели в англичанина, – обрезал он.

Мы все расхохотались, все, кроме патриотической старой девы. На этот раз она сильно рассердилась и тотчас же, под предлогом головокружения, спустилась назад в дыру. Всё наше общество начинало ей тяготиться, и её никто не удерживал.

Что касается нас, то мы полезли во второе отверстие под водительством на этот раз Нараяна. Он бывал здесь и прежде, и по этому поводу рассказал нам весьма странную историю. Он уверял, и весьма серьёзно, будто такие комнаты тянутся одна за другой до самой вершины горы. Затем они повёртывают в сторону, спускаясь вниз до огромного подземного жилища – целый пещерный дворец, где по временам живут радж-йоги. Желая удалиться на время от света и провести несколько дней в уединении, радж-йоги находят его там, в подземном жилище. Наш президент как-то сбоку странно покосился через очки на Нараяна, но промолчал. Индусы не противоречили.

Вторая келья была во всём подобна первой и имела такое же отверстие. Через него мы пролезли в третью, где и сели отдохнуть. Здесь я почувствовала, что мне становится трудно дышать; но, приняв это просто за одышку, действие усталости, ничего не сказала товарищам, и мы полезли в четвёртую келью. Только отверстие в эту было до двух третей завалено мелкими камнями и землёй, и нам пришлось минут двадцать откапывать его прежде, чем мы могли пролезть далее. Как нам сказал Нараян, комнаты все шли в гору; пол одной находился на уровне с потолком предыдущей. Четвёртая келья была в развалинах, но две повалившиеся колонки составляли как бы ступени к отверстию пятой кельи и, казалось, представляли менее затруднения. Но тут полковник, остановив занёсшего уже было ногу Нараяна, лаконически заметил, что теперь пришло время держать совет. "Выкурить трубку совещания", сказал он, употребляя выражение краснокожих индийцев.

– Если Нараян говорит правду, то ведь этак мы можем путешествовать из одного отверстия в другое до завтрашнего дня?

– Я сказал правду, – как-то торжественно отвечал Нараян, – но с тех пор, как я был здесь, мне говорили, будто несколько отверстий уже завалено, а именно в следующей за этою кельей.

– Ну, стало быть, нечего и думать идти далее. Но кто же завалил их? Или просто они от времени обрушились?..

– Нет... их завалили нарочно... они...

– Кто они? Оборотни, что ли?..

– Полковник, – промолвил с усилием индус, и даже при постепенно слабеющем свете факелов можно было заметить, как задрожали у него губы, а он сам побледнел, – полковник... Я говорю серьёзно, и не шучу!

– Да и я не шучу. Кто же это они?

– Братья... Радж-йоги; некоторые из них живут недалеко отсюда.

Полковник откашлялся, поправил очки и, помолчав немного, с заметным неудовольствием в голосе наконец проговорил:

– Послушайте, мой милый Нараян, не думаю, чтобы вашею целью могло быть желание морочить нас... Но неужели вы хотите нас заставить поверить или сами верите, чтобы кто-либо в мире, даже спасающийся в джунглях аскет, мог жить в местах, куда не залезают даже тигры и откуда сами летучие мыши ретируются, за недостатком воздуха? Посмотрите на огонь факелов... Ещё там две комнаты – и мы задохнёмся!

Действительно, наши факелы совсем потухали, и мне становилось чрезвычайно трудно дышать. Мужчины тяжело переводили дух, а акали громко сопел.

– И однако же, я говорю святую истину, далее живут они... Я сам был там.

Полковник задумался и стоял в видимой нерешимости пред входом.

– Вернёмтесь назад! – неожиданно заорал акали. – У меня кровь идёт из носу.

В эту самую минуту со мной произошло нечто столь же неожиданное, как и странное для меня тогда: я почувствовала, как вдруг у меня сильно закружилась голова, и я почти в беспамятстве скорее упала, нежели опустилась, на обломок колонны, прямо под отверстием в пятую келью. Ещё секунда, и несмотря на тупую, но сильную, как удары молота, боль в висках, мною стало овладевать невыразимое чувство отрадного, чудного спокойствия; я смутно сознавала, что то был уже не грозящий, а действительный обморок; что через несколько секунд, если меня не вынесут на воздух, я должна буду умереть. И однако же, хотя я не могла уже пошевельнуть ни одним пальцем, ни произнесть ни одного звука, я не испытывала ни малейшей агонии, ни искры страха в душе: одно только апатичное, но невыразимо приятное чувство успокоения, полное затишье всех чувств, кроме слуха. На минуту я, должно быть, совсем потеряла сознание, но помню, как пред тем глупо внимательно прислушивалась к мертвенному вокруг меня молчанию. Неужто это смерть? – раз неясно мелькнуло у меня в голове. Затем мне показалось, будто меня стали обвевать сверху чьи-то мощные крылья: "Добрые, добрые крылья, ласковые, добрые крылья"... словно выбиваемые маятником, отчеканивались у меня эти слова в мозгу, и я идиотически внутренно засмеялась им. Потом я стала отделяться от колонны и знала скорее, чем чувствовала, что падаю в какую-то бездну, всё ниже и ниже, и ниже, среди глухого отдалённого грома. Но вдруг раздался громкий голос: я его не слухом услыхала, а словно почувствовала... В нём было что-то осязательное, что-то разом задержавшее меня в моём беспомощном падении и остановившее его. То был давно известный, хорошо знакомый мне голос, признать который в эту минуту я не имела сил. Среди грома голос этот сердито раздался издалека, как будто из самого поднебесья, и, прокричав на языке хинди: «Диува́на́ Тумере у ане́ка кья ка́ма тха?» (Безумцы! какая нужда была вам сюда заходить?), замолк…

. . . . . . .

Как меня протащили затем через пять узких отверстий, останется для меня навеки тайной... Я пришла в себя уже внизу на веранде, где дул со всех сторон ветер, так же скоро, как и повалилась наверху, в наполненной гнилым воздухом келье. Когда я совсем оправилась, то прежде всего мне бросилась в глаза нагибавшаяся надо мною высокая мощная фигура, вся с головы до ног в белом, и чёрная, как смоль, раджпутская борода. Но лишь только я узнала обладателя бороды, как разом изъявила свою искреннюю радость, спросив его тут же: "откуда вы взялись?" То был наш друг, такур Гулаб-Лал-Синг, который, обещав встретить нас в Северо-Западных провинциях, теперь являлся нам, как будто спадший с неба или выросший из-под земли – в Багхе!

Действительно, можно было полюбопытствовать и спросить у него, откуда и как это он пожаловал к нам, тем более, что не меня одну поразило его присутствие. Но мой несчастный обморок и плачевное состояние прочих исследователей подземелья делали всякие расспросы на первое время почти невозможными. С одной стороны, мисс Б*** насильно закупоривала моим носом свою склянку с нашатырным спиртом; с другой, "божий воин" – весь в крови, как будто и на самом деле только что сражался с афганами; далее Мульджи с сильною головною болью. Один полковник да Нараян отделались лёгким головокружением. Что же касается бабу, то его никакие углекислые газы, кажется, не в состоянии были доконать, а также как и свирепые солнечные лучи, убивавшие других наповал, безвредно скользили по этой неуязвимой бенгальской оболочке. Ему только очень хотелось есть... Наконец, из запутанных восклицаний, междометий и объяснений, мне удалось узнать следующее:

Когда Нараян, первый заметив, что я в обмороке, бросился ко мне и мигом оттащил назад к отверстию, из верхней кельи раздался вдруг неожиданно голос такура и как громом поразил их на месте. Прежде чем они могли прийти в себя от изумления, Гулаб-Синг выпрыгнул из верхнего отверстия с фонарём в руках, и соскочив вниз из следующего, кричал им, чтоб они поскорее "подавали" ему "бай" (сестру). Это "подаванье" такого грузного предмета, как моя тучная особа, и представившаяся моему воображению вся эта картина чрезвычайно рассмешили меня тогда. Но мисс Б*** сочла священным долгом своим обидеться за меня, хотя на неё никто и не обратил внимания. Сдав с рук на руки полумёртвую поклажу, они поспешно последовали за такуром; но Гулаб-Синг, по их рассказам, всё как-то умудрялся, несмотря на затруднение, причиняемое ему подобным багажом, действовать и без их помощи. По мере того как они пролезали через верхнее отверстие, он был уже у другого нижнего, и, сходя в одну келью, они только успевали видеть мельком его развевающуюся белую садру, исчезающую из одного хода в следующий нижний. Аккуратный до педантизма, точный во всех своих исследованиях, полковник никак не мог сообразить, каким это образом такур мог препровождать так ловко почти бездыханное тело из одного конца отверстия в другой! "Не мог же он выбрасывать её пред собою из прохода вниз; иначе она разбилась бы...", – рассуждал он. "Ещё менее возможно думать, чтобы, сойдя вниз первым, он затем протаскивал её за собою. Непостижимо!.." Мысль эта долго преследовала полковника, пока не стала чем-то вроде задачи: что появилось первым – птица или яйцо? А такур на все вопросы только пожимал плечами, отвечая, что не помнит; что он просто выносил меня из келий как можно скорее и поступал, как только умел; что ведь они все шли вслед за ним и должны были видеть, и, наконец, что в подобные минуты, когда всякое мгновение дорого, "люди не думают, а действуют", и тому подобное.

Но все эти соображения и трудность объяснить процедуру загадочного передвижения явились лишь впоследствии, когда нашлось время думать и размышлять о случившемся. Теперь же никто ничего ещё не знал о том, как и откуда явился в такую минуту наш Гулаб-Синг. Сойдя вниз, они нашли меня лежащую на ковре на веранде, и такура, отдающего приказания двум слугам, подъехавшим из-за горы верхами, а мисс Б*** в "грациозном отчаянии" с открытым ртом, таращившую изо всей мочи глаза на Гулаб-Синга, которого она, кажется, серьёзно принимала за "материализованного духа".

Между тем, объяснение нашего друга было, на первый взгляд, и просто, и весьма естественно. Он был в Хардваре со свами, когда тот послал нам письмо, чтоб отложить наш приезд к нему на время. Приехав из Джабалпура в Кандву, по Индорской железной дороге, он побывал у Холкара по делам и, узнав, что мы здесь, решил присоединиться к нам ранее, чем предполагал. Достигнув Багха поздно вечером, накануне, и не желая тревожить нас ночью, узнав, наконец, что мы будем в пещерах утром, он заранее приехал встретить нас. Вот и вся тайна...

– Вся?.. – воскликнул полковник. – Разве вы знали, что мы залезем в кельи, когда забрались туда ожидать нас?..

Нараян едва дышал и смотрел на такура глазами лунатика. Тот даже и бровью не повёл.

– Нет, не знал. А в ожидании вашего приезда зашёл посмотреть на кельи, которые давно не видал. А там замешкался и пропустил время...

– Такур-саиб, вероятно, вдыхал в себя свежий воздух в кельях... – ввернул словцо бабу, скаля зубы.

Наш президент ударил себя по лбу и даже привскочил.

– И в самом деле!.. Как же вы могли выдержать так долго?.. Да!.. Но откуда же вы прошли в пятую келью, когда ход был завален в четвёртую и нам пришлось самим откапывать его?

– Есть и другие ходы. Я прошёл внутренним, давно известным мне путём, – спокойно отвечал Гулаб-Синг, раскуривая гургури. – Не все следуют по одной и той же дороге, – добавил он медленно и как-то странно, и пристально взглянул в глаза Нараяну, который согнулся и почти припал к земле под этим огненным взглядом. – Но пойдёмте завтракать в соседнюю пещеру, где всё должно быть готово. Свежий воздух вас всех поставит на ноги...

Выйдя из главной пещеры, в 20 или 30 шагах на юг от веранды, мы наткнулись на другую такую же пещеру, к которой надо идти по узкому карнизу скалы. В эту вихару нас такур не пустил, боясь после нашего несчастного опыта с кельями, что у нас сделается головокружение. Мы сошли по раз уже пройденным ступеням на берег реки и, повернув по направлению к югу, обогнули гору, шагов на 200 от лестницы, и оттуда поднялись в "столовую", по выражению бабу. В качестве "интересной больной", меня понесли по крутой тропинке в собственном складном стуле, привезённом мною из Америки, никогда меня не покидавшем на дороге, и благополучно высадили у портика третьей пещеры.

Этот храм, такой же величины, как и первый, имеет, несмотря на сильное разрушение, гораздо менее мрачный вид. На потолке его сохранились ещё большие куски превосходной живописи водяными красками. Стены, попадавшие колонны, потолок и даже все внутренние комнаты, которые более или менее освещены прорезанными в гору вентиляторами, были некогда покрыты тою глянцевитою штукатуркой, секрет которой знают одни мадрасцы и которая придаёт стенам вид самого чистого мрамора. Когда мы вошли, пред нами простёрлись на землю четыре знакомые нам ещё с Карли телохранителя такура. Ковры были разостланы и завтрак готов. Всякий след угара исчез, и мы уселись за стол в самом весёлом расположении духа. Разговор, конечно, тотчас же зашёл о Хардварской мелле, – о которой часто упоминалось в прошлом году, даже в русских газетах, и откуда наш неожиданный приятель только что приехал. Сведения, сообщенные нам Гулаб-Лал-Сингом, оказались чрезвычайно интересными, так как он только за пять дней до того уехал с этой гигантской религиозной ярмарки, подробности коей, переданные им же, тотчас были записаны мною. Но через несколько недель мы сами посетили Хардвар.

Одно воспоминание об этой чудной местности (Хардваре) вызывает в моём воображении картину первобытного земного рая. Пишу о ней как очевидец.

Каждый двенадцатый год, называемый индусами кумбха (планета Юпитер входит в то время в созвездие Водолея), приносит с собою особенно благоприятный день, который и назначается главными состоящими при пагодах астрологами днём открытия ярмарки. Сюда собираются богословы всех сект и пилигримы со всей Индии, от принцев и махараджей до последнего факира включительно. Первые ведут диспуты; каждый представитель и оратор старается доказать превосходство своей религии или философа над другими. Последние стекаются, чтоб окунуться в Ганг у самого его источника; для этой операции также назначается благоприятный по звёздам час. Говоря о Ганге, следует исправить здесь маленькую ошибку: имя священнейшей реки индийцев немного перековеркано европейскими географами. Это обстоятельство ещё раз доказывает, как мало наши учёные (почти до прошлого десятилетия) понимали характер религии индусов и их традиций; победители же страны – неучёные англо-индийцы – так и до сих пор ничем подобным не интересуются, находя малейшее внимание к "неграм" и shocking, и not respectable.

Этой реке следовало бы называться или – Ганг, или же Ганга, как её зовут туземцы, а никак уж не "Гангес" (в мужском роде). "Ганга" священна в глазах индуса, ибо она величайшая у них богиня-кормилица всей страны и дочь старого Гимавата (Гималая), из сердца коего она вытекает для спасения народов. Поэтому её и боготворят; построенный у её источников город Хардвар считается туземцами не менее священным.

Хардвар (пишется Гери-двара – ворота бога-солнца или Кришны) часто называется Гангадвара или ворота Ганги и столь же известен под именем Купелы, в воспоминание аскета Купелы (скорее Капилы?), который долго жил здесь и спасался, оставив по себе множество чудесных традиций. Город располо­жен в прелестнейшей, цветущей долине, у южного подножия Севаликского хребта, между двумя почти сталкивающимися горными цепями. В этой долине, возвышающейся на 1024 фута [312,12 м] над уровнем моря, северная природа Гималая борется с тропическою растительностью долины, и в этих усилиях превзойти друг друга они совокупно создали один из самых восхитительных уголков Индии. Сам городок – собрание древ­них, невозможно-фантастической архитектуры замкообразных башенок, вихар, маленьких, ярко расписанных, похожих на игрушки деревянных крепостей, пагод с бойницами и висячими резными балкончиками, и всё это при таком изобилии алоэ, роз, далий и пышных кактусов в цвету, что с первого взгляда не отличишь окна от двери. Гранитные фундаменты многих домов стоят на самом русле реки и четыре месяца в году находятся до половины под водой, а за этою горстью разбросанных строений, выше, на скате холма, скучились белоснежные высокие храмы. Некоторые из них приземистые и толстые с широкими боками и раззолоченными куполами; другие с величественными, многоярусными башнями; третьи с высокими стройными острыми крышами, которые скорее походят на шпицы колоколен, чем на купол. Странной, прихотливой, нигде не виданной архитектуры храмы эти, словно нечаянно свалившиеся со снежных вершин ледяной обители горных духов (которыми так полны гималайские предания), пугливо заглядывают, приютившись под родною сенью горы, через голову маленького городка в чистые холодные струи Ганги. Здесь река ещё не осквернена грязью и грехами миллионов её поклонников. Подержав их в своих ледяных объятиях, чистая дева гор уносит свои светлые, прозрачные, как хрусталь, волны через пылающие равнины Индостана, и только за 348 миль [560 км] оттуда, возле Канпура, её воды мутятся и темнеют, пока наконец у Бенареса не превращаются в какой-то гороховый с перцем суп...

– Почему же, – спрашивали мы раз в этом городе брахмана, уверявшего нас, что индусы самый чистоплотный в мире народ, – почему же в полянах, где никто или не моется, или моются мало, вода Ганги чистая и прозрачная, а в Бенаресе, особенно к вечеру, река катит волны жидкой грязи вместо воды?

– О, саабы, саабы, – с грустью отвечал нам старик, – то не грязь с тел благочестивых её поклонников уносит богиня (дэви), как вы думаете; то даже не великие смываемые ею прегрешения… То, – шепнул он нам, осторожно понижая голос и оглядываясь во все стороны, – веками затаённые страдания, жгучая боль унижения и угнетения, а главное, чувство отчаяния и постыдного бессилия против узурпаторов родины так мутят священные волны… Все эти чувства, ежедневно изливаясь из переполненных ими миллионов сердец индийцев, давно изменили воду, превратив её в чёрную желчь. Они отравили её!.. Да и как же нашей богине не жалеть о нас?.. Конечно, она вся почернела, но это от горя за детей её. Неужели же вы ещё не поняли этого?..

Да!.. "Великою скорбью народною переполнилась ваша земля…" – могли бы мы согласиться с бедным брахманом; но эта скорбь, как мы ей ни симпатизируем, видно, улетучивается у источников Ганги. Тихо журча с прибрежными камышами о чудесах, виденных ею на своём пути через родные Гималаи к лиману Бенгальского залива, Ганга пробегает у ног Хардвара и безмятежно катит свои аквамаринового цвета волны, чистая и незапятнанная…

Недаром индусы видят в красавице-реке самую великую и беспорочную из своих богинь, особенно в посвящённом богу Кришне Геридваре. Там у них, кроме повторяющейся чрез каждые двенадцать лет "меллы", толпятся ежегодно пилигримы у "Харика-Паири" (лестницы Вишну) в продолжение целого месяца. Кто первый бросился в воду в назначенный день, час и минуту, тот не только смыл все свои грехи, но и исцелил все недуги тела. Это первенство, вследствие дурно устроенной узкой лестницы, пилигримы до 1819 года покупали ценой многих жизней, пока, наконец, Ост-Индская Компания не сжалилась над ними и не велела сломать святыни, заменив её другою лестницей в шестьдесят ступеней и ста футов [30,48 м] ширины. Дело в том, что воды Ганги получают целебное свойство лишь в продолжение одного месяца, да и то в первую минуту известного, назначаемого астрологами благоприятного часа, который иногда приходится в полночь. Можно себе вообразить, что происходит в объявленный час купанья при стечении слишком двухмиллионной толпы! В 1819 году 430 человек были задавлены до смерти. Но много раз и после сооружения нынешней лестницы Ост-Индскою Компанией богиня Ганга уносила на девственной груди своей изувеченные трупы её обожателей. О них никто не жалел, все, напротив, завидовали им: убитый во время подобного очищения индус всегда отправляется прямо в сваргу (рай). В 1760 году, в последний день ярмарки, в священный день Пурби, две враждующие секты нищенствующих монахов (санньяси и байраги), поссорившись, дали друг другу "регулярное сражение", в котором последние были побеждены, а убитых оказалось 18 000 человек! "А в 1796 году, – гордо вспоминал воинственный акали, – пилигримы из Пенджаба, сикхи, желая наказать за дерзость госсейнов, убили около 500 этих язычников: мой родной дед участвовал при этом".

Так как эти цифры подтверждены в официальных донесениях (см. Gazet[t]eer of India, 1862), то мы и не нашли нужным заподозрить нашего приятеля-сикха в преувеличении.

В 1879 году не было ни задавленных, ни убитых людей, зато явилась страшная холера, которая, к счастию, не распространилась далее половины дороги до Сахарампура. Мы проклинали её, так как она нам мешала ехать тотчас же в Хардвар. Но делать было нечего и нам оставалось лишь смириться пред необходимостью. До счастливого дня, когда мы увидим старого Гимавата, мы довольствовались расспросами о нём.

После завтрака мы простились с "божьим воином", который отправлялся по дороге в Бомбей. Почтенный Сикх крепко пожал нам всем руки и, приподняв правую руку ладонью вперёд, с серьёзным и важным видом давал нам всем поочерёдно своё пастырское благословение по обычаю последователей Нанака. Но когда он дошёл до полулежавшего на земле такура, облокотившегося на седло вместо подушки, с ним произошла резкая перемена. Она была до того резка и очевидна, что всем нам бросилась в глаза: до того времени он быстро переходил от одного к другому, пожимая каждому руки и затем благословляя; но когда его взгляд опустился на рассеянно глядевшего на приготовления к отъезду Гулаб-Синга, то он внезапно остановился, и важное, немного горделивое выражение его лица мигом перешло во что-то словно униженное и сконфуженное. Затем вместо обычного "намасте" (кланяюсь вам), наш акали совершенно неожиданно для нас простёрся пред такуром на землю. Благоговейно, словно пред своим амритсарским гуру отчётливо прошептал он: "Апли аднья, садху саиб, аширват"... – и так и замер на земле...

Мы были так поражены этой выходкой, что сами как будто чего-то сконфузились; но ни один мускул не дрогнул на спокойном и бесстрастном лице таинственного раджпута. Он медленно отвёл глаза от реки и перевёл их на лежащего пред ним акали; а затем просто, не проронив ни одного слова, слегка дотронулся до его головы указательным пальцем и, встав, заметил, что и нам пора ехать...

Во всю дорогу он следовал за нашим тихо ехавшим по глубокому песку экипажем верхом и рассказывал о местных преданиях Хардвара и Раджастхана, сложившихся с незапамят­ных времён в народе эпических легендах и о великих деяниях Гери-Кули, принцев богатырей расы Гери (Солнца). Это имя "Гери-Куля" заставляет серьёзно предполагать многих ориенталистов, что кто-нибудь из этой фамилии эмигрировал в Египет, в тёмные доисторические времена первых фараонов­ских династий, откуда древние греки и переняли вместе с именем и предания, сложив таким образом свои легенды о боге-солнце Гер-Кулесе. Древние египтяне боготворили сфинкса под именем "Гери-мукха" – или Солнца на небосклоне. На той горной цепи, что обрамляет Кашмир, к северу находится, как известно, громадная, похожая на голову вершина (13 000 футов [3962,4 м] над уровнем моря) и называется Геримукх. Имя это встречается в древнейших Пуранах. Почему г-да филологи не позаймутся этим странным совпадением имён и легенд? Кажется, почва богатая... На Гималайском "Геримукхе" находится священное озеро "Гангабаль" (место Ганги) и народное поверье указывает на гигантскую голову как на голову "Гери" – бога-солнца на закате. Неужели это простая случайность? Смею думать, что в этом совпадении имён не более найдётся игры случая, чем в том факте, что Египет, как и Индия, воздавал божественные почести корове и быку, что в земле Фараонов древние египтяне выказывали такое же отвращение и религиозный ужас к убиению скота, то есть коров и быков, как и современные индусы.

Вечером нас завезли в какую-то кругом обрамлённую лесом глухую лощину, из которой мы выехали на берег огромного озера. Здесь снова приключилось с нами нечто на первый взгляд совсем обыкновенное, но в сущности весьма загадочное. Мы вышли из экипажей; у берега, густо заросшего тростником (не по нашим русским понятиям "тростником", а тростником, скорее соответствующим Гулливеровским описаниям бробдин­гнегской природы) стоял большой, новый, привязанный к тростнику паром. Около парома не было никого, и берег казался совершенно пустынным. Оставалось ещё часа полтора-два до солнечного заката. В то время как наши люди с телохрани­телями и слугами такура выкладывали из таратайки наши узелки и поклажу и переносили их на паром, мы уселись на какой-то развалине у самой воды, любуясь великолепным озером. У*** собирался срисовать вид, который был действительно прелестен.

– Не торопитесь снимать эту местность, – остановил его Гулаб-Синг. – Чрез полчаса мы будем на островке, где виды гораздо красивее этого. Там мы можем провести ночь и даже всё завтрашнее утро.

– Боюсь, темно будет чрез час... А завтра нам придётся рано выехать, – говорил У***, открывая ящик с красками.

– Нет... можем оставаться и до трех часов пополудни... До станции железной дороги всего три часа, а поезд в Джабалпур отходит только в восемь часов вечера. К тому же, сегодня вечером вы увидите и услышите на острове странный и чрезвычайно интересный натуральный феномен: я угощу вас концертом... – добавил он с привычною ему загадочною улыбкой.

Мы все навострили уши.

– Да на какой же это мы едем остров? – полюбопытствовал полковник. – Разве мы ночуем не здесь у берега, где так прохладно и где...

– Лес так полон игривыми леопардами, а тростник скрывает змей, хотели вы сказать, – перебил его, осклабляясь, бабу. – Вон, взгляните направо, возле мисс Б***, под тростником! Полюбуйтесь счастливым семейством в пустыне: отец, мать, дяди, тётки, дети, – начал он громко считать; – я даже подозреваю в этой компании тёщу...

Мисс Б*** взглянула по направлению тростника и, заголосив так, что весь лес застонал ей в ответ, опрометью бросилась, как к спасительному ковчегу – к тонге. В трёх шагах от неё, сверкая блестящею чешуёй в лучах заходящего солнца, играло штук сорок змей и змеёнышей. Они кувыркались, свивались, развивались, переплетаясь хвостами, представляя картину полного и невинного счастья. Такур присел было на камень возле У***, который уже собирался начинать рисунок, но тут бросил его и стал смотреть на опасную группу змей, хладнокровно покуривая свой неугасимый гёргёри (раджпутский кальян).

– Криком вы только заранее привлечёте сюда из леса уже собирающихся на ночной водопой зверей, – немного насмешливо заметил он мисс Б***, которая пугливо высовывала из тонги своё бледное, искажённое ужасом лицо. – Бояться никому из нас решительно нечего. Не троньте зверя, и он вас оставит в покое и даже убежит от вас скорее, чем вы от него...

С этими словами он слегка махнул чубуком по направлению семейной группы. Как громом поражённая, вся эта живая масса мгновенно осталась недвижимою, а в следующую затем секунду исчезла с громким шипеньем и шуршаньем в тростнике.

– Да это чистый месмеризм!.. – воскликнул полковник, не проронивший ни одного жеста раджпута и сверкая глазами из-под очков. – Как вы это сделали, Гулаб-Синг? Как научиться этому искусству?..

– Как сделал? Просто спугнул их движением чубука, как вы видели. Что же касается "искусства", то в этом действии решительно нет никакого "месмеризма", если под этим современным и довольно модным, кажется, словом вы подразумеваете то, что мы, дикие индусы, называем вашикаран видья, т. е. наука очаровывать людей и зверей силою воли. Змеи убежали потому, что испугались направленного против них движения...

– Но ведь вы не отвергаете, что изучили это древнее искусство и имеете этот дар?

– Нет, не отвергаю. Всякий индус моей секты обязан изучать вместе с другими тайнами, переданными нам нашими предками, тайны физиологии и психологии. Но что ж в этом? Боюсь, мой дорогой полковник, что вы вообще слишком склонны смотреть на мои малейшие действия сквозь призму мистицизма, – добавил он, улыбаясь. – Это вам Нараян видно наговорил про меня; не так ли?..

И он ласково, хотя с таким же загадочным выражением опустил взор на сидевшего у его ног и редко спускавшего с него глаза декканца. Колосс потупился и молчал.

– Да, – тихо, но весьма иронически ответил за него принявшийся за рисовальный аппарат У***. – Нараян видит в вас нечто более своего бывшего бога Шивы и весьма немногим менее Парабрахма... Поверите ли?.. Он нас серьёзно уверял в Насике, будто "радж-йоги", в том числе и вы (хотя, признаюсь, ещё до сих пор я не понимаю, что такое именно "радж-йог"), могут кого и что угодно, и одною силою воли, заставить, например, видеть не то, что у тех действительно пред глазами и что видят и все другие, а то, чего совсем нет и не было, и что находится лишь в воображении магнетизёра или "радж-иога"... Ха, ха, ха!.. он называл это, сколько помню, майя, иллюзией.

– И что ж?.. Вы, конечно, довольно посмеялись над нашим Нараяном? – так же спокойно осведомился такур, смотря в темнозеленую глубь озера.

– Гм! да... немножко, – рассеянно признался У***, который, очинив карандаш и разложив на коленях папку, внимательно начал всматриваться вдаль, выбирая самое эффектное для рисунка место. – Я, признаюсь, скептик в подобных делах, – добавил он.

– А, зная У***, – вмешался полковник, – я скажу, что, как д-р Карпентер, он не поверил бы такому феномену, даже если б испытал его на самом себе...

– Нет... да, впрочем, правда. Я, действительно, кажется, и тогда не поверил бы, и скажу почему. Если б я увидал пред собою не существующее, или скорее существующее лишь для одного меня, то как бы эти предметы ни были для меня лично объективны, прежде чем принять галлюцинацию за нечто вещественное, кажется, уж в силу одной простой логики, я был бы прежде всего обязан скорее заподозрить самого себя, увериться, что я ещё не сошёл с ума, чем позволять себе верить, что то, что я один вижу, не только есть действительность, но что эти картины суть рефлексия мысли, управляемой волей другого человека, – человека, который, таким образом, временно управляет и моим оптическим нервом и мозгом... Что за чепуха!.. неужели кто-нибудь в состоянии меня уверить, что есть на свете такой магнетизёр или радж-йог, который бы заставил... ну, хоть бы меня, видеть то, что ему заблагорассудится, а не то, что я сам вижу и знаю, что и другие видят?

– И однако же есть люди вполне верующие, ибо они убедились, что такой дар возможен, – небрежно заметил такур.

– Что ж, что есть?.. Есть, кроме таких, ещё и двадцать миллионов спиритов, верующих в материализацию духов! только не включайте меня в их число.

– Но вы верите, однако, в существование животного магнетизма?

– Конечно, верю... до известной степени. Если человек в оспе или другой прилипчивой болезни может заразить здорового человека, то, стало быть, и здоровый может передать больному избыток своего здоровья и вылечить его. Но между чисто физиологическим магнетизмом и влиянием одной особы на другую – бездна; переступать же эту бездну в силу одной слепой веры не считаю нужным...

– Но разве так трудно убедиться в том, что то, что вы видите, или по крайней мере думаете, что видите в минуту галлюцинации, есть только отражение картины, созданной с этой целью в мысли того, кто испытывает над вами свою власть?..

– Позволяю себе думать, что для удостоверения в подобном явлении необходимо, прежде всего, получить дар распознавать чужие мысли и, вследствие этого, получить возможность безошибочной проверки оных. Я не обладаю таким даром...

– Могут найтись и другие средства убедиться в возможности явления. Например, если пред вами предстанет картина местности действительно существующей, но отдалённой и вам совершенно незнакомой, хотя не только известной магнетизёру, но даже той самой, о которой он заранее условился со скептиками, – что именно эту, а не другую местность вы увидите и опишете. Затем, вы её действительно и аккуратно описываете... Разве это не доказательство?

– Быть может, во время транса, припадка эпилепсии или сомнамбулизма подобная передача впечатлений и возможна. Не спорю, хотя сам сильно сомневаюсь. Но в одном, по крайней мере, я вполне уверен и всегда поручусь за это: на совершенно здорового человека, вполне в нормальных условиях, магнетизм не способен иметь ни малейшего влияния. Медиумы и ясновидящие провербиально болезненны. Желал бы я посмотреть, какой магнетизёр или "радж-йог" повлиял бы на меня?

– Ну, У***, мой милый, не хвастайте! – вмешался дотоле молчавший полковник.

– Никакого тут нет хвастовства. Я просто ручаюсь за себя потому, что лучшие европейские магнетизёры пробовали свою власть надо мною, и каждый раз проваливались. Поэтому, вызываю всех магнетизёров – живых и мёртвых, как и всех индусских радж-йогов в прибавку, попробовать чары своих токов надо мною... Всё сказки...

У*** начинал горячиться, а такур замял разговор, перейдя на другие предметы.

Но тут позволяю себе необходимое отступление.

Кроме мисс Б***, никто из нашего общества туристов не был ни спиритом, ни спиритуалистом, менее всех У***. Мы давно перестали верить в проказы духов усопших, хотя и допускали многие из медиумических явлений, только совсем на других основаниях, чем то делают спириты. Отвергая вмешательство и даже всякое присутствие "духов" при известных столоверчениях и других явлениях, мы однако – особенно с тех пор, как живём в Индии – веруем в "дух" живого человека, в его могущество и прирождённые ему, хотя до сих пор и тайные (за весьма редкими исключениями), заглохшие способности; веруем, что во плоти, при известном образе жизни, дух – божественная искра – как бы потухает в человеке, если он её не раздувает; наоборот, человек может развить в себе силу духа, совершая затем гораздо более удивительные для непосвящённого зрителя феномены, нежели разоблачённые кикиморы спиритов. Если гимнастика способна не только удесятерять силу мускулов, придавая им чуть ли не сверхъестественную упругость и гибкость (как это мы видим в знаменитых акробатах), то почему же при известном упражнении не развиваться так и "духу"? Мы верим также, ибо убедились, что эта тайна – неизведанная и отвергаемая нашими западными физиологами и даже психологами – хранится в Индии, где она наследственна и доверяется весьма немногим.

У*** был новичок в Обществе и отвергал возможность таких явлений даже в деле месмеризма. Воспитанник Королевского Института Британских Архитекторов, где он и кончил с золотой медалью курс, он вышел оттуда скептиком, отвергающим всё en dehors des mathematiques pures; поэтому и неудивительно, что он озлился за это приставанье к нему со "сказками"...

Возвращаюсь к рассказу.

Бабу и Мульджи ушли торопить людей нагружать паром: все приутихли и над нами, как говорится, "тихий ангел пролетел". Мисс Б*** со страха и духоты уснула в тонге и безмятежно похрапывала; полковник, лёжа спиной вверх на самом берегу, кидал камешки в воду; Нараян, погружённый по обыкновению в созерцание Гулаб-Синга, сидел на песке неподвижно, обхватив колена руками, и молчал. У*** прилежно и торопливо рисовал, лишь изредка подымая голову, и как-то странно хмурился, вглядываясь в другой берег, весь погружённый в свою работу... Такур продолжал покуривать, а я, усевшись на своём складном стуле, внимательно наблюдая за всем, не могла теперь оторвать глаз от Гулаб-Синга...

"Кто и что такое, наконец, этот загадочный индус?", думалось мне. "Кто такой этот человек, соединяющий в себе как бы две совершенно отличные одна от другой личности: одну – внешнюю, для глаз, света и англичан, другую – внутреннюю, духовную, для близких друзей? Но даже эти самые друзья его, разве они многим более других людей знают что о нём? И что они знают, наконец? Они видят в нём мало отличающегося от других образованных туземцев индуса, разве только наружностью, да тем, что он ещё более, чем они, презирает все общественные условия и требования западной цивилизации... Вот и всё. За исключением ещё разве того, что он хорошо известен всем в центральной Индии; что его знают за довольно богатого человека, за такура, то есть за феодального началь­ника раджа – одного из сотен других подобных ему в Индии радж, или уездов. Затем, он вполне преданный нам друг, который сделался нашим покровителем в дороге и посредни­ком между нами и подозрительными, несообщительными индийцами. Но кроме этого мы ровно ничего более о нём не знаем. Правда, нечто более, нежели другим, известно мне. Но я клялась молчать и молчу, да и то, что даже знаю я, до такой степени странно, что всё это скорее походит на сон, нежели на действительность..."

Давно, очень давно, двадцать семь слишком лет тому назад, мы встретились с ним в чужом доме, в Англии, куда он приезжал с одним туземным, развенчанным принцем, и наше знакомство ограничилось двумя разговорами, которые хотя тогда и произвели на меня сильное впечатление своею неожиданною странностью, даже суровостью, но, как и многое другое, всё это кануло с годами в Лету... Около семи лет тому назад он написал мне письмо в Америку, припоминая разговор и данное обещание; и вот мы опять свиделись на его родине – в Индии! И что ж? Изменился он в эти долгие годы, постарел?.. Нисколько. Я была молода тогда, и давно успела сделаться старухой. Он же, явившись мне впервые человеком лет 30, как бы застыл на этих годах... Тогда его поразительная красота, особенно рост и сложение, были до того необычайны, что заставили даже чопорную, сдержанную лондонскую печать заговорить о нём. Журналисты, заразясь отходящею Байроновскою поэзией, наперерыв воспевали "дикого раджпута" даже тогда, когда на него сильно негодовали за то, что он напрямик отказался предстать пред королевины очи, побрезгав великою честью, для которой являлись из Индии все его соотечественники... Его прозвали тогда "Раджи Мизантропом", а салонная болтовня "принцем Джальмой-Самсоном", сочиняя о нём всевозможные сказки до самого дня его отъезда.

Всё это взятое вместе разжигало во мне мучительное любопытство, не давая мне покоя и заставляя забывать всё остальное.

Вот почему я теперь сидела пред ним, вперив в него глаза не хуже Нараяна. Я вглядывалась в это замечательное лицо с чувством не то страха, не то необъяснимо благоговейного уважения. Вспоминалось мне и про таинственную смерть тигра в Карли, и про спасенье собственной моей жизни, за несколько часов до того, в Багхе, и про многое другое. Он явился к нам только в утро того самого дня, а сколько дум расшевелило его присутствие во мне, сколько загадочного он уже принёс с собой!.. Да что же это такое, наконец? чуть не вскрикнула я. Что это за существо, которое я встретила столько лет тому назад, молодым и полным жизни, и вот опять встречаю таким же молодым и полным жизни, но ещё суровее, ещё непонятнее? Неужели это брат его, а может и сын? – вдруг мелькнуло в голове. Нет, это он сам: тот же старый шрам на левом виске, то же самое лицо. Но, как и за четверть века назад, ни одной морщинки на этих правильных, прекрасных чертах, ни одного седого волоса в чёрной, как вороново крыло, густой гриве; то же выражение окаменелого спокойствия в минуты молчания на тёмном, словно вылитом из жёлтой меди лице... Что за странное выражение; какое спокойное, сфинксообразное лицо!..

– Сравнение не совсем удачное, мой старый друг! – вдруг как бы в ответ на мою последнюю мысль раздался тихий, добродушно насмешливый голос такура, заставив меня страшно вздрогнуть. – Оно уже потому неправильно, – продолжал он, – что вдвойне грешит против исторической точности. Во-первых, хотя Сфинкс и крылатый лев, но он в то же время и женщина, а раджпутские Синги хотя и львы, но никогда ещё не имели чего-либо женственного в своей природе. К тому же Сфинкс – дочь Химеры, а иногда и Ехидны, и вы могли бы выбрать менее обидное, хотя и неверное сравнение.

Словно пойманная на месте преступления, я ужасно сконфузилась, а он весело расхохотался. Но мне от этого не легче.

– Знаете что? – продолжал Гулаб-Синг, уже серьёзнее и вставая. – Не ломайте себе головы понапрасну: хотя в тот день, как загадка будет разгадана, раждпутский Сфинкс не бросится в море, но, поверьте, и русскому Эдипу от этого ничего не прибавится. Всё то, что вы когда-нибудь можете узнать, вы уже знаете. А остальное – предоставьте судьбе...

– Паром готов! Идите!.. – кричали нам с берега Мульджи и бабу.

– Я кончил, – вздохнул У***, торопливо собирая папку и краски.

– Дайте посмотреть, – лезли к нему проснувшаяся Б*** и подошедший полковник.

Мы взглянули на свежий, ещё мокрый рисунок и остолбенели; вместо озера с его синеющим в бархатистой дали вечернего тумана лесистым берегом, пред нами являлось прелестное изображение морского вида. Густые оазисы стройных пальм, разбросанные по изжелта-белому взморью, заслоняли приземистый, похожий на крепость туземный бунгало, с каменными балконами и плоскою крышей. У дверей бунгало – слон, а на гребне пенящейся белой волны – привязанная к берегу туземная лодка.

– Да где же вы взяли этот вид? – недоумевал полковник. – Для того, чтобы рисовать виды из головы, не стоило и сидеть на солнце...

– Как из головы? – отозвался возившийся с папкой У***. – Разве озеро не похоже?

– Какое тут озеро! Видно, вы рисовали во сне.

В это время вокруг полковника столпились все наши спутники, и рисунок переходил из рук в руки. И вот Нараян, в свою очередь, ахнул и остановился в полном изумлении.

– Да это "Дайри-боль", поместье такур-саиба! – провозгласил он. – Я узнаю его. В прошлом году во время голода я жил там два месяца.

Я первая поняла, в чём дело, но молчала. Уложив вещи, У*** подошёл наконец, по своему обыкновению, вяло и не торопясь, как будто сердясь на глупость зрителей, не узнавав­ших в море озера:

– Полноте шутить и выдумывать; пора ехать. Отдайте мне эскиз... – говорил он нам.

Но, получив его, он при первом взгляде страшно побледнел. Жаль было смотреть на его глупо-растерянную физиономию. Он поворачивал злополучный кусок бристоля во все стороны: вверх, вниз, наизнанку, и не мог придти в себя от изумления. Затем он бросился, как угорелый, к уложенной уже папке и, сорвав завязки, разметал в одну секунду сотню эскизов и бумаг, как бы ища чего-то... Не найдя желаемого, он снова принялся за рисунок, и, вдруг, закрыв лицо руками, обессиленный и точно сражённый, опустился на песок.

Мы все молчали, изредка переглядываясь и даже забывая отвечать такуру, стоявшему уже на пароме и звавшему нас ехать.

– Послушайте, У***, – ласково заговорил с ним добродушный полковник, словно обращаясь к больному ребёнку. – Скажите, вы помните, что вы рисовали этот вид?..

Англичанин долго молчал; наконец произнёс хриплым, дрожащим от волнения голосом:

– Да, помню всё. Конечно, я его рисовал, но рисовал с натуры, рисовал то, что видел всё время пред своими глазами. Вот это-то и есть самое ужасное!

– Но почему же такое "ужасное"? Просто временное влияние одной могучей воли над другою, менее мощной. Вы просто находились под "биологическим влиянием", как говорят д-ра Карпентер и Крукс.

– Вот это именно и страшит меня. Теперь припоминаю всё. Более часа я рисовал этот вид: я его увидал с первой минуты на противоположном берегу озера и, видя его, во всё время не находил в этом ничего странного. Я вполне сознавал или скорее воображал, что рисую то, что все видят пред собою. Я совершенно утратил воспоминание о береге, как я его видел за минуту до того и как я его снова вижу. Но как объяснить это? Великий Боже! неужели эти проклятые индусы действительно обладают тайной такого могущества? Полковник, я сойду с ума, если бы мне пришлось верить всему этому!..

– Но зато, – шепнул ему Нараян с блеском торжества в пылающих глазах, – вы теперь не в состоянии более отвергать великую, древнюю науку йог-видьи моей родины!..

У*** не отвечал. Шатаясь, словно пьяный, он взошёл на паром и, избегая взгляда такура, сел спиной ко всем у края и погрузился в созерцание воды.

– Ma chère, – полугромко шепнул возле меня таинственный голос мисс Б***. – Ma chère, mais Monsieur U*** devient vraiment un medium… – В минуты волнения она всегда обращалась ко мне на французском языке.

– Отстаньте вы, ради Бога, от меня с вашими глупостями. Какой там медиум? Вы знаете, что я не верю в духов…

Получив отпор с моей стороны, она бросилась к бабу, который к удивлению всех молчал и, прислонясь к борту, рассеянно глядел вдаль.

– Но кто же, кроме отшедших духов (sprits désincarnés), кроме души бывшего артиста, мог нарисовать этот фантасти­ческий вид? – вопрошала она, разинув рот.

Чёрт! – брякнул ей в ответ бабу. – Разве ваши соотечествен­ники не давно уже порешили, что мы, индусы, поклоняемся чертям? Ну вот один из наших богов и напустил мистеру У*** туману…

Если бы в эту самую минуту паром, управляемый людьми Такура (паромщиков вовсе не было) не подъезжал к острову, быть бы тут ссоре между ними. К счастию, мы причалили и бенгалец выскочил на берег.

– Il est positivement malhonnête, ce Nègre là, – прошептала разъярённая дева, пустив ему вслед парфянскою стрелой.

– Ну, мать моя, – заметила я ей, выходя за прочими, – такие негры стоят один десяти ваших Джон-Буллей…

Радда-Бай

Сноски

---