ЕПБ-Письма из пещер-22: различия между версиями

{{Стиль А-Заголовок|Письмо XXII<ref>Московские ведомости, № 137, 19.05.1880, стр.&nbsp;4-5, № 145, 27.05.1880, стр.&nbsp;5-6; Русский Вестник, май 1883, Приложение, том 165, с.&nbsp;241-262.</ref>}}

Островок был маленький, весь поросший высокой травой, и имел издали вид плавающей среди голубого озера пирамидальной корзинки зелени. За исключением нескольких пучков широких, тенистых ''манго'' и смоковниц, на которых при нашем появлении страшно засуетилась целая колония обезьян, он был, по-видимому, необитаем. В этом девственном лесу густейшей травы нигде не было заметно и следа ноги человеческой. Читая слово "трава", и здесь не следует забывать, что я говорю об ''индийской'' траве, а не о европейском подстриженном под гребёнку газоне и даже не о ''русской'' траве; трава, под которой мы стояли, как букашки ''под ''лопухом, высоко развевала свои перистые, разноцветные вершины не только над нашими головами, но даже и над белыми ''пёггери'' такура и Нараяна: первый из коих стоя, по общеупотребитель­ному английскому выражению, "шесть с половиною футов [1,98&nbsp;м] в чулках"<ref>То есть без обуви. – Ред.</ref>, а второй был разве на вершок [4,45&nbsp;см] ниже. Эта трава показалась нам с парома тихо волнующимся морем чёрных, белых, жёлтых, голубых, преимущественно же розовых и зелёных цветов. Выйдя на берег, мы нашли, что то был большей частью обыкновенно растущий отдельными группами бамбук, перемешанный с гигантскою травой ''сирки'', потрясаю­щей разноцветными перьями своих верхушек почти в уровень с манговыми и другими высокими деревьями.

Пока наши'' кули'' и слуги возились, приготовляя нам ужин и палатку, да прочищали кругом дорогу, мы пошли познако­миться с обезьянами. Уморительнее мы ещё ничего не встречали. Без преувеличения, их было штук до 200. Собираясь на покой, макашки вели себя очень прилично: каждое семейство выбирало себе ветку и защищало её от нападения других квартирантов на дереве, но защищало без сражения, довольствуясь лишь угрожающими гримасами. Между ними было немало матерей с младенцами на руках; некоторые из них нянчили детёныша нежно и осторожно со всеми свойствен­ными людям приёмами; другие, выбирая ветку, перескакивали с одного дерева на другое с ребёнком, повисшим на конце материнского хвоста; третьи бегали на четвереньках с прицепленными к животу наследниками, чего-то суетясь, о чём-то толкуя и поминутно останавливаясь для перебранок, – картина ссорящихся на базаре кумушек животного царства. Холостяки предавались вечернему увеселению – гимнастике на ветках на самом кончике хвоста. Мы заметили одного, разделявшего забаву между ''sauts périlleux<ref>Сальто-мортале, смертельные прыжки (фр.). – Ред.</ref>'' и надоеданием почтенному деду, который важно сидел под деревом, обняв двух маленьких обезьян. Раскачиваясь, он бросался на него со всего размаху, корчил рожи, кусал его за ухо и стрекотал во всё горло… Мы переходили от одного дерева к другому осторожно и тихо, боясь их спугнуть. Но видно, что много лет, проведённых с факирами (которые очистили остров только в прошлом году), приучили обезьян к людям. То были священные обезьяны, как мы узнали, и они не проявляли ни малейшего страха при нашем приближении. Они допускали нас совсем близко и, приняв приветствие, а некоторые так и кусочек сахарного тростника, смотрели на нас с высоты своих древесных тронов спокойно, чопорно скрестив ручки и даже с некоторым важным презрением в умных карих глазках.

Но вот зашло солнце, и всё мигом всполошилось на деревьях. Нас стали звать ужинать. ''Бабу'', преобладающею страстью коего было (по понятиям ортодоксальных индусов) "покощунствовать", залез на дерево, откуда, перенимая все позы и жесты своих соседей, к благочестивому ужасу наших ''кули'', отвечал на угрожающие гримасы обезьян ещё безобразнейшими; затем он спрыгнуть с ветки и заторопил нас "домой".

С последним исчезнувшим за горизонтом золотым лучом вся окрестность будто разом подёрнулась светло-фиолетовой прозрачной дымкой. С каждою минутой сгущались тропичес­кие сумерки: постепенно, но быстро утрачивали они свой мягкий, бархатистый колорит, делались всё темнее и темнее. Словно невидимый живописец накладывал на окружающие нас леса и воды одну тень за другой, тихо, но непрерывно работая гигантской кистью своей по чудным декорациям на фоне нашего островка... Уже слабые фосфорические огоньки зажигались вокруг нас: блистая против чёрных древесных стволов и величественных бамбуков, они исчезали на ярко перламутровых серебристых просветах вечернего неба... Ещё минуты две-три, и тысячи этих волшебных живых искр, предвестники царицы ночи, запылали, заиграли кругом, то вспыхивая, то потухая, сыплясь огненным дождём на деревья, кружась в воздухе над травой и над тёмным озером... А вот и сама ночь. Неслышно спустившись на землю, она вступает в свои верховные права. С её приближением всё засыпает, всё успокаивается; под её прохладным дыханием утихает вся деятельность дня. Как нежная мать, она убаюкивает природу, бережно окутывая её своим лёгким чёрным покровом; а усыпив, стоить настороже над усталыми, дремлющими силами до первой зари...

–&nbsp;Имейте терпение, – говорил нам Гулаб-Лал-Синг, – пред восходом луны явятся и наши музыканты...

Месяц всходил поздно, почти в десять часов ночи. Пред самым его появлением, когда уже воды озера стали бледнеть на другом берегу, а небосклон заметно светлел, постепенно переходя в серебристо-молочный цвет, вдруг засвежело и поднялся ветерок. Забурлили было уснувшие волны, заплескались и зашуршали они у подножия бамбуков и затрепетали кудрявые вершины великанов, зашептали, будто передавая друг другу приказания... Вдруг, среди общего молчания, мы услышали те же самые странные музыкальные звуки, какие подслушали, подъезжая к острову на пароме. Словно со всех сторон вокруг нас и даже над головами настраивались незримые духовые инструменты, звякали струны, пробовались флейты. Минуты чрез две, с новым порывом пробивающегося сквозь бамбук ветра, раздались по всему острову звуки как бы сотен Эоловых арф<ref>''[https://ru.wikipedia.org/wiki/Эолова_арфа Эолова арфа]'', также ''воздушная арфа'' – инструмент типа цитры, звучащий благодаря колеблющему струны ветру, названа в честь Эола, мифического повелителя ветров. Музыкальным инстру­ментом в строгом смысле слова эолова арфа не является, так как не требует участия музыканта-исполнителя. Состоит из резонатора – узкого деревянного ящика с отверстием, внутри которого натянуты струны. Количество струн (обычно от 4 до 12, иногда 24 или 48) произвольно. Струны одинаковой длины, но различной толщины и степени натяжения обычно настраиваются в унисон; при колебании они издают не только основной тон, но и обертоны, так что общий диапазон эоловой арфы оказывается довольно значительным. Чем сильнее ветер, тем более высокие обертоны слышны. При слабом дуновении ветра звучание эоловой арфы легкое и нежное, при порывах – резкое и громкое. – Ред.</ref>... И вот разом началась дикая, странная, неумолкающая симфония!..

Полковник и я переглядывались, обезумев от удивления. "что за прелесть!" "что за чертовщина!.." – раздались, наконец, в унисон наши два восклицания. Индусы посмеивались и молчали; такур покуривал свой ''гёргёри'' так же безмятежно, как если б он внезапно оглох. Но вот после минутного интервала и пока у нас невольно мелькал в голове вопрос: уж не волшебство ли опять какое? – невидимый оркестр разыгрался, расходился пуще прежнего, и на минуту совершенно нас было оглушил. Полились звуки, понеслись словно неудержимою волной в воздухе и снова приковали наше внимание. Ничего и никогда не слыхали мы подобного этому непонятному для нас диву... Слышите? Будто буря на море, свист ветра в снастях, гул бешеных, опрокидывающих друг друга волн! Снежная в глухой степи метель и вьюга...

–&nbsp;Ради Бога перестаньте, такур! довольно, довольно!.. – вопит полковник, затыкая обеими руками уши. – Гулаб-Синг... прикажите им перестать!..

–&nbsp;Честное слово, вы меня, кажется, не шутя принимаете если не за великого Парабрахму, то, по крайней мере, за какого-то гения, за Марута, владыку ветра и стихий, – говорит он нам, весело смеясь. – Да разве в моей власти остановить ветер или мгновенно вырвать с корнем весь этот бамбуковый лес?.. Просите чего-нибудь полегче!..

–&nbsp;Завтра утром, – говорил нам такур, – я вам покажу, с каким глубоким знанием всех правил акустики наши факиры просверлили различных величин дыры в тростниках. Смотря по объёму ствола, в каждом колене этих пустых трубок они увеличивают выеденные жучками отверстия, придавая им то круглую, то овальную форму. На эти усовершенствованные ими природные инструменты можно по справедливости смотреть как на превосходнейшие образцы применения механики к акустике. Впрочем, удивляться тут нечему: наши древнейшие санскритские книги о музыке подробно описывают эти законы, упоминая о многих ныне не только забытых, но даже совершенно неизвестных нам инструментах... А теперь, если это слишком близкое соседство распевшегося тростника беспокоит ваши нежные уши, я вас, пожалуй, поведу на поляну у берега – подальше от нашего оркестра. После полуночи ветер стихнет, и вы уснёте спокойно... А пока пойдёмте посмотреть, как загораются "священные костры". Как только окрестные жители заслышат далёкие голоса "богов" в тростниках, они тотчас же начинают сходиться целыми деревнями на берег, зажигают костры и совершают "пуджу" (поклонение острову).<ref>Идущий далее большой фрагмент до слов «Мы пришли на небольшую поляну...» был добавлен во второй редакции книги (1883 год). – Ред. .</ref>

В Дехра-Дене (рассказывал нам ''бабу'') такие бамбуки посажены с обеих сторон центральной улицы и тянутся более чем на милю. За зданиями ветер не может свободно действовать, и потому звуки слышатся лишь в вечера, когда он дует с востока, что бывает чрезвычайно редко. Но в прошлом году, когда наш свами Дайананда прибыл на летнюю кочёвку и его осаждала каждый вечер толпа последователей, бамбуки, как раз после его проповеди, в которой он громил суеверие, вздумали распеться. В это самое время утомлённый продолжительною проповедью и немного нездоровый, свами опустился на ковёр и, закрыв глаза, сидел неподвижно. Толпа вообразила тотчас же, что душа свами, покинув тело, вошла в тростники и из них ведёт разговор с богами. Многие, желая изъявить тем своё благоговение учителю и, вероятно, доказать, в какой полноте восприяли они его учение, бросились творить пред напевавшим тростником "пуджу"...

–&nbsp;Ничего не сказал... Вы его, видно, ещё не знаете. Не говоря ни слова, он вскочил и, сломав первую бамбуковую трость по дороге, задал ею ''пуджникам'' такой "европейский ''бакшиш''"<ref>Удар тростью здесь зовется народом "европейский бакшиш" или "бамбуковый бакшиш"; последнее слово в повсеместном употреблении в Азии.</ref> по спинам, что толпа мгновенно разбежалась. А свами, беспощадно колотя по чем ни попало, гнался за ними целую милю, затем плюнул и уехал далее. Он ужасный силач, наш свами, и разговаривать долго не станет, – смеялся'' бабу''.

–&nbsp;Вот и выходит, что вы наш народ знаете так же мало, как и вашего союзника свами... Не успел он прибыть в ''Патни'' (местечко в 35 или 40 милях [56-64&nbsp;км] от Дехра-Дена), как толпа человек в 500 привалила депутацией от города, кланяясь ему в ноги и умоляя вернуться. Между главными просителями были те, у кого вся спина оказалась в синяках. Они привезли свами назад с самыми торжественными церемониями, на слоне, усыпая всю дорогу цветами... Он тотчас же устроил ''самаджу'' (общество), и в этой "Ария-Самадже" Дехра-Дена теперь двести членов, которые навсегда отказались от идолопоклонства и суеверия.

–&nbsp;А вы, Нараян, знаете что про свамиджи?.. Принимаете ли вы его за своего "гуру"? – спросила я.

–&nbsp;Кто же этот ''гуру'' и кто ваш бог?.. тайна разве?..

–&nbsp;Ты говоришь глупости, бабу, – холодно заметил Гулаб-Синг. – Я не признаю себя достойным быть чьим бы то ни было гуру, тем менее богом. Прошу тебя не кощунствовать. Но вот мы и пришли. Сядем здесь на берегу, – добавил он, указывая на принесённые ковры и явно желая замять разговор.

–&nbsp;Проснитесь!.. – расталкивал меня полковник. – Вот такур говорит, что вам не следует засыпать под лунным светом...

–&nbsp;Да ради Бога, проснитесь же! – надоедал мне полковник. – Вы только взгляните на эту луну... на картину вокруг нас. Видали ли вы что-либо великолепнее этой панорамы? Смотрите...

{{Стиль А-Стих|стих="Вот взошла луна златая"<ref>А.С.&nbsp;Пушкин, «[https://ru.wikisource.org/wiki/Ночной_зефир_(Пушкин) Ночной зефир]...» (1824). – Ред.</ref>…}}

завертелось у меня в голове. Воистину то была "луна златая". В эту минуту она испускала целые потоки золотистого света, обливала каскадами волнующееся у наших ног озеро, осыпала на огромное пространство золотою пылью каждую травку, каждую былинку и камешек. Её жёлто-серебристый шар быстро скользил вверх по тёмно-голубому, усеянному мириадами огромных, блестящих звёзд небу, сияя над нашими головами. Сколько бы лунных ночей ни пришлось видеть в Индии, каждый раз найдутся новые и неожиданные эффекты... Подобных картин не описывают; их невозможно изобразить ни на полотне, ни словами; их можно только ''чувствовать''. Но что за невыразимое величие и красота! В Европе, даже на юге, обыкновенно полная и яркая луна гасит вокруг себя на большое пространство звезды, и наибольшие из них меркнут в её сиянии. Здесь совершенно напротив: словно громадная жемчужина, осыпанная кругом бриллиантами, катится она по небесному, точно из синего бархата своду. При этом лунном сиянии можно не только читать мелко написанное письмо, но и свободно различать все тени окружающей зелени, что в Европе немыслимо. Взгляните на деревья, на статные пальмы с их раскинутыми веером верхушками во время полной луны! С самой минуты восхода месяца его луч начинает ползти сверкающей серебряной чешуёй по обращённой к нему стороне дерева от верхушки всё ниже и ниже, пока не зальёт всего растения морем света. Безо всяких метафор, вся поверхность листвы кажется всю ночь утопающей под переливающимися дрожащими волнами серебра, в то время как из-под листьев является чернее и мягче чёрного бархата. Но горе неосторожному новичку, горе заглядевшемуся на луну с непокрытою головой смертному! Опасно не только что уснуть, но даже и слишком долго зазеваться на целомудренную индийскую Диану<ref>[https://ru.wikipedia.org/wiki/Диана_(богиня) Диана] – в римской мифологии богиня растительного и животного мира, охоты, женственности и плодородия, родовспомога­тельница, олицетворение Луны, соответствует греческим Артемиде и Селене. Позднее Диану также стали отождествлять с Гекатой. – Ред.</ref>. Припадки падучей болезни, безумие, часто смерть, – вот наказания, посылаемые её коварными стрелами современному Актеону<ref>[https://ru.wikipedia.org/wiki/Актеон Актеон] – персонаж древнегреческой мифологии, который однажды во время охоты случайно вышел на место купания Артемиды и её нимф и не смог оторваться от созерцания их игры. Заметив охотника, разгневанная богиня превратила его в оленя, который попытался убежать, но был настигнут и разорван собственными 50-ю охотничьими собаками. – Ред.</ref>, осмелившемуся лицезреть жестокую дщерь Латоны<ref>[https://ru.wikipedia.org/wiki/Лето_(мифология) Латона] – римская богиня, соответствующая в греческой мифологии титаниде Лето, матери Артемиды и Аполлона от Зевса. – Ред.</ref> в её полной красе. Оттого здесь ни днём, ни ночью, ни европейцы, ни туземцы не снимают на дворе своих ''топи'' и ''пёгёри''. Даже наш бабу, прохлаждавшийся целые дни с непокрытою головой под солнцем, надевал ночью во время луны белую шапочку.

Огни, как нам предсказал такур, зажигались один за другим на материке, и давно уже мелькали вдали чёрные силуэты поклонников. Их дикие священные песни и громкие возгласы – ''Хёрри, Хёрри, Маха-део'',<ref>Хёрри – одно из имён Шивы, а "Маха-део" – великий бог.</ref> – доносились до нас с того берега громко и отчётливо. А тростники, под напором ветра, раскачивая свои стройные стволы, отвечали им нежными музыкальными фразами... Становилось жутко на душе, чувствовалось какое-то странное опьянение при этой обстановке, и идолопоклонство в этих погрязших в вековом невежестве, но глубоко поэтических страстных натурах являлось менее отталкивающим, казалось понятнее. Индус – прирождённый мистик, а чарующая природа его страны сделала из него ярого пантеиста.

–&nbsp;А может от того, что оглохли, – выразила невинное мнение проснувшаяся и подошедшая к нам между тем мисс Б***.

–&nbsp;Это вы где же читали?

–&nbsp;Мог бы вычитать даже в сочинениях ваших западных ориенталистов, так как это сведение находится и там. Но собственно я нашёл это в древней санскритской рукописи (перевод с китайского) второго столетия до вашей эры; оригинал же находится в древнем сочинении, известном под именем "Хранитель пяти главных добродетелей" – род хроники или трактата о музыкальном развитии в Китае, написанный по приказанию императора Хоанг-ти за несколько сот лет до вашей эры.

–&nbsp;Но музыка природы была везде первою ступенью к музыке искусства. Мы предпочитаем первую, и поэтому держимся её веками. Наша музыкальная система есть величайшее искусство, если – извините этот кажущийся парадокс – избегать всего искусственного; то есть она отвергает в своих мелодиях все звуки, не входящие в реестр живых голосов в природе. Китайцы именно этого-то и не делают. Китайская система, например, содержит в себе восемь главных звуков, служащих как бы камертоном для всех других происходящих от главного звука тонов, которые и классифицированы под именами их родоначальников. Эти восемь звуков суть: ''метал'', ''камень'', ''шёлк'', ''бамбу''к, ''тыква'', ''глиняная посуда'', ''кожа'', ''дерево''. Поэтому у них являются: металлические, деревянные, глиняные, тыквенные, кожаные, бамбуковые и каменные тоны. Таким образом и мелодии у них не может быть никакой, а выходит один сумбур: их музыка состоит из перепутанных серий отдельных нот. Их императорский гимн, например, есть ряд одних длинных, бесконечно вытягиваемых звуков в унисон. Но у нас всё своеобразно и самобытно; мы, индусы, обязаны нашею музыкой одной живой природе, а не неодушевлённым предметам. Мы, в высшем значении этого слова, пантеисты; поэтому и музыка наша, так сказать, ''пантеистическая''. Но вместе с тем она и в высшей степени научная. С самой колыбели человечества арийские народы, вышедшие первыми из младенчества, стали прислушиваться к голосам природы и нашли, что обе, мелодия и гармония, соединяются лишь в одной нашей великой матери. В ней нет ни фальшивых, ни искусственных нот, и вот человек, венец её создания, пожелал подражать её звукам. В совокупности все эти звуки (по единодушному показанию ваших же физиков) сливаются в ''один тон'', который мы слышим, когда умеем прислушиваться, в неумолкаемом шелесте листвы больших лесов, в журчании вод, в рёве океана и бури, и даже в отдалённом гуле больших городов. Этот тон – средний F [нота ''фа''], основной тон во всей природе. В наших мелодиях он нам служит исходною точкой, которую мы воспроизводим с первой ноты и вокруг которой группируются все прочие. Заметив, что верхние, нижние и средние ноты имеют каждая своего типического представителя в животном царстве; что козел, павлин, бык, попугай, лягушка, тигр, слон и т.&nbsp;д. имеют, каждый из них, свою особенную ноту, наши предки стали прислушиваться и нашли, что всякая из этих нот соответствует одному из ''семи главных тонов.'' Так была открыта и основана ''октава''. На подразделения же и размер их навели сложные звуки тех же животных.

–&nbsp;Это потому, что вы ещё никогда не слыхали настоящего певца. Поезжайте в Пуну и посетите "Гайан-Самадж"<ref>По всей Индии устраиваются теперь музыкальные общества для возрождения национальной древней музыки. Одно из них Гайан-Самадж (''Gaian-Samaj'') в Пуне.</ref>, и только тогда мы возобновим этот разговор. До тех пор напрасно спорить...

–&nbsp;Музыка древних арийцев, – внезапно вмешался бабу за честь своей родины, – растение допотопное и почти исчезнув­шее из Индии, но всё же достойное полного внимания и изучения. Это вполне доказано теперь моим соотечествен­ником, раджой Сурендронаф-Тагором<ref>Раджа Сурендронаф Тагор – доктор музыки, кавалер великого множества почётных орденов, между прочим, от короля португальского и императора австрийского, за своё сочинение "О музыке арийцев".</ref>, который, по сознанию лучших музыкальных критиков Англии, твёрдо установил права древней Индии "считаться матерью музыкальной науки". Каждая школа – итальянская, немецкая и древнеарий­ская – родилась в свой особенный период, развилась в своём исключительном климате и при совершенно различной обстановке. И как всякая из этих школ имеет свою особенность, а для своих последователей и прелесть, так и наша школа не представляет собою исключения. Только в то время, как вы, европейцы, приучены к мелодиям Запада и хорошо знакомы с вашими школами, наша музыкальная система, как и многое другое в Индии, вам ещё совершенно неизвестна. Поэтому, осмеливаюсь заявить, что вы, полковник, и судить о ней не имеете права...

–&nbsp;Не горячись, бабу. Всякий имеет право если не судить, то расспрашивать о незнакомом ему предмете, иначе он никогда и не узнает истины... Если бы, – продолжал такур, – музыка индусов принадлежала (как говорит бабу) к столь же мало отдалённой от нас эпохе, как и европейская, соединяя в себе при том, как последняя, все выработанные в разные эпохи и различными музыкальными системами достоинства, то быть может знатоки и поняли бы и лучше оценили бы её. Но наша музыка принадлежит к доисторическим временам. За исключением разве древних египтян (которые, если судить по двадцатиструнной арфе, найденной Брюсом в одной из Фивских гробниц, были тоже посвящены в музыкальные таинства гармонии), мы, индусы, являемся единственным знакомым с музыкой народом в те ещё времена, когда все другие нации на земном шаре боролись со стихиями за одно право своего существования. Мы обладаем сотнями санскритских рукописей о музыке, никогда ещё не переведённых даже и на туземные языки. В глубокую древность этих трактатов (от 4000 до 8000 лет) мы, индусы, несмотря на все отрицательные доводы ваших ориенталистов, вполне верим и будем упорствовать в этой вере, ибо мы их читали и изучали, а европейские учёные их пока и в глаза не видали. Таких трактатов, написанных в разные и самые отдалённые эпохи, у нас много, и все они согласуются в своих показаниях, доказывая нам яснее дня, что ''в Индии музыка была уже известна и приведена в систему, когда современные цивилизованные нации жили ещё на западе Европы как дикие племена''. Но всё это не даёт нам однако права требовать, чтобы вам, европейцам, нравилась наша музыка, к которой не приучены ваши уши и духа коей вы неспособны пока ещё понять... Мы можем до некоторой степени объяснить вам её технику, дать вам некоторое понятие о ней как о науке; но создать в вас то, что арийцы называли ''ракти'', или способность человеческой души воспринимать и очаровывать­ся совокуплениями различных звуков в природе – альфа и омега нашей музыкальной системы – никто не может, как не могут заставить и нас упиваться мелодиями Беллини.

–&nbsp;Но почему же? – горячился полковник, – и что это за тайная сила такая в вашей музыке, которую способны понять одни вы, азиаты? Если мы с вами разнимся в цвете кожи, то ведь за то наш органический механизм один и тот же. Другими словами, та физиологическая конструкция костей, крови, нерв, жил и мускулов, из которой состоит индус, имеет столько же частей, связанных одна с другою по совершенно такому же плану или модели, как и живой механизм, известный под именем американца, англичанина или всякого другого европейца. Они, являясь на свет из одной и той же мастерской природы, имеют одно начало, как один и тот же конец: физиологически говоря, мы дубликаты друг друга...

–&nbsp;Ошибаетесь опять. Если в физическом или скорее в физиологическом отношении рассматриваемый как человечес­кая машина индус ничем не разнится от европейца, то вследствие совершенно своеобразного воспитания, в умствен­ном и психическом, особенно в психическом отношении, оба диаметрально отличаются один от другого, представляя как бы два различных вида в природе. Вспомните лишь, насколько цвет лица, сложение, способность к произрождению, жизненность и все наследственные качества чисто физических отправлений изменяются со временем вследствие климатичес­ких условий, пищи и обиходной обстановки человека (новейшая научная маска ваших материалистов, если не ошибаюсь, для удобнейшего игнорирования более отвлечённых тайн бытия), и вы получите ответ на ваш вопрос. Примените этот самый закон постепенного перерождения уже не к физическому, а чисто психическому элементу в человеке, и вы узрите те же результаты. Изменяя воспитание души, вы изменяете её способности. Там, где она прежде наслаждалась, усматривая нечто вполне недоступное иначе воспитанной душе, она уже не чувствует ничего кроме скуки и пред нею является один хаос... Вы, например, верите, – и верите лишь на основании доказанного вековым опытом, – что гимнастика, укрепляя мускулы, не только развивает тело человеческое, но и способна как бы переродить его; мы же, индусы, идём одною ступенью выше: мы верим, вследствие тысячелетних опытов и объективных демонстраций, что существует гимнастика и для души, как для тела. Это наша тайна, тайна униженных, порабощённых одной животной силой индусов, и проникнуть в эту тайну мы не дозволим никому, кроме горсти избранных, но она может быть доказана вам в своё время... Что постепенно одаряет глаз моряка зрением орла, акробата ловкостью и силой обезьяны, бойца – железными мускулами? Упражнение и один навык, скажете вы. Так почему же не предположить такую же способность и в душе человека, как в его теле? Разве только потому, что современная наука или совсем отвергает душу, [или] не допускает и не признает в ней отдельной от тела личности?..

–&nbsp;Мы верим в бессмертие ''духа'', а не души... Впрочем это нейдёт к делу. Итак, вы должны согласиться, что упражнением всякая дремлющая в душе человеческой способность может быть доведена до высшей точки своей силы и деятельности, равно как вследствие неупотребления и отвычки каждая такая способность может и заглохнуть, и даже окончательно исчезнуть. Природа так ревнива к своим дарам, что в нашей власти систематически развивать или убивать в наших потомках – и даже в продолжение весьма немногих поколе­ний&nbsp;– какой угодно физический или умственный дар, просто вследствие одного упражнения или полного пренебрежения...

–&nbsp;Но ведь этим вы всё-таки не объясняете мне тайной прелести ваших национальных мелодий...

–&nbsp;К чему входить в подробности, когда вы сами должны видеть, что моё объяснение есть общий ключ к разрешению не только вашего вопроса, но и мириады других задач? Ухо индуса приучено веками схватывать один род комбинаций слуховых волн или атмосферических вибраций, а ухо европейца привыкло к другому роду; поэтому где душа первого наслаждается, там душа последнего не чувствует ничего, а уши страдают. Я мог бы на этом и остановиться, так как объяснение, кажется, столь же просто, как оно и понятно; но желаю пробудить в вас нечто более чувства удовлетворённого любопытства. То, что я вам сказал, разъясняет тайну лишь с её физиологической стороны. Оно является столь же понятным, как и факт, что мы, индусы, безнаказанно едим, например каждый день целыми горстями пряности, от одной крошки коих у вас могло бы сделаться чуть не воспаление в кишках. Наши слуховые нервы, в начале времён тождественные в своих способностях с вашими, переродились вследствие векового упражнения и сделались столь же отличными от ваших, как и цвет нашей кожи и наши желудки. Прибавьте к этому, что глаз наших кашмирских ткачей, мужчин и женщин, отличается способностью различать ровно 300 тенями более, нежели глаз европейца, – это по показанию ваших учёнейших физиков и лионских фабрикантов, – и всякий поймёт, как легко разъясне­ние кажущейся проблемы. Навык, закон наследия, всё, что угодно... Но вы, прибыв из Америки изучать индусов и их религию, никогда не поймёте последней, если прежде не научитесь знать, как тесно, как почти неразрывно связаны все наши науки не с современным, конечно, ортодоксальным, невежественным брахманизмом, а с философией нашей перво­бытной религии Вед.

–&nbsp;Многое – почти всё. Как то было у древних египтян и китайцев, так и у нас: все звуки в природе, а поэтому и музыка находились в прямой связи с астрономией и математикой, то есть с планетами, знаками зодиака, с солнечным и лунным течением и с числами; а особенно с тем, в самом существовании чего ваши учёные ещё не совсем уверены, с ''акашей'', или эфиром пространства. Учение о "музыке сфер" родилось здесь, а не в Греции, или Италии, куда его ввёз Пифагор лишь по окончании своих занятий с гимнософистами Индии. И, конечно, лучше кого бы то ни было, и до, и после него, знал этот великий философ, – единственный из западных мудрецов, открывший до Коперника и Галилея гелиоцентрическую систему мира, – насколько малейший звук в природе зависит от ''акаши'' и её соотношений. Одна из четырёх Вед, "Самма Веда", вся состоит из пения. Это – собрание гимнов и ''мантр'', петых во время жертвоприношений "богам", то есть стихийным силам. Понятно, что при знакомстве с естествознанием (а наши древние жрецы если и не были знакомы с естественными науками по новейшим методам химии и физики, зато знали много такого, до чего современные учёные ещё не добрались), жрецы подчас и заставляли стихийных "богов" или слепые силы природы отвечать их молитвам различными знамениями. В этих'' мантрах'' каждый звук, малейший переход рассчитан и имеет своё значение; а, имея причинность, должен иметь, конечно, и своё действие. "Учение о звуке, – говорит профессор Лесли, – есть бесспорно самое неуловимое, тонкое и сложное изо всей серии физических наук". А если кто когда уловил в полном совершенстве это учение, то, конечно, это древние "риши", наши философы и святые, оставившие нам в наследство Веды...

–&nbsp;Ваше подозрение, быть может перейдёт и в действительность когда-нибудь. Нет никакого сомнения, что самый высокий и чистый из музыкальных стилей древности принадлежит Индии. У нас все наши легенды приписывают магическое влияние музыке, как дару и науке, прямо ниспосланным на землю богами. И хотя мы вообще приписываем все искусства небесному откровению, но музыка стоит во главе всех прочих. Изобретение ''вины'', инструмента вроде вашей гитары, принадлежит Нараде, сыну Брахмы. Вы будете очень смеяться, если я вам скажу, например, что наши древние ''ундгатри'' (певчие жрецы), обязанностью коих было служить при ''ядайи'' (жертвоприношении), знали кое-что из неведомых тайн естества в таком совершенстве, что посредством известных им комбинаций производили, безо всякого фокуса, заметьте, явления, которые во времена невежества принимались за проявление сверхъестественной силы. Явления, производимые "ундгатри" и "радж-йогами", для посвящённых ''вполне естественны'', сколько бы ни казались чудесными непосвящённым.

–&nbsp;Но разве вы... совсем, так-таки совсем не верите в наших духов? – приставала к нему мисс Б***. Она сильно побаивалась такура.

–&nbsp;Наши ''анга-тьене'', – продолжал последний, – или "одержимые" этою неведомой для непосвящённого "силой", в которой спириты видят духов, суеверные видят чёрта, скептики – фокус и обман, а настоящие учёные – не открытую ещё наукой силу природы, всегда почти слабые женщины или дети. Вы стараетесь ещё более развивать в таких их страшную душевную болезнь, мы же ищем спасти их от этой "силы", о которой вы ничего не знаете и о которой поэтому не стоит теперь рассуждать... Мы, сыны Индии, десять веков находимся в неволе у разных и часто не стоящих нас народов... Но покорившие нас нации покорили только наши тела, не нас самих.<ref>''Ведантисты'' или последователи философской системы ''Шанкарачарьи'', говоря о себе, редко употребляют слово "я", а говорит, например: "это тело пошло", "эта рука взяла" и т.&nbsp;д., во всём касающейся физических или автоматических действий человека. "Я", "он" употребляется ими лишь касательно умственных отправлений. "Я думал", "я желаю идти" и пр. Тело в их глазах – одна шелуха, наружная оболочка внутреннего, невидимого человека, который и есть настоящий "я".</ref> С нашими душами им никогда не справиться! ''Майяви-рупа<ref>"Майявирупа" буквально – тело иллюзии или ''майи'', настоящий ego; "кама-рупа" – тело желания или воли, произвольно созданное нашим сильным желанием (обладающим творческой силой, по понятиям индусов) – двойник наш, который и является там, куда желание посылает его. При жизни таких внутренних тел у человека де столько же, сколько в луковице кожиц – каждое нежнее и тоньше, и каждое носит своё особое название, как обладающее полной независимостью от тела. После де смерти, когда земной жизненный принцип умирает вместе с телом, все эти внутренние тела соединяются во единое тело и, смотря по заслугам, либо поставлены на столбовую дорогу к ''мокше'', на которой до окончательного освобождения от оков материи бесчисленное множество "станций", и тогда такая душа зовётся'' дэва'' (божественной); или же она делается ''бхута'' – злою душой, и мучится на земле между скитанием в невидимом мире и трансмигрицией в разных нечистых животных. В первом случае, – ''дэва'' не станет сообщаться с живыми. Единственная нить, связывающая её с землёй, – загробная привязанность к тем, кого она любила и над кем она простирает своё влияние и покровительство и после смерти.'' Любовь'' переживает все другие земные чувства, и ''дэва'' может являться любимым людям во сне, или иллюзией (''майя'') на секунду, и не иначе, так как тело дэвы начинает постепенно, с минуты освобождения из земных оков, изменяться: с каждым переходом из одной сферы в другую она теряет кое-что из своей объективности, делаясь всё неуловимее. Она де родится, живёт и умирает в каждой новой сфере или ''локе'', которая становится всё субъективнее и чище; а в переходных состояниях она "дремлет в ''акаше''" – в эфире. Наконец, освободясь от последнего земного помышления и греха – она становится ''ничем'' в вещественном смысле. Она потухает, как пламя, и, слившись в одно с Парабрахмой, живёт в вечности жизнью духа, о которой ни наши материальные концепции, ни язык не в состоянии создать себе представления. Но "вечность" Парабрахмы не есть "вечность" души. Последняя, по выражению ''Веданты'', есть вечность в ''вечности''. Насколько ни была бы жизнь души святою, но так как она имела своё начало и свой конец, то и заслуги, как и грехи её, не могут награждаться или наказываться "вечностью Парабрахмы". Это было бы противно справедливости, "несоразмерно", – говорит философия Веданты. "Один дух живёт в вечности, не имеет ни начала ни конца, ни окраин, ни границ, ни центральной точки". Дэва живёт в Парабрахме, как капля воды в океане, до будущего возрождения мира из ''пралайи'' (периодически наступающий хаос, разрушение, или, скорее, исчезновение всех миров из области объективности). С новым великим циклом, ''махаюгой'', она отделяется от "вечного", притягиваемая жизнью в объективных мирах, как капля воды притягивается солнцем и конкретизируется по обратной дороге на землю, из сферы в сферу, пока снова не опустится в грязь нашей планеты, и, пройдя малый цикл, снова не начнёт подыматься на противоположной стороне круга. Так она вращается в ''вечности'' Парабрахмы переходя от одной концепциональной меньшей вечности в другую. Каждая из этих "человеческих", то есть доступных уму, вечностей состоит де из 4&nbsp;320&nbsp;000&nbsp;000 лет объективной и стольких же субъективной жизни в Парабрахме (где индивидуальность души, по учению Веданты, вовсе не исчезает, как то полагают некоторые европейские учёные), то есть всего 8&nbsp;640&nbsp;000&nbsp;000 лет. Эта цифра достаточна, по их понятиям, как для искупления самых ужасных грехов, так и для пожинания плодов добрых дел такого скоропреходящего периода, как жизнь человеческая. Одни души'' бхутов'', когда в них угасает последняя искра раскаяния и желания изгладить грехи, ''испаряются'' под конец. Тогда их божественный, неумирающий дух, отделясь от души навсегда, возвращается к своему первобытному источнику, душа рассеивается на свои примордиальные атомы и ego погружается во мрак вечного бессознания. Её личность пропадает. Такова философия Веданты касательно духовного человека. Поэтому индусы и не верят в возврат духов на землю, кроме случаев ''бхутов''.</ref>'' настоящего ария – свободна как сам Брахм; скажу более: для нас, в нашей религии и философии, он – наш дух – и есть сам Брахма, выше которого стоит один неведомый, вездесущий и всемогущий дух Парабрахма. Нашей майявирупы не покорить ни англичанам, ни даже вашим "духам". Ей никогда не быть рабой... А теперь пойдёмте спать.