письмо № 29
| от кого: | Мориа | написано из: – |
|
кому: |
Синнетт Альфред Перси, Хьюм Алан Октавиан | получено в: Симла, Индия |
содержание: Махатма М. о Хьюме. Восточный менталитет. О Кут Хуми. О месторасположении главного Ашрама Махатм. Неадекватное восприятие Хьюмом писем Махатм; его несправедливая критика в их адрес. О Хьюме. Гордыня Хьюма как его главный моральный недостаток.
На ваше письмо мне придется ответить довольно длинным посланием. Прежде всего, могу сказать следующее: мистер Хьюм думает и говорит обо мне в таких выражениях, которые следует замечать лишь постольку, поскольку это сказывается на его образе мыслей, с которыми он намеревается обратиться ко мне за философскими наставлениями. Его уважением я интересуюсь столь же мало, как он моим недовольством. Но, не обращая внимания на его внешнюю неприветливость, я полностью признаю доброту его побуждений, его способности, его потенциальную полезность. Нам лучше опять заняться работой без дальнейших разговоров, и, пока он будет проявлять настойчивость, он всегда найдет меня готовым ему помочь, но не льстить или спорить.
Он настолько неправильно понял дух, в котором и обращение, и постскриптум были написаны, что, если бы ранее не заставил меня преисполниться к нему чувством глубокой благодарности за то, что он делает для моего бедного старого челы[1], я бы никогда не стал беспокоиться о совершении чего-либо, что могло бы казаться извинением или объяснением или тем и другим вместе. Однако, как бы то ни было, этот долг благодарности настолько священен, что я сейчас делаю ради нее то, что отказался бы делать даже для Общества: я прошу разрешения сахибов ознакомить их с некоторыми фактами. Наиболее сообразительные английские сановники еще не знакомы с нашим индо-тибетским образом действий. Информация, которую я даю, может оказаться полезной в наших будущих делах. Я буду искренним и откровенным, и мистеру Хьюму придется извинить меня. Раз я вынужден говорить, я должен или сказать все, или не говорить ничего.
Я не такой первоклассный ученый, сахибы, как мой благословенный Брат. Но тем не менее полагаю, что знаю цену словам, и потому я в недоумении. Я не могу понять, что в моем постскриптуме могло вызвать ироническое недовольство мистера Хьюма в отношении меня.
Мы, живущие в индо-тибетских хижинах, никогда не ссоримся (это ответ на некоторые выраженные им мысли в связи с этой темой); ссоры и дискуссии мы оставляем тем, кто, не будучи способен оценить ситуацию с одного взгляда, вынужден вплоть до принятия окончательного решения анализировать и взвешивать все обстоятельства по частям, снова и снова возвращаясь к каждой детали. Каждый раз, когда мы — по крайней мере те из нас, которые являются дикшитами, — кажемся европейцу «не совсем уверенными в фактах», это может быть вызвано следующей особенностью. То, что большинством людей рассматривается как факт, нам может казаться только простым следствием, запоздалым суждением, недостойным нашего внимания, вообще притягивающегося только к первичным фактам. Жизнь, уважаемые сахибы, даже если она продлена на неограниченное время, слишком коротка, чтобы обременять наши мозги быстро проносящимися деталями, которые являются только тенями. Когда мы наблюдаем развитие бури, мы фиксируем наш взгляд на производящей ее причине и предоставляем облака капризам ветра, который формирует их. Имея постоянно под рукой средства, чтобы доставить нашей осведомленности второстепенные детали (если они абсолютно необходимы), мы интересуемся только главными фактами. Следовательно, вряд ли мы можем быть абсолютно не правы, в чем вы нас часто обвиняете, ибо наши заключения никогда не выводятся из второстепенных данных, а делаются из всей ситуации в целом.
С другой стороны, средний человек, даже из числа наиболее смышленых, уделяет все свое внимание внешним показателям, внешним формам, и, будучи лишен способности проникновения в сущность вещей, весьма склонен к неправильным суждениям обо всей ситуации и обнаруживает свои ошибки, когда уже слишком поздно. Благодаря сложной политике, дебатам и тому, что вы называете, если я не ошибаюсь, светскими разговорами, то есть полемике и дискуссиям в гостиных, софистика в настоящее время стала в Европе (и среди англоиндийцев) «логической тренировкой умственных способностей», тогда как у нас она никогда не перерастала первоначальной стадии «ошибочных рассуждений», где из шатких, ненадежных предпосылок строятся заключения, за которые вы с радостью ухватываетесь. Мы же, невежественные азиаты из Тибета, более привычные следить за мыслью нашего собеседника, чем за словами, в которые он их облекает, вообще мало интересуемся точностью его выражений.
Настоящее предисловие покажется вам непонятным и бесполезным. И вы вполне можете спросить: «Куда он клонит?» Терпение, пожалуйста, так как мне надо еще кое-что сказать, прежде чем приступить к нашему окончательному разъяснению.
Несколько дней тому назад, перед уходом от нас, Кут Хуми сказал мне о вас следующее: «Я чувствую себя усталым, утомленным от этих бесконечных диспутов. Чем больше я пытаюсь им объяснить обстоятельства, которые управляют нами и вводят так много препятствий к свободному общению, тем меньше они понимают меня! При самых благоприятных обстоятельствах эта переписка всегда должна оказаться неудовлетворительной, порою даже раздражающей, ибо ничто другое, кроме личных бесед, где могут быть дискуссии и моментальное разрешение интеллектуальных затруднений, как только они возникают, их полностью не удовлетворит. Это выглядит так, как будто мы кричим друг другу через непроходимый овраг, причем только один из нас видит своего собеседника. В самом деле, нигде в физической природе не существует горной бездны, такой безнадежно непроходимой и мешающей путнику, как та духовная бездна, которая не подпускает их ко мне».
Двумя днями позднее, когда его «уход» был решен, при расставании он спросил меня: «Не последите ли вы за моей работой? не позаботитесь ли, чтобы она не развалилась?» Я обещал. Чего бы я ему не обещал в тот час!
В одном месте, о котором не следует упоминать чужим, есть бездна с хрупким мостом из свитой травы над нею и бушующим потоком внизу. Отважнейший член вашего клуба альпинистов едва ли осмелится пройти по нему, ибо мост висит, как паутина, и кажется гнилым и непроходимым, хотя на самом деле не является таковым. Тот, кто отважится на испытание и преуспеет — если это ему разрешено, — придет в ущелье непревзойденной красоты, в одно из наших мест и к некоторым из наших людей. Ни о том месте, ни о людях, которые там находятся, нет сведений у европейских географов. На расстоянии броска камня от старинного храма находится древняя башня[2], в чреве которой рождались поколения Бодхисаттв. Вот где теперь покоится безжизненное тело вашего друга, моего Брата, света моей души, кому я дал верное слово наблюдать в его отсутствие за его работой. И может ли такое быть, спрашиваю я, что только два дня спустя после его ухода я, его верный друг и брат, стал бы беспричинно выказывать неуважение к его другу-европейцу? Какая была бы тому причина, и как могла возникнуть такая идея в голове мистера Хьюма и даже в вашей? Потому что одно-два слова были им совсем неправильно поняты и истолкованы. И я это докажу.
Вы не думаете, что если бы выражение «начав ненавидеть» было заменено на «опять начав испытывать вспышки неприязни или временного раздражения», то одно только это предложение чудесно изменило бы результаты? Если бы была применена такая фразеология, мистер Хьюм вряд ли нашел бы возможным отрицать факт так энергично, как он это делает. Это совершенно правильное заявление, когда он говорит, что такого чувства, как ненависть, он никогда не имел. Будет ли он настолько же способен протестовать против всего сказанного в общем, это мы увидим. Он признался в том факте, что он был «раздражен» и испытывал «недоверие», вызванное Е.П.Б. Это раздражение, он не будет более отрицать, длилось несколько дней! Где же он находит тогда неправильное изложение? Давайте еще раз признаем, что было употреблено неправильное слово. Раз он так требователен в отношении слов, так полон желания, чтобы они всегда передавали правильно мысль, почему он не применяет того же правила к себе? Что простительно азиату, несведущему в английском языке, тем более такому, у которого нет привычки выбирать выражения по вышеупомянутым причинам, а также потому, что среди своих соотечественников он не может быть неправильно понят, то должно быть непростительным высокообразованному, сведущему в литературе англичанину. В своем письме Олькотту он пишет: «Он (то есть я), или она (Е.П.Б.), или оба они между собою так перепутали и неправильно поняли письмо, написанное Синнеттом и мною, что это привело нас к получению послания, совершенно неприменимого к обстоятельствам, что и создает недоверие». Смиренно прошу разрешения задать вопрос, когда же я, или она, или мы оба видели, читали и, следовательно, «перепутали и неправильно поняли» письмо, о котором идет речь? Как могла она перепутать то, чего она никогда не видела? И как мог сделать то же самое я, не имеющий ни склонности, ни права заглядывать и вмешиваться в это дело, касающееся только Чохана и К.Х., если я не обращал на это дело ни малейшего внимания? Разве Е.П.Б. сказала вам в тот день, о котором идет речь, что я направил ее в комнату к мистеру Синнетту с сообщением по поводу письма? Я был там, уважаемые сахибы, и могу повторить каждое слово из того, что она сказала. «Что это такое?.. Что вы сделали или сказали К.Х., — кричала она с ее обычной нервозной возбужденностью мистеру Синнетту, который был один в комнате, — что М. (назвала меня) мог так рассердиться, что велел мне приготовиться перенести нашу штаб-квартиру на Цейлон?» Это были ее первые слова, которые показывают, что она ничего определенного не знала, ей было сказано еще менее того, но она просто кое-что предполагала благодаря тому, что я ей сказал. А я ей сказал просто, что лучше ей приготовиться к худшему, уехать и поселиться на Цейлоне, чем делать из себя посмешище и дрожать над каждым письмом, передаваемым ей для препровождения К.Х.; и что если она не научится лучше владеть собою, то я прекращу все это дело. Эти слова были сказаны ей не потому, что я имел какое-либо отношение к вашему или к какому-нибудь другому письму или вследствие какого-либо посланного письма, а потому, что мне случилось увидеть ауру, окружающую новое Эклектическое общество и ее саму — черную, напитанную будущими интригами, — и я послал ее рассказать об этом мистеру Синнетту, но не мистеру Хьюму.
Мое замечание и сообщение (благодаря ее скверному настроению и расшатанным нервам) расстроили ее до смешного, и последовала хорошо известная сцена. Не вследствие ли призрака крушения теософии, вызванного ее неуравновешенным мозгом, теперь ее обвиняют, вместе со мною, что она перепутала и неправильно поняла письмо, которого никогда не видела? Есть ли в заявлении мистера Хьюма хоть одно-единственное слово, которое можно назвать правильным, причем термин «правильный» применен мною в его действительном значении по отношению к целому предложению, не только к отдельным словам, — пусть об этом судят более высокие умы, чем у азиатов. И если мне разрешается подвергнуть сомнению правильность мнения человека, столь «значительно выше меня стоящего» по образованию, уму и остроте восприятия неизменной адекватности всего, то почему меня считают «абсолютно неправым» за следующие слова: «Я также вижу внезапно растущую неприязнь (или — раздражение), вытекающую из недоверия» (мистер Хьюм признался в этом, причем употребил тождественное выражение в своем ответе Олькотту; пожалуйста, сравните цитаты из его письма, приведенные выше). Разве я не прав? И, кроме того, Хьюм знает, как она вспыльчива и неуравновешенна, и эти враждебные чувства по отношению к ней с его стороны являлись почти жестокостью. Целыми днями он почти не смотрел на нее, не говоря уже о том, чтобы разговаривать с нею, и причинял ее сверхчувствительной натуре сильную и ненужную боль! А когда мистер Синнетт ему об этом сказал, он стал отрицать этот факт. Это последнее предложение, после которого на стр. 7 идут «многие другие подобные истины», я вырвал вместе с остальными (как вы можете убедиться, спросив о том Олькотта, который расскажет, что изначально письмо состояло из 12, а не 10 страниц и что он послал письмо с гораздо большим количеством подробностей, чем сейчас в нем находится, ибо не знал, что я сделал и почему это было сделано. Не желая напоминать мистеру Хьюму о подробностях, давно забытых им и не относящихся к делу, я вырвал эту страницу и зачеркнул многое из оставшегося. Его чувства уже изменились, и я был удовлетворен).
Сейчас вопрос заключается не в том, есть ли мистеру Хьюму вообще дело до того, приятны мне его чувства или нет, а скорее в том, оправдано ли фактами то, что он писал Олькотту, то есть что я совершенно неправильно понял его действительные чувства. Я говорю: факты не оправдали его. Как он не может помешать мне быть «недовольным», так и я не могу беспокоиться о том, чтобы он испытывал другие чувства вместо тех, которые он теперь испытывает, а именно, что ему «вообще нет дела до того, приятны мне его чувства или нет». Все это ребячество. Тот, кто желает приносить пользу человечеству и считает себя способным распознавать характеры других людей, должен, прежде всего, научиться познавать самого себя, оценивать собственный характер по достоинству. А этому, осмелюсь сказать, мистер Хьюм никогда еще не учился. И ему также следует учиться распознавать, в каких особенных случаях результаты могут, в свою очередь, стать важными первичными причинами. Если бы он ненавидел ее[3] самой лютой ненавистью, он не мог бы причинить ее нелепо чувствительным нервам более мук, чем он причинил ей, пока «все еще любил эту старую милую женщину». Он так поступал с теми, кого более всех любил, и бессознательно для самого себя будет так же поступать не раз впоследствии. И все же его первым импульсом всегда будет отрицать это, ибо он совсем не отдает себе отчета в том, что чрезвычайная доброта его сердца в таких случаях ослепляется и парализуется другим чувством, которое, если ему на это указать, он также будет отрицать.
Не смущаясь его эпитетами «гусь» и «Дон Кихот», я, верный своему обещанию, данному моему благословенному Брату, скажу ему об этом, нравится ему это или нет, ибо теперь, когда он открыто высказал свои чувства, мы должны или понять друг друга, или порвать наши отношения. Это не «полузавуалированная угроза», как он выражается, ибо — «что лай собаки, то угроза человека» — она ничего не значит. Я говорю, что если он не понимает, до чего неприменимы к нам стандарты, по которым он привык судить обитателей Запада, его собственного общества, то было бы просто потерей времени для меня и К.Х. учить его, а для него — учиться. Мы никогда не рассматриваем дружеское предупреждение как «угрозу» и не испытываем раздражения, когда нам его высказывают. Он говорит, что лично ему совершенно безразлично, «порвут ли с ним Братья завтра или нет»; тогда тем больше причин, чтобы мы пришли к пониманию.
Мистер Хьюм гордится мыслью, что у него никогда не было «духа благоговения» перед чем-либо, кроме его собственных абстрактных идеалов. Мы об этом прекрасно осведомлены. Ему невозможно иметь благоговение перед кем-либо или чем-либо, потому что все благоговение, на которое он способен, сосредоточено на нем самом. Это является фактом и причиной всех неприятностей в его жизни. Если его многочисленные официальные «друзья» и его собственная семья считают всему виной его тщеславие, — они все ошибаются и говорят глупости. Он слишком интеллектуален, чтобы быть тщеславным, он просто и бессознательно для самого себя является воплощением гордыни. Он даже не благоговел бы перед своим Богом, если бы этот Бог не был его собственным созданием, его собственного производства. Вот почему он не может ни примириться с какой-либо из уже установленных доктрин, ни подчиниться когда-либо философии, которая не придет во всеоружии, подобно греческой Минерве, или Сарасвати, из его собственного мозга. Это может пролить свет на тот факт, почему я отказывался в течение короткого периода моего наставничества давать ему что-либо, кроме полупроблем, полунамеков и полузагадок, чтобы он сам их разрешал. Ибо только тогда он поверит чему-либо, когда его собственная незаурядная способность схватывать суть вещей ясно покажет ему, что это должно быть так, раз оно совпадает с тем, что он считает математически правильным.
Если он обвиняет, и притом так несправедливо, К.Х., к которому действительно питает привязанность, в чувстве обидчивости, в недостатке уважения к нему, то это потому, что он построил представление о моем Брате по своему собственному образу. Мистер Хьюм обвиняет нас в преподавании ему сверху вниз! Если бы он только знал, что в наших глазах честный чистильщик ботинок равноценен честному королю, а безнравственный подметальщик гораздо выше и заслуживает прощения более, чем безнравственный «Император», он бы никогда не пришел к такому ложному выводу.
Мистер Хьюм жалуется (тысяча извинений, «смеется» будет правильный термин), что мы проявляем желание сесть на него. Я отваживаюсь самым почтительнейшим образом заявить, что все совершенно наоборот. Это мистер Хьюм (опять же, бессознательно, лишь уступая привычке всей жизни) пытался осуществить эту невообразимую позу с моим Братом в каждом письме, которое писал Кут Хуми. И когда некоторые выражения, обозначающие неистовое самоодобрение и самонадеянность и характеризующие вершины человеческой гордыни, были замечены и мягко опровергнуты моим Братом, мистер Хьюм тотчас придал им другое значение и, обвиняя К.Х. в неправильном их понимании, стал про себя называть его надменным и «обидчивым».
Разве я этим обвиняю мистера Хьюма в нечестности, несправедливости или еще хуже? Отнюдь нет. Более честного, искреннего и доброго человека никогда не было в Гималаях. Я знаю такие его дела, о которых ни его собственная семья, ни жена совершенно ничего не знают, насколько они благородны, добры и велики. Его собственная гордыня оказалась настолько слепа, что не могла их оценить полностью, и поэтому, что бы он ни делал и ни сказал, это не может уменьшить моего уважения к нему. Но, несмотря на все это, я вынужден сказать ему правду. И в то время, как лучшая сторона его характера вызывает все мое восхищение, его гордыня никогда не заслужит моего одобрения, до которого мистеру Хьюму, опять-таки, нет никакого дела, но это действительно мало что значит. Будучи самым искренним и откровенным человеком в Индии, мистер Хьюм не в состоянии выносить противоречие, и, будь перед ним небожитель или смертный, он не может оценить или даже допустить без протеста то самое качество искренности ни в ком другом, кроме самого себя.
Также его нельзя заставить признать, что кто-нибудь на свете может что-либо знать лучше, чем он, после того как он составил свое мнение по данному предмету. «Они не приступят к совместной работе так, как это мне кажется наилучшим», — жалуется он на нас в своем письме Олькотту, и эта фраза дает нам ключ ко всему его характеру. Она позволяет проникнуть в работу его внутренних чувств. Имея право — как он думает — считать, что его игнорируют и обижают вследствие «неблагородного», «эгоистического» отказа работать под его руководством, он не может не считать себя в глубине души всепрощающим великодушным человеком, который вместо возмущения по поводу нашего отказа «согласен продолжать работу так, как им (нам) хочется». И это наше неуважение к его мнению не может быть приятно ему, и, таким образом, чувство великой обиды растет и становится пропорциональным величине нашей «эгоистичности» и «обидчивости». Отсюда его разочарование и искренняя боль, что он нашел Ложу и всех нас не на высоте его идеала. Он смеется над тем, что я защищаю Е.П.Б., и, уступая чувству, его недостойному, по несчастью забывает, что у него самого как раз такой характер, что оправдывает друзей и врагов, когда те называют его «покровителем бедных» и тому подобными именами, и что его враги, в числе других, никогда не пропускают случая прилагать к нему такие эпитеты. И все же это рыцарское чувство, которое всегда побуждало его стать на защиту слабых и угнетенных и исправлять зло, сотворенное его коллегами — последним примером является скандал в муниципалитете Симлы, — облачает его в одеяние немеркнущей славы, сотканное из благодарности и любви людей, которых он так бесстрашно защищает.
Вы оба находитесь под странным впечатлением, что мы можем интересоваться и даже интересуемся тем, что о нас могут говорить или думать. Образумьтесь и вспомните, что первое требование даже к простому факиру — приучить себя оставаться одинаково равнодушным как к моральным ударам, так и к физическому страданию. Ничто не может причинить нам личное горе или радость. И то, что я сейчас говорю вам, предназначено для того, чтобы вы научились понимать, скорее, нас, нежели себя, а это — самая трудная наука.
Что мистер Хьюм имел намерение (вызванное чувством настолько же преходящим, насколько и поспешным, и обязанным своим возникновением растущему раздражению против меня, кого он обвиняет в желании «сесть на него») отомстить посредством иронического, следовательно, оскорбительного (на европейский взгляд) замечания в мой адрес — это так же верно, как и то, что он не попал в цель. Он не знает, вернее, забывает о том факте, что нам, азиатам, совершенно чуждо чувство насмешки, которое побуждает западный ум к высмеиванию лучших, благородных устремлений человечества. Если бы я еще мог чувствовать себя оскорбленным или польщенным людским мнением, я бы скорее почувствовал в этом что-то лестное для меня, чем унизительное. Моя раджпутская кровь никогда не позволит мне видеть женщину, обиженную в своих чувствах, без того, чтобы заступиться за нее, даже будь она «подверженной виде´ниям» и будь ее так называемая «воображаемая» обида всего лишь ее фантазией. Мистер Хьюм знает достаточно о наших традициях и обычаях, чтобы быть осведомленным об этом остатке рыцарских чувств к нашим женщинам в нашей дегенерирующей расе. Потому я утверждаю: надеясь ли, что эти сатирические эпитеты в адрес Е.П.Б. дойдут до меня и заденут меня, или же зная, что, осуждая меня, он не заденет моих чувств, мистер Хьюм поддался чувству, недостойному его более благородной, лучшей натуры, так как в первом случае его намерение может рассматриваться как мелочное чувство мести, а во втором — как ребячество.
Кроме того, в своем письме к Олькотту он жалуется, или осуждает (вы должны простить меня, что в моем распоряжении так мало английских слов) нашу позицию «полуугрозы» порвать с ним, которую он якобы обнаружил в наших письмах. Ничего не могло быть более ошибочным. У нас не больше желания порвать с ним, чем у ортодоксального индуса — уйти из дома, в котором он гостит, пока ему не скажут, что в его присутствии больше не нуждаются. Но когда намек о последнем ему дан, он уходит. Так и мы.
Мистер Хьюм гордится, повторяя, что лично у него нет желания нас видеть и с нами встретиться; что наша философия и учение не могут принести ни малейшей пользы ему, который изучал и знает все, что можно изучить; что его нимало не интересует, порвем ли мы с ним или нет. Какая доброта! Между той почтительностью, какой, как он воображает, мы от него ожидаем, и той ничем не вызванной воинственностью, которая в любой день может у него перейти в настоящую враждебность, существует бездна, и никакой середины даже сам Чохан не найдет. Хотя теперь нельзя обвинить мистера Хьюма в том, что он не делает скидки, как в прошлом, на обстоятельства и наши особые правила и законы, все же он постоянно устремляется по направлению к той пограничной полосе дружбы, где доверие омрачено и мрачные подозрения и ошибочные впечатления темным облаком застилают горизонт. Я есмь то, чем я был; и таким, каким я был и есть, таким всегда и останусь, рабом своего долга в отношении Ложи и человечества; я не только приучен, но и полон желания подчинять всякую личную приязнь любви всечеловеческой. Напрасно поэтому обвинять меня или кого-либо из нас в эгоизме и желании рассматривать вас или обращаться с вами как с «ничтожными чужаками» и «ездовыми ослами», только потому, что мы не в состоянии найти лучших лошадей.
Ни Чохан, ни К.Х., ни я сам никогда не оценивали мистера Хьюма ниже его достоинства. Он оказал неоценимые услуги Теософскому обществу и Е.П.Б., и только он один способен превратить Общество в эффективное средство служения добру. Когда его ведет его духовная душа, нет человека лучше, чище и добрее, чем он. Но когда его пятый принцип[4] восстанет в своей неудержимой гордыне, мы всегда выступим против и бросим ему вызов. Не поколебленный его превосходным мирским советом о том, как вы должны быть вооружены доказательствами нашей реальности, или что вы должны приступить к совместной работе именно так, как он считает нужным, я останусь столь же непоколебимым до тех пор, пока не получу противоположных приказаний.
В отношении вашего последнего письма скажу: облекайте ваши мысли во что хотите, наряжайте их в самые приятные выражения, вы, тем не менее, удивлены и разочарованы, что я не согласился на феномены и никто из нас не согласился сделать ни шага для сближения с вами. Я тут ничего не могу сделать, и, каковы бы ни были последствия, мое отношение не изменится до тех пор, пока мой Брат снова не вернется к живым. Вы знаете, что мы оба любим нашу страну и нашу расу, что мы рассматриваем Теософское общество как великую потенциальность для них, если это Общество будет в надлежащих руках, что он с радостью приветствовал присоединение мистера Хьюма к этому делу и что я тоже высоко (и правильно) оценил это. И, таким образом, вы должны понять, что все, что мы могли бы сделать для более тесного сближения вас и мистера Хьюма с нами, мы бы сделали от всего сердца. Но все же, если бы нам пришлось выбирать между неподчинением малейшему приказанию нашего Чохана относительно того, когда нам можно иметь свидание с кем-либо из вас, или что и как нам можно писать вам, или куда писать, и потерей вашего доброго мнения о нас, вплоть до чувства вашей враждебности к нам и разрывом с Обществом — мы бы не поколебались ни секунды. Можно это считать неразумным, эгоистичным, обидным и смешным, можно провозгласить это иезуитством и всю вину возложить на нас, но у нас закон есть закон, и никакая сила не может заставить нас хоть на йоту отступить от нашего долга.
Мы дали вам шанс получить все, что вы желаете, путем улучшения вашего магнетизма, путем указания вам более благородного идеала для устремлений, а мистеру Хьюму было показано, как он может принести огромную пользу миллионам людей. Выбирайте по вашему разумению. Вы уже свой выбор сделали, я знаю, но мистер Хьюм может менять свои взгляды еще не раз.
Я останусь таким же, как был, по отношению к моей группе и обещанию, как бы он ни решил. Также мы не преминули оценить большие уступки, которые он уже сделал; эти уступки, на наш взгляд, тем более велики, что он становится менее заинтересованным в нашем существовании и подавляет свои чувства с единственной целью принести пользу человечеству. Никто на его месте с таким тактом не приспособился бы к своему положению, как он, никто более энергично не отстаивал бы декларацию «основных целей» на собрании 21 августа; «доказывая туземной общине, что члены правящих классов» также преисполнены желания способствовать похвальным проектам Теософского общества, он даже терпеливо ждет получения метафизических истин. Он уже принес огромную пользу и пока еще ничего не получил взамен. Также он ничего и не ожидает. Напоминая вам, что настоящее письмо является ответом на все ваши возражения и предложения, могу добавить, что вы правы и что, несмотря на всю вашу тягу к земному, мой благословенный Брат, несомненно, питает действительное уважение к вам и мистеру Хьюму, который (я счастлив это обнаружить) питает некоторые добрые чувства к нему, хотя он и не таков, как вы, и в действительности «слишком горд, чтобы искать себе награду в нашем покровительстве».
Только в одном, мой дорогой сэр, вы и теперь не правы, а именно в том, что вы придерживаетесь мнения, что феномены когда-либо могут стать «мощной машиной», чтобы потрясти основы заблуждений западных умов. Как бы там ни было, но никто, кроме тех, кто видел сам, никогда не поверит в них. «Убедите нас, а затем мы убедим мир», — вы однажды сказали. Вас убедили, а каковы результаты? И я хотел бы внушить вам, что мы не хотим, чтобы мистер Хьюм или вы решительно доказывали публике, что мы действительно существуем. Пожалуйста, отдайте себе отчет в том факте, что до тех пор, пока люди будут сомневаться, будут и любопытство, и искания; а искания стимулируют размышления, порождающие усилия. Но как только секрет нашего существования станет всем досконально известным, не только скептическое общество не извлечет из этого много пользы, но и тайна нашего местопребывания будет под постоянной угрозой и потребует для охраны весьма больших затрат энергии.
Имейте терпение, друг моего друга. Мистеру Хьюму потребовались годы, чтобы убить достаточно птиц для его книги; он не приказывал им оставить свои убежища в листве: ему пришлось ждать, набивать их чучела и наклеивать ярлыки, так и вы должны проявлять терпение в отношении нас. Ах, сахибы, сахибы! Если бы вы только могли каталогизировать нас, навесить на нас ярлыки и поместить в Британском музее, тогда действительно ваш мир мог бы иметь абсолютную, высушенную истину.
Итак, все опять возвращается на Круги своя, направляясь к начальной точке. Вы гонялись за нами вокруг ваших собственных теней, время от времени улавливая наше исчезающее мелькание, но никогда не приближались настолько, чтобы избегнуть тощего скелета сомнения, идущего по пятам за вами и не сводящего с вас глаз. И я боюсь, что так будет до конца главы, так как у вас не хватает терпения прочитать весь том до конца. Вы глазами плоти пытаетесь проникнуть в духовное, пытаетесь изогнуть несгибаемое по вашей грубой надуманной модели, и, найдя, что оно не гнется, вы, вполне вероятно, разобьете эту модель и навсегда распроститесь с этой мечтой.
А теперь несколько прощальных слов в качестве объяснения. Заметка Олькотта, которая дала такие бедственные результаты и единственное в своем роде недоразумение, была написана 27-го. Ночью 25-го мой возлюбленный Брат сказал мне, что мистер Хьюм говорил в комнате Е.П.Б., что он сам никогда не слышал, чтобы Олькотт рассказывал ему о том, что он, Олькотт, лично видел нас; он также слышал продолжение разговора, что если бы Олькотт это сказал ему, то у него нашлось бы достаточно доверия к этому человеку, чтобы поверить в сказанное. К.Х. намеревался просить меня пойти к Олькотту и сказать, чтобы он действительно рассказал мистеру Хьюму [о своей встрече с К.Х.][5]. К.Х. думал, что Хьюм будет рад узнать некоторые подробности. Желания К.Х. для меня закон. Вот почему мистер Хьюм получил это письмо от Олькотта в то время, когда его сомнения уже улеглись. В то же самое время, когда я передавал свое послание Олькотту, я удовлетворил его любопытство в отношении вашего общества и сказал, что я о нем думаю. Олькотт попросил, чтобы я разрешил ему послать вам эти записки, на что я согласился. В этом весь секрет. По моим собственным соображениям я хотел, чтобы вы знали, что я думал о ситуации несколько часов спустя после того, как мой возлюбленный Брат ушел от этого мира. Когда письмо дошло до вас, мои чувства до некоторой степени изменились, и я значительно переделал заметку, как я уже говорил раньше. Так как стиль Олькотта заставил меня смеяться, я добавил свой постскриптум, который относился исключительно к Олькотту, но тем не менее мистер Хьюм целиком отнес его к себе.
Давайте бросим это. Я заканчиваю самое длинное письмо, какое когда-либо писал в своей жизни, но делаю это для К.Х., и я доволен. Хотя мистер Хьюм может думать по-иному, «марку Адепта» надо искать…[6], а не в Симле. Я стараюсь держаться на должной высоте, каким бы плохим я ни был как писатель и корреспондент.
Сноски
- ↑ [Речь идет о Е.П. Блаватской. — Прим. ред. (изд.)]
- ↑ ['''На расстоянии броска камня от старинного храма находится древняя башня... — Скорее всего, башня, упоминаемая в данном фрагменте, является Башней Чунг — одним из основных и самых сакральных строений, находящихся на территории Ашрама Шамбалы. Подробнее см. «Надземное» (Агни Йога с комментариями. В 2 т. Т. 2. М., 2010.) (изд.)]
- ↑ [Е.П. Блаватскую. — Прим. ред. (изд.)]
- ↑ ['''Но когда его пятый принцип ... — Пятым структурным принципом человеческого существа является интеллект-самосознание. Как говорится в учениях Махатм (Агни Йоге и теософии), доминирование в человеческом сознании принципа интеллекта (без уравновешивания и корректировки его проявлений духовным началом) развивает в характере индивида эгоцентризм и гордыню. (изд.)]
- ↑ ['''К.Х. намеревался просить меня... чтобы он действительно рассказал мистеру Хьюму [о своей встрече с К.Х.]. — Обстоятельства своей встречи с К.Х. Олькотт описал в «Листах старого дневника». Это произошло в ноябре 1883 года, когда полковник Олькотт, Дамодар и У.Т. Браун предприняли путешествие по Северной Индии с целью создания там отделений Теософского общества. Прибыв в Лахор (штат Пенджаб), находившийся недалеко от Тибета, полковник и его спутники остановились на ночлег в палаточном лагере на открытой местности. В книге Дж. Барборки приводится рассказ полковника об этом необычном событии: «Я спал в своей палатке в ночь на 19-е, когда вдруг очнулся, почувствовав прикосновение чьей-то руки. Лагерь был расположен на открытой равнине, и поскольку я находился в зоне, которая была вне досягаемости лахорской полиции, моим первым животным инстинктом было защититься от потенциального религиозного фанатика-убийцы, так что я схватил незнакомца за плечи и спросил его на хиндустани, кто он и чего хочет. Это все было сделано в один момент, и я держал мужчину настолько крепко, насколько держал бы тот, кто мог быть атакован в следующий момент и кто должен был защищать свою жизнь. Но тут добрый мелодичный голос произнес: «Вы не узнаете меня? Вы не помните меня?» Это был голос Учителя К.Х. Во мне произошла быстрая смена чувств, я отпустил руки, сложил ладони в почтительном приветствии и захотел вскочить с постели, чтобы выказать ему свое уважение. Но своей рукой и голосом он остановил меня, и, после того как мы обменялись несколькими фразами, он взял мою левую руку в свою, сложил кисть своей правой руки в кулак и так стоял неподвижно позади моей походной кровати, откуда я мог видеть его божественно доброе лицо в свете лампы, которая стояла на ящике от упаковки позади него. Вскоре я почувствовал, как в моей руке появилось что-то мягкое, а в следующую минуту Учитель положил свою ласковую руку на мой лоб, произнес благословение и покинул мою половину палатки, чтобы посетить г-на У. Т. Брауна, спавшего на другой половине за брезентовой ширмой, разделявшей палатку на два отделения. Теперь, когда я смог обратить внимание на себя, я обнаружил, что держу в левой руке сложенный лист бумаги, завернутый в какую-то шелковистую материю. Естественно, моим первым побуждением было подойти к лампе, развернуть бумагу и прочитать. Я обнаружил, что это было письмо от частного адвоката» [ODL III, pp. 35–36]. Это письмо, врученное лично Кут Хуми, хранится в архивах Теософского общества в Адьяре. Оно написано знакомым почерком, ассоциирующимся с письмами Махатмы, текст выглядит так, как будто был набран черными чернилами, заполнены обе стороны листа бумаги. К письму приложена записка на клочке бумаги, написанная почерком полковника Олкотта: «Письмо к Г.С.О., возникшее прямо в его руке, при вмешательстве Учителя К.Х., во время ночного визита к нему (Г.С.О.) в его лагерь на Майдане поблизости от Лахора» [Blavatsky H.P. Collected Writings. Vol. VI, p. 23.]. Само письмо объясняет, почему оно явилось к полковнику Олкотту таким образом — с тем чтобы дать ему «это последнее реальное доказательство» существования Махатм, позволив ему встретиться с одним «во плоти». (Цит. по кн.: Дж. Барборки Махатмы и их учение. М., 2005. С. 242.) (изд.)]
- ↑ [Очевидно, речь идет о Шамбале. — Прим. ред. (изд.)]