Изменения

Все мы знакомы с неумолимой вещью, называемой страданием, которое преследует человека, и, что весьма странно, преследует его не в туманной и неопределённой манере, но с определённым и несломимым упорством. Его присутствие не совсем непрерывно, иначе человеку пришлось бы перестать жить, но его упорство не знает перерыва. Тёмная тень отчаяния всегда стоит за спиной человека, готовая коснуться его своим ужасным перстом, если он слишком долго чувствует себя довольным. Что дало право этому ужасному образу преследовать нас с часа рождения и до смертного часа? Что дало ему право всегда стоять в наших дверях, держа их полуоткрытыми своей неосязаемой, но просто ужасающей рукой, и готовому войти в любой момент, представляющийся ему подходящим? Величайший из когда-либо живших философов уступает ему в конце концов; он, с точки зрения здравого смысла, просто философ, который признаёт факт, что сопротивляться этому нельзя, и знает, что подобно другим людям, рано или поздно он должен будет страдать. Эти боль и бедствие — часть наследия человека; и решивший, что больше ничто не заставит его страдать, лишь окутывает себя глубоким и холодным эгоизмом. Этот покров может защитить его от боли; он также отделит его и от удовольствия. Если на земле и можно найти мир, или какую-нибудь радость в жизни, то не затворением дверей чувства, которые допускают к нам самую возвышенную и живую часть нашего существования. Ощущение, получаемое через физическое тело, даёт нам всё, что заставляет нас вести такой образ жизни. Невообразимо, чтобы человек заботился о том, чтобы дышать, если бы это действие не приносило ему чувство удовлетворения. Так же и с каждым делом и каждой потребностью нашей жизни. Мы живём, потому что приятно переживать даже ощущение боли. Ощущения — вот чего мы желаем, иначе мы бы согласились отведать глубоких вод забвения, и человеческий род бы угас. Если так обстоит дело в случае физической жизни, то очевидно так же — и с жизнью эмоций, — воображение, чувства, все эти тонкие и нежные составляющие, которые, с удивительным регистрирующим механизмом мозга, составляют внутреннего или тонкого человека. Чувствование — вот то, что составляет их наслаждение; бесконечный ряд ощущений — для них жизнь. Уничтожьте чувствование, которое заставляет их упорно желать продолжения жизненного эксперимента, и ничего не останется. Потому человек, пытающийся избавиться от чувства боли и предполагающий сохранять одинаковое состояние, переживает ли он удовольствие или боль, подрубает самый корень жизни и разрушает цель своего собственного существования. Всё это может быть приложимо, насколько наше теперешнее соображение или интуитивные силы могут нам показать, ко всякому состоянию, даже к тому, чего желают на Востоке — к нирване. Это состояние может быть только одним из бесконечно более тонких и более изысканных ощущений, если это вообще состояние, а не уничтожение; и согласно жизненному опыту, по которому мы сейчас можем судить, утончение ощущений означает возрастание жизненности — так, например, человек, наделённый чувствительностью и воображением, переживает по поводу вероломства или преданности друга даже больше, чем человек более грубой физической природы ощущает посредством самих чувств. Таким образом ясно, что философ, отказывающийся чувствовать, не оставляет себе места для отступления — даже удалённой и недостижимой цели нирваны. Он может лишь отказать себе в своём наследии жизни, которое, иначе говоря, есть право чувствования. Если он решит пожертвовать тем, что делает его человеком, он должен будет довольствоваться простой бездеятельностью сознания — состоянием, в сравнении с которым даже жизнь устрицы представляется весьма волнительной.

Все мы знакомы с неумолимой вещью, называемой страданием, которое преследует человека, и, что весьма странно, преследует его не в туманной и неопределённой манере, но с определённым и несломимым упорством. Его присутствие не совсем непрерывно, иначе человеку пришлось бы перестать жить, но его упорство не знает перерыва. Тёмная тень отчаяния всегда стоит за спиной человека, готовая коснуться его своим ужасным перстом, если он слишком долго чувствует себя довольным. Что дало право этому ужасному образу преследовать нас с часа рождения и до смертного часа? Что дало ему право всегда стоять в наших дверях, держа их полуоткрытыми своей неосязаемой, но просто ужасающей рукой, и готовому войти в любой момент, представляющийся ему подходящим? Величайший из когда-либо живших философов уступает ему в конце концов; он, с точки зрения здравого смысла, просто философ, который признаёт факт, что сопротивляться этому нельзя, и знает, что подобно другим людям, рано или поздно он должен будет страдать. Эти боль и бедствие — часть наследия человека; и решивший, что больше ничто не заставит его страдать, лишь окутывает себя глубоким и холодным эгоизмом. Этот покров может защитить его от боли; он также отделит его и от удовольствия. Если на земле и можно найти мир, или какую-нибудь радость в жизни, то не затворением дверей чувства, которые допускают к нам самую возвышенную и живую часть нашего существования. Ощущение, получаемое через физическое тело, даёт нам всё, что заставляет нас вести такой образ жизни. Невообразимо, чтобы человек заботился о том, чтобы дышать, если бы это действие не приносило ему чувство удовлетворения. Так же и с каждым делом и каждой потребностью нашей жизни. Мы живём, потому что приятно переживать даже ощущение боли. Ощущения — вот чего мы желаем, иначе мы бы согласились отведать глубоких вод забвения, и человеческий род бы угас. Если так обстоит дело в случае физической жизни, то очевидно так же — и с жизнью эмоций, — воображение, чувства, все эти тонкие и нежные составляющие, которые, с удивительным регистрирующим механизмом мозга, составляют внутреннего или тонкого человека. Чувствование — вот то, что составляет их наслаждение; бесконечный ряд ощущений — для них жизнь. Уничтожьте чувствование, которое заставляет их упорно желать продолжения жизненного эксперимента, и ничего не останется. Потому человек, пытающийся избавиться от чувства боли и предполагающий сохранять одинаковое состояние, переживает ли он удовольствие или боль, подрубает самый корень жизни и разрушает цель своего собственного существования. Всё это может быть приложимо, насколько наше теперешнее соображение или интуитивные силы могут нам показать, ко всякому состоянию, даже к тому, чего желают на Востоке — к нирване. Это состояние может быть только одним из бесконечно более тонких и более изысканных ощущений, если это вообще состояние, а не уничтожение; и согласно жизненному опыту, по которому мы сейчас можем судить, утончение ощущений означает возрастание жизненности — так, например, человек, наделённый чувствительностью и воображением, переживает по поводу вероломства или преданности друга даже больше, чем человек более грубой физической природы ощущает посредством самих чувств. Таким образом ясно, что философ, отказывающийся чувствовать, не оставляет себе места для отступления — даже удалённой и недостижимой цели нирваны. Он может лишь отказать себе в своём наследии жизни, которое, иначе говоря, есть право чувствования. Если он решит пожертвовать тем, что делает его человеком, он должен будет довольствоваться простой бездеятельностью сознания — состоянием, в сравнении с которым даже жизнь устрицы представляется весьма волнительной.