ПМ (Базюкин), п.24b

письма махатм

Письма Махатм А.П. Синнетту

Перевод В.В. Базюкина

ш

скачать

анг. • рус.

письмо № 24b; раздел: Раздел 2: Философско-теоретические учения (1881-1883 гг.)

от кого:	Кут Хуми Лал Сингх	написано из: «совсем рядом с Дарджилингом»
кому:	Синнетт Альфред Перси	получено в: Симла, Индия

содержание: Возможности Адептов. Проблемы адекватного изложения эзотерических доктрин; «Разоблаченная Изида» Е.П. Блаватской. Учение о внутренней структуре человеческого существа. Портрет Кут Хуми. Пояснения; полемика по поводу кажущихся противоречий учения Махатм. Дэвачан; разнообразие посмертных состояний сознания. Переписка с Хьюмом.

<<   ☰   >>

англ • аноним (85b) • Базюкин (24b) • Рерих (–) • Самара (88b)

Письмо № 24b

[A]

На этом этапе нашей переписки, когда, похоже, не до конца нас понимаете даже Вы, мой верный друг, нам, может быть, стоит ради взаимной пользы сообщить Вам несколько фактов — и весьма важных фактов — которые дадут Вам некоторое представление о том, что собой представляет Адепт. А поэтому Вы должны держать в уме следующие обстоятельства.

(1) Адепт любого ранга— и самого высокого, и самого низшего — остаётся Адептом лишь в течение того времени, пока он практически использует свои оккультные способности.

(2) Как только возникает нужда в применении этих способностей, верховная воля тут же отпирает дверь, ведущую к внутреннему человеку (Адепту), который в этот момент может просыпаться и получать полную свободу действий, но при одном, однако, условии: его тюремный надзиратель, внешний человек, должен в течение всего этого времени оставаться парализованным — полностью или частично в зависимости от того, какую конкретную задачу Адепт собирается решать. Парализованным может быть либо (а) и его ум, и физическое тело; либо (б) один только ум (физическое же тело может оставаться в действии); либо (в) одно только физическое тело, тогда как ум его может оставаться частично действующим; либо (г) параличу не подвергается ни то, ни другое, а вместо этого его внешний человек изолируется от внутреннего с помощью акашического экрана.

(3) Как Вы увидите дальше, даже самая слабая попытка воспользоваться своими оккультными способностями требует от Адепта известного усилия. Его мы можем уподобить внутреннему мышечному усилию атлета, готовящегося к применению своей физической силы. Но атлету вряд ли придёт в голову идея забавляться тем, чтобы непрестанно разогревать свои мышцы в ожидании того момента, когда ему понадобится поднять тяжесть. Точно так же обстоит дело и с Адептом: не нужно думать, будто ему приходится удерживать свою волю в постоянном напряжении, а внутреннего человека — в постоянном рабочем режиме, когда в этом нет прямой нужды. Пока внутренний человек отдыхает, Адепт оказывается самым обыкновенным человеком, и все его способности ограничиваются лишь его физическими чувствами и работой физического мозга. Да, с привычкой к ним добавляется и обострённая интуиция, но она неспособна открыть им доступ к сверхчувственному.

Внутренний Адепт всегда готов включиться в работу, он всегда начеку, и нам этого вполне достаточно. Таким образом, в те минуты, когда Адепт отдыхает, отдыхают и его способности. Когда я сижу за обедом или когда я одеваюсь, читаю или занимаюсь чем-то другим, я перестаю думать даже о тех, кто находится рядом со мной, и в такие минуты Джуал Кхул может легко расквасить себе нос до крови, ударившись впотьмах о притолоку, как это и случилось с ним вчера ночью — а всё оттого, что, беседуя удалённо со своим приятелем, он вместо установки “экрана” по оплошности парализовал все свои внешние органы чувств. Я же так и продолжал пребывать в счастливом неведении о случившемся. Я просто не думал о нём — отсюда и моё неведение.

Как Вы можете легко заключить из всего вышесказанного, в повседневной своей жизни Адепт остаётся самым обычным смертным — но лишь до той минуты, пока в действие не вступит внутренний человек.

Присовокупите ко всему этому ещё и тот неприятный факт, что нам запрещено теперь применять даже частицу своей силы на пользу эклектикам (за это скажите спасибо своему председателю — и одному только ему), и теперь даже то малое, что всё ещё делается для них, делается, так сказать, путём чистой контрабанды. А теперь постройте простой силлогизм:

• в те минуты, когда К.Х. пишет нам письма, он не является Адептом;
• человек, не являющийся Адептом, склонен ошибаться;
• следовательно, К.Х. может очень легко совершать ошибки.

Это ошибки пунктуационные (которые нередко могут целиком изменить смысл предложения), ошибки идиоматические (чаще всего случающиеся, когда я пишу — как всегда, второпях), ошибки, возникающие из-за случайной путаницы в терминах, которым я научился от Вас — ведь это Вы сами являетесь автором всех этих “кругов”, “колец”, “земных колец” и проч. и проч. А теперь с учётом всего это позвольте мне сказать Вам следующее.

Перечитав внимательно и несколько раз наши “знаменитые противоречия”, я попросил ознакомиться с ними М∴. Затем я отдал их одному высокому Адепту, — а чрезвычайные способности его не в силах урезать даже вся канцелярия Когана, дабы не позволить ему расточать их на недостойные предметы его личных предпочтений. В конце концов этот последний Адепт сказал мне следующее: “Всё написано абсолютно верно. Понимая, что́ именно Вы хотели сказать, я не нахожу в этих отрывочных фрагментах ничего, что не сходилось бы между собой. Такой вывод мог бы сделать и любой другой человек, знакомый с учением. Но многие фразы у Вас незакончены, а предметы обсуждения следуют один за другим без всякого порядка. Стоит ли удивляться тому, что у Ваших “мирских чела” оказался повод придраться к написанному. Да, Вам следовало бы изложить свои фразы более ясным и понятным языком”.

Таков был вердикт Адепта. Я целиком покоряюсь ему и теперь попробую представить Вам эти сведения в более полном виде.

Что касается моих ответов, которые на Ваших страницах помечены как 12A и 12Б, то лишь в одном-единственном случае — в последнем — “истец” мог бы справедливо потребовать рассмотрения его претензии — правда, ни на какую компенсацию, ни на грош, он в этом случае рассчитывать был бы не вправе, ибо, обращаясь к тому или иному закону, ни истец, ни ответчик не могут оправдывать свои претензии друг к другу незнанием этого самого закона. Та же норма применима и по отношению к оккультным наукам: любой суд должен был бы обязать мирских чела в каждом случае толковать любые сомнения в пользу их гуру, ибо ввиду их полного незнакомства с этой наукой они могут просто-напросто неверно истолковать смысл того, о чём говорит их учитель, а не облыжно обвинять его в противоречиях!

А теперь, господа судьи, обратимся к этим двум фразам, отмеченным соответственно как 12A и 12Б. Явное противоречие между ними может усмотреть лишь тот, кто незнаком с этим учением. Вы действительно с ним незнакомы, и потому я признаю себя “виновным” скорее в том, что на юридическом языке называется “недоговоркой”, чем в каком бы то ни было противоречии. Впрочем, и “недоговорка”-то это была крайне ничтожной. Здесь невольно вспоминается случай, когда в суд привели молодую девушку, обвиняемую в убийстве своего новорождённого ребёнка. В ответ на предъявленные ей обвинения она заявила, что ребёнок её был ну, такой маленький, такой крохотный, что и “ребёнком”-то его назвать было нельзя вовсе. Я мог бы сказать то же самое и в оправдание своей “недоговорки”, но только не перед лицом Вашего ужасного истолкования моей “изобретательности”. Прочтите мои пояснения по этому поводу в “замечаниях и ответах” — и судите сами.

К слову сказать, дорогой брат мой, я до сих пор не подозревал в Вас такой способности защищать и прощать непростительное, каковую Вы проявили, защищая меня, в ставшей теперь знаменитой формулировке моей “изобретательности”. Если статья (ответ Чарльзу К. Мэсси) действительно написана в том духе, каковой в своём письме Вы приписываете мне, и если я или кто-либо из нас “ради достижения своей цели не побрезгует ещё более тонкими и ещё более изощрёнными средствами”, чем те, что правдолюбивыми и добросовестными европейцами (интересно, входит ли в их число мистер Хьюм?) признаются единственно благородными, то, по правде говоря, у Вас тогда не может быть никаких оснований оправдывать подобный образ действий даже с моей стороны, и Вы не можете толковать их в духе “просто пятен на Солнце”, ведь пятно — это уже пятно, где бы оно ни появилось, на небесном ли светиле или на бронзовом подсвечнике.

Как же Вы заблуждаетесь, мой дорогой друг. С нашей стороны не было предпринято никаких ни тонких, ни изощрённых действий, направленных на то, чтобы вызволить её (Е.П.Б. — перев.) из тех трудностей, с которыми она столкнулась по причине особенностей её стиля, позволяющего двоякое толкование, и в результате незнания английского языка — а вовсе не по причине её незнания предмета. А это не одно и то же, и полностью меняет всю постановку вопроса. Не было для меня секретом и письмо на ту же самую тему, написанное Вам ранее М∴, поскольку вопроса о “расах” и о перевоплощениях он впервые коснулся в одном из своих предыдущих писем (в предпоследнем по счёту на тот момент, когда я принял у него с рук “дела”). Если М∴ и хотел донести до Вас мысль о том, что не стоит доверять тексту “Исиды” слишком безоговорочно, то делал он это лишь потому, что хотел приучить Вас доверять лишь истине и достоверности факта — а, помимо прочего, ещё и потому, что в момент написания того фрагмента мы ещё не решили между собой, кого из числа разношёрстной публики нам стоит обучать, а кого нет. А ведь он на нескольких примерах — перечитайте-ка его письмо ещё раз — указал Вам, что, будь такие-то и такие-то фразы “Исиды” изложены так-то и так-то, то многие факты, о которых там пока говорится лишь вскользь, сразу обретут более ясный смысл.

Конечно же, мысль, заключённая в этом фрагменте, и не могла не показаться “Ч.К.М.” неверной и противоречивой, поскольку, по словам М∴, она действительно “озадачивает”. Но в “Исиде” излагается и множество других вопросов, о которых в подробностях не было позволено знать даже Е.П.Б. И, тем не менее, как бы они ни “озадачивали” читателя, в них нет никаких противоречий. Её слова (а произнести эти слова заставил её именно я) о том, что в подвергшемся критике фрагменте мысль изложена “неполно, запутанно и нечётко . . . неуклюже, как и многие другие места в этой книге”, служат достаточно “откровенным признанием”, способным, по моему мнению, удовлетворить и самого въедливого критика.

Но, с другой стороны, заявить, что “мысль в этом фрагменте выражена неверно”, тоже означало бы сказать совершенную неправду, ибо я утверждаю, что никакой ошибки во фрагменте нет. Даже если здесь и не раскрывается вся истина целиком, то она и не искажается в тех фрагментах истины, которые изложены в “Исиде”. В своей критике Ч.К.М. жалуется вовсе не на то, что нами не была представлена вся истина целиком, а на то, что ту истину и те факты, о которых мы сообщали в 1877 году, мы теперь в 1882 году называем ошибочными и говорим сегодня о них диаметрально противоположно. Вот это и есть самое губительное и для всего Общества, и для его чела, как мирских, так и “внутренних”, и для нашего учения — теперь, когда мы должны были его представить в истинном виде. И всё это из-за недоразумения, происшедшего вследствие невозможности представить миру наше учение о “семеричности” в то время, когда писалась “Исида”.

И вот теперь мы его всё-таки представили. Мне очень жаль, что её [Е.П.Б. — перев.] ответ, написанный по моему прямому внушению, Вы не считаете “вполне удовлетворительным”. Мне это доказывает лишь одно: Вы так до сих пор твёрдо и не усвоили разницу между шестым-седьмым и пятым принципами, то есть между бессмертной и астральной (или личной) “монадами-эго”. Моё подозрение подтверждается и тем, что пишет H.X. в своей критике моего объяснения в конце его “письма”, опубликованного в сентябрьском номере журнала “Theosophist”, а лежащее передо мной Ваше письмо окончательно подкрепляет сложившееся у меня мнение на этот счёт.

Да, вне сомнения, “истинное эго располагается в высших принципах, которые и перевоплощаются” периодически: один раз в одну, две, три и более тысяч лет. Однако бессмертное эго, “монада индивидуальности” — это вовсе не монада личности, то есть 5-й принцип, и приведённый фрагмент из “Исиды” не мог удовлетворить индийских реинкарнистов, которые утверждают в той же самой “Исиде” — Вы прочитайте книгу до конца, — что в течение каждого цикла возвращаться на землю должна именно индивидуальность, то есть бессмертное эго. Согласно же учению западных реинкарнистов, в частности французских, перевоплощается каждый раз именно личная, или астральная, монада — “moi fluidique”, — то есть манас, рассудочный ум, одним словом 5-й принцип.

Итак, если Вы ещё раз перечтёте тот фрагмент, который “Ч.К.М.” привёл из “Исиды”, возражая “рецензенту Пути совершенства”, то, возможно, Вы наконец убедитесь в том, что и Е.П.Б., и я абсолютно правы, настаивая на том, что в приведённом фрагменте речь идёт об одной только “астральной монаде”. Я испытал подлинный “удар”, когда до моего ума наконец дошло то огорчительное обстоятельство, что Вы отказываетесь признавать в астральной монаде личное эго, а ведь именно этим словом обозначаем её все мы, причём делаем это уже на протяжении тысячелетий. Удар этот оказался для меня не в пример посильнее того, какой могли бы испытать и Вы сами, обнаружив, что эта монада фигурирует под положенным ей именем и во фрагменте “О смерти” Элифаса Леви!

“Астральная монада” — это именно “личное эго”. А значит — что бы там ни говорили об этом французские спириты — она может перевоплощаться лишь в “исключительных обстоятельствах”. И только в этих “исключительных” случаях перевоплощения она не превращается в пустую оболочку — но ею она станет после этого успешного повторного перевоплощения. И вот тогда-то [после смерти этой второй личности — перев.] она и начнёт постепенно утрачивать свою личность — по мере того, как в ходе последней и наивысшей борьбы бессмертная монада, или “духовное эго”, будет, так сказать, забирать из неё самые наилучшие, самые духовные её качества.

Таким образом, это мои чувства должна была “покоробить” вся эта история, ведь “это только казалось, что речь идёт всего лишь об очередном примере различий между восточным и западным методами”, но оказалось, что дело совсем не в этом — по крайней мере, в данном случае. Я легко могу понять, дорогой друг мой, что сейчас, когда ум Ваш ещё не оттаял, Вы готовы отогреть его даже в лучах погребального костра, на котором происходит сожжение живой сутти, но зачем, зачем же тогда называть его Солнцем и закрывать глаза на его пятно — сожжённый труп?

Адресованное мне письмо, ознакомиться с которым Вам не позволила собственная деликатность, предназначалось именно Вам: Вы должны были его внимательно прочитать от первой до последней строки. Оно и было отправлено именно с этой целью. Мне хотелось, чтобы Вы прочли его.

Ваше предложение насчёт того, чтобы подвергнуть художественные способности Д.К. новому испытанию, вполне дельное, но оно всё равно не скрывает чёрных иезуитских намёков, шитых белыми нитками. Д.К., однако, поддался. Что ж, Nous verrons, nous verrons! — как поётся в одной французской песенке.

Д.Кхул — а он шлёт Вам свой скромный салам — говорит, что Вы “описали события, связанные с первым портретом, в неверном свете”. По его рассказу выходит следующее: (1) “В тот день, когда она приходила”, она попросила у Вас “листок” и т.д. (с. 300) лишь после того, как Вы сами заговорили с ней о моём портрете, однако у неё были большие сомнения в успехе дела. И только после того, как Вы ещё с полчаса проговорили об этом, находясь в передней гостиной, — вы оба образовывали два верхних угла треугольника, когда стояли у двери в кабинет, а Ваша супруга нижний (по его словам, он лично присутствовал при этом) — она наконец согласилась попробовать. Вот тогда-то она и попросила у Вас “листок плотной белой бумаги” — Вы же дали ей лист тонкой писчей бумаги, которого перед тем касался кто-то, обладавший сильными противомагнитными способностями. Как бы то ни было, он, по его словам, сделал всё, что мог. Закончил он свою работу лишь на следующий день — уже через 27 минут после того, как на листок взглянула миссис С[иннетт], а вовсе не “за пару часов до того”, как говорите Вы, потому что он попросил “Старушку” показать рисунок миссис Синнетт как раз перед завтраком. После завтрака она попросила у Вас лист бристольского картона, и Вы вручили ей целых два листа, а не один, как говорите Вы, причём оба листа были помечены. Первая попытка, по его словам, закончилась неудачей — “бровь оказалась похожей на пиявку”, и портрет был наконец закончен уже только вечером — Вы в это время обедали в клубе, куда пожилая Упасика не захотела пойти. И опять-таки именно ему, Д.К., “великому художнику”, надлежит воздать должное за то, что он разделался с “пиявкой” и подправил шляпу и черты лица. Именно его стараниями портрет и стал “похож на Учителя” (он упорно называет меня так, хотя на самом деле он уже вовсе не мой ученик), поскольку М∴, испортив его, решил больше не возиться над его исправлением, а вместо этого отправился на боковую. Под конец же, невзирая на все мои шутки по поводу получившегося портрета, он сообщил мне, что сходство вполне очевидно и оно было бы ещё больше, если бы Сахиб М∴ вообще не вмешивался в это дело, и задачу сразу препоручили бы ему, Д.К., на его “художественное” усмотрение. Вот какую повесть он поведал мне, и поэтому он обижен тем, как Вы представили всё это дело, о чём он не преминул рассказать Упасике, которая сообщила Вам нечто совершенно иное.

А теперь вернёмся к моим замечаниям.

(1)

Не особенно-то они смущают и меня. Но поскольку они дают нашему общему другу удобный повод для выступления против нас, а он не преминет сделать это в любой день в столь характерной для него отвратительной манере, то я, пожалуй, разъясню эти вопросы ещё раз — с Вашего любезного соизволения.

(2)

Да-да, разумеется, именно так мы каждый раз и выходим из трудных положений. Сами-то мы не настоящие, нас просто “придумали” — вот мы и платим теперь свой долг нашим “придумщикам” тем, что сами придумываем какие-то воображаемые расы. Впрочем, нас обвиняют не только в этом — мы, оказывается, напридумывали и много чего другого. Что поделать, что поделать . . . Лишь в одном, пожалуй, нас не сможет упрекнуть никто: в том, что придумали самого мистера Хьюма. Чтобы придумать такое, не хватит никаких известных нам сил и у самого могущественного сиддхи.

А теперь, мой добрый друг, прежде чем двигаться дальше, я прошу Вас прочитать приложение [A]. Пора уже Вам узнать, каковы мы есть на самом деле. Вот только для того, чтобы доказать — не ему, а Вам, — что эти расы не плод нашего изобретения, мне придётся поведать Вам для Вашей же пользы о том, что ещё никогда не разглашалось до сих пор. Я разъясню Вам целую главу из книги Риса Дэвидса о буддизме — вернее, о ламаизме, который он по своему естественному незнанию считает искажённым буддизмом! Коль скоро все эти господа — востоковеды — вознамерились одарить мир своими soi-disant переводами и комментариями к нашим священным книгам, то теософам должно быть позволено продемонстрировать глубокое невежество всех этих “всемирных” знаменитостей-пандитов, представив публике верное учение вместе с разъяснениями того, что иначе она воспримет как нелепую и фантастическую теорию.

(3)

Даже если и допустить, что речь действительно может идти о некой чисто внешней или мнимой непоследовательности — да и то лишь в глазах людей чрезвычайно мало сведущих в наших учениях вроде Вас, — то следует ли отсюда, что мы имеем дело с реальными противоречиями? Давайте предположим, что в одном из своих писем я сначала написал бы: “Луна не имеет атмосферы” — после чего перешёл бы к обсуждению каких-то других вопросов. Затем в каком-нибудь другом своём письме я написал бы следующее: “Поскольку у Луны имеется своя собственная атмосфера” и т.д. Разумеется, мне тут же предъявят обвинение: дескать, сегодня ты говоришь чёрное, а завтра — белое. Но, как Вы думаете, опытный каббалист усмотрел бы в двух этих фразах хоть какое-то противоречие? Ни малейшего, уверяю Вас. Ведь каббалисту хорошо известно, что у Луны нет атмосферы, которая в точности соответствовала бы нашей земной, но при этом она имеет собственную атмосферу, совершенно непохожую на то, что ваши учёные обычно понимают под этим словом. Знает он также и то, что как у западных, так и у восточных народов, особенно у оккультистов, существуют свои характерные формы выражения мысли, которые — даже в виде неявных намёков — будут понятны нам в той же мере, в какой ваши формы будут понятны вам.

Допустим, Вам вдруг взбрело в голову обучить астрономии собственного носильщика паланкина. И вот сегодня Вы скажете ему такие, к примеру, слова: “Взгляни на этот величественный закат! Посмотри, как быстро движется по небу солнце, как оно всходит и садится” и т.д. На следующий же день Вы можете поразить его воображение тем обстоятельством, что солнце-то в известном смысле и не движется вовсе, а это именно земля то теряет солнце из виду, то вновь обретает в результате собственного суточного движения, и ставлю десять против одного, что, если у Вашего ученика имеются в голове хоть какие-то мозги, то он Вас тут же уличит в откровенном противоречии. Но является ли это доказательством того, что Вы незнакомы с гелиоцентрической системой? И насколько справедливо будет обвинять Вас в том, что “сегодня Вы пишете одно, а завтра нечто прямо противоположное”? — хотя Ваше внутреннее чувство справедливости должно заставить Вас признать, что в этом случае Вы действительно “в состоянии понять” некоторые основания для такого обвинения.

С моей манерой писать письма — две строки сейчас и ещё два слова пару часов спустя, прерываясь двадцать раз, пока не дойду до конца, и каждый раз восстанавливая прежнюю нить повествования, — я не могу Вам обещать ничего и близко похожего на западную аккуратность стиля. Ergo — единственной “жертвой несчастного случая” в данном случае являюсь я сам. Тот перекрёстный допрос, которому меня подвергаете Вы, вполне безобиден, и я ничуть не возражаю против него, но целенаправленные попытки со стороны м-ра Хьюма с явной целью поймать меня на лжи везде, где только можно,— то есть ровно то, что в западном праве считается глубоко обоснованным и честным способом разрешения спора, а у нас, диких азиатов, вызывает самое глубокое неприятие — привели к тому, что мои коллеги и Братья стали всё внимательнее посматривать на меня с подозрением: уж не склонен ли я к добровольному мученичеству?

В их глазах я успел превратился в эдакого индо-тибетского Симеона Столпника. События в Симле оставили после себя большой вопросительный знак, и вот теперь я повис на нижнем его крючке и, проколотый, словно бабочка, им насквозь, я обречён теперь балансировать на самом кончике полукруга, боясь соскользнуть с него при каждом неверном своём движении в ту или иную сторону. — В таком вот положении и находится сейчас Ваш смиренный друг. Все наши коганы уже давно смотрят на меня, как на чокнутого, — с тех самых пор, как я решил взяться за это ни на что не похожее дело: начать обучение двух взрослых учеников, в мозгах у которых с годами утвердились и закостенели одни только западные методы изучения науки. Как оказалось, один из них вполне готов уместить в своём сознании новое иконоборческое учение, хотя он и требует осторожности в обращении с собой. Но зато второй способен воспринимать любые разъяснения лишь при одном-единственном условии: порядок изучения предметов должен быть таким, как ему хочется, а не подчиняться их естественной последовательности. Меня совершенно серьёзно спрашивают, уж не превратился ли я и сам наполовину в “пелинга” и в юродивого, страдающего навязчивыми видениями, столь рано в своей жизни связавшись с этими западными “пелингами”? Ничего другого и не следовало ожидать. Я ни на что не ропщу, а просто констатирую факт, и лишь скромно прошу о доверии к себе в единственной надежде на то, что мои слова на сей раз никто уже не истолкует как тонкий и изощрённый способ выкарабкиваться из очередного трудного положения.

(5)

Любая только что развоплотившаяся четверичная сущность — вне зависимости от того, умерла ли она естественной или насильственной смертью, в результате ли самоубийства или несчастного случая, сохраняла ли она при жизни здравомыслие или нет, была ли она молодой или находилась уже в преклонных летах, принадлежала ли она к числу людей добрых по натуре, дурных или никакими особыми, ни добрыми, ни дурными, качествами не обладала — в момент смерти утрачивает все свои воспоминания, и ум у неё начисто уничтожается. Пребывая в кама-локе, она просто спит себе акашическим сном. В таком состоянии она остаётся в течение разного по длительности времени: от нескольких часов (в редких случаях ещё меньше), дней, недель, месяцев до (в отдельных случаях) нескольких лет. Всё зависит от самой сущности, от того, в каком состоянии ума она находилась в момент смерти, от характера смерти и т.д. Воспоминания начнут медленно и постепенно возвращаться (к этой сущности, или эго) лишь ближе к концу периода созревания. К оболочке же они возвращаются намного медленнее и в гораздо менее отчётливом и полном виде. В самом полном объёме они возвращаются к эго в момент его погружения в девачан.

Девачан — это такое состояние, которое определяется и вызывается только что прожитой жизнью эго, а поэтому в это состояние оно не впадает сломя голову, а погружается постепенно и мелкими шажками. С первыми предвестниками этого состояния перед эго появляется (а вернее, ещё раз этим эго проживается) вся предыдущая его жизнь: от самого первого сохранившегося в сознании дня до последнего. И самые знаменательные, и самые заурядные события — все они проходят маршем перед духовным взором эго, и единственное отличие от реальной жизни состоит в том, что в памяти эго сохраняются только отобранные новым хозяином этой жизни (извините за нескладное выражение) события: только те эпизоды и те участвующие в них актёры, которые ему особенно дороги, они-то и окажутся предметами его постоянных воспоминаний, а остальные развеются и исчезнут навек — то есть так и останутся в своём творце-источнике, в оболочке.

А теперь постарайтесь понять, каким образом этот в высшей степени важный закон — ибо он наиболее справедлив, этот закон воздаяния — действует через свои последствия. Из всего вновь ожившего прошлого у эго остаётся лишь то, что оказалось им пережито духовно — то, что было порождено и пережито посредством его собственных духовных способностей, а это могут быть лишь любовь или ненависть. Всё, что я сейчас пытаюсь Вам описать, на самом деле невозможно передать никакими словами. Как не существует двух совершенно похожих друг на друга людей, как не существует двух совершенно похожих друг на друга фотографий одного и того же человека, как не существует двух листьев, своими прожилками точь-в-точь похожими друг на друга, так и в девачане не существует двух состояний, которые были бы абсолютно похожи между собой. Нужно быть поистине Адептом, чтобы уметь по-настоящему понять, что это за состояние, периодически переживаемое в девачане, обычному же человеку описать точную картину в данном случае просто не под силу.

(6)

А стало быть, нет никакого противоречия и в словах о том, что как только в девачане повторно рождается эго, оно “сохраняет в течение какого-времени — соразмерного периоду его земной жизни — все воспоминания о своей (духовной) жизни на земле”. Здесь просто опущено одно-единственное слово, “духовный”, а отсюда и всё недопонимание!

(7)

Все, кто не погрязнет в 8-й сфере, попадут в девачан. В чём здесь вопрос или противоречие?

(8)

Состояние девачана, повторяю ещё раз, крайне трудно передать или объяснить обычными словами, как бы подробно и ярко вы ни пытались описать это состояние на примере любого взятого наугад эго — это всё равно что пытаться описать земную жизнь человечества во всей её совокупности на примере “биографии Наполеона” или жизни любого другого человека.

Существуют миллионы самых разнообразных состояний счастья и страданий, поскольку эмоциональные состояния коренятся как в физической, так и в духовной природе человека и в мире его чувств, но сохраняются лишь последние. Какой-нибудь честный труженик будет чувствовать себя иначе, чем такой же честный миллионер. Состояние мисс Найтингейль будет значительно отличаться от состояния, переживаемого какой-нибудь молодой невестой, умершей накануне свершения того, что она почитала за счастье всей своей жизни. Если двое первых из перечисленных могут испытывать любовь лишь к своим семьям, то филантроп (как мисс Найтингейль — перев.) любит всё человечество. Для молодой девушки весь мир заключён в одном лишь её суженом, а для тонкого ценителя музыки нет высшего блаженства и счастья, чем наслаждаться этим самым божественным и духовным из всех видов искусств.

Переживаемые в девачане состояния последовательно перетекают от самых высоких до самых низших степеней неощутимыми градациями, и нередко может случиться так, что с последней ступени девачана эго может соскользнуть к такому состоянию, которое уже ближе к состоянию авичи, а к концу “духовно отобранных” событий оно может погрузиться в самый что ни на есть глубокий “авичи”. Не забывайте, всякое чувство всегда относительно. Не существует добра и зла, счастья и несчастья самих по себе. То кружащее голову мимолётное блаженство, которое испытывает неверная жена, своими действиями разрушающая счастье своего супруга, ничуть не становится менее духовным из-за своей преступной природы. И если [при своей жизни на земле — перев.] человеку довелось хоть однажды испытать угрызения совести (а они всегда исходят от Шестого Принципа) в то время, когда он переживал блаженство и чисто духовную любовь, рождаемую шестым и пятым принципами — как бы к этой любви ни примешивалась скверна желаний, идущих от четвёртого принципа, камарупы — то эти угрызения совести обязательно сохранятся и будут постоянно сопровождать все эпизоды жизни, связанные с чистой любовью.

Мне вряд ли есть нужда вдаваться в эти подробности, рассказывая обо всём этом такому знатоку физиологического аспекта дела, каким я считаю Вас, поскольку Ваши воображение и интуиция великолепно справятся и без подсказок со стороны такого психологического наблюдателя, коим выступаю здесь я. Поройтесь в глубинах своей совести и памяти и попытайтесь сами понять, какие эпизоды своей жизни возьмут над Вами такую власть, что, переживая их заново, Вы позабудете обо всём другом — в том числе и об этом письме, так как, следуя общему ходу событий, они должны будут появиться в панораме воскресшей перед Вами жизни лишь значительно позже. Я же не вправе заглядывать в Вашу прошлую жизнь. Как только отдельные фрагменты её вдруг случайно попадают в поле моего зрения, мне приходится каждый раз отводить свои глаза в сторону, ибо я обязан иметь дело с сегодняшним А.П. Синнеттом (который и в данном случае — и в ещё большей степени — является “новым изобретением” по сравнению с бывшим А.П.С.), а не с тем, каким он был когда-то.

Да, Любовь и Ненависть — только они и являются двумя поистине бессмертными чувствами, но тончайшие переходы их тонов, разбросанных по всему — семь по семь — звукоряду жизни невозможно и сосчитать. А поскольку именно эти два чувства — или, во избежание нового недопонимания, я должен тут же поправиться и сказать: именно эти два полюса человеческой “души”, представляющей собой неразрывное единство? — и формируют будущее состояние человека как в “девачане”, так и в “авичи”, то и всё разнообразие таких состояний также является неисчерпаемым.

Так мы подходим к следующему Вашему возражению или обвинению, отмеченному под номером

(9)

— поскольку, вычеркнув из своей прежней жизни всех этих Ратиганов и Ридов, в общении с которыми Вы никогда не выходили за границы самой низшей части своего пятого принципа и его носителя — камы, — то как ещё можно назвать все Ваши воспоминания о прежней жизни, если не “частичными”? Те строки (в своей книге жизни — перев.), которые Вы отмечаете для себя самым красным своим карандашом, здесь также идут в ход. Вы же не станете спорить, что музыка и гармония для какого-нибудь Вагнера, Паганини, для баварского короля и многих-многих других истинных художников и ценителей музыки составляют предмет самой глубокой духовной любви и преклонения? С Вашего позволения, я не стану менять ни слова в этой фразе номер девять.

(10)

Очень жаль, что Вы не сопровождаете цитаты своими личными комментариями. Я не вполне могу понять, что Вам так не понравилось в слове “сновидение”? Конечно же, и блаженство, и страдание — только сновидение, а поскольку (в девачане и авичи — перев.) они имеют чисто духовную природу, то отсюда и их “усиленность”.

(11)

Уже ответил.

(12А и 12Б)

Вот если бы в ответ на возражения м-ра Хьюма (который на основе своих статистических подсчётов, якобы не оставляющих камня на камне от нашего учения, заявил, что спиритуалисты совершенно правы и те призраки, что являются в комнатах для сеансов, — это действительно “духи”) я написал: “Таким образом, ни для кого — за исключением самоубийц и оболочек, а также жертв несчастных случаев, уносящих с собой в посмертие весь груз земных страстей, — не существует никакой возможности” и т.д., то с добавлением выделенной [курсивом — перев.] строчки я был бы абсолютно прав и безупречен, как истинный “профессор”. Подумать только, Вы, горящий таким сильным желанием принять учения, которые по многим важнейшим пунктам противоречат самим основам физической науки, — и вдруг клюнули на предложение м-ра Хьюма затеять всю эту кутерьму вокруг какой-то одной, не высказанной до конца фразы!

Позвольте Вам заметить, дорогой мой друг, что уже один только здравый смысл должен шепнуть Вам на ушко одну простую мысль — если сегодня кто-то скажет вам: “Ни в коем случае” и т.д., а пару дней спустя откажется от своего тезиса, заявляя, что никогда и слова-то такого не произносил, “никогда” — то такой человек не только не Адепт, но, вероятнее всего, либо страдает размягчением мозга, либо является жертвой какого-то иного “несчастного случая”. Моя фраза: “На полях я написал “редко”, но не употребил сло́ва “никогда” относится к полям корректуры вашего письма № 2. Эти “поля” — или, во избежание новых обвинений назовём их листком бумаги, на котором я написал несколько замечаний по обсуждаемой теме и который я приклеил к полям Вашей корректуры — Вы вырезали вместе с четырьмя строчками стихов. Чего ради Вы это сделали, должно быть лучше известно Вам самому. Но весь спор по поводу слова “никогда” относится именно к этим “полям”.

В одном грехе, я “вину” свою, правда, действительно признаю. Грех этот состоит в том, что, получив от м-ра Хьюма злорадное письмо с его триумфальной статистикой, я испытал очень острое чувство раздражения по отношению к нему. Ответное письмо ему я вложил в своё письмо к Вам, в котором я посылал Вам материал, необходимый для ответа на письмо м-ра Хандаллавалы, которое перед тем Вы переправили Е.П.Б. Не будь я так раздражён в тот момент, то и говорить о моей “вине” во всей этой недосказанности не было бы никакой нужды вовсе. Такова теперь моя карма. Не дело было с моей стороны раздражаться и выходить из себя, но это его письмо было, кажется, седьмым или восьмым по счёту, которое он написал мне на одну и ту же тему за какие-нибудь две недели.

А друг наш, должен Вам сказать, употребляет свой ум самым жульническим способом, прибегая, чтобы пощекотать людям нервы, к таким неожиданным софизмам, с которыми мне ещё никогда не доводилось сталкиваться! Под предлогом строго логических рассуждений он наносит своему противника уколы, призванные усыпить его бдительность, — когда не может найти уязвимой точки. Пойманный же на слове и изобличённый, он с самым невинным видом отвечает вам: “Что Вы! Всё это ради Вашего же блага, и Вы должны сказать за это спасибо. Будь я Адептом, от меня никогда не скрылся бы истинный смысл слов, сказанных моим корреспондентом” и проч. и проч. Вот я и являюсь “Адептом” в некоторых мелких вопросах, а потому я и вижу истинный смысл того, о чём он говорит, и вывод из этого следующий: согласись мы только открыть ему всю свою философию без исключения, не оставляя ни одного случая непоследовательности без разъяснения, то ни к чему хорошему это всё равно бы не привело. Как верно сказано в “Гудибрасе”,

“На всякую блоху своя блоха найдётся, У этой та, у той другая — ad infinitum . . .”

— вот так же дело обстоит и с его собственными возражениями и аргументами. Объясните ему что-то одно, и он тут же найдёт в Вашем объяснении какой-то изъян. Докажите ему, что в объяснении никакого изъяна нет, и он тут же набросится на оппонента с упрёками в том, что тот говорит или слишком медленно, или слишком быстро. Говорить с ним — задача слишком непосильная, и я отказался от неё. Пусть всё идёт, как идёт, пока не разрушится под собственным весом. Он говорит: “Целовать туфлю Папе Римскому я не стану”, как будто кто-то просит его об этом. “Я могу любить, но поклоняться — увольте,” — пишет он мне. Болтун — никого и ничего он не любит, кроме себя самого, А.О. Хьюма, и никогда не любил. Впору и о нём сказать так же: “О Хьюм, тебе имя — пустозвонство!” Вы посмотрите, что он пишет мне в одном из своих писем — я привожу текст дословно: “Даже не будь на то никаких других причин, я любил бы М∴ уже за одно то, что он всецело предан Вам — а Вас я любил всегда(!). Любил тогда, когда бывал с Вами слишком резок — а обижаешься всегда на тех, кто тебе особенно дорог, — и даже тогда, когда меня уже полностью убедили в том, что Вы не больше, чем миф, так как даже тогда я тянулся к Вам всем сердцем, как нередко тянешься к образу того, кого на самом деле и не существует вовсе, и ты это хорошо знаешь”. Никакой сентиментальной Бекки Шарп не удалось бы лучше выразить свои чувства в письме к своему воображаемому возлюбленному!

Что касается Ваших вопросов по научной части, то я возьмусь за них на следующей неделе. Я сейчас нахожусь вне дома, совсем неподалёку от Даржилинга, в том самом монастыре, куда всей душой стремится бедная Е.П.Б. Я намеревался отправиться домой уже в конце сентября, но теперь вижу, что не получится, и причиной тому стал сын Нобина. Вполне вероятно, что мне удастся, в своей собственной “коже”, поговорить со Старушкой — если только М∴ привезёт её сюда. А ему придётся это сделать, иначе он потеряет её навсегда — по крайней мере, в том, что касается физической триады. На этом я прощаюсь с Вами и ещё раз прошу — постарайтесь не испугать моего человечка, он ещё сослужит вам добрую службу. Не забывайте только одного: он всего лишь мираж.

Ваш,

К.Х.

Предыдущее письмо № 24a	Оглавление	Следующее письмо № 10
(предположительная хронологическая последовательность)

Сноски

---