Блаватская Е.П. - Состояние России

[В "Альбоме для вырезок" Е.П. Блаватской (т. XI, стр.81-86), хранящемся в адьярском архиве, под обоими статьями стоит рукописная подпись: "Статья Е.П.Б.". (изд.)]

(От корреспондента)

I

«Не приведи бог видеть русский бунт — бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка», — так писал великий поэт Александр Пушкин пятьдесят лет назад, хотя слова и новы, ибо взяты из фрагмента его повести, лишь недавно обнаруженного среди его неопубликованных материалов^[1].

Письма из самых отдаленных уголков России, датированные последними числами марта, свидетельствуют о том, что за три недели не удалось хотя бы сколько-нибудь ослабить впечатление от катастрофы 1 (13) марта. Национальная рана столь же отверста, и чувства ужаса и страха столь же остры, как и в самый первый день злодеяния. Если прежде общественное мнение относительно социалистов разнилось, то ныне оно стало единодушным, и нигилисты обречены своим же собственным народом. Так, один корреспондент пишет:

Россия поражена в самое сердце. По сей день мы не можем свыкнуться с ужасной действительностью! Царь убит!!! И кем, Боже праведный! Подлейшими и презреннейшими из его империи, кучкой гнуснейших негодяев, когда-либо ступавших по земле; в сравнении с ними кровожадные Робеспьер и Марат кажутся благороднейшими рыцарями, воплощением великодушия... Никогда прежде Россия не страдала под тяжестью такого посрамления и бесчестия. И раньше были «дворцовые цареубийства», как в случае с Петром III и Павлом, совершаемые тайно и в пределах четырех стен. Но убийство царя среди бела дня, в собственной столице, в окружении охраны и на глазах у народа, всецело ему преданного, — преступление, доселе невиданное в анналах русской истории, злодеяние, покрывающее позором всю страну. Если бы он умер естественною смертью, тогда, возможно, лишь немногие искренне о нем горевали бы; ибо велики были его благодеяния для России, но столь же велика была и его вина пред своим народом... Именно его слабости и неуместной снисходительности обязана Россия возникновению и развитию этой шайки безумцев... Вместо того чтобы изничтожить их, как ядовитых рептилий, он поощрял и прощал их, словно озорных мальчишек, которых следует привести к покаянию добротой и лаской, а не суровым наказанием. И когда эти любимые детки стали убивать направо и налево, кончая тем, что тайком подобрались к его собственной персоне, тогда, надеясь, что пример немногих послужит достаточным и спасительным предостережением всем остальным, этих немногих повесили, и все приближенные к Императору почили на его лаврах. Даже нигилистам, приговоренным к ссылке в Сибирь, почти всем было даровано помилование и позволение вернуться домой — и сей акт милосердия получил высочайшее одобрение Европы. И ныне они отблагодарили царя. Гриневицкий, метнувший вторую бомбу, убившую его самого, и Желябов — оба бывшие острожники, получившие помилование и лишь недавно вернувшиеся из Сибири. К счастью для него, Император не страдал. Нервная система была полностью разрушена взрывным ударом, и он скончался от потери крови, прежде чем они добрались до дворца. Но если он так счастливо избег физических мучений, то какова же должна была быть его душевная агония, длившаяся хотя бы даже всего несколько секунд!.. Два очевидца могут поведать нам об этом. Один — полковник Дворжицкий, находившийся рядом с царем, когда тот подошел к Рысакову, другой — кадет, перенесший его раздробленное тело в сани. Глядя сквозь убийцу, слышали, как Император тихо прошептал: «Русский.... О Боже! Снова русский!..» И повторил эти слова Великому князю Михаилу, выразив желание умереть в собственном дворце.

Думала ли в тот момент несчастная жертва о страшной тайне, разглашенной во время последнего суда над шестнадцатью нигилистами 6 ноября (25 октября) 1880 года, получившего известность как дело об убийстве князя Кропоткина? Среди молодых преступников был один поляк, некий Кобылянский; его честолюбивому стремлению стать тем избранником, который низложит величественную царскую голову, воспрепятствовали свои же собратья-заговорщики — саму его национальность сочли достаточным к тому препятствием, ибо нигилисты не хотели, чтобы преступление было приписано национальной вражде. Был среди них и еврей, Гольденберг, убийца князя Кропоткина, который тщетно предлагал себя вместо Соловьева. Но они ни за что не соглашались на это из-за его еврейской национальности и религии. Они опасались, что столь ужасное злодеяние может вызвать огромную ненависть ко всей его расе, на которую христиане и так слишком часто возлагали ответственность за преступления, совершенные отдельными ее представителями. «Только русская рука должна быть поднята против вождя русского народа, дабы мир, прекрасно осознающий, сколь глубоко в каждом русском сердце укоренилось почти религиозное чувство преданности, мог, исходя из чудовищности злодеяния, судить о значительности провокации и смертоносности решения...» И так тот, кто так сильно любил свой народ, погиб от руки одного из своих чад.

Другое письмо — от высшего военного чина, состоящего на службе в штабе государя. Он пишет:

Ужасным и позорным для всей России был конец усопшего монарха, тем не менее, похоже, он предопределен самой судьбой, неся на себе явные признаки фатальности. Все приближенные покойного царя были совершенно потрясены, ибо это одно из тех событий, которые глубоко запечатлеваются в душе, напоминая, что каждого из нас ожидает его последний, заранее намеченный час, и он неминуемо пробьет, как бы мы ни старались его предотвратить... За три дня до трагического события главные лидеры всех предыдущих заговоров — руководители недавних попыток минирования и взрывов на московской железной дороге и в других местах — были найдены и схвачены; одновременно был раскрыт и план нового покушения. Аресты вызвали опасение, что оставшиеся без руководства так называемые «слуги-палачи», лишенные своих главарей и уже вооруженные динамитом, могут поспешить с осуществлением подлого замысла на собственный страх и риск; поэтому сочли совершенно необходимым дать полиции еще несколько дней для задержания оставшихся преступников. Лорис-Меликов умолял Императора не покидать дворца в течение четырех-пяти дней; он поведал об огромной опасности, подстерегающей Государя, княгине Юрьевской, и та, в свою очередь, заклинала Царя не рисковать своею жизнью. Как ни странно, даже мольбы последней были отвергнуты: Император был непреклонен. Обрисовав опасность в общих чертах, граф Лорис-Меликов доложил Царю о мельчайших подробностях плана нигилистов, уже разглашенных одним из главарей. Он узнал, что было решено остановить его карету, спровоцировав какой-нибудь несчастный случай, вынудивший бы его выйти, а затем предпринять последнюю попытку убить Царя, во время которой, конечно, с собственной жизнью расстался бы и цареубийца. Все это, и даже больше, было известно ему еще до выезда из дворца. Зная об этих подробностях и будучи предупрежденным подобным образом, как легко, кажется теперь, можно было бы избежать катастрофы и частично, если не полностью, сорвать заговор. Но так случилось, что Император по собственной воле как бы пошел навстречу каждому шагу, предусмотренному планом замышлявшегося убийства, и, стало быть, своей судьбе. Он не только поехал в Манеж, но, когда разорвалась первая бомба, повредившая карету, что, однако, не препятствовало ей двигаться дальше, несмотря на мольбы кучера и полицмейстера, наперед получивших указания от Лорис-Меликова в случае несчастья на всех парах мчаться во дворец, а также не обращая внимания на их замечания, что заговорщиков, возможно, много, Царь вышел из кареты и фактически прошел расстояние в 25 шагов от нее, смешавшись с толпою, схватившей и окружившей Рысакова. И вот тогда второй заговорщик, уже принесший свою жизнь в жертву ужасному злодеянию, приблизился к нему и метнул вторую бомбу к его стопам. Единственное упущение, в котором укоряют Лорис-Меликова, состоит в том, что, найдя решение императора выехать из дворца непреклонным, он не настоял на том, чтобы его величество взял для эскорта не шесть, а пятьдесят казаков, дабы не подпустить никого близко к карете, ибо эти бомбы надобно бросать с очень малого расстояния из-за их веса. Но кто же знал тогда об их устройстве? И судьба действительно кажется неотвратимой. Теперь на нового императора оказывается огромное давление, дабы он перенес свою резиденцию на следующее лето, если не навсегда, в один из подмосковных дворцов. За этот срок, если только будет обеспечена безопасность нового царя, Лорис-Меликов надеется полностью избавить Россию от этого полчища кровожадных зверей.

Примечательно, что жители Москвы и прилегающих губерний, послав через своих представителей нижайшие мольбы Александру III вверить себя их защите, ныне переполняют церкви «Москвы священной»; с благословения священников и ведомые ими, они идут тысячами, дабы пред святыми ликами икон своих заступников торжественно поклясться, что не будет им покоя, покуда в империи останется хоть один социалист. А это означает безжалостное преследование всех подозреваемых — смерть и незамедлительная расправа от рук разъяренной толпы. Однако цель, провозглашенная русскими нигилистами, как постоянно заявляют арестованные главари чрезвычайно секретной организации, называемой «террористическая фракция», — спасение русского народа. «Идол, во имя которого мы жертвуем, есть не мы сами, личная страсть или выгода», — говорит Гольденберг в признаниях, якобы записанных до его самоубийства в Петропавловской крепости (в ноябре 1880 года), но «общественное благо нашей любимой России». Часто, хотя и несправедливо, население России подозревалось в тайной симпатии к своим так называемым благодетелям и избавителям; но истина состоит в том, что эти современные Сарданапалы, которые прежде, чем расстаться с собственною жизнью, неизменно уничтожают десятки невинных жертв, всегда внушали отвращение низшим классам. Многие из этих образованных юношей и девушек, переодевшись в одежду работного люда или крестьян и переняв манеры и речь рабочих сословий России, долгие годы «ходили в народ» — к своим «младшим братьям». Сея недовольство и забивая их головы революционными идеями, они надеялись достигнуть вожделенной цели — возрождения террора в нашем столетии, но тщетно. То, что им явно не удалось внушить свои идеи низшим сословиям — не промах, а следствие причин, которые Европа, похоже, еще не очень-то хорошо осознала. Взаимоотношения русских царей с народом беспрецедентны в истории. Лишь французская Бретань в своей любви и неизменной преданности Бурбонам во время великой революции и даже сегодня, в республиканской Франции, может позволить нам некоторое сравнение. Но ни в одной стране преданность эта не покоится на личных заслугах монарха или любви, внушаемой им. Причину ее следует искать в религиозном фанатизме, с которым это чувство преданности переплелось столь тесно, что ослабить одно — значит убить другое. Коронация представляла во Франции и все еще представляет в России одно из главных церковных таинств, а царь в глазах народа значит гораздо больше любого короля во Франции: «Он Избранник Божий и Его Помазанник» — он трижды свят. Религия — главный оплот царя, без которого он вряд ли чувствовал бы себя в безопасности. В этом, возможно, и разгадка изрядной внешней благочестивости, частенько смешанной с величайшей нравственной развращенностью императорских семей. Русский народ был предан и Ивану Грозному — русскому Нерону, и полубезумному и жестокому Павлу, и Александру II — «Благословенному».

Разъяренные массы разыскивали и требовали предать смерти доктора Мандта, который, как они ошибочно полагали, отравил Николая I; и точно так же, если только позволят, будут они разыскивать и безжалостно убивать всех заподозренных в социализме. Только в данном случае их ярость против святотатственных цареубийц удесятеряется искренней преданностью и личной благодарностью, которые они испытывают к царю как к своему освободителю и благодетелю. В России были и есть энтузиасты, которые хотя и содрогаются при мысли о преступлении, взирают на преступников как на величайших героев.

Россию, говорит госпожа З.Рагожина, «посетил смертельный пароксизм того политического умопомрачения, который превратил столь великого патриота и столь чистого человека, как Мадзини^[2], в сторонника политического убийства и вооружил нежную руку романтического, добросердечного юноши Занда^[3], политическим кинжалом». («Последний суд над нигилистами».) Сравнение не совсем удачное. Убийство Коцебу повлекло за собою смерть лишь одной жертвы — самого убийцы. Но русские нигилисты своей последнею бомбой бросили искру в самое сердце России. Они разбудили спящего монстра — слепую месть безрассудных масс, и пострадать могут еще тысячи безвинных жертв. Вот уже двое мужчин забиты до смерти на улицах Москвы за то, что разорвали фотографию Императора; а дом отца Рысакова в небольшом провинциальном городке возле Москвы и днем и ночью окружен и охраняется батальоном вооруженных солдат, дабы его не сровняли с землей, а самих родителей и домочадцев не убили, хотя несчастный старик на грани помешательства и уже несколько раз пытался покончить с собой. Следующая сцена предварительного дознания Софьи Перовской (любовницы Гартмана и его сообщницы в организации покушения на московской железной дороге, а также главной зачинщицы нынешнего преступления), взятая из санкт-петербургской «Правительственной газеты», прекрасно отражает как национальные чувства, так и разбитые надежды нигилистов.

Вследствие беспрецедентного характера судебного следствия, судьи были наделены неограниченными полномочиями.

Молодая леди [говорится в газете] вела себя перед судьями крайне нагло и дерзко. Их попытки выяснить у нее некоторые подробности преступления, к которому она была причастна, оказались тщетными. Глядя бесстрашно им в лицо, она рассмеялась. Когда от нее потребовали объяснить причину ее веселья, она воскликнула:

— Я смеюсь над вашим судом! Вы столь же слепы, как и ваша полиция, под самым носом которой я помахивала носовым платком, давая своим друзьям сигнал бросить бомбу в день казни царя... Сделав свою работу, я тихо удалилась, отправившись домой, а они даже не заметили моего участия в финальной сцене... Я смеюсь над вами и вашей полицией...

— Но подумайте, что ожидает вас в будущем!..

— Виселица? Я прекрасно это знаю и с самого начала готова к этому. Я смеюсь над вашей виселицей и над вами!

— Но подумайте о Боге... Он...

— И над Богом вашим я тоже смеюсь... Я не верую в Бога.

— Сударыня! — строго заметил судья. — Неужто для вас нет ничего святого в мире! Над чем же тогда вы не смеетесь?

Она вдруг сделалась серьезной.

— Над моим народом, — сказала она. — Русский народ — единственное, над чем я не смеюсь; он один — мой бог и кумир!

<...> После совещания судьи вернулись.

— Подсудимая! Мы поступим сейчас сообразно вашим желаниям. Мы покончим с вашим допросом и не приговорим вас к наказанию — ни к виселице, ни даже к обычной ссылке. Мы полностью освободим вас от нашего суда; но выведем вас на Дворцовую площадь и предадим вас рукам и правосудию вашего кумира — русского народа. Пусть он будет вашим единственным судией... Жандармы! Уведите заключенную.

Спустя четверть часа Софья Перовская извивалась в ногах у императорского прокурора.

На улице, у ворот суда возбужденные толпы народа кричали, угрожая тюремной карете, которая привезла политических заключенных на допрос, и солдаты тщетно пытались сдержать угрожающие толпы на расстоянии.

— Да! Да! — кричала она, ломая руки. — Я скажу вам все, все... Приговорите меня к любым пыткам и какой угодно казни... Но только, о, только не выдавайте меня народу!..

«Какая страшная ирония в этом народном гневе, направленном против своих мнимых спасителей, — замечает газета. — Какая насмешка в явлении этих непрошеных, самозваных патриотов и вождей народа. Какая глубина сатанинской лжи в их высокопарных фразах о народе как о своем единственном “кумире” и идиотского доверия в тех, кто верит подобным фразам!»

II

Суд над цареубийцами завершен, и четверо мужчин, подонков российского общества, и одна женщина-дворянка преданы смертной казни. Но раскрыла ли их казнь тайну трагедии 1 (13) марта? Известно ли Европе что-нибудь, кроме личностей убийц? У нас есть веская причина в этом сомневаться. Репортер русской прессы был вынужден утаить свою с трудом добытую информацию потому, что публикация ее могла навлечь позор на него и его газету; а иностранные «специальные корреспонденты», самые беспомощные и легко одурачиваемые лица в Российской метрополии, узнавали о величайшем суде ровно столько, сколько им дозволял узнать Сенат, и не более. Им позволялось лишь присутствовать в определенные дни на всех предварительных следствиях, но на последнем из них им не повезло более всего. Их заблаговременно предупредили, чтобы они воздержались от публикации стенографических отчетов, и они были вынуждены ограничиться воспроизведением официального доклада из ежедневных номеров «Правительственной газеты». Не далее как в последней иностранной почте, среди номеров «Московской газеты» за первую неделю апреля (по старому стилю) — газеты, которая должна была бы содержать самые полные и лучшие отчеты о суде, мы находим номер, в коем две из четырех страниц абсолютно пусты. Страница 3 начинается со слова в середине предложения, а предыдущие страницы стерты цензором.

Велики и необычны были предосторожности, предпринятые для того, чтобы обеспечить секретность и ненарушаемый порядок работы судебных властей; и, хотя избранные лица, должным образом предупрежденные и снабженные билетами, допускались в количестве, необходимом для заполнения просторного зала, все они были военными и гражданскими чинами. Не стоит также упускать из виду и тот факт, что все предварительные и самые важные дознания преступников и свидетелей проводились тайно и внутри непроницаемых стен присутственной комнаты председательствующего судьи.

При данных обстоятельствах мы не можем быть уверены в том, что новости, полученные нами сегодня, не будут целиком опровергнуты завтра. Стало быть, любой будет испытывать больше доверия к информации, собранной из личных писем, чем к противоречивым, путаным отчетам, встречаемым нами в большинстве газет.

Следующая новость пришла от очевидца каждодневных событий, стремительно нарастающих и сменяющих друг друга в «императорской палате ужасов», как выражается корреспондент. Какой бы странной и невероятной ни могла показаться эта новость, она не застигнет врасплох тех, кто изучает русскую историю, ибо является лишь продолжением молвы пятнадцатилетней давности, так и оставшейся на слуху. Вследствие новых и омерзительных фактов молва эта ныне звучит сильнее и громче, чем когда бы то ни было. Вот она, таинственная и щедрая рука — та, что неизменно ускользает и всегда управляет веревочками несчастных и в большинстве своем обреченных марионеток, известных как «исполнительные агенты Террористической фракции русских социалистов», — наконец-то опознана.

Различные шайки мальчишек и девчонок, а их с трудом можно назвать как-то иначе, ибо из шестнадцати заключенных, судимых за убийство князя Кропоткина, ни одному из них не было и тридцати, а восьмерым и двадцати пяти, когда бы их ни арестовывали, состояли главным образом из безденежных студентов, горожан и рабочих; однако дальнейшее расследование показывало, что эти шайки располагали огромными суммами денег.

Вряд ли можно представить, что люди, не имея за душою ни гроша, в состоянии выпускать в широком масштабе тайные издания, производить в различных частях страны дорогостоящие минные работы, бомбы и адские машины, провозглашенные специалистами «последним словом науки», путешествовать из конца в конец обширной империи, за границу и обратно, покупать дома для осуществления заговоров и изготовления разрушительных снарядов и, наконец, содержать множество подчиненных агентов — все это невозможно сделать, не имея за своей спиной банкира вроде Ротшильда. Примерная стоимость некоторых основных минных работ оказалась огромной.

Вопрос, откуда же берутся все эти деньги, все эти средства, кажущиеся неисчерпаемыми, в последнее время озадачивает многих. Стоило только обнаружить миллион рублей в чемодане одного арестанта, как проблема эта встала очень остро и заняла важное место в расследованиях полиции. И теперь, когда этот вопрос, похоже, уже разрешен, возникает вероятность — и более, чем когда бы то ни было, что Европа об этом никогда не узнает. Ибо:

Единодушная упорная молва решительно называет Великого Князя Константина, родного брата почившего в бозе Императора, непосредственным и главным заговорщиком цареубийства... Какую цель он преследовал и на что надеялся — трудно сказать. Тот же vox populi уверяет нас, что в основе такого безжалостного, жестокого преследования, жертвою коего был избран почивший Царь, лежала надежда как-то спровоцировать всеобщее восстание, доведя его до революции, во время которой Великий Князь сначала провозгласил бы себя диктатором, а затем — что ж, coup d’etat в стиле Наполеона III был бы неплохою моделью. И если, добавляет та же молва, у вечно бдительной и никогда не унывающей гидры русского социализма на месте только что отсеченной головы тут же вырастает новая, то это лишь благодаря несказанной щедрости человека, снабжающего ее денежными средствами. Выяснилось, что огромные суммы денег, недавно тайно капитализированные на зарубежных рынках, принадлежали Великому Князю; и даже бесценные драгоценные камни из семейных икон его личной часовенки — кража, только что обнаруженная, — были вынуты рукою не обычного вора, но их собственного владельца.

Трудно представить столь ужасное обвинение и поверить в него, но такова единодушная и упорная молва. И братоубийство — не такая уж диковинная ступенька к власти в русской истории; недавно просочились омерзительные, чудовищные факты, исключающие даже саму возможность дальнейших сомнений.

В середине апреля был приостановлен выпуск «Санкт-Петербургских ведомостей», а помещение их было опечатано полицией — и все лишь потому, что она многозначительно посоветовала этой самой полиции «вместо того чтобы устраивать бесполезные обыски в мелких бакалейных лавках и столичных притонах, тщательно обыскать дворец на Миллионной», как называют дворец великого князя Константина.

Также определенно известно, что генерал Трепов — так называемая жертва Веры Засулич^[4], действуя на основании того, что он считал неоспоримым доказательством, не раз настоятельно просил покойного императора дозволить ему произвести тайный обыск во дворце его брата, на что царь отвечал самым решительным отказом, сказав Трепову, что тот сошел с ума. Наконец последнему удалось раздобыть и представить императору письмо, до такой степени компрометировавшее великого князя, что по прочтении его несчастный монарх дал ему долгожданное дозволение. Но было уже слишком поздно.

Очевидно, в покоях государя водились шпионы; ибо, когда генерал Трепов отправился во дворец подозреваемого глухой ночью, спустя всего несколько часов после получения высочайшего дозволения, он обнаружил, что внутренняя часть огромного шкафа и находившегося в нем железного сейфа, в котором великий князь хранил свою личную корреспонденцию, каким-то таинственным образом выгорела дотла. Когда Трепов в присутствии своих доверенных агентов открыл сейф, там уже не было ничего, кроме густого облака дыма, и сыщики лишь обожгли свои пальцы о его раскаленный металл. Сей маневр уничтожил все следы компрометирующих доказательств, и случай этот пришлось замять.

Еще одно доказательство, хотя и косвенное, но не менее важное, предоставляет нам сын великого князя. После того как он выкрал у своей матери бриллианты и подрался на кулачной дуэли с отцом, хорошенько поколотив последнего, — за эти ратные подвиги он был выдворен и поныне остается в изгнании — он написал императору, умоляя о пощаде, в коей ему было отказано. С тех пор он написал несколько писем покойному царю — своему дяде, а также кузену — нынешнему императору. Его письма прочла княгиня Долгорукова и, никогда особо не отличаясь ни тактом, ни осмотрительностью, выложила все их содержание во время семейной ссоры, сделав его предметом дворцовых сплетен. Молодой великий князь, сознаваясь в краже, утверждал, что он только спас бриллианты от рук еще худших, нежели его собственные, — от рук нигилистов.

Он заявлял, что сам он всегда был и навечно останется вернейшим и преданнейшим подданным его величества, в то время как его отец и мать были лишь двумя предателями, замышлявшими убить царя. Сейчас определенно доказано, что в день цареубийства император, уступая мольбам как Лорис-Меликова, так и Долгоруковой, скорее всего остался бы дома, если бы супруга великого князя Константина не нарушила планы Лорис-Меликова. Великая княгиня Александра Иосифовна, или «мадам Константин», как ее называют, задела царя за живое, заметив, что «если он не покажется в этот день, народ может заподозрить его величество в трусости». Этого было достаточно, и император отправился навстречу своей гибели. Общеизвестно, что с 5 (17) марта она находится под домашним арестом в собственном дворце, и никому не позволено видеть ее кроме как в присутствии высшего чиновника, который, поговаривают, спит в соседней с ее покоями комнате.

Известно также, что их старший сын — великий князь Николай Константинович — был публично арестован по обвинению в связях с нигилистами. К тому же высочайшая должность адмирал-аншефа, занимаемая великим князем Константином с самого детства, была неожиданно упразднена, и официальная правительственная газета уведомила об этом всю Россию. Опять-таки в тот день, когда в Зимнем дворце был устроен взрыв^[5], повредивший покои, где был накрыт обеденный стол, то при этой катастрофе присутствовали все члены императорской фамилии, кроме великого князя Константина, под предлогом каких-то дел двумя часами ранее уехавшего в Кронштадт. Не было его и в Санкт-Петербурге 1 (13) марта, поскольку он опять совершенно неожиданно отправился туда же накануне вечером, а вернулся в столицу только через три дня, оправдывая свое отсутствие внезапным и серьезным приступом болезни, свалившей его, как только он услышал об ужасной трагедии.

И наконец, поговаривают, что Желябов в самый последний момент, надеясь спасти свою жизнь, сделал весьма недвусмысленное признание, сообщив, что средства русским социалистам предоставлялись самим великим князем.

Среди ошибочной информации, опубликованной в санкт-петербургской прессе, содержится заявление, будто княгиня Юрьевская (Долгорукова), жена покойного царя, была выслана. История, рассказываемая в приводимых нами письмах, совершенно другая. По возвещении о кончине императора, полуобезумев от ужаса, княгиня Юрьевская, приказав запрячь свою зимнюю карету, бросилась в нее одна, никем не замеченная посреди всеобщего смятения, и повелела кучеру везти ее «через границу» — куда угодно, лишь бы подальше от дворцов.

После долгих часов бесцельной езды старый и преданный кучер, чувствуя, что от изнеможения и слез она впала в полное оцепенение, тихо привез княгиню обратно в Зимний дворец, доставив ее в целости и сохранности перепуганным фрейлинам, не ведавшим, куда она подевалась. Через час молодой император, прослышавший о побеге, стоял у покоев княгини, умоляя впустить его. Бедная женщина, ужасно напуганная, вскоре поняла свою ошибку. Когда старый царь, греша против всех общественных и религиозных законов, женился на ней на сороковой день после кончины императрицы, велико было возмущение народа. Его дети испытывали страшную досаду, хотя сейчас и поговаривают, будто несчастный, должно быть, чувствовал, что нельзя терять ни минуты; а перспектива того, что княгиню вскоре должны были публично признать и короновать (она сама убеждала императора назначить церемонию на следующий май) — решение, объявленное самим государем, — вряд ли могла сгладить неприязнь сторон.

Но теперь, когда ужасный удар постиг и виноватых, и невиновных и Александру III более нечего опасаться, его чувства претерпели полнейшее изменение. В искренности своего сыновнего горя он решил почтить память царя-мученика, выказав чувства уважения и дружбы к его вдове — женщине, которую отец его так преданно любил. И поэтому, войдя в ее покои, он тут же направился к истерично кричавшей княгине и, нежно обняв ее, дал слово чести забыть прошлое и любить и чтить ее как вдову своего отца.

— Я торжественно обещаю вам сделать все, что в моих силах, для вас и ваших детей — моих братьев, — добавил он.

Послали за молодою императрицей, и в этот день состоялось полное примирение сторон. И ныне морганатическая императрица воцарилась в Зимнем дворце навеки, став единственной его владычицей; Царь же решил остаться в Аничковом, а императорский дворец использовать лишь по случаю великих дворцовых церемоний и по праздничным дням.

Между тем состояние России столь же плачевно и ее будущее столь же мрачно и неопределенно, как и всегда. Что от этого убийства ничего не выиграют ни нигилисты, ни народ, ради которого они усердствуют, можно заключить из слов Александра III, произнесенных им незадолго до катастрофы: «Я не последую по стопам своего отца, когда стану царем, а пойду скорее по стопам своего деда».

«И ныне публика пребывает в непрестанной агонии, — заключает корреспондент, — опасаясь, как бы они не убили нашего нынешнего императора. Кончину почившего царя — чудовищную низость, бесчестие и вечный позор для России — все же не следует рассматривать как национальную трагедию. Но если убьют его сына, то это преступление, несомненно, обернется страшной бедой для всей страны. Поскольку нынешний цесаревич еще дитя, его регентом будет великий князь Владимир; а регентство в России, как это хорошо известно из истории, никогда еще не приносило ничего, кроме несчастий...

Наш император страшно изменился... Накануне вечером я видел, как он выходил из своих апартаментов. Бледный, худой, изможденный, он уже более походит на свою тень, нежели на того здорового, крепкого молодца, каким был два месяца назад, а молодая императрица выглядит и того хуже. Паника охватила даже малых детей. Как-то поздно вечером маленький великий князь Георгий убежал от своих нянек и прибежал, весь в слезах, к своему отцу, громко крича:

— Папа, папа, давай уедем! О! Давай уедем в Англию, к тетушке Александре; но не поездом, а то нас взорвут так же, как и дедушку... Давай убежим на воздушном шаре, и тогда уж они нас не достанут.

Нянечки и фрейлины тихо всхлипывали, стоя возле ребенка. И такое случается ежедневно!»

Сноски

↑ Цитата из главы, не включенной А.С.Пушкиным в окончательную редакцию «Капитанской дочки» и сохранившейся в черновой рукописи.
↑ Мадзини Джузеппе (1805—1872) — один из вождей итальянского движения за национальную независимость, основатель подпольной революционной организации «Молодая Италия», деятельность которой практически свелась к организации заговоров.
↑ Занд Карл (1750—1820) — вошел в историю в связи с тем, что под влиянием романтизированных революционно-демократических идей своего времени убил Августа Коцебу (1761—1819), весьма популярного и не менее одиозного немецкого драматурга, писателя и общественного деятеля академически-консервативного, сентиментального толка, активно выступавшего против романтизма и всякого свободомыслия и являвшегося в глазах молодежи Европы и России первых десятилетий XIX века олицетворением воинствующей реакции всей литературно-политической жизни. Примечательно, что жизнь и деятельность Коцебу в течение многих лет была связана с Россией, где его произведения и подобные ему за их охранительно-идеологическое содержание и пошло-слащавый стиль, окрестили «коцебятиной». В Германии же подобные сочинения романтики называли «филистерскими».
↑ Засулич Вера Ивановна (1849—1919) — деятель народнического, а затем социал-демократического движения в России. Была оправдана судом в связи с покушением на жизнь генерала Трепова (1855—1906).
↑ По этому поводу «Правительственный вестник», 27.11.1880 г. сообщал: «5 февраля настоящего года, в 6 часов 20 минут пополудни, в Зимнем Его Императорского Величества дворце произошел взрыв, разрушивший помещение главного караула и смежных с ним частей здания и несколько повредивший паркетный пол в тех покоях, расположенных над помещением главного караула, в которых, по случаю ожидавшегося прибытия в С.-Петербург его высочества принца Александра Гессенского, был приготовлен стол для семейного обеда императорской фамилии. (Из протокола заседания С.-Петербургского окружного суда по делу о 16 лицах, обвиняемых в государственных преступлениях)».

[ftn282-1] Цитата из главы, не включенной А.С.Пушкиным в окончательную редакцию «Капитанской дочки» и сохранившейся в черновой рукописи.

[ftn283-2] Мадзини Джузеппе (1805—1872) — один из вождей итальянского движения за национальную независимость, основатель подпольной революционной организации «Молодая Италия», деятельность которой практически свелась к организации заговоров.

[ftn284-3] Занд Карл (1750—1820) — вошел в историю в связи с тем, что под влиянием романтизированных революционно-демократических идей своего времени убил Августа Коцебу (1761—1819), весьма популярного и не менее одиозного немецкого драматурга, писателя и общественного деятеля академически-консервативного, сентиментального толка, активно выступавшего против романтизма и всякого свободомыслия и являвшегося в глазах молодежи Европы и России первых десятилетий XIX века олицетворением воинствующей реакции всей литературно-политической жизни. Примечательно, что жизнь и деятельность Коцебу в течение многих лет была связана с Россией, где его произведения и подобные ему за их охранительно-идеологическое содержание и пошло-слащавый стиль, окрестили «коцебятиной». В Германии же подобные сочинения романтики называли «филистерскими».

[ftn285-4] Засулич Вера Ивановна (1849—1919) — деятель народнического, а затем социал-демократического движения в России. Была оправдана судом в связи с покушением на жизнь генерала Трепова (1855—1906).

[ftn286-5] По этому поводу «Правительственный вестник», 27.11.1880 г. сообщал: «5 февраля настоящего года, в 6 часов 20 минут пополудни, в Зимнем Его Императорского Величества дворце произошел взрыв, разрушивший помещение главного караула и смежных с ним частей здания и несколько повредивший паркетный пол в тех покоях, расположенных над помещением главного караула, в которых, по случаю ожидавшегося прибытия в С.-Петербург его высочества принца Александра Гессенского, был приготовлен стол для семейного обеда императорской фамилии. (Из протокола заседания С.-Петербургского окружного суда по делу о 16 лицах, обвиняемых в государственных преступлениях)».

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]