Мэйбл Коллинз - Через Золотые Врата. Глава 1. Поиск удовольствия

I

Все мы знакомы с неумолимой вещью, называемой страданием, которое преследует человека, и, что весьма странно, преследует его не в туманной и неопределённой манере, но с определённым и несломимым упорством. Его присутствие не совсем непрерывно, иначе человеку пришлось бы перестать жить, но его упорство не знает перерыва. Тёмная тень отчаяния всегда стоит за спиной человека, готовая коснуться его своим ужасным перстом, если он слишком долго чувствует себя довольным. Что дало право этому ужасному образу преследовать нас с часа рождения и до смертного часа? Что дало ему право всегда стоять в наших дверях, держа их полуоткрытыми своей неосязаемой, но просто ужасающей рукой, и готовому войти в любой момент, представляющийся ему подходящим? Величайший из когда-либо живших философов уступает ему в конце концов; он, с точки зрения здравого смысла, просто философ, который признаёт факт, что сопротивляться этому нельзя, и знает, что подобно другим людям, рано или поздно он должен будет страдать. Эти боль и бедствие — часть наследия человека; и решивший, что больше ничто не заставит его страдать, лишь окутывает себя глубоким и холодным эгоизмом. Этот покров может защитить его от боли; он также отделит его и от удовольствия. Если на земле и можно найти мир, или какую-нибудь радость в жизни, то не затворением дверей чувства, которые допускают к нам самую возвышенную и живую часть нашего существования. Ощущение, получаемое через физическое тело, даёт нам всё, что заставляет нас вести такой образ жизни. Невообразимо, чтобы человек заботился о том, чтобы дышать, если бы это действие не приносило ему чувство удовлетворения. Так же и с каждым делом и каждой потребностью нашей жизни. Мы живём, потому что приятно переживать даже ощущение боли. Ощущения — вот чего мы желаем, иначе мы бы согласились отведать глубоких вод забвения, и человеческий род бы угас. Если так обстоит дело в случае физической жизни, то очевидно так же — и с жизнью эмоций, — воображение, чувства, все эти тонкие и нежные составляющие, которые, с удивительным регистрирующим механизмом мозга, составляют внутреннего или тонкого человека. Чувствование — вот то, что составляет их наслаждение; бесконечный ряд ощущений — для них жизнь. Уничтожьте чувствование, которое заставляет их упорно желать продолжения жизненного эксперимента, и ничего не останется. Потому человек, пытающийся избавиться от чувства боли и предполагающий сохранять одинаковое состояние, переживает ли он удовольствие или боль, подрубает самый корень жизни и разрушает цель своего собственного существования. Всё это может быть приложимо, насколько наше теперешнее соображение или интуитивные силы могут нам показать, ко всякому состоянию, даже к тому, чего желают на Востоке — к нирване. Это состояние может быть только одним из бесконечно более тонких и более изысканных ощущений, если это вообще состояние, а не уничтожение; и согласно жизненному опыту, по которому мы сейчас можем судить, утончение ощущений означает возрастание жизненности — так, например, человек, наделённый чувствительностью и воображением, переживает по поводу вероломства или преданности друга даже больше, чем человек более грубой физической природы ощущает посредством самих чувств. Таким образом ясно, что философ, отказывающийся чувствовать, не оставляет себе места для отступления — даже удалённой и недостижимой цели нирваны. Он может лишь отказать себе в своём наследии жизни, которое, иначе говоря, есть право чувствования. Если он решит пожертвовать тем, что делает его человеком, он должен будет довольствоваться простой бездеятельностью сознания — состоянием, в сравнении с которым даже жизнь устрицы представляется весьма волнительной.

Но никто из людей не под силу такой подвиг. Сам факт продолжающегося существования человека доказывает, что он всё ещё желает ощущения, и желает его в такой положительной и активной форме, что это желание должно быть удовлетворено в физической жизни. Представляется более практичным не обманывать себя притворством стоицизма и не пытаться отрекаться от того, с чем невозможно заставить себя расстаться. Не будет ли более смелой политикой и более многообещающим способом решения великой загадки существования схватить его, держать крепко и потребовать тайну от него самого? Если бы только люди чуть остановились и приняли во внимание, каким урокам они научились от удовольствия и боли, можно было бы многое узнать о той странной вещи, что вызывает эти эффекты. Однако люди расположены поспешно отвращаться от самоизучения или любого непосредственного анализа человеческой природы. Но должна же быть наука жизни, столь же понятная, как любой из научных методов. Эта наука неизвестна, это верно, и её существование просто угадывается, на неё лишь намекается одним или двумя из наших наиболее продвинувшихся мыслителей. Развитие науки есть лишь открытие того, что уже находится в существовании; а химия кажется крестьянскому мальчику столь же магической и немыслимой, как наука жизни — человеку обычного восприятия. Но может быть, и должен быть провидец, который воспримет рост нового знания, подобно первым любителям, увидевшим в лабораторных экспериментах нынешнюю систему знаний, развитую на службу и пользу человека.

II

Несомненно, ещё больше людей попытались бы попробовать самоубийство, чтобы избежать ноши жизни, как многие сейчас его совершают — если были бы убеждены, что таким способом обретут забвение. Но колеблющийся выпить яд из страха лишь переменить способ существования, и возможно, к более активной форме страдания — человек большего знания, чем безрассудные души, сумасбродно бросающиеся в неизвестное, веря в его благосклонность. Воды забвения — нечто весьма отличное от вод смерти, и человеческий род не может иссякнуть посредством смерти, пока как закон рождения ещё действует. Человек возвращается к физической жизни, как пьяница к бутылке, — не зная, почему, за исключением того, что желает ощущения, доставляемого жизнью, как и пьяница желает ощущения, даваемого вином. Истинные воды забвения лежат далеко за пределами нашего сознания и могут быть достигнуты только прекращением существования в этом сознании — прекращением приложения воли, которая делает нас полными чувств и ощущений.

Почему человек не возвращается в то великое лоно молчания, откуда он пришёл, и не пребывает в мире, как нерождённое дитя находится в покое, пока импульс жизни не достигнет его? Он не делает этого, поскольку голоден до удовольствия и боли, радости и печали, ненависти и любви. Несчастный человек будет утверждать, что у него нет желания к жизни, но он докажет фальшь своих слов уже тем, что живёт. Никто не может заставить его жить; раб на галере прикован цепью к своему веслу, но жизнь его не может быть прикована к его телу. Великолепный механизм человеческого тела так же бесполезен, как паровая машина, топка которой не зажжена, если воля жить прекращается, — та воля, которую мы поддерживаем решительно и без остановки, и которая позволяет нам выполнять задачи, перед которыми бы мы иначе оторопели, как, например, ежемоментное вдыхание и выдыхание. Геркулесовые усилия, подобные этим, мы постоянно совершаем и не жалуемся, делая это даже с удовольствием, чтобы существовать среди бесчисленных ощущений.

И более того, мы довольны, большей частью, продолжать двигаться без цели и стремления, без всякого понятия о цели, и понимания, каким путём мы идём. Когда человек впервые отдаёт себе отчёт в этой бесцельности и смутно сознаёт, что работает с огромными и постоянными усилиями без всякого понятия о том, к чему эти усилия направлены, это обрушивает на него печаль мысли XIX столетия. Он заблудился, он сбит с толку, и нет надежды. Он становится скептичным, разочарованным, усталым и задаёт кажущийся неразрешимым вопрос — стоит ли вообще дышать ради таких неизвестных, и по всей видимости, непознаваемых результатов? По меньшей мере, если поставить не столь глобальный вопрос, действительно ли невозможно угадать направление, в котором находится наша цель?

III

Вопрос этот, порождённый грустью и усталостью, которая кажется нам неотъемлемой частью и сутью духа XIX столетия, в действительности — вопрос, который должен ставиться на протяжении всех веков. Если бы мы могли вдумчиво пройти назад вглубь истории, мы несомненно обнаружили бы, что он всегда приходит в тот час, когда цветок цивилизации расцвёл вовсю, и его лепестки уже еле-еле держатся вместе. Природная часть человека достигает тогда своего крайнего роста; он вкатил камень на Гору Трудности, чтобы лишь наблюдать, как он скатится обратно после достижения вершины — как было в Египте, Греции, Риме. Зачем эта бесполезная работа? Разве не достаточно достигнуть невыразимой усталости и тоски и завершить задачу — только для того, чтобы снова увидеть её невыполненной? И всё же это то, что делал человек на протяжении истории, насколько может проникнуть наше ограниченное знание. Есть одна вершина, достигаемая им огромными и объединёнными усилиями, и на которой — яркое цветение всей интеллектуальной, умственной и материальной части его природы. Кульминация чувственного совершенства достигнута, и тогда его власть ослабляется, его сила становится меньше, и он скатывается назад, через упадок и пресыщение, к варварству. Почему не остаётся он на этой достигнутой им вершине, оглядывая горы, открывшиеся за ней, в намерении покорить ещё бóльшие вершины? Потому что он невежественен, и видя великое сияние издалека, смущённый и ослеплённый опускает свои глаза и спускается отдохнуть на тенистую сторону своего холма. Иногда находится достаточно храбрый, чтобы взглянуть неотрывно на это сияние и разобрать что-нибудь из видящегося в нём образа. Поэты и философы, мыслители и учителя — все, кто являются «старшими братьями человечества», время от времени бросали этот взгляд, и некоторые из них распознали в этом смущающем блеске контуры Золотых Врат.

Эти врата впускают нас в святилище собственной природы человека, в то место, откуда исходит его сила жизни, и где он — жрец в святилище жизни. Что туда возможно войти, пройдя через эти врата, некоторые нам показали. Платон, Шекспир и немногие другие сильные прошли туда и говорили нам с ближней стороны этих ворот эзоповым языком. Когда сильный человек пересечёт порог, он более не говорит с теми, кто на другой стороне. И даже слова, которые он произносит, будучи снаружи, настолько полны тайны, так завуалированны и глубоки, что только те, кто следует за его шагами, могут увидеть в них свет.

IV

Чего желает человек — так это выяснить, как сменить боль на удовольствие; то есть раскрыть, как настроить сознание, чтобы переживалось именно то чувство, которое наиболее приятно. Можно ли это открыть при помощи человеческой мысли — по крайней мере вопрос, требующий рассмотрения.

Если ум человека с достаточной концентрацией обращается к какому-либо предмету, рано или поздно он получает о нём озарение. Конкретный индивидуум, в котором появляется это окончательное озарение, называется гением, изобретателем, вдохновенным; но он — лишь венец великой умственной работы, совершённой людьми вокруг него, простирающимися подобно видам с вершины на большие расстояния. Без них у него не было бы материала для работы. Даже поэту в качестве почвы требуются бесчисленные рифмоплёты. Он — сущность поэтической силы своего времени и предшествовавших времён. Невозможно отделить индивидуума любого вида от своих сородичей.

Потому, если бы вместо того, чтобы считать неизвестное непознаваемым, люди в едином согласии обратили к нему свои мысли, эти Золотые Врата не оставались бы столь непреклонно закрытыми. Требуется лишь сильная рука, чтобы толкнуть их и отворить. Смелость войти в них — это смелость поиска тайника своей собственной природы без страха и стыда. В тонкой составляющей, в аромате человека, в его сущности, находится ключ, открывающий эти великие Врата. А когда они открыты, что же обнаруживается?

Здесь и там, в долгом молчании веков, звучат ответы на этот вопрос. Прошедшие эти Врата оставили после себя слова как наследство для других представителей своего рода. В этих словах можно найти определённые указания на то, что открывается за Вратами. Но только те, кто желает идти этим путём, читают смысл, скрытый в этих словах. Учёные, или скорее, схоласты, читают священные книги разных народов, поэзию и философию, оставленную просветлёнными умами, и находят там только простую материальность. Воображением, прославляющим силы природы, или преувеличением психических возможностей человека объясняется для них всё, что они находят в библиях человечества.

То, что можно найти в словах этих книг, можно найти и в каждом из нас; и невозможно найти в литературе или через любой иной канал мысли то, чего бы не было в человеке, который изучает. Это, конечно, очевидный факт, известный всем истинным изучающим. Но особо это следует помнить в отношении этого глубокого и туманного предмета, поскольку люди так охотно верят, что там, где сами они находят лишь пустоту, ничего не может существовать и для других.

Человек, который их читает, скоро понимает одну вещь: ранее вошедшие в Золотые Врата не обнаружили, что они ведут к забвению. Напротив, в момент пересечения этого порога ощущение впервые становится реальным. Но оно нового порядка, неизвестного для нас сейчас, и без какого-то ключа к его характеру для нас невозможно даже оценить его. Несомненно, этот ключ может быть получен изучающим, который позаботится пройти через всю доступную нам литературу. То, что эти мистические книги и рукописи существуют, но остаются недоступными просто потому, что нет человека, готового прочитать первую страницу любой из них, становится убеждением всех, кто изучал этот предмет достаточно. Ибо через всё это должна проходить непрерывная линия — мы видим её идущей от грубого невежества к разуму и мудрости; и лишь естественно, что она должна вести к интуитивному знанию и вдохновению. Мы располагаем некоторыми скудными фрагментами этих великих даров человека; тогда где же тогда целое, частью которого они должны быть? Оно — за тонкой, но по видимости непроницаемой завесой, скрывающей его от нас, как скрывала она всю науку, всё искусство, все силы человека, пока он не нашёл смелость её сорвать. Эта смелость приходит только от убеждённости. Если человек однажды поверит, что вещь, которой он желает, существует, он добудет её любой ценой. Трудность в этом случае заключается в человеческом неверии. Требуется направить в неизвестную область человеческой природы огромный поток мысли и внимания, чтобы её врата были отперты, а её великолепные виды — изучены.

Что это стоит сделать, каков бы ни был риск, должны признать все те, кто задавал печальный вопрос XIX столетия — а стоит ли жизнь того, чтобы жить? И определённо, чтобы побудить человека к новым усилиям, этого будет достаточно — подозрения, что за пределами цивилизации, за пределами ментальной культуры, за пределами искусства и механического совершенствования есть новый, другой вход, допускающий к реальностям жизни.

V

Когда кажется, что конечная цель достигнута, и человеку больше нечего делать, — тогда, когда кажется, что у него нет иного выбора, кроме как между едой и питьём, и жизнью в комфорте, подобной животной, и скептицизмом, который есть смерть, — тогда на самом деле, если он только посмотрит, Золотые Врата уже перед ним. Когда в нём культура века, усвоенная совершенно — так, что он сам — воплощение её, тогда он годен к тому, чтобы попытаться сделать великий шаг, который абсолютно возможен, хотя пытаются его сделать столь немногие даже из тех, кто к нему готов. Так редко эта попытка делается отчасти по причине серьёзных трудностей, сопровождающих её, но в гораздо большей мере по причине того, что человек не осознаёт, что это на самом деле то самое направление, в котором и достигаются радость и удовлетворение.

У каждого человека есть определённые удовольствия, привлекающие его; каждый знает тот или иной слой ощущений, в котором он находит главную радость. Естественно, на протяжении жизни он систематически обращается к нему, в точности как подсолнух поворачивается к солнцу или водяная лилия опирается на воду. Но всё время он борется с ужасным фактом, который в душе его угнетает — не успеет он достичь удовольствия, как опять теряет его и снова должен отправляться на его поиски. Более того, в действительности он никогда его и не достигает, потому что оно ускользает от него в последний момент. Это происходит потому, что он пытается схватить то, что неприкосновенно, и удовлетворить голод своей души на ощущения контактом с внешними объектами. Как то, что является внешним, может удовлетворить или даже порадовать внутреннего человека, — правящего внутри и не имеющего даже глаз для материи, рук, чтобы трогать предметы, чувств, чтобы постигать то, что вне его магических стен? Эти заколдованные барьеры, окружающие его, беспредельны, поскольку они везде; они могут быть обнаружены во всех живых существах, и ни одну часть вселенной нельзя без них представить, если считать эту вселенную связным целым. А если не принять этот момент с самого начала, то бесполезно рассматривать предмет жизни вообще. Жизнь на самом деле не имеет смысла, если она не всеобщая и не взаимосвязанная, и если мы поддерживаем своё существование не по причине того факта, что мы часть того, что есть, а по причине нашего собственного бытия.

Это один из самых важных факторов в развитии человека — распознавание, глубокое и полное распознавание вселенского единства и связности. Разделение, существующее между индивидуальностями, между мирами, между различными полюсами вселенной и жизни, умственная и физическая фантазия, называемая пространством — это кошмар человеческого воображения. Эти кошмары существуют, и существуют только для того, чтобы мучить, это знает каждый ребёнок; и то, что нам требуется — это способность различения между фантасмагорией мозга, которая заботит только нас самих, и фантасмагорией повседневной жизни, которая заботит также и остальных. Это правило приложимо и в более общем случае. Никого, кроме нас, не затрагивает то, что мы живём в кошмаре нереального ужаса, и воображаем себя одинокими во вселенной и способными на независимое действие, пока нашими сотоварищами являются лишь те, кто является частью сна; но когда мы желаем говорить с теми, кто попробовал и открыл Золотые Врата, тогда это очень необходимо, и действительности, принципиально важно — различать, и не вносить в свою жизнь путаницу нашего сна — ведь сделав это, мы пополним ряды сумасшедших и снова впадём в темноту, где нет друга, кроме хаоса. Этот хаос следовал за каждым усилием человека, записанным в истории; после того, как цивилизация расцветёт, цветок опадает и умирает, и зима и темнота уничтожают его. Пока человек отказывается сделать попытку распознавания, которая могла бы позволить отличать ночные образы от действительных фигур дня, это должно неизбежно случаться.

Но если у человека хватит смелости сопротивляться этой реакционной тенденции, устойчиво встать на достигнутой вершине и занести свою ногу в поисках места для ещё одного шага, почему бы ему не найти его? Нет ничего, что могло бы заставить предположить, что путь заканчивается на определённой точке, кроме традиции, которая заявила, что это так, и которую люди приняли с распростёртыми объятиями, как оправдание своей лености.

VI

Леность есть воистину проклятие человека. Как ирландский крестьянин и космополитичный цыган прозябают в грязи и бедности от явной праздности, так и человек мира удовлетворённо живёт в чувственных удовольствиях по той же причине. Питьё утончённых вин, наслаждение деликатесной едой, любовь к ярким зрелищам и звукам, красивым женщинам и восхитительным окрестностям — всё это не лучше для окультуренного человека, не более удовлетворительно для него в качестве конечной цели удовольствия, чем грубые развлечения и наслаждения невежды — для человека некультурного. Не может быть конечной точки, поскольку жизнь в каждой форме — единая огромная последовательность тонких градаций; и человек, выбравший неподвижное стояние на достигнутой им точке культуры и признающий, что он не может идти дальше, просто делает произвольное заявление в оправдание своей лености. Конечно, можно заявить, что цыган доволен своей грязью и бедностью и, поскольку он таков, он такой же великий человек, как и самый высококультурный. Но он таков только пока невежественен; в момент, когда в его смутный войдёт свет, весь человек обращается к нему. Так что это то же самое на более высоком уровне; только трудность проникновения света в ум, допуска его туда, тут ещё больше. Ирландский крестьянин любит своё виски, и пока может иметь его, вовсе не заботится о великих законах морали и религии, которые, как считается, должны управлять человечеством и побуждать людей жить воздержанно. Окультуренного гурмана заботят только тонкие вкусы и совершенные приправы; но так же, как и самый простой крестьянин, он слеп в отношении того факта, что есть нечто, лежащее за пределами таких удовольствий. Подобно грубому невежде он обманут миражом, угнетающим его душу; и воображает, что раз получив радующее его чувственное удовольствие, достигнет полного удовлетворения его бесконечным повторением — пока в конце концов не достигнет сумасшествия. Букет любимого вина входит в его душу и отравляет её, не оставляя ему никаких мыслей, кроме как о чувственном желании; и он находится в том же безнадёжном состоянии, что и человек, умирающий безумным от выпивки. Что же хорошего получил пьяница от своего безумия? Ничего: боль в конце концов совсем поглотила удовольствие, и смерть входит, чтобы закончить эту агонию. Человек в конце концов понесёт наказание за своё упорное невежество от закона природы столь же непреложного, как от закона тяготения — закона, запрещающего человеку стоять неподвижно. Нельзя дважды испробовать одну и ту же чашу удовольствия — второй раз она обязательно будет содержать либо крупицу яда, либо каплю эликсира жизни.

Тот же аргумент хорошо действует и в отношении удовольствий интеллектуальных — тут работает тот же закон. Мы видим людей, которые в интеллектуальном аспекте являются цветом своего века, которые идут дальше своих сотоварищей и возвышаются над ними, в конце концов попадая в роковую рутинную колею мысли, где они уступают врождённой лености души, и начинают обманывать себя утешением повтора. Тогда приходят бесплодность и недостаток жизненности — то несчастное и разочаровывающее состояние, в которое так часто впадают великие люди, перевалив за средний возраст. Огонь юности, энергия молодого интеллекта побеждает внутреннюю инерцию и позволяет человеку взбираться на высоты мысли, наполняя свои ментальные лёгкие свежим воздухом гор. Но затем наконец наступает физическая реакция; физический механизм мозга теряет свой мощный импульс и начинает ослаблять свои усилия — просто потому, что молодости тела пришёл конец. Теперь человек подвергается нападению великого соблазнителя человеческого рода, который вечно стоит на лестнице жизни, поджидая тех, кто забрался так далеко. Он капает в ухо отравленную каплю, и с этого момента всё сознание начинает притупляться, и человек начинает ужасаться потере жизненных возможностей. Он бросается назад к знакомой платформе опыта и находит утешение в дёргании за хорошо известную струну страсти или эмоций. И слишком многие всё продолжают затягивать это, боясь попробовать неизвестное, удовлетворённые постоянным прикосновением к той струне, которая откликается легче всего. Этим они получают уверенность, что жизнь в них ещё пылает. Но в конце их судьба — такая же, как у гурмана и пьяницы. Сила чар ежедневно ослабевает по мере того, как чувствующий механизм теряет свою жизненность; а человек пытается вернуть к жизни прежнее возбуждение и пыл ударяя ноту более энергично, крепко вцепившись в то, что даёт ему ощущение, выпивая чашу яда до её фатального осадка. И тогда он пропал; безумие спускается на его душу, как оно спускается на тело пьяницы. Жизнь больше не имеет для него никакого смысла, и он дико бросается в бездну интеллектуального сумасшествия. Меньший же человек, совершающий эту великую глупость, утомляет дух других скучным цеплянием к знакомым мыслям, постоянной привязанностью к рутине, которую он утверждает в качестве конечной цели. Окружающее его облако столь же фатально, как сама смерть, и человек, когда-то сидевший у его ног, отходит огорчённым, и должен обратиться к его прежним словам, чтобы вспомнить его величие.

VII

Каково же средство против этого страдания и растраты усилий? Есть ли оно? Несомненно, сама жизнь в самой себе содержит логику и закон, делающий существование возможным; иначе хаос и сумасшествие были бы единственным достижимым состоянием.

Когда человек пьёт свою первую чашу удовольствия, его душа наполняется невыразимым счастьем, которое приходит с первым, свежим ощущением. Капля яда, которую он зароняет во вторую чашу, и которая, если он упорствует в своей глупости, удваивается и утраивается, пока наконец вся чаша не станет ядом — это невежественное желание повторения и усиления; очевидно это означает смерть, согласно любой аналогии. Ребёнок становится мужчиной; он не может вернуть своё детство и усилить его впечатления, кроме как заплатив неизбежную цену и став идиотом. Растение пускает свои корни в землю и выбрасывает зелёные листья; потом оно цветёт и приносит плоды. То растение, которое будет выпускать только корни или листья, упорно задерживая своё развитие, считается садовником бесполезным и требующим удаления.

Человек, выбирающий путь усилий и не позволяющий сну лености затуманить его душу, находит в своих удовольствиях всё новую и более утончённую радость каждый раз, когда пробует их, — нечто тонкое и удалённое, что всё более удаляет от состояния, в котором обычная чувственность есть всё; эта тонкая сущность — тот эликсир жизни, что и делает человека бессмертным. Тот, кто пробует его и не станет пить, если его нет в чаше, находит жизнь расширяющейся и мир — становящимся всё более великим перед нетерпеливым взглядом. Он распознаёт душу в женщине, которую он любит, и страсть становится миром; он видит в своей мысли тонкие качества духовной истины, которая за пределами действия нашего умственного механизма, и тогда вместо вхождения в рутину интеллектуализма он покоится на широкой спине орла интуиции и парит в той прекрасной атмосфере, где нашли своё прозрение великие поэты; он видит внутри своей способности чувствования, удовольствия от свежего воздуха и солнца, еды и вина, движения и покоя, возможности тонкого человека — того, который не умирает с телом или мозгом. В удовольствиях искусств, музыки, света и красоты — внутри этих форм, которые люди повторяют, пока не останутся лишь формы, — он видит великолепие Золотых Врат и проходит в них, чтобы обнаружить новую жизнь за пределами, которая, как горный воздух, опьяняет и даёт силу самой своей энергией. Но если он вливал, каплю за каплей, больше и больше этого эликсира жизни в свою чашу, он становится достаточно сильным, чтобы вдыхать эту насыщенную атмосферу и жить в ней. Тогда, умрёт ли он, или живёт в физической форме, он так же продолжает идти и находить новые и более тонкие радости, более совершенные и удовлетворяющие переживания с каждым вдохом и выдохом.

<<	Оглавление	>>