письмо № 28; раздел: Раздел 3: Испытание. Ученичество
| от кого: | Кут Хуми Лал Синг | написано из: – |
|
кому: |
Хьюм Алан Октавиан | получено в: – |
содержание: Сложность характера и менталитета Хьюма. Идея Всемирного Братства и оккультизм. Краткая история начала переписки Синнетта и Хьюма с Махатмами. Отношение Хьюма к оккультным силам и к Махатмам. Понятие Махатм о нравственности. Обвинения Хьюма в адрес Махатм; отношение Хьюма к индийцам. Учение Махатм о циклах эволюции. Оккультные способности Адептов. Способность человека с сильной волей подчинять себе волю других людей.
Письмо № 28[1]
Милостивый государь!
Если весь смысл нашей переписки только в том и состоял, чтобы лишний раз доказать нам, насколько две эти непримиримые стихии — англичане и индусы — чужды друг другу по самой своей природе, то наш короткий обмен письмами оказался отнюдь не напрасным. Скорее масло и вода сольются друг с другом всеми своими частицами, чем сумеет англичанин — даже самый разумный, благородный и чистосердечный — воспринять что-то хотя бы от экзотерической мысли индусов, не говоря уже об эзотерическом её духе. Мои слова, конечно же, вызовут у Вас улыбку. “Ничего другого я и не ожидал,” — скажете Вы. Пусть так. Но в этом случае улыбка Ваша — не более чем знак того, что Вы человек проницательный, наблюдательный и мыслящий, способный интуитивно предчувствовать события, приход которых сами же и должны приближать своими действиями . . .
Прошу простить меня за прямоту и откровенность, с которыми мне придётся высказаться о Вашем длинном письме. Безупречное в своей логике, исполненное благородства в отдельных своих идеях, пылкое в своих устремлениях — вот оно лежит у меня перед глазами, истинное зеркало того духа нашей эпохи, с которым мы боремся всю свою жизнь! В лучшем случае это не слишком успешная попытка ума острого и обученного правилам жизни в мире внешнем, экзотерическом, объяснить и осмыслить такие способы жизни и мысли, в которых он совершенно несведущ, ибо они принадлежат миру, совершенно отличному от того, с которым он привык до сих пор иметь дело.
Уж в чём в чём, а в мелком тщеславии Вас не обвинишь. Поэтому я могу Вам смело сказать: “Дорогой мой друг, отбросив всё это, постарайтесь сами оценить своё письмо бесстрастно, хорошенько взвесьте отдельные его фразы, и тогда у Вас вряд ли останется повод гордиться им в целом”. Не знаю, сможете ли Вы правильно оценить мои намерения или превратно поймёте истинные причины, побудившие меня на какое-то время отказаться от нашей дальнейшей переписки, но я, тем не менее, уверен, что когда-нибудь Вы сознаетесь самому себе в том, что это последнее Ваше письмо, выдержанное в тоне благородного самоуничижения, полное признаний в “слабостях и неудачах, недостатках и недомыслии”, тем не менее, представляет собой — и вышло это не по Вашей воле, разумеется, — памятник гордыне, живой отголосок того духа надменности и безапелляционности, который таится в глубине сердца любого англичанина.
При Вашем нынешнем умонастроении — и, скорее всего, даже по прочтении этого моего письма — Вы навряд ли заметите, что не только решительно не уловили духа моего последнего письма к Вам, но в ряде случаев не смогли понять даже очевидного его смысла. Вами всецело владела одна-единственная всепоглощающая идея: а коль скоро Вы не обнаружили прямого ответа на неё в моём письме, то Вы, не дав себе труда поразмыслить над ним ещё раз и не поняв, что слова мои обращены не персонально к Вам, а носят самый общий характер, Вы тут же, не сходя с места, огульно обвинили меня в том, что, дескать, Вы просили у меня о хлебе, а я вместо этого вручил Вам камень!
Нужно ли было родиться “законником” в этой или в любой прошлой жизни, чтобы уметь констатировать простейшие вещи? Нужно ли непременно “чёрное выдавать за белое”, когда истина так проста и её так легко утверждать? Моё замечание — “ваша позиция состоит в следующем: до тех пор, пока кто-нибудь, владеющий тайным знанием, не станет растрачивать свою энергию на ваше совсем ещё незрелое Общество[3] . . . ” и т.д. — Вы приняли на свой собственный счёт, тогда как я имел в виду совсем другое. Слова мои относились к ожиданиям всех тех, кто мог бы пожелать вступить в Общество на определённых, предварительно оговоренных условиях, на которых упорно настаивали Вы сами и м-р Синнетт. Письмо моё в целом предназначалось вам обоим, но эта конкретная фраза относилась ко всем вообще.
По Вашим словам, я “не вполне верно истолковал” Вашу “позицию” и “явно недопонимаю” Вас. Неправота ваших слов настолько очевидна, что мне достаточно будет процитировать один-единственный отрывок из Вашего же письма, чтобы доказать, что это как раз Вы совершенно “неверно истолковали мою позицию” и “явно недопоняли меня”. Что это как не явное заблуждение с Вашей стороны, если Вы горячо отрицаете, что когда-либо мечтали о создании “школы” и говорите теперь о проекте учреждения “Англо-индийского филиала Общества” — “это не моё Общество . . . Насколько я понял, это Вы сами и Ваши владыки пожелали организовать такое Общество и чтобы я занимал в нём руководящее положение”.
На это я могу Вам ответить: да, мы действительно всегда желали распространить среди наиболее образованных классов по всему Западному континенту “филиалы” Т.О. в качестве “первых ласточек” Всемирного Братства, но только не в Вашем случае. Мы (то есть я и мои владыки) категорически отвергаем предположение о том, будто мы всерьёз надеялись на это (каковы бы ни были наши личные пожелания на сей счёт) при создании А.-И. Общества. Упование на построение братских отношений между нашими расами не встретило понимания — да что там говорить, с самого начала оно был подвергнуто осмеянию — а потому мы отказались от него ещё до получения самого первого письма от м-ра Синнетта. С самого начала он выступил с предложением способствовать учреждению лишь своего рода клуба или “школы магии”. Таким образом, “предложение” поступило отнюдь не с нашей стороны, и не мы выступили “авторами проекта”.
Но к чему вообще все эти попытки выставить нас в ложном свете? Идея исходила не от нас, а от мадам Б., а подхватил её м-р Синнетт. Несмотря на то, что он откровенно и честно признался в том, что не способен понять суть идеи Всемирного Братства, исповедуемой Головным Обществом, и что его целью является лишь содействие изучению оккультных наук — а таковое его признание должно было бы сразу положить конец дальнейшим назойливым хлопотам с её стороны, — она всё же добилась изначального согласия (и, должен сказать, весьма неохотного) от своего непосредственного руководителя, а позднее и моего собственного обещания содействовать делу — в меру моих возможностей. Наконец, через моё посредничество она заручилась и согласием нашего наивысшего Владыки: именно ему я и представил то самое первое письмо, которое имел честь от Вас получить. Но это согласие — попрошу Вас не забывать об этом — было дано только при одном категорическом и не подлежащем пересмотру условии: это новое Общество должно быть учреждено в виде филиала Всемирного Братства, из всех членов которого лишь самому узкому кругу избранных лиц — если они пожелают подчиниться нашим условиям, а не диктовать свои — должно быть позволено приступить к изучению оккультных наук в соответствии с письменными указаниями одного из “Братьев”. Но нам никогда и в голову не приходило создавать “питомник магии”. Создавать организацию в том виде, в каком она была намечена м-ром Синнеттом и Вами, оказалось бы задачей немыслимой для Европы — да, впрочем, она стала уже почти невыполнимой даже в Индии, ведь Вы же не собираетесь забираться на высоту 18-20 тысяч футов и жить среди гималайских ледников?
Самая крупная, равно как и самая многообещающая, из таких школ в Европе была создана лет двадцать тому назад в Лондоне, однако она оказалась последней попыткой в этом направлении, потерпевшей оглушительный провал. Школа эта была учреждена под видом обычного клуба, где горстка энтузиастов во главе с отцом лорда Литтона[4] тайно давала уроки практической магии. Ради этого он собрал вокруг себя самых ярких, самых энергичных и самых выдающихся исследователей месмеризма и “магических ритуалов”, таких как Элифас Леви, Регаццони и копт Зергван-бей. И, тем не менее, в смертоносной атмосфере Лондона “Клуб” этот почил безвременной смертью. Мне довелось побывать там с полдюжины раз, но уже с самого начала мне стало очевидно, что ничего серьёзного он из себя не представляет, да и не может представлять. Ровно по этой же самой причине фактически не продвинулось ни на шаг вперёд и Британское теософское общество. С Всемирным Братством его объединяет одно лишь название, и члены его в лучшем случае тяготеют к квиетизму[5] — этому полному душевному параличу. Устремления у них отличаются крайним эгоизмом, а потому им и предстоит пожать лишь плоды собственного эгоизма.
Да и саму переписку по этому вопросу начали вовсе не мы. Именно м-р Синнетт по своей собственной инициативе написал, обращаясь к некоему “Брату”, два длинных письма ещё тогда, когда мадам Б. не успела даже получить ни разрешения, ни обещания ответить на них у кого-либо из нас — она ещё даже не знала тогда, кому из нас следует направить его письмо. Ко мне она обратилась лишь по той причине, что её собственный руководитель наотрез отказался от переписки. Движимый сочувствием к ней, я дал согласие и даже позволил ей сообщить Вам моё тибетское мистическое имя, а затем . . . я написал ответное письмо нашему другу.
Потом — столь же неожиданно — пришло письмо и от Вас. Вы тогда даже имени моего не знали! Но первое Ваше письмо было столь искренним, дух его обещал так много, а перспективы поработать на общее благо, которые с ним открывались, были, казалось тогда, столь велики, что если я тут же по его прочтении и не вскричал: “Эврика!” и не забросил свой диогенов фонарь[6] подальше в кусты, то лишь потому, что слишком хорошо знал человеческую — и, простите меня, — западную натуру.
Тем не менее, я не мог недооценить всей важности этого письма, а потому и обратился с ним к нашему почтенному Владыке. Добиться от него я, однако, сумел лишь одного: разрешения вступить во временную переписку с тем, чтобы дать Вам возможность высказаться начистоту, но от каких-либо твёрдых обещаний на этот счёт он тогда уклонился.
Мы — далеко не боги, и даже они, наши владыки, могут лишь надеяться. Человеческая природа вообще неисповедима, а уж Ваша неисповедима, пожалуй, даже поболе, чем природа любого другого известного мне человека. Ваше последнее письмо не сказать чтобы явилось каким-то совершенным откровением для меня, однако в любом случае оно оказалось полезным дополнением к моему опыту наблюдения за западными нравами — особенно за нравами современных интеллектуалов-англосаксов.
А вот для мадам Б. оно могло бы стать подлинным откровением — она пока не видела его (и по ряду причин лучше, чтобы она его так никогда и не увидела), — поскольку могло бы изрядно поубавить в ней самоуверенности и убеждённости в собственной проницательности. В числе прочего оно могло бы показать ей ещё и то, как глубоко она ошибалась и на счёт взглядов м-ра Синнетта в этом вопросе, и Ваших собственных, но оказалось, что я, не имевший чести быть лично знакомым с Вами столь же близко, как она, разобрался в Вас лучше неё.
Я практически предсказал ей появление именно такого рода письма от Вас. Чем не иметь никакого Общества вообще, она вначале была готова создать его на любых условиях с тем, чтобы получить возможность повлиять на него впоследствии. Я её и до этого предупреждал, что Вы не тот человек, который способен подчиниться каким-либо условиям, кроме своих собственных, и что Вы не пожелаете и пальцем пошевелить ради создания организации — какие бы благородные и высокие цели она ни ставила перед собой — до тех пор, пока не получите сначала такие доказательства, которые мы обычно предоставляем лишь людям, прошедшим испытание временем и доказавшим, что им можно безоговорочно доверять. Она ополчилась на меня за мои слова и заявила, что, предоставь я вам хотя бы одно-единственное неопровержимое доказательство существования оккультных сил, и Вы будете полностью удовлетворены, тогда как для м-ра Синнетта этого окажется недостаточно.
Что ж, Вы такие доказательства получили, и каков результат? Если м-р Синнетт им поверил и никогда не раскается в этом, то Вы мало-помалу позволили заполнить своё сознание низкими сомнениями и самыми оскорбительными подозрениями. Сделайте любезность, вспомните ту мою самую первую коротенькую записку, которую я отправил из Джелама, и Вы поймёте, что́ я имел в виду, когда говорил, что однажды яд отравит Ваше сознание. Вы не поняли меня тогда, как не понимали никогда и потом, поскольку в той записке я имел в виду не опубликованное в “Бомбей Газетт” письмо полк-ка Олкотта, а именно Ваше умонастроение. И разве я оказался неправ? Вы не просто подвергаете сомнению “феномен с брошью” — вы решительно отрицаете его реальность. Вы заявляете мадам Б., что она, вероятно, принадлежит к числу людей, полагающих, будто благая цель может оправдывать дурные средства, и при этом — нет-нет, Вы не испепеляете её своим жгучим презрением, как должен был бы поступить всякий человек высоких принципов в подобных случаях — Вы заверяете её в своей неизменной дружбе. Даже Ваше письмо ко мне исполнено этого вечного духа подозрительности и . . . преступной лжи! — то есть того самого, чего Вы никогда не простили бы самому себе, но теперь пытаетесь уверить себя, будто способны простить другому.
Милостивый государь мой, всё это довольно странные противоречия! Облагодетельствовав меня потоком своих бесценных моральных излияний, советов и самых наиблагороднейших сентиментов, Вы, быть может, позволите теперь и мне, в свою очередь, одарить Вас мыслями ничтожного апостола Истины, прозябающего в полной безвестности индуса, на этот счёт?
Да, человек — существо, от рождения наделённое свободой воли и одарённое разумом, из которого и возникают все его представления о добре и зле, но само по себе всё это ещё не делает его идеальным воплощением нравственности. Само это понятие, мораль, в целом относится прежде всего к цели или намерению и только во вторую очередь к средствам или образу действий. А стало быть, если мы не называем и никогда не назовём нравственным такого человека, который во имя достижения благой цели прибегает к дурным средствам, следуя в этом правилу одного небезызвестного религиозного прожектёра,[7] то насколько же меньше у нас будет оснований назвать нравственным того, кто прибегает к внешне благовидным и благородным средствам ради достижения заведомо порочной или презренной цели?
Опираясь на Вашу логику и исходя из Ваших подозрений, в которых Вы же сами признаётесь, мадам Б. следовало бы отнести к первой из этих двух категорий, а меня — ко второй. В самом деле, если по отношению к ней Вы ещё можете позволить себе известную долю сомнения, то в отношении меня Вы не затрудняете себя применением всех этих избыточных мер предосторожности, Вы недвусмысленно обвиняете меня в организации системы обмана. Тот довод, который я привёл в своём письме в отношении идеи “утверждения местного самоуправления”, вы отмели, назвав намерения мои “крайне низкими”, да ещё и добавили к этому следующее сокрушительное и прямое обвинение: “Этот филиал (Англо-индийский) Вам нужен не для практической работы . . . Вы просто хотите сделать из него приманку для Ваших туземных собратьев. Вам известно, что это будет сплошная фикция, но зато всё будет выглядеть вполне по-настоящему” и т.д. и т.д. Что это как не прямое и явное обвинение? Я оказываюсь виновным в том, что добиваюсь порочной, негодной цели при помощи низких и гнусных средств — иначе говоря, действую, как проходимец . . .
Изливая все эти обвинения на бумагу, задумались ли Вы хотя бы на минуту о том, что у задуманной организации есть какие-то более обширные, более благородные и гораздо более важные задачи, чем потакание прихотям одного-единственного лица — каким бы достойным это лицо ни являлось — например, в случае успеха этого предприятия, обеспечивать безопасность и благополучие целой покорённой страны? А значит, остаётся хотя бы самая слабая вероятность того, что мои “низкие намерения”, как представляется вашей личной гордыне, — это в конечном счёте не что иное, как напряжённый поиск таких средств, которые могли бы явиться единственным спасением для целой страны, вечно подвергаемой недоверию и подозрениям, и в этом случае защиту покорённых обеспечивал бы сам покоритель!
Вы гордитесь тем, что не являетесь патриотом — я этим не горжусь, ведь, приучаясь любить свою родину, человек лишь ещё больше приучается любить человечество. Именно отсутствие того, что Вы называете “низкими намерениями”, и привело в 1857 году к тому, что мои земляки были разорваны в клочья из пушек, которыми заправляли Ваши земляки. Так почему же тогда не могу я вообразить, что истинный гуманист должен считать стремление к улучшению взаимопонимания между правительством и индийским народом делом, достойным не презрения, а наоборот, самой высокой похвалы?
“Никакая устремлённость к знаниям и философии”, — пишете Вы, — не сможет “сделать меня более полезным моему поколению”, “если это не принесёт пользы человечеству” и т.д. и т.д. Но когда Вам предлагают реальные средства, чтобы творить это добро, Вы презрительно отворачиваетесь и издевательски говорите о всяких “приманках” и “фикциях”! Воистину чудны противоречия, содержащиеся в Вашем замечательном письме . . .
А как весело Вы смеётесь над идеей “вознаграждения” или “одобрения” со стороны Ваших собратьев по человечеству! “Единственная награда, которой я ищу,” пишете вы, — “это достойная оценка, которую я сам себе дам”. Однако такая “самооценка”, когда человеку так мало дела до того, какое суждение о нём готова вынести лучшая часть всего человечества — та самая часть, для которой благие и возвышенные дела одного служат в качестве высокого идеала и самого мощного стимула к подражанию, — мало чем отличается от гордыни и высокомерного самолюбования. Здесь личное “Я” ставится выше всякой критики. “Après moi — le déluge”[8]! — может воскликнуть ветреный француз. “Аз есмь прежде всякого Иеговы!” — заявляет Человек — сегодняшний идеал любого английского интеллектуала.
Как бы ни грела меня мысль о том, что я служу средством, доставляющим Вам столь замечательное веселье, — например, когда прошу Вас набросать общий план создания А.-И. Филиала — я всё-таки обязан повторить Вам ещё раз, что смех Ваш преждевременен, поскольку в очередной раз Вы не поняли, что́ именно я имею в виду. Обратись я к Вам за помощью в деле организации системы обучения оккультным наукам или составления плана работы “школы магии”, то приведённый Вами пример мог бы оказаться весьма уместным: действительно, неграмотного мальчишку просят исследовать “сложнейшую проблему движения одной жидкости внутри другой”. В нашем же случае сравнение Ваше явно хромает, а ирония бьёт мимо цели. На самом-то деле я ведь имел в виду лишь самый общий план и чисто внешнее руководство планируемым Обществом, и слова мои ни в малейшей степени не касались изучения эзотерики — я говорил о Филиале Всемирного Братства, а не о “школе магии”, ибо учреждение первого есть sine qua non[9] для второй.
Кто же спорит, разумеется, в таких вопросах, как этот — организация А.-И. Филиала, сформированного из числа англичан и предназначенного служить связующим звеном между британцами и туземцами (на том условии, что желающие поделиться тайными знаниями — законными наследниками которых выступают дети этой страны — будут готовы предоставить туземцам, по крайней мере, некоторые привилегии, в которых до сих пор им было отказано) — вы, англичане, гораздо бо́льшие мастера, чем мы, в составлении таких планов. В отличие от нас вам лучше знать, какие именно условия вам подойдут, а какие нет. Я просил Вас просто набросать скелет плана, а Вы уже вообразили себе, будто я набиваюсь на роль будущего наставника в обучении духовным наукам! Это был бы самый неудачный вариант quiproquo[10] — но м-р Синнетт, судя по всему, с первого же раза понял смысл моего пожелания.
Опять-таки, Вы, похоже, выказываете незнакомство с тем, как устроен ум индуса, если говорите: “ни один из десяти тысяч туземцев не готов так же глубоко осознать и воспринять трансцендентные истины, как их осознаёт и воспринимает мой собственный ум”. Как бы Вы ни были, возможно, и правы, полагая, что “среди учёных мужей Англии не найдётся и с полдюжины таких, кто оказался бы способен воспринять эти азы (оккультных знаний) лучше меня” (то есть Вас), но Вы ошибаетесь в отношении туземцев. Ум индуса больше других открыт для быстрого и ясного понимания самых трансцендентных, самых запутанных метафизических истин. А кое-кто из числа совершенно не знающих грамоты способен схватывать на лету такие вещи, которые нередко остаются непостижимыми даже для лучших метафизиков Запада. Очень может быть, и даже наверняка, вы далеко обогнали нас во всех областях физических знаний, но в том, что касается наук духовных, то там мы были, являемся и всегда будем вашими Учителями.
Но позвольте Вас спросить: что́ я, полуцивилизованный туземец, могу думать о милосердии, скромности и доброте человека, принадлежащего к высшей расе; человека, который во всей своей жизни проявлял, как правило, благородство, справедливость и сердечность, когда этот самый человек с плохо скрываемым презрением восклицает: “если вам нужно гнать людей вперёд, вслепую, без оглядки на конечный результат[11] — то, пожалуйста, держитесь за своих Олкоттов, — но если вам нужны люди из высшего класса, мозги которых принесут бо́льшую пользу вашему делу, то запомните . . .” и т.д.?
Милостивый государь, мы не собираемся погонять людей вслепую, и мы не готовы бросать своих испытанных друзей, которые согласятся скорее прослыть глупцами, чем раструбить то, что им было сообщено под присягой неразглашения без особого на то дозволения, даже ради того, чтобы заполучить в свои ряды представителей самых высших классов. А кроме того, если нам и нужны люди, то лишь те, кто готов работать исключительно по своей доброй воле. Мы ищем сердца верные и бескорыстные, души бесстрашные и открытые, а представители “высшего класса” и даже высоколобые интеллектуалы пусть блуждают в потёмках, самостоятельно пробиваясь к свету. Такие всегда будут взирать на нас только сверху вниз.
Полагаю, этих нескольких цитат из Вашего письма и моих откровенных ответов на них достаточно, чтобы показать, как мы всё ещё далеки от чего-либо, напоминающего entente cordiale.[12] В Вас говорит яростный дух противоречия и — простите меня — желание сражаться с призраками, которых порождает Ваше же собственное воображение. Я имел честь получить от Вас три длинных письма прежде, чем успел в самых общих чертах ответить на самое первое Ваше письмо. Я никогда решительно не отказывался принимать в расчёт Ваши пожелания и пока ещё не успел ответить ни на один из заданных Вами вопросов. Как знать, может быть, Будущее и уготовило что-то неожиданное для Вас, обожди Вы ещё неделю. Вы обращаетесь ко мне за советом, кажется, лишь затем, чтобы указать мне на недостатки и слабые места в нашем образе действий и обозначить причины наших, как Вам представляется, неудач в деле отвращения человечества от путей зла, по которым оно идёт. И при этом письмо Ваше явственно показывает, что никаких законов Вы не признаёте: существует лишь один закон — тот, который Вы устанавливаете для себя сами. Зачем тогда вообще утруждать себя письмами ко мне?
Не было с моей стороны пущено и никакой, по вашему выражению, “парфянской стрелы”.[13] И с чего Вы взяли, будто я приуменьшаю и недооцениваю благо относительное, коли не могу добиться блага абсолютного? И “птички”[14] Ваши, вне всякого сомнения, если Вы так полагаете, принесли по-своему немало блага, и, разумеется, мне даже в голову не приходило обижать Вас своим замечанием о том, что род человеческий и его благополучие ничуть не менее достойны изучения и исследования в этой области столь же похвальны, как и занятие орнитологией. Правда, я не так уж уверен, что Ваше заключительное замечание — о том, что мы, Братство в целом, не так уж и неуязвимы, — вполне свободно от того духа, который и воодушевлял отступавших парфян.
Но, что бы там ни было, мы хотим жить так, как живём, и дальше — в безвестности и вне досягаемости цивилизации, полагающейся исключительно на собственный интеллект. И мы ничуть не тревожимся по поводу возрождения наших древних искусств и высокой цивилизации, ибо всё это — так же, как плезиозавры и мегатерии — вернётся в положенный срок и в ещё более развитой форме. Да, есть у нас такая слабость: мы веруем в вечно повторяющиеся циклы и надеемся, что сможем вдохнуть новую жизнь в то, что, казалось бы, ушло в прошлое навсегда. Мы не смогли бы этому помешать, даже если бы очень того захотели. Эта “новая цивилизация” будет не что иное, как дитя предыдущей, а потому нам остаётся лишь одно: предоставить вечному закону следовать своим ходом с тем, чтобы усопшие наши могли выйти из своих могил в должное время. И всё-таки нам определённо хотелось бы ускорить приход этого долгожданного дня!
Но не бойтесь, хоть мы “суеверно и цепляемся за свои реликвии прошлого”, знания наши никогда не исчезнут из поля зрения людей. Они — “дар богов” и являются самой драгоценной нашей реликвией. Хранители священного Света не для того оберегали нашу ладью от гроз и бед все эти века, чтобы позволить ей разбиться о рифы современного скептицизма. Кормчие наши — слишком искусные моряки, чтобы мы могли опасаться подобных несчастий. У нас недостатка не будет в желающих сменить уставшую вахту, а мир — пусть и такой ещё несовершенный в этот переходный период — ещё способен подарить нам подчас пару-тройку новых людей.
Вы “не предполагаете двигаться дальше в этом направлении”, пока мы не подадим Вам “каких-то дальнейших знаков”? Милостивый государь мой, но свой долг перед Вами мы уже выполнили: мы ответили на Ваше обращение и пока не предполагаем делать новых шагов. Мы немного знакомы с учением Канта о морали и довольно подробно его проанализировали, а потому пришли к заключению, что воззрения даже этого великого мыслителя на ту форму долга (das Sollen), которая определяет способы нравственных действий — невзирая на однобокое утверждение философа об обратном, — далеко не исчерпывают безусловного, абсолютного принципа морали — каким мы понимаем его. И эта кантианская нотка звучит у Вас на протяжении всего письма. По Вашим словам, Вы так горячо любите человечество, что готовы отвергнуть даже само “Знание”, если только оно не сможет принести Вашему поколению никакой пользы. Но, тем не менее, это Ваше человеколюбивое чувство, похоже, ничуть не подвигает Вас на милосердие по отношению к тем, кого Вы считаете ниже себя по интеллекту. Почему? Да по той простой причине, что ваше хвалёное западное человеколюбие[15] является не общепризнанным Законом, а лишь манифестацией акцидентального, ибо (а) оно никогда не носило универсального характера, то есть никогда не опиралось на твёрдое основание универсального нравственного принципа; (б) никогда не поднималось выше чисто теоретической болтовни — главным образом среди вездесущих протестантских проповедников.
Даже самый поверхностный анализ докажет Вам, что человеколюбие, подобно любому другому эмпирическому явлению, характерному для человеческой природы, не может приниматься за абсолютный стандарт нравственного поведения, то есть за стандарт, способный порождать действенный поступок. Поскольку уже по самой своей эмпирической природе такой вид человеколюбия сродни любви, то есть чему-то акцидентальному, исключительному, а стало быть, подверженному личным пристрастиям и привязанностям, то оно уже по природе своей неспособно своими благодатными лучами согреть всё человечество. В этом, мне думается, и лежит секрет духовного упадка и бессознательного эгоизма нынешней эпохи. И Вы — во всех остальных отношениях добродетельный и мудрый человек — безотчётно для самого себя воплощая этот дух эпохи, оказываетесь неспособным понять наши представления о Теософском обществе как о неком Всемирном Братстве, и, следовательно, отворачиваетесь от него.
Совесть Ваша бунтует, говорите Вы, против того, чтобы из Вас сделали “марионетку, бумажную куклу, которую дёргает за ниточки десяток-другой тайных кукловодов”. Вот Вы жалуетесь на то, что ничего не знаете о нас, коль скоро неспособны нас даже видеть, что ничего не знаете о тех целях и задачах, которые мы ставим перед собой, и не знаете, что́ Вы должны думать о нас?
Странные аргументы. А Вы что, действительно полагаете, что смогли бы лучше “узнать” о нас или ещё глубже проникнуться нашими “целями и задачами”, будь Вы способны видеть нас собственными глазами? Боюсь, что при отсутствии соответствующего опыта даже Вашу природную проницательность — какой бы остротой она ни отличалась — следовало бы в данном случае признать более чем бесполезной. Да ведь, милостивый государь мой, даже наши бахарупии[16] могут дать фору самому проницательному политическому резиденту[17], и ни разу ещё ни один из них не был обнаружен или опознан, а ведь по своим месмерическим способностям они вовсе не являются наивысшими мастерами.
Какие бы подозрения вы ни питали в отношении феномена с брошью, в нём присутствует одна важная особенность — её, как подсказала Вам Ваша прозорливость, можно объяснить, лишь предположив, что какая-то более сильная воля заставила миссис Хьюм думать исключительно об этом предмете и никаком другом. И если мы должны признать такие способности за мадам Б., женщиной не с самым крепким здоровьем, то откуда у Вас уверенность в том, что Вы сами так же не подпали бы под действие чужой тренированной воли, вдесятеро более сильной, чем её? Я мог бы хоть завтра явиться к Вам домой, и, расположившись там на правах гостя, получить полнейшую власть над Вашим сознанием и телом на все 24 часа, и Вы ни на минуту ничего не заподозрили бы.
Возможно, я добрый человек, но откуда Вам-то знать? Я с той же лёгкостью мог бы оказаться и гнусным интриганом, испытывающим глубокую ненависть к вашей белой расе, которая подчинила себе мою расу и подвергает её ежедневным унижениям, и . . . я могу захотеть отомстить Вам, одному из блестящих представителей этой расы. Если бы к Вам применили средства самого обычного экзотерического месмеризма — а способностью этой с одинаковой лёгкостью может овладеть как добропорядочный человек, так и негодяй — то даже в этом случае Вы вряд ли смогли бы избежать расставленных для Вас сетей: нужно только, чтобы гость Ваш оказался умелым месмеризатором, поскольку Вы — замечательно лёгкий объект для манипуляции с физической точки зрения. “А как же моя совесть, моя интуиция?” — могли бы Вы возразить. Они Вам ничем не помогут в том случае, если Вы будете иметь дело со мной. Ваша интуиция позволила бы Вам почувствовать всё что угодно, но только не то, что происходило бы в действительности. Что же до Вашей совести, то Вы ведь согласны с определением Канта, не так ли?
Вы, вероятно, вместе с ним полагаете, что при любых обстоятельствах и даже при полном отсутствии чётких религиозных представлений, а иногда и твёрдых понятий о добре и зле, у человека всегда есть верный подсказчик: его внутренние нравственные принципы, то есть совесть? Это величайшее из заблуждений! При всей гигантской важности этого нравственного фактора у него есть один коренной недостаток. Совесть, как уже было отмечено, можно сравнить с тем демоном, наказы которого так усердно выслушивал и аккуратно выполнял Сократ.[18] Подобно этому демону, совесть, вероятно, может подсказать нам, чего мы не должны делать, но она никогда не указывает нам, как нам следует поступить, и не определяет ясной цели в том, что мы делаем. Но нет ничего проще, чем убаюкать или даже полностью парализовать эту самую совесть волей более сильной, чем воля человека, в ком эта совесть говорит. Совесть никогда не подскажет вам, кем является месмеризатор: подлинным Адептом или очень ловким плутом — ему надо лишь проникнуть к вам за порог и взять под свой контроль ауру, окружающую человека.
Вы говорите, что готовы отказаться от любой работы, кроме невинного занятия коллекционирования птиц, если возникает угроза сотворения ещё одного чудовища Франкенштейна . . . Творить способна не только воля, но и воображение. А у воображения нет слуги более ловкого, чем его могучий агент-провокатор — подозрение. Берегитесь! Вы уже породили в себе зачаток безобразного будущего чудовища, и в один прекрасный день Вы можете вдруг увидеть перед собою не осуществление своих чистейших и высочайших идеалов, а вызвать призрака, который закроет собою каждую щёлочку света, и Вы окажетесь в ещё более кромешной тьме, чем прежде, а он не будет давать Вам покоя до конца Ваших дней.
Ещё раз, милостивый государь, выражаю надежду, что своей прямотой не задел Ваших чувств.
Как всегда, остаюсь покорнейшим Вашим слугой,
А.О. Хьюму, эскв.
| Предыдущее письмо № 99 | Оглавление | Следующее письмо № 98 |
|---|---|---|
Сноски
- ↑ Сам. № 18, КА № 11 (примеч. перев.).
- ↑ Написано примерно в конце осени 1880 г. (RG, 48). Написано 25 (+) ноября 1880 г. (см. ML, TUP, 207) (примеч. перев.).
- ↑ Имеется в виду Эклектическое общество в Симле, созданное по настоянию А.О.Х. (примеч. перев.).
- ↑ То есть во главе с Бульвером Литтоном. Сам же лорд Литтон в то время занимал пост вице-короля Индии (см. RG, p. 48) (примеч. перев.).
- ↑ Квиетизм (от лат. quies — покой) — гетеродокс. течение в христианстве, возникшее в XVII в. в Зап. Европе под влиянием. идей Мигеля де Молиноса и Франсуа Фенелона и проповедовавшее единение души с Богом через достижение состояния полного бесстрастия.
Квиетисты утверждали, что их дух[овный] путь — самый эффективный для единения души человека с Богом. Единственным возможным и нужным действием они считали созерцательную молитву, которая могла принимать разные формы и называться по-разному: молитва внутр[еннего] молчания, чистой и простой веры, любовного созерцания Бога, тихого и мирного созерцания и т.п. Состояние бесстрастного покоя в К[виетизме] может длиться непрерывно, без к.-л. помех со стороны внеш[него] мира. Когда душа достигает полного бесстрастия, происходит полное устранение самого себя и всего того, что может помешать единению души с Богом. Достигнув состояния полного безразличия по отношению к внеш[ним] событиям, душа как бы умирает в руках Господа. После того как душа приобщается к совершенному созерцанию, в человеке происходит своего рода раздвоение личности на высшую и низшую. Согласно К[виетизму], в то время как высшая личность достигает союза с Господом, низшая личность оказывается подчиненной чувственным наслаждениям (см.: Католическая энциклопедия. Том II. М., 2005. С. 960) (примеч. перев.). - ↑ Рассказывая о Диогене Синопском (IV в. до н.э.), Диоген Лаэртский писал: “Среди бела дня он бродил с фонарём в руках, объясняя: “Ищу человека” (см.: Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. Кн. VI. Диоген, 41. М.: Мысль, 1986. С. 227) (примеч. перев.).
- ↑ Очевидно, имеется в виду основатель ордена иезуитов Игнатий Лойола, хотя существуют разные точки зрения в отношении того, кто является автором принципа “цель оправдывает средства” (примеч. перев.).
- ↑ После меня — хоть потоп! (фр.) (примеч. перев.).
- ↑ Непременное, обязательное условие (лат.) (примеч. перев.).
- ↑ Quid pro quo (лат.) — услуга за услугу, “баш на баш” (примеч. перев.).
- ↑ Я никогда этого не говорил! (примеч. К.Х.).
- ↑ (фр.) Букв.: “сердечное согласие”, то есть дружеское взаимопонимание (примеч. перев.).
- ↑ Здесь: колкость. “Парфянская стрела — меткое замечание [или колкий аргумент — перев.], приберегаемое напоследок. Парфяне прибегали к военной хитрости: симулируя бегство, поражали стрелами преследующего их врага” (см. Кунин А.В. Англо-русский фразеологический словарь. М.: Русский язык, 1984. С. 565) (примеч. перев.).
- ↑ Намёк на занятия А.О.Х. орнитологией (примеч. перев.).
- ↑ В современной терминологии: гуманизм (примеч. перев.).
- ↑ Бахарупия (также бехрупия или бахрупия) — актёр традиционного театра Индии. Обычно он появлялся среди публики при самых драматических обстоятельствах — переодетый в полицейского, священнослужителя и т.д., он создавал суматоху среди публики. Он получал вознаграждение от публики лишь в том случае, если ему удавалось убедить публику в том, что он именно тот, за кого себя выдаёт (см. ML, Wiki) (примеч. перев.).
- ↑ Резидентами назывались специальные чиновники, занимавшиеся налаживанием и поддержанием отношений между Британской Индией и местными раджами (примеч. перев.).
- ↑ Об этом даймоне, или гении, Сократа упоминает и К. Элиан в "Пёстрых рассказах" (кн VIII, гл. I), опираясь на диалог Платона "Феаг" (128d и след.): "Благодаря божественной судьбе с раннего детства мне сопутствует некий гений — это голос, который, когда он мне слышится, всегда, что бы я ни собирался делать, указывает мне отступиться, но никогда ни к чему меня не побуждает" и т.д. "Когда это бывает, голос неизменно предупреждает меня о том, чего не надо делать, но никогда, — говорил он, — ни к чему не побуждает. И опять-таки, если кто из друзей просит моего совета и я слышу этот голос, он тоже только предостерегает. То, что голос советует мне, я передаю тому, кто советовался со мной, и, следуя божественному предупреждению, удерживаю его от поступка, который не надо совершать (см. К. Элиан, "Пёстрые рассказы", М., 1963, кн. 8, гл. I, с. 62).