Просмотр кода страницы Йейтс У.Б. - Воспоминания о Е.П. Блаватской

{{Литература БТС
 | автор = Йейтс У.Б.
 | название = «Автобиографии: грёзы о детстве и юности и трепет вуали»
 | подзаголовок = 
 | название для сортировки = 
 | вид произведения =  
 | изображение = 
 | подпись изображения = 
 | переводчик = Исаева О.В. 
 | описание = Фрагмент автобиографии [https://archive.org/details/autobiographiesr0000wbye/page/n7/mode/2up «Автобиографии: грёзы о детстве и юности и трепет вуали»] (Autobiographies: reveries over childhood and youth and the trembling of the veil, ), 1927, главы 18 (частично) и 19, cc. [https://archive.org/details/autobiographiesr0000wbye/page/212/mode/2up 213-226]
 | описание краткое = Фрагмент автобиографии, посвящённый знакомству У.Б. Йейтса с Е.П. Блаватской.
 | есть текст = да
 | примечание = 
 | дата издания для показа = 
 | дата издания для сортировки = 
 | публикации = The MacMilan Company, 1927
 | категории = О Блаватской ЕП
 | связанные произведения = 
 | в библиотеке анг = Yeats W.B. - Reminiscence of H. P. Blavatsky
 | сноска к автору = 
 | сноска к названию = 
}}
<center>[ Воспоминания о Е.П. Блаватской</center>
<center>Часть II. ''Трепет вуали'' (1922). Книга I. ''Четыре года: 1887-1891''. Главы [https://archive.org/details/autobiographiesr0000wbye/page/212/mode/2up 18-19]. ]</center>

{{Стиль А-Подзаголовок|Глава 18 (частично)}}
{{Вертикальный отступ|}}

Теософы меня привлекли уже в Дублине, потому что они утверждали о реальном существовании Вечного жида<ref>Вечный жид или Агасфер (лат. Ahasverus) — легендарный персонаж, по преданию обречённый скитаться из века в век по земле до Второго пришествия Христа. легендарный персонаж: иудей-ремесленник, мимо дома которого вели на распятие Иисуса Христа, нёсшего свой крест, отказал Иисусу и оттолкнул его, когда тот попросил позволения прислониться к стене его дома, чтобы отдохнуть, и за это был осуждён на скитание по земле до Второго пришествия Христа и на вечное презрение со стороны людей.</ref> или ему подобных, и, помимо того, что могли вообразить Хаксли, Тиндалль, Каролюс-Дюран и Бастьен-Лепаж, я не видел ничего против его существования в реальности. Вскоре, услышав, что мадам Блаватская прибыла из Франции или из Индии, я подумал, что пришло время разобраться в этом вопросе. Конечно, если где-то в мире и существует мудрость, то она должна быть лишь в разуме, который следует каким-то своим собственным путём и не признаёт никаких обязанностей перед нами, который общается только с Богом и не уступает ни в чём из страха или благосклонности. Разве не все народы, объединённые в едином разуме и понимании, верили, что такие люди существуют, и воздавали им эту честь или они воздавали её простой тени, отказывая в этом филантропам и учёным мужам?

{{Стиль А-Подзаголовок|Глава 19}}
{{Вертикальный отступ|}}

Я нашёл мадам Блаватскую в маленьком домике в Норвуде<ref>Норвуд, а в данном случае Верхний Норвуд, район Лондона, где был расположен дом, в котором проживала Е.П.Блаватская с мая по сентябрь 1887 года.</ref>, где, по её словам, осталось всего три её сторонника – Общество психических исследований только что сделало официальное сообщение о её индийских феноменах<ref>В декабре 1885 года был опубликован т.&nbsp;н. «Отчёт Ходжсона» сделанный для комитета «Общества психических исследований», в котором Е.П.Блаватская обвинялась в мошенничестве. Через 100 лет Общество Психических Исследований вернулось к этому делу, и повторно его расследовав, пришло к выводу, что обвинения против Блаватской были безосновательны.</ref>, – и поскольку один из трёх сторонников остался во внешней комнате, чтобы не впускать нежелательных посетителей, я был вынужден праздно провести долгое время в ожидании. Некоторое время спустя меня впустили, и я увидел пожилую женщину в простом тёмном платье свободного покроя: что-то вроде старой ирландской крестьянки с чувством юмора и дерзкой властностью. Меня всё ещё заставляли ждать, потому что она была погружена в беседу с посетительницей. Я прошёл через раздвижные двери в соседнюю комнату и постоял, рассматривая, от нечего делать, часы с кукушкой. Они, конечно, были остановлены, потому что гири были сняты и лежали на земле, и всё же, пока я там стоял, кукушка выскочила и прокуковала мне. Я прервал мадам Блаватскую, чтобы сказать: “Ваши часы мне просигналили”. “Они часто сигналят незнакомцам”, – ответила она. “В них есть дух?” – спросил я. “Не знаю, – сказала она, – мне нужно побыть одной, чтобы узнать, что в них”. Я вернулся к часам, начал их рассматривать и услышал, как она сказала: “Не разбейте мои часы.” Я задался вопросом, не был ли здесь какой-то скрытый механизм, и, полагаю, я был бы выведен из себя, если бы нашёл его, хотя Хенли<ref>Хенли, Уильям Эрнст (1849-1903) – английский поэт, критик и издатель, друг и наставник Йейтса.</ref> сказал мне: “Конечно, она вытворяет мошеннические чудеса, но гениальный человек должен что-то делать; ведь Сара Бернар<ref>Сара Бернар (1844-1923) – знаменитая французская актриса, была также известна своими эксцентричными выходками, например, установила у себя дома гроб и спала в нём.</ref> спит в своём гробу”. Вскоре посетительница ушла, и мадам Блаватская объяснила, что та была пропагандисткой прав женщин, которая почувствовала потребность выяснить, “почему мужчины такие плохие”. “Какое объяснение Вы ей дали?” – спросил я. “Что мужчины рождаются плохими, но женщины сами себя такими делают”. Потом она объяснила, что меня заставили ждать, потому что она приняла меня за какого-то мужчину, чьё имя было похоже на моё и который хотел убедить её в том, что поверхность земли плоская. 

Я тогда постоянно уезжал с длительными визитами в Слайго, и когда я увидел её в следующий раз, уже прошло некоторое время, за которое она переехала в дом в районе Холланд-парка<ref>В сентябре 1887 г. Е.П. Блаватская переезжает в дом по адресу Лансдаун роуд 17, Холланд-парк, Лондон.</ref> и была окружена своими сторонниками. 

Каждый вечер она сидела перед маленьким столиком, покрытым зелёным сукном, и на этом зелёном сукне постоянно что-то писала кусочком белого мела. Она нацарапывала иногда символы, с юмором объясняемые, а иногда и непонятные цифры, хотя мел предназначался для того, чтобы отмечать её счёт, когда она играла в пасьянс. В соседней комнате можно было увидеть большой стол, где каждый вечер её сторонники и гости, часто в большом количестве, садились за овощную трапезу, в то время как она взбадривала или подтрунивала через раздвижные двери. Великая страстная натура, этакая пародия на доктора Джонсона<ref>Тут, возможно, имеется ввиду Сэмюэл Джонсон (1709-1784) – английский литературный критик и поэт, которого так и называли «доктор Джонсон», чьё имя, по оценке «Британской энциклопедии», стало в англоязычном мире синонимом второй половины XVIII века.</ref> женского пола, впечатляющая, я думаю, для каждого мужчины или женщины, которые сами хоть чем-нибудь были богаты, она казалась нетерпимой к формализму и пронзительному абстрактному идеализму тех, кто её окружал, и это нетерпение проявлялось в брани и множестве прозвищ: “О, ты болтун, ну, тогда ты теософ и брат”. Самый набожный и образованный из всех её сторонников сказал мне: “Е.П.Б. только что сказала мне, что к этому глобусу на северном полюсе прикреплён ещё один, так что земля действительно имеет форму гантели”. Я сказал, поскольку знал, что в её воображении содержится весь фольклор мира: “Это, должно быть, какой-то фрагмент восточной мифологии”. “О, нет, это не так, – сказал он, – в этом я уверен, и в этом должно быть что-то, иначе она бы этого не сказала”. Её насмешки не предназначались только для её последователей, и голос её становился резким, а насмешки теряли фантазию и юмор, когда она говорила о том, что казалось ей научным материализмом. Однажды я увидел этот антагонизм, ведомый какой-то телепатической вдохновлённостью. Я привёл к ней очень способную женщину из Дублина, и у этой женщины был брат, физиолог, чья репутация, хотя и известная только специалистам, была европейской, и благодаря этому брату семья гордилась всем научным и современным. За весь вечер женщина из Дублина почти не открыла рта, и она, конечно, была незнакома с мадам Блаватской, но я сразу увидел на этом морщинистом старом лице, склонившемся над картами, личную неприязнь, и это был единственный раз, когда я это там увидел, неприязнь одной женщины к другой. Мадам Блаватская попыталась укутаться, превратившись в первобытную крестьянку, и начала жаловаться на свои недуги, особенно на больную ногу. Но совсем недавно её мастер – её “старый еврей”, её “Агасфер” – подлечил её или направил на путь излечения. “Я сидела здесь, в своём кресле, – сказала она, – когда вошёл мастер и принёс с собой что-то, что он положил мне на колено, что-то тёплое, что обхватило моё колено – это была живая собака, которую он разрезал”.

Я узнал способ лечения, который иногда использовался в средневековой медицине. Я не сомневался и не сомневаюсь, что она описала реальное видение, но его использование в тот момент и в той компании было шедевром фантастической жестокости. 

У неё было два Мастера, и их портреты, идеальные индийские головы, нарисованные каким-то совершенно некомпетентным художником, стояли по обе стороны раздвижных дверей. 

Однажды вечером, когда разговор был безличным и общим, я сидел, глядя сквозь раздвижные двери в тускло освещённую столовую за ними. Я заметил странный красный свет, падающий на картину, и встал, чтобы посмотреть, откуда исходит этот красный свет. Это был образ фигуры индийца, и когда я приблизился, он медленно исчез. Когда я вернулся на своё место, мадам Блаватская спросила: “Что Вы видели?” “Образ фигуры”, – сказал я. “Скажите ему, чтобы убирался”. “Он уже ушёл”. “Тем лучше”, – сказала она, – “Я боялась, что это медиумизм. Но это всего лишь ясновидение”. “В чём разница?” “Если бы это был медиумизм, он бы остался, несмотря на Вас. Остерегайтесь медиумизма; это своего рода безумие; я знаю, потому что прошла через это”.

Я обнаружил, что она почти всегда полна веселья, которое, в отличие от случайных шуток окружающих, было нелогичным и непредсказуемым, и всё же всегда добрым и снисходительным. Однажды вечером я позвонил и обнаружил, что её нет, но её ожидали с минуты на минуту. Она была где-то на побережье, чтобы поправить здоровье, и вскоре прибыла с небольшой свитой приверженцев. Она сразу же села в своё большое кресло и начала разворачивать свёрток из коричневой бумаги, в то время как все с любопытством за этим наблюдали. В свёртке была большая семейная Библия. “Это подарок для моей горничной”, – сказала она. “Какая Библия, и даже без аннотаций!” – произнес чей-то потрясённый голос. “Что ж, дети мои, – был ответ, – какой смысл давать лимоны тем, кто хочет апельсины?” 

Когда я впервые начал часто бывать в её доме, а вскоре я стал делать это очень часто, я заметил там красивую умную светскую женщину, которая, безусловно, казалась очень неуместной, хотя она сама считала себя раскаявшейся. Вскоре возникло много скандалов и сплетен, поскольку раскаявшаяся грешница явно была связана с двумя молодыми людьми, которые, как ожидалось, должны были вырасти в мудрецов-аскетов. Скандал был настолько велик, что мадам Блаватской пришлось вызвать раскаявшуюся к себе и говорить в таком тоне: “Мы считаем, что необходимо подавить животную природу; Вы должны жить целомудренно в поступках и мыслях. Посвящение даётся только тем, кто полностью целомудрен”, но через несколько минут в таком пылком стиле, когда раскаявшаяся стояла перед ней раздавленная и пристыженная, она закончила: “Я не могу позволить тебе больше одного”. Она была вполне искренна, но считала, что ничто не имеет значения, кроме того, что происходит в уме, и что, если мы не можем управлять умом, наши действия не имеют большого значения. 

Один молодой человек вызывал у неё раздражение, поскольку она думала, что его постоянная мрачность проистекает из его целомудрия. Я знал его в Дублине, где он привык прерывать длительные периоды аскетизма, во время которых он ел овощи и пил воду, краткими вспышками того, что он считал дьяволом. После вспышки он на несколько часов поражал воображение членов местного теософского общества поэтическими рапсодиями о блудницах и уличных фонарях, а затем на недели погружался в меланхолию. Коллега-теософ однажды нашёл его висящим на оконном столбе, но в самый последний момент перерезал его верёвку. Я спросил человека, который возвратил его к жизни: “Что вы сказали друг другу?” Он сказал: “Мы провели ночь, рассказывая комические истории, и много смеялись”. Этот человек, разрывавшийся между чувственностью и мечтательными амбициями, был теперь самым набожным из всех и сказал мне, что посреди ночи он часто слышал звон маленького “астрального колокольчика”, которым Учитель мадам Блаватской привлекал её внимание, и что, хотя это был серебристый низкий звук, он заставлял содрогнуться весь дом. 

В другой раз в какой-то вечер, когда дискуссия была приватной, я застал его в прихожей ожидающим тех, кто имел право входа, чтобы провести их в помещение, и когда я проходил мимо, он прошептал мне на ухо: “Мадам Блаватская, возможно, вообще не настоящая женщина. Говорят, что её мёртвое тело было найдено много лет назад на каком-то итальянском поле боя”. 

У неё было два доминирующих настроения, оба чрезвычайно активные: одно спокойное и философское, и таким настроение бывало всегда в тот вечер на неделе, когда она отвечала на вопросы по своей системе, и когда, спустя тридцать лет, я оглядываюсь назад, я часто спрашиваю себя: “Была ли её речь автоматической? Была ли она медиумом в трансе или находилась в каком-то подобном состоянии один вечер в неделю?” 

В другом настроении она была полна фантазий и непоследовательных шуток. Помню, как она говорила, рисуя мелом треугольник на зелёном сукне: “Это греческая церковь, треугольник, как и все истинные религии”, – а затем, когда она заставила его исчезнуть под бессмысленными каракулями: “Он разросся и превратился в куст ежевики, как Римская церковь”. Затем вычеркнула всё, кроме одной прямой линии: “Теперь они обрубили ветки и превратили это в метлу, и это протестантизм”. 

И так было ночь за ночью, всегда разнообразное и непредвиденное. Я наблюдал подобную внезапную крайнюю перемену и в других людях, половина мыслей которых была о сверхъестественном; и Лоуренс Олифант<ref>Лоуренс Олифант (1829-1888) – английский писатель, путешественник и мистик, противоречивая фигура, стремившаяся создать еврейское государство в Палестине для исполнения пророчества о конце света.</ref> где-то записывал подобные наблюдения. Я помню, что только однажды застал её в задумчивом настроении, что-то случилось, что испортило ей настроение, какая-то атака на её движение или на неё саму. Она говорила о Бальзаке<ref>Оноре де Бальзак (1799-1850) – знаменитый французский писатель, журналист и издатель. Блаватская, в «Тайной доктрине», называла его: «бессознательный оккультист французской литературы».</ref>, которого видела всего один раз, об Альфреде де Мюссе<ref>Альфред де Мюссе (1810-1857) –  французский поэт, драматург и прозаик. С раннего детства был нервозным и эмоционально нестабильным.</ref>, которого она знала достаточно хорошо, чтобы невзлюбить за его болезненность, и о Жорж Санд<ref>Жорж Санд (1804-1876) – французская писательница.</ref>, которую она знала так хорошо, что они вместе занимались магией, о которой “ни одна из них вообще ничего не знала” в те дни; и она продолжила, как будто вокруг не было никого, кто мог бы её подслушать: “Раньше я удивлялась и жалела людей, которые продают свои души дьяволу, но теперь мне их только жаль. Они делают это, чтобы иметь кого-то на своей стороне”, и после нескольких слов, которые я забыл, добавила к этому: “Я пишу, пишу, пишу, пока Вечный жид ходит, ходит, ходит”.

Помимо преданных, которые приходили послушать и превратить каждую доктрину в новую санкцию для пуританских убеждений своего викторианского детства, съезжались чудаки с половины Европы и со всей Америки, и они приезжали, чтобы поговорить. Одна американка сказала мне: “Она стала самой знаменитой женщиной в мире, потому что сидела в большом кресле и позволяла нам разговаривать”. Они разговаривали, а она играла в пасьянс, подсчитывала очки на зелёном сукне и, как правило, казалось, слушала, но иногда она переставала слушать. 

Была женщина, которая постоянно говорила о “божественной искре” внутри себя, пока мадам Блаватская не остановила её словами: “Да, моя дорогая, в Вас есть божественная искра, и если Вы не будете очень осторожны, то услышите, как она храпит”. 

Некий капитан Армии спасения, вероятно, понравился ей, потому что, несмотря на громогласность, в нём было много воодушевления. Он познал трудности и рассказывал о своих видениях, когда голодал на улицах, и, возможно, у него всё ещё было немного света в голове. Его голова пылала диким мистицизмом, и я задавался вопросом, что же он мог проповедовать невежественным людям, пока я не встретил человека, который слышал его возле Ковент-Гардена. “Друзья мои, – говорил он, – внутри вас есть Царство Небесное, и чтобы избавиться от него, потребовалась бы довольно большая таблетка”.

Тем временем я ничуть не приблизился к доказательству того, что мудрец Агасфер “обитает в морской пещере посреди демонов”, и я больше ничего не узнал об этих “Учителях”, представительницей которых утверждала себя мадам Блаватская. Казалось, все присутствующие ощущали их присутствие, и все говорили о них так, словно они были важнее любого видимого обитателя дома. Когда мадам Блаватская была более молчаливой, менее оживлённой, чем обычно, это было “потому, что её Учителя были разгневаны”; они упрекали её за какую-то ошибку, и она постоянно заявляла о своей ошибке. 

Однажды я, казалось, находился в их присутствии или в присутствии какого-то их посланника. Было около девяти вечера, и полдюжины из нас сидели вокруг её большого стола, покрытого скатертью, когда комната вдруг наполнилась запахом благовоний. Кто-то из присутствующих спустился сверху, но ничего не почувствовал – похоже, был вне воздействия – но для меня и других запах был очень сильным. Мадам Блаватская сказала, что это были обычные индийские благовония и что присутствовал какой-то ученик её “Учителя”; она, казалось, стремилась придать этому вопросу лёгкий оттенок и перевела разговор на что-то другое. 

Конечно, это был романтический дом, и я не отделял себя от него по собственной воле. Блейк<ref>Уильям Блейк (1757-1827) – английский поэт, художник и гравёр.</ref> научил меня ненавидеть всякую абстракцию, и, раздражённый абстрактностью того, что называлось “эзотерическими учениями”, я начал серию экспериментов. В какой-то книге или журнале, издаваемом обществом, приводилась цитата из эссе о магии какого-то писателя семнадцатого века. Если бы вы сожгли цветок дотла и поместили пепел, я думаю, под приёмник воздушного насоса, и продержали бы приёмник в лунном свете много ночей, появился бы призрак цветка, парящий над его пеплом. Я собрал комиссию, которая провела этот эксперимент – безрезультатно. “Эзотерические учения” заявляли, что определённый очень чистый вид индиго является символом одного из семи принципов, на которые они разделяют человеческую природу. С некоторым трудом я раздобыл немного этого чистого индиго и раздал его порции членам комитета, попросив их класть его на ночь под подушки и записывать свои сны. Я утверждал, что все природные пейзажи должны быть разделены на семь типов в соответствии с этими принципами, и, изучая их, мы могли бы избавить разум от абстракций. Вскоре секретарь, дружелюбный, интеллигентный человек, попросил меня зайти к нему, а когда я пришёл, выразил недовольство тем, что я вызываю разбирательства и беспокойство. В процессе было отмечено некое фанатичное голодное лицо, красное и заплаканное, и было совершенно ясно, что это я, не согласный с их методами или философией. “У нас есть определённые идеи, – сказал он, – и у нас есть только одна обязанность – распространять их по всему миру. Я знаю, что все эти люди становятся догматиками, что они верят в то, чего никогда не смогут доказать, что их уход из семейной жизни является для них большим несчастьем, но что нам делать? Нам сказали, что весь духовный приток в общество прекратится в 1897 году ровно на сто лет; до этой даты наши фундаментальные идеи должны быть распространены во всех странах”. Я знал эту доктрину, и это заставило меня задуматься, почему та старая женщина или "Учителя", от которых, кем бы они ни были или не были, пришёл её гений, настаивали на этом; ведь какой-то приток должен быть всегда. Боялись ли они ереси, или у них не было никакой цели, кроме как добиться максимально возможного немедленного эффекта?


{{Сноски}}