ПМ (Базюкин), п.30

письма махатм

Письма Махатм А.П. Синнетту

Перевод В.В. Базюкина

ш

скачать

анг. • рус.

письмо № 30; раздел: Раздел 3: Испытание. Ученичество

от кого:	Кут Хуми Лал Сингх	написано из: –
кому:	Синнетт Альфред Перси, Хьюм Алан Октавиан	получено в: Симла, Индия

содержание: –

<<   ☰   >>

англ • аноним (74) • Базюкин (30) • Рерих (21) • Самара (80)

Письмо № 30

Частное.

Дорогой Брат мой!

Вероятно, ещё неделю тому назад я вряд ли упустил бы удобный случай сказать Вам, что письмо Ваше, касающееся м-ра Ферна, свидетельствует о Вашем полном непонимании того, чем руководствуется M∴, а главное, чем объясняется его отношение к упомянутому молодому джентльмену, а дело всё в том, что Вам совершенно неизвестна цель, которую он преследует, — и на этом поставил бы точку.

Но сегодня многое изменилось. Вы “пришли к выводу”, что мы на самом-то деле никакие не мастера читать чужие мысли, какими пытались предстать пред Вами? Но нам, тем не менее, достаточно хорошо известно о том, как Вы восприняли мои последние письма к Вам и какое разочарование они в Вас произвели, а посему мы можем хотя бы предположить — если уж, по-Вашему, нам не дано этого знать наверняка, — что настало мне время поговорить с Вами начистоту и без обиняков — как ни неприятна порой бывает истина.

Ложь — прибежище слабых, мы же достаточно сильны, чтобы — даже при всех недостатках, которые Вы столь любезно обнаружили в нас — не слишком-то страшиться истины. Да и не в наших обычаях лгать — лишь бы выставить напоказ свою “мудрость” в незнакомых нам областях. Так что Вам, вероятно, следовало бы выразиться более осторожно: Вы поняли, что мы не мастера читать чужие мысли лишь до той минуты, пока не устанавливаем глубокого раппорта с человеком, мысли которого хотим прочитать, и пока не сосредотачиваем на нём всё своё безраздельное внимание — и скажи Вы так, вот это был бы действительно неопровержимый факт, а не шаткое предположение, как сейчас в Вашем письме.

Как бы то ни было, я сейчас вижу перед нами лишь два возможных пути, между которыми нет ни малейшей тропинки для компромисса. Если Вы действительно желаете того, чтобы мы работали вместе, то отныне мы должны будем действовать на основе полного взаимопонимания. Вы будете вольны сколько угодно доказывать нам — ведь Вы, кажется, искренне полагаете (а вернее, искренне уверили себя в этом) — что, благодаря окутывающей нас тайне, большинство из нас будто бы живёт, приписывая себе некие знания, которых в действительности у нас нет. Я же, к примеру, буду иметь точно такое же право не скрывать перед Вами того, что думаю о Вас. При этом Вы должны пообещать нам, что прекратите открыто насмехаться над нашими словами, а обиду свою будете хранить внутри себя (поскольку не обижаться Вы всё равно не сможете, как бы ни старались), и неправоту мою — если Вы сочтёте, что в чём-то я неправ — будете доказывать аргументами, более весомыми, чем голое отрицание. До тех пор, пока Вы не свяжете себя таким обещанием, нам нет никакого смысла продолжать работу дальше, поскольку все эти споры и наша переписка окажутся лишь бесполезной тратой времени для каждого из нас. Тогда нам будет лучше обменяться астральным рукопожатием сквозь разделяющее нас пространство и просто дожидаться того дня, когда либо Вы обретёте дар отличать истину от лжи более искусно, чем делаете это теперь, либо пока не будет доказано, что мы — не кто иные, как самозванцы (или, хуже того, — лгуны-призраки), либо же пока, наконец, кто-либо из нас не получит возможности наглядно доказать своё существование либо Вам, либо м-ру Синнетту — причём не астрально, поскольку это могло бы лишь подтвердить теории спиритуалистов, а нанеся Вам свой личный визит.

Раз уж становится почти безнадёжным делом убедить Вас в том, что даже мы время от времени можем читать мысли других людей, то, возможно, Вы признаете за нами, по крайней мере, владение английским языком в достаточной мере для того, чтобы правильно понять Ваше очень ясно написанное письмо? И поверить мне на слово, когда я Вам говорю, что, совершенно правильно поняв его, я отвечаю Вам столь же вразумительно: “Дражайший Брат мой, Вы вопиюще неправы от первого до последнего слова!”? В своём письме Вы исходите из совершенно ложной идеи, вызванной Вашим полным незнанием некоторых важных подробностей, а они-то только и могут дать Вам верный ключ к пониманию всего положения дел. Вот что Вы хотите сказать нижеследующим?

Дорогой мой Учитель!

“Вы там у себя вконец испортите Ферна — жаль, жаль и ещё раз жаль, — так как он и в самом деле славный малый в глубине души и горячо тянется к оккультным знаниям — у него есть и сильная воля, и прекрасные способности к аскетизму — он был бы, я уверен, полезен Вам, но он стал нестерпимо задирать нос, на глазах превращается в убеждённого выдумщика, и всё это из-за вас одних. Он же Морью просто дурачит!!! Это было ясно с самого начала — он изводит Синнетта баснями о том, будто Морья делится с ним своими секретами и берёт его к себе в ученики, и вот он уже вообразил, что сам чёрт ему не брат — . . . Морья, угодив прямо в ловушку, отвечает. . . а всё это плутовство, без сомнения, только в ваших интересах . . .”. . . и т.д. и т.д..

Нужно ли мне повторять Вам ещё раз то, о чём я уже сказал ранее, а именно: что вплоть до получения Вашего самого первого письма относительно м-ра Ферна, я ни на минуту не обращал на него внимания? И кто же в таком случае у нас портит этого юного джентльмена? Неужели Морья? Легко видеть, что Вы знаете его ещё меньше, чем знает он — рассуждая в Ваших понятиях — о том, что творится у Вас в голове. “Он же Морью просто дурачит”. Разве?

Должен с прискорбием заметить Вам, что, если мы будем исходить из вашего западного кодекса чести, то всё может оказаться ровно наоборот — может показаться, будто это как раз мой возлюбленный Брат “дурачит” м-ра Ферна. Дело в том, что это неблагозвучное выражение несёт у нас совсем другой смысл и имеет иное название. И название это может показаться Вам тем более “возмутительным”, что даже м-р Синнетт, эталон светского английского джентльмена, считает его положительно возмутительным для чувств любого англичанина. Этим иным названием является слово испытание — то, через что nolens volens должен пройти любой чела в течение более-менее продолжительного периода времени, если он действительно хочет добиться чего-то большего, чем просто именовать себя красивым словом чела. Но уже по самому своему определению это понятие — испытание, — несомненно, подразумевает нечто такое, что на взгляд ваших западных людей будет всегда представляться системой одурачивания, обмана. Вот почему я, знакомый гораздо лучше, чем Морья, с европейским образом мыслей, всегда отказывался брать вас обоих в свои ученики и считать вас чела.

Вам кажется, будто м-р Ферн пытается “одурачить” своего учителя, но ровно то же самое Вы могли бы поставить в вину и самому М∴ — знай Вы чуть лучше наши традиции. Правда же состоит в том, что один из них ведёт себя совершенно безответственно, а второй предпринимает ровно такие действия, о которых честно и предупреждал м-ра Ферна изначально. Если Вы действительно, как и говорите, читали их переписку, то должны были из письма Е.П.Б. Ферну (из Мадраса) понять простую вещь: ревнуя М∴ к нему, она надеялась таким способом отпугнуть Ферна, написав ему в Симлу.

Дело в том, что проходящий испытание чела пользуется полной свободой думать и поступать так, как ему заблагорассудится. Изначально его предупреждают: он будет подвергаться искушениям и обманам в виде сбивающих с толку обстоятельств. Перед ним откроются два пути, и оба они в конце концов приведут его к желанной цели: один — лёгкий, на котором он сможет быстро исполнять все получаемые распоряжения. Второй же окажется потруднее и займёт у него больше времени, он будет усыпан шипами и терниями, и ему предстоит не раз натыкаться на них, если уж он изберет этот путь. Но беда в том, что и в самом конце этого пути испытуемого может ждать поражение, и даже самое лёгкое поручение может вдруг оказаться ему не по силам. Однако если все тяготы, выпавшие ученику на этом втором пути, будут в конечном счёте занесены в список его личных заслуг, то первый, более лёгкий, путь принесёт ему лишь мимолётное вознаграждение — в виде лёгкости исполнения заданий.

Ученик вправе сколько угодно подозревать — и зачастую не без веских на то оснований, судя по возникающим стечениям обстоятельств — собственного Гуру в “плутовстве”, во всех смыслах этого изысканного слова. Больше того, чем более бурным и искренним будет его негодование — выраженное в брошенных ли учителю словах или накипевших на душе мыслях — тем он будет считаться более подготовленным, более достойным кандидатом в Адепты. Он волен, без малейшей угрозы для себя, выбрать самые оскорбительные слова и выражения для описания действий и распоряжений своего гуру — но всё это лишь при условии, если из этого суровейшего из испытаний он выйдет победителем, если не поддастся ни одному из искушений, не уступит ни одному соблазну и докажет, что сбить его с пути истины и чести или принудить ко лжи неспособно ничто на свете, даже посулы того, что ему дороже жизни, даже обещание наидрагоценнейшей из всех наград — будущего посвящения в Адепты.

Милостивый государь мой, мы с Вами слишком по-разному смотрим на мир и едва ли когда-нибудь договоримся даже о ценности сказанного слова. Вы как-то раз нарекли нас иезуитами, и если взглянуть на вещи Вашими глазами, то, пожалуй, в какой-то мере Вы были и правы, называя нас так, поскольку, на первый взгляд, наша система обучения мало чем отличается от той, что принята у них. Но это лишь на внешний взгляд.

Я уже однажды пояснил Вам: они преотлично знают, что учение их есть ложь. Мы же знаем, что наше оружие есть истина, одна только истина и ничего, кроме истины. Они трудятся во имя возвеличения своей власти и прославления (!) собственного ордена — мы же действуем во имя того, чтобы каждый индивид, каждый отдельно взятый человек и человечество в целом обрели возможность раскрыть свои внутренние способности, и чтобы слава наконец воссияла вокруг них. И тогда мы будем сами рады — более того: принуждены! — отойти всем нашим Орденом, вместе с его владыками, в глубочайшую тень.

Они трудятся, действуют и лгут ради достижения мирской власти в этой жизни, мы же трудимся, действуем и позволяем себе временную ложь по отношению к своим чела лишь для того, чтобы вооружить их такими средствами, которые никогда больше не позволят им поддаваться на обман, чтобы видели они всё зло лжи и неправды не в одной только этой, но и во многих последующих их жизнях в грядущем.

Они (иезуиты) жертвуют внутренним принципом — духовным мозгом эго — ради того, чтобы тем сильнее напитать и развить физический мозг у столь недолговечной человеческой личности, они всё человечество превращают в одну громадную жертву, сжигаемую на гигантском жертвенном костре своего собственного Ордена — этого ненасытного чудовища, занимающегося лишь тем, чтобы безжалостно высасывать из человечества всю его кровь и мозг и поражать смертельной раковой опухолью каждую клетку его плоти, едва лишь оно коснётся её. Мы же — всеми осуждаемое и окружённое всеобщим людским непониманием Братство — пытаемся убедить людей пожертвовать лишь своей личностью — зыбкой химерой — во благо всего человечества, а значит и во благо всех его неотъемлемых частей, бессмертных эго каждого отдельного человека, ибо человечество — не более чем крупинка великого единого целого, каковым однажды оно и станет.

Их учат лгать, мы — освобождать от обмана. За исключением жалкой горстки честно мыслящих, но ничего не решающих своих членов, они сами же и выполняют всю грязную очистительную работу, и делают это con amore, но в собственных корыстных целях. У нас же этим занимаются одни лишь чернорабочие — наши слуги-дугпа, которым мы и предоставляем carte blanche на какое-то время, и делаем это ради единственной цели: выявить всю внутреннюю природу чела, включая каждый потаённый её закоулок, который так и остался бы вовеки пребывать неузнанным и нераспознанным, не подвернись случай изведать каждый из этих закоулков один за другим.

Добьётся ли чела своей награды или нет, зависит лишь от него одного. Но только не забывайте, что наши восточные представления о “намерениях”, “правдивости” и “честности” совсем не похожи на те, что бытуют у вас на Западе. И Вы, и я, мы одинаково полагаем, что законы морали требуют от нас говорить только правду — лгать же безнравственно. Но на этом всё сходство между нами кончается, и представления наши весьма значительно расходятся в противоположные стороны. Труднее всего Вам будет объяснить мне такую, например, вещь: как могло получиться, что ваше цивилизованное западное общество, ваша церковь и государство, сферы политики и коммерции принимают за добродетель совершенную невозможность как для человека, занятого в области просвещения, государственного деятеля, коммерсанта, так и для любого другого человека в этом мире вести себя свободно, обходясь безо всяких дополнительных ограничений? Может ли кто-либо из перечисленных выше классов — цвет английского рыцарства, гордые пэры и блестящие члены парламента или добропорядочнейшие и наиправдивейшие дамы — может ли, спрашиваю я, кто-нибудь из них говорить всегда правду как у себя дома, так и находясь в обществе, как исполняя свои государственные обязанности, так и оставаясь в кругу своей собственной семьи?

Что могли бы Вы подумать о каком-нибудь джентльмене или даме, за изысканной учтивостью которых, за их любезной речью действительно не скрывалось бы никакого притворства? И все они при встрече с вами всегда говорили бы прямо и начистоту всё, что думают лично о Вас или о ком-либо другом? Где Вы найдёте это воплощение честного коммерсанта, богобоязненного патриота, политика или просто случайно заглянувшего к вам гостя? Ведь каждый из них всё время скрывает собственные мысли! Под страхом угрозы заслужить прозвище дикаря, безумца каждый из них принужден лгать, и лгать намеренно, не краснея. Пожалуй, лишь в одном случае они способны сказать человеку в лицо то, что думают о нём, — если их подлинные чувства каким-то чудом не потребуют никакой утайки.

Всё ложь, всё обман, брат мой, — и вокруг нас, и внутри. Поэтому, судя по всему, Вас и может так удивить, если не сказать больше, случайная встреча с человеком, который станет говорить Вам правду в лицо. Вот почему Вам и представляется невозможным, чтобы человек, не питающий к Вам никаких недобрых чувств — более того, человек, которому Вы, возможно, нравитесь и даже внушаете уважение — мог сказать Вам открыто и честно в лицо всё, что он думает о Вас.

Откликаясь на мнение о Вас М∴, высказанное им в некоторых его письмах (а Вам не следует полагать, что если они и написаны его почерком, то, значит, и написаны они им самим, хотя, разумеется, каждое слово отобрано именно им, чтобы служить конкретной цели), Вы пишете, что у него “мягко говоря, весьма своеобразная манера выражаться”. Однако его “манера” заключается в том, чтобы высказывать Вам хоть на письме, хоть устно голую истину и повторять её Вам в лицо, ничего не утаивая и не смягчая — за исключением тех случаев, когда он намеренно может позволить себе несколько сгустить краски, преследуя особые цели, как я сказал выше. Из всех известных мне людей он, пожалуй, единственный, кто готов это делать без малейшего колебания! За это Вы и охарактеризовали его “малым довольно-таки властным, способным не на шутку злиться, когда ему перечат”, правда, Вы добавляете при этом, что “не держите на него из-за этого зла и всё равно питаете к нему тёплые чувства”.

Но ведь это не правда, брат мой, и Вы прекрасно это знаете. Хотя в каком-то смысле я готов с Вами согласиться, готов признать это и повторять вместе с Вами (и им самим, который сейчас находится подле меня), что он действительно весьма властный малый и, несомненно, временами весьма склонен злиться, особенно когда ему перечат, явно идя против правды. Но Вы что, действительно стали бы думать о нём лучше, если бы он скрывал от Вас свой гнев или лгал самому себе и другим, заставляя их думать, будто обладает некими достоинствами, которых на самом-то деле у него и нет? Да, разумеется, человек, которому внутри себя удаётся вырвать с корнем любые проявления гнева, так что он никогда более не поддаётся даже малейшим приступам страсти, — а все мы считаем её недостойной — заслуживает всяческих похвал, но притворяться, делать лишь вид, будто страсть эта действительно вырвана с корнем, в наших глазах считается делом ещё более недостойным. Рекомендую Вам внимательно прочитать статью “Эликсир жизни”, вышедшую во втором номере (за апрель, с. 169, колонка 1, абз. 2, 3, 4, 5 и 6).

И, тем не менее, во всём, даже в религии, на Западе оказалось важнее казаться, чем быть. Во время исповеди священник не спросит у своего кающегося, испытывал ли тот действительно гнев, но поинтересуется лишь, проявил ли тот гнев свой на глазах у кого-либо. Сегодня, когда цивилизацией правят два господа бога — общество и народное мнение, — главной заповедью, похоже, стало: “Лги, кради, убий и т.д. — главное, не попадайся”. Уже только поэтому Вы, частица той цивилизации, вряд ли когда-нибудь сможете по достоинству оценить такой характер, каким обладает Морья: человек, столь же суровый к себе, столь же беспощадный к собственным недостаткам, сколь он бывает снисходителен к изъянам в других, и это проявляется у него не на словах, а идёт из самой глубины его сердца.

Действительно, всегда готовый сказать Вам в лицо всё, что он может думать о вас, М∴ в своих дружеских чувствах к Вам, тем не менее, всегда оставался более стойким, чем я сам, ибо меня нередко может остановить опасение сделать человеку больно, даже сказав ему совершеннейшую правду. Таким образом, будь М∴ готов, вообще, снизойти до каких-либо объяснений, то он вполне мог бы обратиться к Вам со следующими словами:

"Брат мой, Вы, как я полагаю, представляете собой человека, чрезвычайно заносчивого и сосредоточенного на собственном “я”. В своей самооценке и самолюбовании Вы, как правило, упускаете из виду всё остальное человечество. Я ничуть не сомневаюсь в том, что с Вашей точки зрения вся вселенная действительно была сотворена лишь ради человека, и человек этот — Вы сами. Если я и не терплю возражений, когда твёрдо знаю, что правда на моей стороне, то Вы-то не выносите противоречия даже в тех случаях, когда совесть Вам ясно подсказывает, что ошибаетесь Вы. Вы никогда не забываете ни малейшего знака неуважения к Вам — хотя охотно допускаю, что умеете их прощать. По сей день искренне полагая, что я проявил к Вам неуважение (пытаясь подмять Вас под себя, как Вы однажды выразились), эта существующая лишь в Вашем воображении обида скрытно влияет на все Ваши мысли, связанные с моей скромной персоной. И хотя могучий ум Ваш никогда не допустит даже помышлений о мести, которые, таким образом, могли бы возобладать над лучшей частью Вашей натуры, они, так или иначе, всё же сказываются на самом ходе Ваших рассуждений, поскольку Вы не без некоторого удовольствия (хотя едва ли признаетесь в этом самому себе) изобретаете способы, с помощью которых Вам удалось бы поймать меня на каком-либо промахе, достойном, в Вашем воображении, лишь глупца, легковерного невежды, способного пойматься на крючок . . . к какому-то Ферну!

Давайте рассуждать логически, Брат мой. Давайте на время забудем о том, что я являюсь посвящённым, Адептом, и уточним, какое положение Вы определили для меня в ходе своих размышлений, — давайте будем рассуждать, как два обычных смертных, наделённых некоторой толикой здравого смысла — с моей стороны — и изрядной долей оного в Вашей голове. Если Вы готовы не отказать мне хотя бы в этом малом, то я возьмусь доказать Вам, что было бы положительно вздорным полагать, будто я мог бы и в самом деле запутаться в сетях столь убогих расчётов! Как Вы пишете, для того чтобы испытать меня, Ферн решил выяснить, “захочет ли Морья опубликовать его (видение Ферна) — и Морья, угодив прямо в ловушку, отвечает, что он согласен”.

Однако поверить последнему утверждению было бы довольно сложно, и любому человеку, даже средних умственных и логических способностей, было бы очевидно, что для примирения между собой Вашего вышеприведённого мнения обо мне и допущения, будто я был действительно пойман в ловушку, необходимо разрешить две непреодолимых трудности.

1: Содержание видения и его описание. В этом видении фигурируют три таинственных существа: “гуру”, “Могучий” и “Отец” — в роли последнего якобы и выступал Ваш покорный слуга. Но подумайте сами, мог ли я поверить в реальность описанного видения и как при этом у меня не возникло ни малейших подозрений по поводу этого столь странного утверждения, если мне прекрасно известно, что до тех пор я и на милю не приближался к этому молодому джентльмену и даже не являлся ему в снах? Значит, по-видимому, я должен страдать медиумическими галлюцинациями.

2. Трудность примирения двух противоречащих друг другу утверждений: с одной стороны, я, “властный малый”, готовый вскипеть по любому сказанному мне поперёк слову, а, с другой, я совершенно невозмутимо отнёсся к неповиновению, к бунту, устроенному каким-то учеником, который ещё даже не прошёл своего испытательного срока — ведь, узнав, что “Морья пожелал (публикации рассказа о его видении)”, он твёрдо пообещал переписать его заново, однако на деле даже не подумал выполнить пожелание своего учителя. Причём эти убогие, скудоумные гуру и “Отец” тоже выбросили всё это дело из своей головы.

Даже для человека самого среднего ума здесь не было бы никакой загадки. Но случилось обратное: во всей этой паутине жалкой и убогой лжи оказался замешанным человек, наделённый, безусловно, острым умом и ещё более изощрённой логикой, — а значит, неопровержимый вывод здесь может быть только один: этот человек, совершенно безотчётно, позволил себе удовлетворить свои оскорблённые чувства жалкой местью наперекор собственной логике и здравому смыслу. Точка. И хватит об этом.

При этом, откровенно высказывая Вам своё неудовлетворение по поводу Вашей заносчивости и своекорыстности, проявивших себя во многих случаях, я открыто признаю за Вами множество дивных качеств и выражаю Вам своё восхищение перед ними, как и перед Вашими неопровержимыми заслугами и Вашим здравым смыслом во всём, что не связано с личной Вашей персоной, — и в таких случаях Вы не уступите во властности и мне самому, разве что проявляете гораздо больше нетерпимости, а посему от всей души надеюсь, что Вы извините меня за мою прямоту и — по вашим западным этическим меркам — грубость. Как и Вы, я не только не держу на Вас зла и продолжаю, несмотря ни на что, питать к Вам самые тёплые чувства, но при этом хочу, чтобы Вы знали: всё сказанное мной — сущая правда, и каждое моё слово — это выражение моих истинных чувств, а не просто послание, долженствующее удовлетворить моё чувство долга перед Вами”.

А теперь, когда я выполнил взятую на себя роль и разъяснил Вам точку зрения Морьи, позвольте мне добавить ещё несколько слов от себя лично. Для начала я хотел бы напомнить Вам о том, что в разное время, и особенно в течение последних двух месяцев, Вы не раз вызывались поступить к нам в ученики, но дело в том, что первейший долг ученика — выслушивать без гнева и обиды любое слово, исходящее из уст его гуру. Но как же мы сможем обучать Вас, а Вы учиться у нас, если нас принуждают к отношениям, совершенно чуждым и нам самим, и тем методам, которыми мы пользуемся, — отношениям к которым привыкли Вы оба, люди высшего общества? Если Вы и в самом деле хотите стать чела, то есть воспринять от нас наши тайны, то это вы должны приспосабливаться к нашим методам, а не мы к вашим. А до тех пор бесполезно и ждать от нас чего-то большего, чем то, что мы в состоянии дать в обычных условиях.

Вы пытались учить Морью, но, возможно, однажды Вы обнаружите (и обнаружите наверняка, если только M∴ позволит мне действовать по-своему), что это именно он преподал Вам урок, который либо сделает нас навеки друзьями и братьями, либо — если в Вас окажется больше от западного джентльмена, чем от восточного чела и будущего Адепта — Вы с отвращением порвёте с нами все отношения и, вероятно, объявите об этом на весь свет. К этому мы вполне готовы и пытаемся так или иначе ускорить приближение переломного момента. Ноябрь уже не за горами, а с его приходом всё и должно решиться.

И второе. Не кажется ли Вам, добрый брат мой, что этот неотёсанный деспот, этот властный малый, всегда готовый говорить с Вами начистоту, честно и для Вашей же пользы и при этом готовый заботливо, хотя и незримо для Вас, охранять Ваш покой, Вашу семью и репутацию от любых зол — да что там говорить, брат мой, готовый не смыкать глаз ни днём, ни ночью, чтобы расстроить планы мести, замышленные каким-нибудь негодяем, слугой-мусульманином, — так вот, не кажется ли Вам, что такой “малый” сто́ит вдесятеро дороже золота, дороже британского резидента, лощёного джентльмена, который прямо у Вас за спиной на всех углах чернит Ваше доброе имя, а при встрече с сердечной улыбкой пожимает Вам руку?

Не кажется ли Вам гораздо более благородным сначала высказать человеку то, что думаешь о нём, — в том числе даже то, что Вы вполне естественно могли бы принять за неучтивость, — а затем этому же самому человеку оказать такие услуги, о которых он едва ли когда-нибудь смог бы услышать даже краем уха от других — а не то что обнаружить самостоятельно! — чем поступать так, как поступил, например, просвещённейший полковник (или генерал) Уотсон, и особенно его супруга, которые, впервые принимая у себя в доме двух совершенно незнакомых им людей — Олкотта и туземца-судью из Бароды, — воспользовались случаем, чтобы охаять [Теософское] общество . . . лишь потому, что в нём состоите Вы. Не стану повторять Вам всю ту ложь, все те слухи и грязь, что полились в Ваш адрес со стороны миссис Уотсон, пока этот храбрый вояка, её супруг, кивал головой, подтверждая её слова, но бедный Олкотт — а он неподдельно гордится тем, что Вы принадлежите к [Теософскому] обществу! — был так ошарашен, так озадачен этим неожиданным натиском с её стороны, что бросился в ужасе за помощью к M∴.

Если б только Вы могли слышать, как тепло говорил о Вас M∴, как высоко оценил Вашу нынешнюю работу и склад Вашего ума, то Вы охотно наделили бы его правом по временам прибегать к этой не более чем напускной грубости. Он запретил Олкотту сообщать об этом кому бы то ни было ещё, кроме Е.П.Б., которой тот уже успел рассказать обо этой истории и которая — в чисто женской своей манере — немедля доложила обо всём м-ру Синнетту. Как ни гневалась она на Вас тогда, но даже она была глубоко возмущена нанесёнными Вам оскорблением и обидой — она не сочла за труд для себя даже заглянуть в то прошлое, когда, по словам миссис Уотсон, Вы ещё пользовались гостеприимством у них в доме. Таково, стало быть, различие между пресловутыми благожелателями и друзьями, удостоившимися чести родиться на Западе, и не менее пресловутыми злыми языками, принадлежащими к низшей восточной расе.

Помимо этого, я предоставляю Вам также право роптать на M∴. Дело в том, что им были предприняты некие действия, которые, не спорю, находятся в строгих рамках наших правил и методов. Однако, если только они выплывут наружу, то вызовут бурное возмущение со стороны западных интеллектуалов. Знай я об этих действиях заблаговременно, я бы, вне сомнения, ни за что их не допустил.

Несомненно, было чрезвычайно любезно со стороны м-ра Ферна объявить о своём намерении “уличить” нас, но при этом “не разоблачать, конечно же, Старушку” — ибо какое отношение многострадальная наша “Старушка” может иметь ко всему этому? Желаем ему успеха в этих попытках нас уличить и даже разоблачить не только ради его собственной и Вашей безопасности, но и во имя спокойствия всего мира, если только эта мысль сможет его утешить, когда он убедится, что проиграл. А ждёт его — в этом нет никаких сомнений — именно неудача, если только он продолжит и дальше вести двойную игру.

Решение о том, принимать или не принимать его в полноправное ученичество остаётся за Коганом. Задачей M∴ было всего лишь подвергнуть его испытаниям, искушениям и наблюдению с использованием всего арсенала имеющихся у нас средств для того, чтобы выявить его подлинную природу. Таково правило, которому неотступно следуем мы и которое представляется столь отвратительным на ваш западный взгляд, и здесь я ничего не могу поделать, даже если бы очень того и захотел. Нам недостаточно просто глубоко разобраться в том, на какие поступки он готов, а на какие не готов пойти во время и в условиях испытательного периода. Мы должны понять, на что он может оказаться способен также и в том случае, когда перед ним откроется множество иных, самых разных возможностей.

Нами предприняты все меры предосторожности. Никто не может ни в чём упрекнуть ни одного из наших упасик, ни одного ю-поса, в том числе ни Е.П.Б., ни О., ни даже Дамодара, ни кого бы то ни было ещё из их числа. Пусть он соблаговолит предъявить любое находящееся у него в распоряжении письмо и открыто расскажет, что именно ему предлагалось сделать (при этом выбор между двумя путями возможных действий всегда оставался за ним самим) и что им было действительно сделано — вернее, не сделано. Придёт время — если, на его беду, оно действительно придёт — и у нас найдутся средства показать, сколько в его словах правды, а сколько неправды и вымысла. А покамест дам Вам один совет: просто наблюдайте за ним и не говорите ни слова. Он сейчас подвергается сильному соблазну совершать дурные поступки — так было и раньше, так будет и впредь. Говорю Вам, я не знал ровным счётом ничего о происходящем вплоть до самого последнего времени, и лишь намедни узнал я о том, что даже имя моё оказалось косвенно замешано в этом испытании: я предупредил об этом кого следует и строго-настрого запретил впутывать меня лично во всё это.

Однако при этом м-р Ферн замечательно способный субъект в смысле ясновидения, и он вовсе не так плох, как Вам представляется. Да, он страдает высоким самомнением — а кто не страдает? Кто из нас начисто лишён этого недостатка? Он может воображать себе и говорить всё, что ему заблагорассудится, но Вы-то, как Вы позволяете себе настолько поддаваться предубеждению, в котором не готовы признаться даже самому себе, — вот что вызывает у меня безмерное изумление! Ваша доверчивость в отношении того, что M∴ и впрямь мог быть одурачен и способен угодить в ловушку, расставленную для него м-ром Ферном, по-настоящему смешна, ведь не то, что “Старушка”, но даже О. не поверил ни единому его слову, поскольку они знали, что он проходит свой испытательный срок, и прекрасно понимали всё, что из этого следует. Несколько дней тому назад M∴ пытался было доказать Вам, что он вовсе не попался на крючок, как надеялись Вы, и что сама мысль об этом представляется ему смехотворной. Скорее всего, Олкотт сумеет представить Вам надёжное доказательство этого, хотя сейчас он находится в глубоких дебрях Цейлона, куда не то что телеграммы, а даже письма не доходят.

Но даже и этот “обман”, как Вы изволили выразиться, был предпринят отнюдь не в наших интересах по той простой причине, что у нас нет в этом никакого интереса — всё было сделано в интересах м-ра Ферна и [Теософского] общества и ради подтверждения идей Е.П.Б. Да и в чём здесь обман? М-р Ферн обратился к ней за советом, он измотал её своими мольбами, и тогда она сказала ему: “Работайте на пользу общего дела, разбирайтесь, ищите, и Вы соберёте все возможные для Вас доказательства существования Братства. Вы же видите, Братья не явятся к Вам в этом году, но каждый год в Симлу и её окрестности спускается множество лам, так приложите же все старания к тому, чтобы раздобыть любые возможные доказательства и для самого себя, и для м-ра Хьюма!” и т.д. И что здесь не так?

Получив рукопись с описанием его видения, она обратилась к M∴, и тот, фигурирующий в рассказе о видении под именами то ли “Могучий”, то ли “Отец”, то ли как-то ещё, открыл ей всю правду и затем велел спросить у м-ра Ферна, собирается ли тот публиковать свой рассказ, загодя предсказав ей и О[лкотту], что этого никогда не случится. Что ещё известно Морье об этом и других видениях, то знает лишь он один, и даже я никогда не вмешиваюсь в его способы обучения, какими бы малопривлекательными они ни казались мне лично.

А “Старушка” — коли уж Вы спрашиваете меня об этом — ни о чём, разумеется, не узнает. Но, как Вам должно быть, известно, после её отъезда в Бароду, она стала думать о Ферне даже хуже, чем Вы. Там она что-то узнала о нём и о Бруксе, а от последнего — что-то ещё, поскольку Брукс, как Вам известно, выступает в Бароде для Ферна чем-то вроде Меджнура. Да, она наша упа-си-ка (“ученица”), но остаётся при этом женщиной, и держать язык за зубами она умеет только в оккультных вопросах. На этом, полагаю, мы могли бы закрыть эту тему. Всё, что уже случилось или ещё только случится, будет касаться одного лишь Ферна — и никого больше.

Как я слышал, у вас готовится грандиозное теософское Conversazione — и если, к тому времени, Вы всё ещё будете оставаться в рядах теософов, то, конечно, лучше всего его проводить в Вашем доме.

А теперь несколько слов от меня на прощание. Хоть мне и горько замечать у Вас этот главный и почти единственный недостаток — тот, в котором Вы признались мне в своём письме — я хочу, чтобы Вы верили мне, дражайший Брат мой, когда я говорю, что моё внимание, моё уважение к Вам во всех прочих отношениях по-прежнему велико и искренне. Не могу я — что бы ни случилось — забыть и того, что долгие месяцы, день за днём, не ожидая и не испрашивая для себя никакой награды, никаких привилегий, Вы работали, трудились ради блага Общества и человечества в целом единственно из желания творить добро. А потому я прошу Вас, добрый Брат мой, не принимать за “упрёки” простые замечания с моей стороны. Если я и вступал с Вами в спор, то лишь потому, что был принужден к этому, поскольку Коган воспринял их (Ваши предложения) как нечто, из ряда вон выходящее — в его положении ему не хватало только выслушивать всё это. И хотя Вы, вероятно, воспринимаете приведённые Вам возражения как “незаслуженные упрёки”, но однажды Вы, возможно, и сами признаете, что на самом-то деле “требовали неоправданных уступок”. Да, конечно, Ваши настойчивые предложения о том, чтобы именно Вам — а не кому-то другому — было при возможности позволено приобрести некий феноменальный дар, который позволил бы Вам успешнее убеждать других — можно, с чисто формальной стороны, принять за просьбу “лишь принять эти предложения к сведению”, и да, внешне они “отнюдь не содержат в себе никакого требования” — но, тем не менее, любому, умеющему читать между строк, будет очевидно, что Вы выдвигаете именно требование.

У меня есть все Ваши письма, и едва ли среди них найдётся хотя бы одно, от которого не исходил бы этот дух жёсткой требовательности, просьбы о чём-то вполне заслуженном, требовании чего-то законного, и отказ в этом дал бы Вам право считать себя обиженным. Я не сомневаюсь, что это не входило в Ваши намерения, когда Вы писали их. Но такова была ваша тайная мысль и Ваши сокровенные чувства, всегда безошибочно отмечавшееся Коганом, имя которого Вы уже несколько раз упоминали, и он обратил на это внимание. Вы считаете малозначительными те знания, которые мы уже передали Вам, поскольку, дескать, они являются непоследовательными и неполными? Но я уже просил Вас: запишите все Ваши замечания, начиная с тех нестыковок, которые — с Вашей точки зрения — присутствуют в наших самых первых аргументах про и контра по вопросу о существовании Бога, и кончая “противоречиями” в вопросе о “жертвах несчастных случаев” и “самоубийцах”. Пришлите их мне, и я Вам докажу, что для того, кто владеет полной истиной, не существует ни единого противоречия. Мне странно упрекать человека, наделённого столь блестящими мозгами, в том, что сегодня он пишет одно, а завтра или послезавтра, всё напрочь позабыв, он начинает вдруг писать совершенно иное, прямо противореча самому же себе. Думаю, даже Е.П.Б. с её курьёзными провалами в памяти трудно было бы обвинить в подобной забывчивости.

По-Вашему, “не стоит даже браться за дело ради просвещения одних лишь второразрядных мозгов”, и, следуя этой логике, Вы предлагаете на выбор следующие две линии поведения: либо Вы получаете всё, либо полностью сворачиваете работу, коль скоро Вы не в состоянии получить от нас тотчас “общую схему такой философии, которая выдержала бы критику и не вызывала бы вопросов со стороны людей масштаба Герберта Спенсера”. Зря Вы так недооцениваете роль толпы, отвечу я Вам. Отнюдь не среди Гербертов Спенсеров, Дарвинов или Джонов Стюартов Миллей следует искать миллионы тех самых спиритуалистов, которые сегодня переживают интеллектуальный упадок, но именно последние-то и образуют большинство “второразрядных мозгов”. Имей Вы хоть немного терпения, Вы получили бы всё, что хотели бы выжать из нашей умозрительной философии — говоря “умозрительной”, я имею в виду то, что она в любом случае должна была бы остаться таковой для всех, кроме Адептов. Но, увы, дорогой брат мой, Вы не страдаете избытком этой добродетели. И всё же не стоит унывать, я для этого не вижу ни малейшей причины.

Что бы ни случилось, я надеюсь, Вы не станете досадовать на нас за те несколько правдивых слов, которые мы по-дружески высказали Вам. Какой в этом смысл? Не станете же Вы досадовать на голос собственной совести, которая нашёптывает Вам: по временам Вы поддаётесь безрассудной вспыльчивости и теряете хладнокровие, которое сами же так цените в себе? Да, Вы неустанно трудились, многие месяцы и по многим направлениям, ради нашего дела, но из-за того, что мы ни разу не дали Вам понять, что нам хорошо известны Ваши усилия, из-за того, что мы ни разу не выразили своей признательности и не поблагодарили Вас за это в своих письмах, Вы не должны полагать, будто мы либо неблагодарны, либо намеренно пренебрегаем и проч. тем, что вы сделали, ибо на самом деле это не так.

Действительно, едва ли стоит ожидать благодарности за то, что ты выполняешь свой долг перед человечеством и трудишься во имя истины — ведь в конечном счёте трудясь во благо других, ты трудишься и во имя собственного блага — однако, Брат мой, я испытываю к Вам глубокую благодарность за всё, что Вы сделали. По натуре своей я не слишком склонен к внешним проявлениям чувств, но придёт день, и я сумею доказать Вам, что я далеко не столь чёрств, как Вы полагаете. Но и Вам — хотя Вы и были достаточно сдержанны в своих письмах ко мне, чтобы не сетовать на наши письма со всеми их недостатками и нестыковками, как вы их называете, — не хватило до конца твёрдости и терпения, чтобы не торопить время и в ходе наших дальнейших разъяснений решить вопрос: а так ли уж противоречивы наши выводы и не кажутся ли все эти нестыковки таковыми лишь на первый взгляд? Жалобы свои Вы всегда высказывали Синнетту — а поначалу даже Ферну.

Если бы вы согласились хотя бы на пять минут представить себя на месте туземного гуру и вообразить, что у этого гуру есть европеец-чела, то очень скоро Вам стало бы ясно, сколь чудовищными должны были бы выглядеть отношения вроде наших с Вами в глазах туземца — и Вы тогда не стали бы даже говорить о каком-то неуважении. Прошу Вас, поймите меня правильно, я лично ни на что не жалуюсь, но уже одно то, что в своих письмах Вы величаете меня своим “Учителем”, превращает меня в посмешище в глазах всех Чутукту (Tchutuktus), которые прекрасно осведомлены о наших взаимоотношениях. Я никогда бы об этом не заговорил, если бы не мог подтвердить свои слова, приложив два письма от Субба Роу: одно ко мне — полное извинений, а другое к Е.П.Б. — столь же полное искренних и правдивых слов, ибо оба они — чела, а вернее, ученики. Надеюсь, я не грешу против правил приличия — в западном смысле этого слова. Пожалуйста, возвратите мне оба письма после того, как прочтёте их и возьмёте на заметку их смысл. Посылаю их Вам на строго доверительной основе и лишь в назидание Вам. Из них Вам станет понятнее, сколь многое вам, англичанам, придётся переделать в Индии — а до того можете даже не надеяться, что принесёте хоть какое-то благо этой стране. На этом я должен завершить своё письмо, ещё раз заверив Вас в искренности своих чувств и уважения к Вам.

Ваш

К.Х.

Поверьте мне, Вы чересчур суровы и — несправедливы по отношению к Ферну.

Приложение к Письму № 30

Эликсир жизни

Мурад Али Бег (Фрагмент, обозначенный в Письме Учителем К.Х.)

{От каких же физических желаний необходимо избавиться и в какой последовательности? Первое и самое главное, человек должен отказаться от употребления алкоголя в любом его виде . . . }

. . . Во-вторых от мясоедения — по той же самой причине, но в чуть меньшей степени. Оно ускоряет течение жизни, повышает энергию деятельности и усиливает горячность страстей. Оно может быть полезно для какого-нибудь воина-героя, которому предстоит вступить в схватку с врагом и пасть на поле боя, но не для кандидата в мудрецы, который должен жить и . . .

Затем в порядке очерёдности следует половое влечение, ибо мало того, что оно вызывает значительное перенаправление энергии (витальной силы), которая начинает течь самым разным способом по другим каналам, минуя главный (подобная же растрата нашей жизненной энергии впустую случается и в минуты, когда мы пребываем в состоянии напряжённого ожидания или испытываем чувство ревности и проч.) — но, главное, половое влечение напрямую притягивает к себе некое грубое свойство изначальной материи вселенной, и происходит это по той простой причине, что самые сладостные физические ощущения возможны лишь на этом этапе уплотнения [вселенской материи — перев.]. Наряду с искоренением этих и многих других чувств, требующих своего удовлетворения — а в их число входят не только те чувства, которые у нас принято называть “порочными”, но также и все те, что обычно считаются вполне “невинными”, но при этом обладают одним существенным изъяном: они усиливают процесс услаждения плоти, и ориентиром здесь должно служить следующее: отказ от самых безвредных для окружающих и наименее “грубых” следует в каждом отдельном случае оставлять напоследок — должно осуществляться нравственное очищение.

При этом, однако, не следует полагать, будто “умерщвление плоти” в обычном его понимании может в большинстве случаев так уж сильно способствовать процессу “утончения” [человеческой конституции — перев.]. На этом споткнулось немало восточных эзотерических школ, учения которых в результате этого вырождались, превращаясь в самые нелепые предрассудки. И западные монахи, и восточные йоги, полагающие, будто смогут достичь вершин всемогущества, лишь созерцая собственный пупок или стоя на одной ноге, используют практики, преследующие лишь одну задачу: укрепление силы воли, а оная может порой применяться и в самых гнусных целях. И первые, и вторые могут служить лишь примерами однобокого и неполноценного развития. Какой смысл поститься, если вы всё равно испытываете потребность в еде? И только прекращение всякого желания принимать пищу — при условии, если оно совершенно безвредно для здоровья — служит верным указателем того, что человек может принимать пищу во всё меньших объёмах, пока не сведёт их к крайнему пределу, необходимому для поддержания жизни. В конце концов он достигнет такого состояния, при котором потребной ему окажется одна лишь вода.

Не принесёт большой пользы на пути к обретению долголетия и отказ от аморальных поступков, коли в сердце своём человек всё равно тянется к ним. Это же касается и всех иных внутренних побуждений, ищущих своего удовлетворения. Главное — это избавиться от внутренней тяги, а без этого любое притворство есть лишь чистое лицемерие и никчёмное рабство.

Точно так же необходимо поступать и в деле нравственного очищения сердца. Первыми должны уйти самые “подлые” наклонности — затем все остальные. Сначала алчность, затем страх, потом зависть, суетная гордыня, душевная чёрствость, ненависть, а под конец — поочерёдно честолюбие и любопытство. Одновременно с этим должно происходить и укрепление более тонких — так называемых “духовных” — составляющих человека. Необходимо упражнять и поощрять в себе умение медитировать, то есть логически рассуждать, мысленно двигаясь от известного к неизвестному. Медитация — это невыразимо острая жажда внутреннего Человека “вырваться [из своего тесного узилища, физического тела — перев.] и соединиться с бесконечным”, и в стародавние времена именно под нею и понималось поклонение Божеству, а сегодня это понятие уже не имеет синонима ни в одном из европейских языков, ибо ничего подобного на Западе больше не существует: само понятие “поклонение” оказалось настолько опошлено, что стало обозначать нечто притворно-фальшивое — молитву, славословие и покаяние. Проходя через все этапы обучения, ты должен сохранять в себе равновесие сознания — убеждённость в том, что всё в Космосе не может не быть устроено правильно, а значит, так же устроен и ты, его частица. Течение жизни необходимо по возможности замедлять, а не ускорять. Обратное, хоть и может принести пользу другим — и, возможно, даже самому тебе в иных сферах — лишь ускорит ход твоего распада в этой. . .

Предыдущее письмо № 113	Оглавление	Следующее письмо № 53
(предположительная хронологическая последовательность)

Сноски

---