Наследие Е.П.Б.: Труды • Письма • Альбомы • Произведения с участием • Изображения • Биография • Цитаты | дополнения – вопросы – исправления – доделать
| Информация о произведении | |
|
Блаватская Е.П., «Заколдованная жизнь» (английский: Helena Petrovna Blavatsky, A Bewitched Life) Публикации
Особенности этого издания
| |
ВВЕДЕНИЕ
Это было темной и холодной сентябрьской ночью 1884 года. Тяжелые сумерки опустились на улицы небольшого городка на берегу Рейна. Темнота могильным саваном покрыла тоскливое, ничем не примечательное фабричное местечко. Большинство обитателей городка уже давно отправились спать, чтобы дать отдых изнуренным дневным трудом членам. В большом доме было тихо, на пустынных улицах тоже царила тишина.
Я лежала на кровати, но, увы, не отдых, а болезнь приковала меня к постели, с которой я не вставала уже несколько дней. В доме было тихо, и можно было повторить вслед за Лонгфелло, что тишина казалась почти слышимой. Я отчетливо слышала гул крови, струившейся по моему больному телу с тем ровным пением, которое знакомо каждому, кто привык внимательно слушать тишину. Я прислушивалась до тех пор, пока в моем возбужденном воображении этот звук не усилился до рева воды в отдаленном ущелье или грохота мощного водопада... Затем внезапно звук изменился, и все усиливающееся "пение" слилось с другим; более приятным звуком. Это был тихий, поначалу почти неразличимый шепот. Он приближался и постепенно усиливался, раздаваясь почти у самого уха. Так раздается голос, доносящийся с другого берега голубого тихого озера, расположенного в одном из тех удивительно звонких ущелий, окруженных снежными вершинами гор. В этих ущельях воздух настолько чист, что слово, произнесенное в полумиле, раздается будто у самого вашего плеча. Да, это был голос человека, знать которого – значило почитать его. Этот голос чрезвычайно дорог и свят для меня из-за многочисленных и светлых мгновений, которые связывали нас. Этот голос я знала многие годы и всегда была рада его слышать, особенно в часы душевного или физического страдания, потому что он всегда приносил мне луч надежды и утешения.
– Будь мужественной, – тихо и нежно шептал он. – Вспомни о днях, проведенных нами в сладостном общении, вспомни о великих уроках природных истин, о многочисленных ошибках людей, пытающихся познать эти истины. Вспомни и прибавь к ним то, что узнаешь этой ночью в темном городе. Пусть же рассказ о странной жизни, который наверняка заинтересует тебя, поможет тебе в часы страданий... Итак, слушай внимательно. Смотри прямо перед собой!
За окном густой белесый туман извивался как гигантская тень огромного удава, медленно разворачивающего свои петли. Постепенно туман исчез, превратившись в яркий, мягкий, серебристый свет. Казалось, оконные стекла отражали тысячи лунных лучей и тропическое звездное небо. Свет этот шел с улицы, затем он переместился вглубь пустых комнат. Туман протянулся к моему дому через улицу, словно сказочный мост, соединяющий околдованные окна дома напротив с моим балконом, и не только с балконом, но и с кроватью, на которой я лежала. Я продолжала смотреть. Вдруг стены и окна напротив исчезли вместе с самим домом. Пространство за окном заняла одна небольшая комната в маленьком швейцарском домике. Это был кабинет, его стены заставлены книжными полками с множеством старинных фолиантов и современных книг. В центре – большой старинный стол, заваленный рукописями и письменными принадлежностями. За столом сидел угрюмый и худой как скелет старик с таким бледным и изможденным лицом, что свет небольшой настольной лампы двумя яркими пятнами отражался на его широких скулах, как будто вырезанных из слоновой кости. В руке он держал гусиное перо.
Я приподнялась на локоть, чтобы получше разглядеть его, и тут же видение швейцарского домика, кабинета, стола, книг и писца замерцало и придвинулось ко мне. Оно приближалось все ближе и ближе до тех пор, пока не скользнуло бесшумно по призрачному облачному мосту через улицу и не вошло через открытые окна в мою комнату, остановившись прямо перед моей кроватью.
– Слушай, что он думает и сейчас будет писать, – успокаивающе сказал все тот же далекий и в тоже время такой близкий голос. – Сейчас ты услышишь рассказ, который поможет тебе скоротать долгие бессонные часы и забыть на время боль. Итак, слушай! – добавил он, воспользовавшись известной розенкрейцерской каббалистической формулой.
Я попробовала услышать то, о чем он мне говорил. Я сконцентрировала все свое внимание на одинокой фигуре работающего человека, сидящего прямо передо мной, но не видящего меня. Сначала скрип гусиного пера, которым старик писал, не напоминал мне ничего, кроме тихого, почти неслышного, журчания неизвестной природы. Затем постепенно мои уши стали различать едва слышимые слова, произносимые тихим, слабым и далеким голосом. Я подумала, что человек, сидящий передо мной, наклонился над своей рукописью и читает свой рассказ вслух и записывает его. Но очень скоро я поняла свою ошибку. Бросив взгляд на лицо старого писца, я тут же заметила, что губы его были сжаты и неподвижны, а голос, который я слышала, был слишком тонок и пронзителен для старика. При каждом слове, которое выводила на бумаге старая слабая рука, из-под пера выскакивала легкая яркая искорка, которая тут же превращалась в звук, или, по крайней мере, превращалась в звук в моем внутреннем восприятии. И в самом деле, я слышала тихий голос гусиного пера, хотя вполне возможно, что и писец, и перо находились в этот момент в сотнях миль от Германии. Такое иногда случается, особенно ночью, под чьей звездной сенью, как говорит Байрон:
- Мы узнаем язык иного мира.
Как бы то ни было, слова, произнесенные гусиным пером, в течение многих дней жили в моей памяти. Я не испытывала никаких затруднений, когда села за стол, чтобы записать их, потому что они были словно выдавлены на астральных таблицах, возникавших прямо перед моим внутренним взором.
Таким образом, мне оставалось только переписать и передать их вам в том виде, в каком я сама получила их. Я не смогла узнать имени ночного незнакомца. Читателям может показаться, что вся эта история придумана или просто приснилась мне. Тем не менее, я надеюсь, что мой рассказ все же окажется достаточно интересным.
I. РАССКАЗ НЕЗНАКОМЦА
Я родился в маленьком горном селе. Это была горстка швейцарских домиков, прятавшихся в укромной солнечной долине между двух сбегающих по крутому склону ледников и с высоким пиком за ней. Вершину его покрывали вечные снега. Туда же я вернулся тридцать семь лет назад, искалеченный душой и телом, вернулся только для того, чтобы умереть, если только смерть возьмет меня. Но чистый бодрящий воздух родины распорядился иначе. Я все еще жив, хотя, может быть, сил у меня хватит лишь на то, чтобы поведать о событиях, которые до сих пор держал в глубокой тайне от всех, поведать ужасную историю, которую мне скорее хотелось бы скрыть, чем рассказать. Причина такого нежелания кроется в образовании, которое я получил в детстве и юности, а так же в последующих событиях, которые оболгали, обратив в ничто, все самое дорогое, что у меня было. Некоторые наверняка будут склонны увидеть в этих событиях высший промысел, я же, однако, не верю в провидение и все же не могу отнести случившееся к простой игре случая. По-моему, произошедшее представляет собой развитие следствий, вызванных вполне определенными, прямыми причинами, причем в основе всего лежит одна первичная и основная причина, которая и вызвала все последствия. Теперь я уже дряхлый старик, но физическая слабость не сказалась на моих умственных способностях. Я помню мельчайшие подробности того события, которое стало страшной причиной столь трагических последствий. И это еще раз доказывает реальное существование того, кого мне бы очень хотелось считать порождением моей фантазии – о, если бы это только было возможно – порождением моей фантазии, мимолетным образом лихорадочного кошмарного сна! О, это ужасное, тихое, всепрощающее, святое и уважаемое Существо! Именно это сосредоточие всех добродетелей наполнило злобой и горечью всю мою жизнь. Это он вырвал меня из монотонной, но спокойной и надежной колеи повседневности и заставил меня поверить в жизнь после смерти, сделав мое чудовищное состояние еще более ужасным.
Чтобы прояснить ситуацию, мне придется прервать свои воспоминания и сказать несколько слов о себе. О, как бы я хотел уничтожить этого ненавистного себя!
Я родился в Швейцарии. Родители мои были французами, для которых вся мудрость мира была сосредоточена в литературной троице – Вольтер, Жан-Жак Руссо и Гольбах. Образование получил в Германии в университете. Я вырос последовательным материалистом и убежденным атеистом и не мог себе представить, что какое-либо существо стоит над или хотя бы вне видимой природы и отличается от нее. Поэтому я считал химерой все, что не поддается строжайшему анализу наших чувств. Я утверждал, что душа, даже если она имеется у человека, должна быть материальной. Согласно определению Оригена, латинское слово incorporeus – эпитет, которым он снабдил своего бога, обозначает субстанцию, более тонкую, чем та, из которой состоят физические тела и о которых мы, в лучшем случае, способны иметь лишь смутное представление. Разве то, о чем наши чувства не дают нам ясного представления, может стать видимым или проявлять себя как-либо в наших ощущениях?
В соответствии со своими взглядами я выслушивал с чувством величайшего презрения рассказы о зарождающемся спиритизме, а к одобрительным словам о нем некоторых священников относился с насмешкой, часто граничащей со злостью. И в самом деле, последнее чувство никогда не покидало меня.
Паскаль в восьмом акте своих "Размышлений" признает, что невозможно с полной определенностью утверждать о существовании Бога. Как и он, я всю жизнь прибывал в полной уверенности, что никакого экстракосмического существа нет. Я повторял вслед за великим мыслителем те памятные слова, в которых он говорит: "Я тщательно изучал, не оставил ли Бог, о котором говорит весь мир, каких-либо следов. Я искал их везде, но нигде ничего не нашел. Природа не может предложить мне ничего такого, что не вызывало бы сомнений и беспокойства". Также как и он, я не нашел ничего, что могло бы разрушить мои убеждения, часто даже более сильные, чем у него. Я никогда не верил и никогда не поверю в это верховное существо, но я уже больше не смеюсь над возможностями человека, о которых так широко говорят на востоке, над силами, которые настолько сильно развились в некоторых людях, что по существу сделали их богами. Вся моя искалеченная жизнь протестует против отрицания этих возможностей. Я верю в подобные явления и проклинаю их всегда и везде, что бы их не порождало.
После смерти моих родителей и неудачного судебного процесса о наследстве я потерял большую часть своего состояния и решил сам составить себе новое, не столько ради себя, сколько ради тех, кого любил больше всего на свете. Моя старшая сестра, которую я обожал и боготворил, вышла замуж за бедного человека. Я принял предложение богатой гамбургской компании и отправился в Японию в качестве одного из ее младших представителей.
В течение нескольких лет мои дела протекали успешно. Я вошел в доверие множества влиятельных японцев, чье покровительство позволяло мне путешествовать и заключать сделки в тех местах, куда, особенно в те дни, иностранцев не допускали. Так как я относился равнодушно ко всем религиям, меня заинтересовала философия буддизма, единственная религиозная система, которую, по моему мнению, можно действительно назвать философской. Поэтому в свободное время я посещал самые замечательные храмы Японии и самые значительные и любопытные из девяноста шести буддистских монастырей Киото. Шаг за шагом я осмотрел Дай-Боотзоо с его гигантским колоколом, Дзеонене, Энарино-Яссеро, Ки-Миссоо, Хигадзи-Хонг-Вонси и множество других знаменитых храмов.
Прошло несколько лет, и за все это время я не только не излечился от своего скептицизма, но даже и не подумывал о том, чтобы изменить свое мнение по этому вопросу. Я высмеивал претензии японских бонз и аскетов так же, как я высмеивал христианских священников и европейских спиритуалистов. Я не верил в возможность приобретения неизвестных и никогда не изучавшихся людьми науки сил, поэтому я высмеивал подобные вещи. Особенно смехотворными казались мне слова суеверных и меланхоличных буддистов, которые учили избегать наслаждений, обуздывать страсти и делать себя одинаково нечувствительными и к счастью, и к страданиям для того, чтобы приобрести какие-то химерические силы.
Однажды, и этот трагический день навсегда останется в моей памяти, я познакомился с почтенным и ученым бонзой, японским жрецом по имени Тамоора Хидейери. Я встретил его у подножия золотой Куон-Он, и с того момента он стал моим самым лучшим и надежным другом. Несмотря на величайшее и искреннее уважение к нему, я никогда не упускал возможности посмеяться над его религиозными убеждениями и очень часто причинял ему боль своими насмешками. Но мой старый друг был мягким и добрым человеком, каким и должен быть буддист. Мои поспешные саркастические замечания никогда не возмущали его, и, даже если они были, по меньшей мере, двусмысленны с точки зрения приличий, его возражения обычно ограничивались фразой: "Подождите и вы увидите сами". Точно также он никогда не мог всерьез поверить в искренность моего отрицания реальности существования Бога или богов. Полное значение терминов "атеист" и "скептицизм" оставались за пределами понимания этого необычайно умного и наблюдательного во всем остальном человека. Как некоторые почтенные христиане, он не был способен понять, что разумный человек может предпочесть мудрые заключения философии и современной науки смехотворной вере в невидимый мир, наполненный богами, духами, джинами и демонами. "Человек – существо духовное", – настаивал он, – "которое возвращается на землю более чем один раз и между этими возвращениями его либо награждают, либо наказывают". Предположение о том, что человек – лишь куча организованной, сконструированной пыли или праха, было за пределами его понимания. Как и Иеремия Колье, он отказывался признать, что он сам не более, чем "ходячая машина, говорящая голова, в которой нет души", чьи "мысли подчиняются законам движения". Он говорил: "Если мои действия предписаны мне заранее, как вы утверждаете, у меня не может быть свободы или свободной воли, способной изменить направление своего действия, так же как и у воды, протекающей в той реке". Если бы это было так, славное учение кармы, учение о вознаграждении добродетели и воздаяние за грехи действительно было бы глупостью.
Таким образом, вся гиперметафизическая онтология моего друга основывалась на шаткой надстройке метемпсихозиса, на воображаемых справедливых законах воздаяния за грехи и других столь же бессмысленных мечтаниях.
– Мы не можем, – парадоксально заявил он однажды, – надеяться на жизнь после смерти и наслаждение полнотой сознания, если мы не построим для этого прочный и надежный фундамент духовности до нашей смерти... нет, не смейтесь, друг мой, ни во что не верящий, – умолял он меня, – лучше подумайте, поразмыслите над этим. Тот, кто никогда не учился жить в Духе в его сознательной жизни, полной ответственности, вряд ли может надеяться на то, что ему удастся насладиться жизнью после смерти, когда он, лишенный тела, останется целиком в состоянии Духа.
– Что вы имеете в виду под словами "жизнь в Духе"? – поинтересовался я.
– Это жизнь в духовной плоскости, то, что буддисты называют "Ташита Девалока"(Рай). Человек может создать себе счастливую жизнь между двух смертей постепенным переходом к духовной плоскости и ее возможностям, проявляющимся в его земной жизни только в его органическом теле и, как вы его называете, в животном мозгу...
– Какая бессмыслица! И как же человек может добиться этого?
– Созерцание и сильное желание соединиться со святыми божествами поможет человеку достичь этого.
– А если человек откажется от такого умственного занятия, под которым вы, по-моему, предполагаете созерцание кончика своего носа, что с ним будет после смерти его тела? – насмешливо спросил я его.
– С ним поступят в соответствии с господствующим состоянием его сознания, в котором существует множество градаций. В лучшем случае за смертью последует немедленное перевоплощение и рождение заново, в худшем – его ожидает состояние "авитчи" или душевных мук ада. Однако человеку не обязательно становиться аскетом для того, чтобы слиться с духовной жизнью, которая продолжится после смерти. От него требуется только одно – постараться приблизиться к Духу.
– Каким образом? А если человек не верит в это? – снова спросил я его.
– Даже если не верит! Можно не верить, но сохранить в душе место для сомнений, сколь бы мало не было это место. И он может попытаться однажды, хотя бы на одно мгновение, приоткрыть дверь внутреннего храма, и этого будет достаточно.
– Мой почтенный господин, ваши рассуждения очень поэтичны и к тому же парадоксальны. Не могли бы вы еще немного рассказать мне об этих таинственных силах?
– Здесь нет никакой тайны, и я охотно объясню. Предположим на мгновение, что духовная плоскость или духовный уровень, о котором я говорил – это какой-то неизвестный храм, в котором вам еще не доводилось быть, и существование которого у вас есть основание отрицать. И вот, кто-то берет вас за руку и подводит к храму, а любопытство заставляет вас открыть его двери и заглянуть вовнутрь. Вот этим простым действием – тем, что вы заглянули на секунду – вы навсегда устанавливаете связь между вашим сознанием и этим храмом. Вы уже больше не можете отрицать его существование и не можете стереть из своей памяти то, что уже однажды входили в него. А далее, в соответствии с характером и разновидностью ваших трудов, и, разумеется в пределах, освященных границами храма, вы будете жить на этом уровне до тех пор, пока ваше сознание не отделится от своего жилища в вашем теле.
– Что вы хотите сказать? И что связывает после смерти мое сознание, если только таковое существует, с этим храмом?
– Оно во всем связано с этим храмом, – торжественно ответил старик. – Самосознание после смерти невозможно вне храма духа. Следовательно, в вашем сознании сохранится только то, что вы совершили на уровне духа. Все остальное окажется ложью и обманом зрения, оно обречено на гибель в Океане Майя.
Мысль о жизни вне моего собственного тела показалась мне забавной, я потребовал от своего друга, чтобы он рассказал мне об этом подробнее. Почтенный старик ошибся, думая, что меня увлек его рассказ и охотно согласился продолжить.
Тамоора Хидейери принадлежал к великому братству храма Дзионене, буддистского монастыря, который известен не только в Японии, но и по всему Тибету и Китаю. Никакой другой монастырь не почитается так высоко в Киото. Монахи этого братства принадлежат к секте Дзено-доо и считаются самыми учеными среди множества монашеских братств, славящихся своей эрудицией. Более того, они тесно сотрудничают с ямабуши (аскетами или отшельниками), которые следуют доктринам Лао-цзы. Так что нет ничего удивительного в том, что малейший намек на интерес с моей стороны вызвал у священника поток столь высокой метафизики. С ее помощью он надеялся излечить меня от неверия.
Здесь нет необходимости повторять длинную и сложную систему самого безнадежно запутанного и непостижимого из учений. Согласно его мировоззрению, нам необходимо тренировать себя для духовной жизни в мире ином так же, как можно тренироваться в гимнастике. Продолжая аналогию между храмом и "духовным уровнем" он попытался проиллюстрировать свою мысль. Сам он работал над собой в храме Духа две трети своей жизни и каждый день несколько часов посвящал созерцанию. Он знал, что после того, как он сбросит с себя свое смертное одеяние, то есть то, что он называет "обычной иллюзией", в своем духовном сознании он сможет снова и снова пережить чувство облагораживающей радости и божественного счастья, которые он уже испытал, пребывая в храме Духа, или которые должен был испытать там, только после смерти они будут в сотни раз сильнее. Он много работал над собой на духовном уровне, как он говорил, поэтому надеялся, что будущее справедливо заплатит ему за труды.
– Но, предположим, что, как и в том примере, о котором мы говорили, работающий только приоткрыл дверь храма и заглянул туда из простого любопытства. Он заглянул в святилище и никогда больше не переступал порога. Что тогда?
– Тогда, – ответил он, в вашем будущем самосознании останется только это краткое мгновение, мгновение открываемой двери и ничего более. Наша жизнь после смерти повторяет и производит только те впечатления и чувства, которые были у нас в мгновения духовной жизни. Таким образом, если вы, заглянув на мгновение в жилище духа, таили в своем сердце гнев, ревность или боль вместо смиренного почитания, тогда ваша будущая духовная жизнь, по правде говоря, будет печальной. В ней нечего будет воспроизвести кроме того самого мгновения, когда вы открыли дверь в порыве гнева или просто дурного настроения.
– Каким образом это будет повторяться? – настойчиво спросил я его в сильном изумлении. – Что же, по-вашему, со мной случится перед тем, как мне снова придется воплотиться?
– В этом случае, – проговорил он медленно, взвешивая каждое слово, – вам придется, скорее всего, открывать и закрывать дверь храма снова и снова, и время, которое уйдет у вас на это закрывание и открывание двери, вам покажется вечностью.
Такое занятие после смерти показалось настолько забавно-гротескным и бессмысленным, что меня потряс совершенно непроизвольный сильнейший приступ смеха.
Мой почтенный друг был сильно напуган, увидев последствия своего урока метафизики. Очевидно, он не ожидал от меня такого буйного веселья. Однако он ничего не сказал, а со все усиливающимися добротой и жалостью, которые светились в его узких глазах, продолжал смотреть на меня.
– Прошу вас, простите мне этот смех, – извинился я, – но скажите, неужели вы со всей серьезностью заявляете мне, что то самое "духовное состояние", которое вы проповедуете, и в которое так твердо верите, заключается в том, что мы будем повторять некоторые вещи, которые делали в реальной жизни?
– Нет, нет, не повторять, но усиливать их повторение, заполняя промежутки между поступками и делами, совершенными нами на духовном уровне, единственно реальном уровне существования. Я всего лишь привел пример, и без сомнения для вас, как и для всякого человека, совершенно незнакомого с таинствами видения души, мой рассказ был не очень понятен. Я сам во всем виноват... Я просто хотел показать вам, что в духовном состоянии наше состояние освобождается от тела, и что это состояние есть плод каждого духовного поступка, совершенного в земной жизни, и, если такой поступок лишен духовности, мы не можем ожидать никаких других результатов, кроме повторения самого поступка, вот и все. Я молю богов о том, чтобы они избавили вас от таких бесплодных дел и помогли вам в конце концов увидеть определенные истины. – И затем, после обычной японской церемонии прощания этот прекрасный человек ушел.
Увы, увы, если бы я только знал тогда то, что знаю сейчас, мне бы и в голову не пришло смеяться. И как много я смог бы узнать!
Но чем сильнее становились мои привязанность и уважение к этому человеку, тем в меньшей степени я был способен смириться с диким учением о жизни после смерти и особенно с его словами о людях, которые обрели сверхъестественное могущество. Особое отвращение вызывало во мне его почтительное отношение к ямабуши, этим союзникам каждой буддистской секты в стране. По моим представлениям их претензии на чудодействие были ложью. Тогда, по крайней мере, я никак не мог примириться с тем, что каждый японец, которого я знал в Киото, даже мой собственный деловой партнер, а это был самый проницательный из всех, с кем мне приходилось сталкиваться на востоке, всегда упоминал этих последователей Лао-цзы с глазами, опущенными долу, почтительно сложив руки, каждый раз подтверждая то, что они обладают "великим" и "чудесным" даром. Да кто они в конце концов, эти великие волшебники с их смехотворными претензиями на "сверхмирные" знания?! Кто они такие, эти "святые нищие", которые, как я считал тогда, специально живут в расщелинах малонаселенных гор и на недоступных скалах, чтобы застраховать себя от случайных прохожих, которые смогут обнаружить их шарлатанство, наблюдая за ними в их собственном логове! Да это же просто наглые гадальщики, японские цыгане, которые продают амулеты и талисманы! Вот кто они такие. И с наибольшей яростью и самым твердым убеждением в своей правоте я спорил с теми, кто пытался убедить меня, что ямабуши живут загадочной жизнью, никогда не допуская непосвященных в свои тайны. Но иногда они все-таки принимают учеников, и, хотя быть учеником ямабуши очень трудно, такие люди есть, и поэтому у ямабуши есть живые свидетели, которые могут подтвердить величественную чистоту их жизни. В своих спорах я оскорблял и учителей, и учеников, называя их дураками, если не мошенниками, и доходил в своей ярости до того, что включал их в ряды членов Синто. Синтоизм или Син-Сын, вера в богов или в путь к богам – это вера в общение между божественными существами и людьми. Как религиозное течение синтоизм напоминает поклонение духам природы, и с этой точки зрения, пожалуй, ничего не может быть глупее. Поместив всех членов общества Син-Сын среди дураков и мошенников других сект, я приобрел множество врагов. Это произошло потому, что Синто Кануси (духовные учителя) считаются наивысшим классом общества и сам Микадо стоит во главе их иерархии. В их секту входят самые культурные и образованные люди Японии. Эти кануси секты Синто не принадлежат к какой-то одной касте или классу. Кроме того, они не проходят никакого обряда посвящения, по крайней мере, известного тем, кто не принадлежит к этому обществу. Поскольку они никогда не требуют для себя особых привилегий и прав, а одеваются так же, как и все остальные непосвященные, очень часто для окружающих они остаются профессорами или студентами, изучающими различные оккультные или духовные науки, поэтому я очень часто встречался и разговаривал с ними, даже не подозревая о том, с кем имею дело.
II. ТАИНСТВЕННЫЙ ПОСЕТИТЕЛЬ
Прошли годы. Со временем мой неистребимый скептицизм усиливался и становился яростнее день ото дня. Я уже говорил о своей старшей любимой сестре, моей единственной родственнице, оставшейся в живых. Она вышла замуж и недавно переехала жить в Нюрнберг. Я относился к ней скорее как к дочери, чем как к сестре: ее дети были так же дороги мне, как если бы они были моими собственными. Когда в течение нескольких дней мой отец потерял все свое состояние, а у матери не выдержало сердце, именно моя старшая сестра стала ангелом-хранителем нашей бедной семьи. Из любви ко мне, младшему брату, она делала все, чтобы оплатить мою учебу, отказываясь от личного счастья. Она пожертвовала собой ради близких людей, помогая отцу и мне, до бесконечности откладывала свою свадьбу. Как я любил и почитал ее! Время только усиливало мои семейные чувства. Те, кто считает, что атеист вообще не способен быть настоящим другом, любящим родственником или верным подданным, произносят сознательно или бессознательно величайшую клевету и ложь. Это огромная ошибка говорить, что материалист с годами ожесточается, что он не может любить так, как любит человек, верующий в Бога.
Правда, бывают и исключения, но, как правило, люди, о которых идет речь, больше самолюбивы, чем скептичны, или просто грубо чувственны. Но если человек добродушен по своей природе, и у него нет никаких мотивов, кроме любви к разуму и истине, и если такой человек становится атеистом, его семейные чувства, любовь к близким ему людям только усиливаются. Все его эмоции и страстные желания, которые у людей религиозных вдохновляются невидимым и недостижимым, вся его любовь, которая в противоположном случае была бы без всякой пользы отдана воображаемому небу и божеству, обитающему на этом небе, у атеиста концентрируется и удесятеряется, направляясь целиком на тех, кого он любит, и на человечество. В самом деле, только сердце атеиста
...может знать,Таинственное тихое течениеЛюбви двух братьев...
Именно братская любовь заставила меня пожертвовать личными удобствами и благосостоянием, чтобы сделать сестру счастливой, чтобы принести радость той, которая стала мне ближе матери. Я был совсем мальчишкой, когда оставил свой дом в Гамбурге, и работал с отчаянной серьезностью человека, который преследует одну единственную благородную цель – избавить от страданий тех, кого любит. Я очень скоро завоевал доверие своих работодателей, и они предоставили мне высокий пост, на котором я пользовался их полным доверием. Моей первой настоящей радостью и наградой стало замужество моей сестры. Я был рад помочь им в борьбе за существование. Моя любовь к ним была такой чистой и бескорыстной, что, когда мне довелось увидеть ее детей, любовь эта, вместо того, чтобы ослабнуть, разделившись между столькими членами семьи, казалось, стала еще сильнее. Мои чувства к сестре, которые питались способностью к глубоким и теплым привязанностям в семейном кругу, были так велики, что мне и в голову никогда не приходила мысль зажечь священное пламя любви перед каким-либо другим кумиром. Семья моей сестры была единственной церковью, которую я признавал, и единственным храмом, в котором я совершал обряды поклонения перед алтарем святой семейной любви и привязанности. По существу, с Европой меня связывала только ее семья из одиннадцати человек, включая мужа. За все эти годы, а точнее за девять лет, я дважды пересекал океан с единственной целью – увидеть и прижать к своему сердцу дорогих мне людей. Мне больше нечего было делать на Западе, и, исполнив эту приятную обязанность, я всякий раз возвращался в Японию, чтобы не покладая рук трудиться ради их счастья. Ради них я оставался холостяком, чтобы богатство, которое я смогу собрать, перешло к ним целиком.
Мы переписывались с сестрой настолько часто, насколько позволяла длительность путешествия на почтовом пароходе и нерегулярность сообщения с Японией. Вдруг письма из дома перестали приходить ко мне. Почти год я не получал никаких вестей. День ото дня я становился все беспокойнее, предчувствие величайшего несчастья постепенно овладело мной. Напрасно искал я в почте какую-нибудь весточку от родных, хотя бы в несколько слов. Все мои попытки как-то объяснить это молчание были бесполезны.
– Друг мой, – сказал мне однажды Тамоора Хидейери, единственный человек, которому я доверял свои печали. – Друг мой, попросите совета у святого ямабуши, это успокоит вас.
Разумеется, я отказался от его предложения со всей сдержанностью, на какую был способен. Но пароход приходил за пароходом, а новостей для меня не было. Я чувствовал, что мое отчаяние усиливается с каждым днем. В конце концов оно превратилось в непреодолимую страсть, в отвратительное, болезненное желание узнать – пусть даже самое худшее, как мне тогда казалось. Я долго боролся с отчаянием, но оно оказалось сильнее меня. Всего несколько месяцев назад я прекрасно владел собой, теперь же я стал рабом отвратительного страха. Как философ-фаталист, последователь Гольбаха, я всегда считал необходимость всего происходящего единственной причиной и основой философского счастья. Именно необходимость помогает обуздывать человеческую слабость. И вот теперь я, философ-фаталист, желал испробовать нечто такое, что сродни гаданию! Дело зашло так далеко, что я забыл первейший принцип своего философского учения – все в этом мире необходимо. Это единственный принцип, который должен утешать нас в печали и вдохновлять на благотворную покорность, на разумное подчинение законам слепой судьбы, против которых так часто бунтуют наши глупые чувства. Да, я забыл этот принцип, и меня охватило позорное суеверное желание, глупое и низкое желание узнать если не будущее, то по крайней мере то, что происходит на другой стороне земного шара. Мое поведение, характер и интересы совершенно изменились. И вот я, как слабонервная девчонка, однажды поймал себя на мысли, что пытаюсь, напрягая свой мозг до безумия, увидеть – говорят, что у некоторых это получается – то, что происходит за океаном и узнать, наконец, реальную причину этого долгого необъяснимого молчания!
Однажды вечером, на закате, мой старый друг, почтенный Тамоора появился на веранде моего низенького деревянного дома. Я не заходил к нему несколько дней, и он пришел узнать, как я себя чувствую. Я воспользовался возможностью еще раз посмеяться над тем, кого на самом деле очень любил и уважал. Довольно двусмысленным тоном, в котором я раскаялся до того, как успел произнести свой вопрос, я спросил, зачем ему понадобилось утруждать свои ноги и идти ко мне, когда он мог просто спросить о моем состоянии какого-нибудь ямабуши. Поначалу он, казалось, обиделся, но, внимательно посмотрев на мое расстроенное лицо, он мягко заметил, что может только еще раз предложить то, что он мне советовал уже раньше. Только один из ямабуши, этого святого монашеского ордена, может утешить меня в моем теперешнем состоянии.
Тогда мною овладело безумное желание бросить ему вызов, заставить его делом доказать свои слова. Я сказал ему, чтобы он привел кого-нибудь из этих так называемых волшебников, и пусть тот назовет мне имя человека, о котором я думаю, и расскажет, что этот человек делает в данный момент. Он тихо ответил, что мое желание легко удовлетворить. Всего в двух домах от моего дома ямабуши пришел навестить больного Синто, он может привести его ко мне, если только я пожелаю.
Я пожелал, и участь моя была решена.
Как мне найти слова, способные описать последовавшую сцену! Через двадцать минут передо мной стоял величественный старик, необычайно высокий для японца. Он был бледен и худ. Вместо ожидаемого раболепного смирения, я увидел в нем спокойное достоинство. Всякий, кто сознает свое нравственное превосходство с равнодушным презрением смотрит на ошибки других. Он не отвечал на мои насмешливые непочтительные вопросы, которые я лихорадочно задавал ему один за другим. Он молча смотрел на меня, как врач на бредящего пациента; когда его глаза остановились на мне, я почувствовал, или скорее увидел, как яркий и острый луч света, словно серебряная нить, вырвался из черных узких глаз, глубоко посаженных на его желтом лице. Этот луч или нить, казалось, проникли в самый мой мозг и сердце, как стрела, и начали извлекать оттуда мои мысли и чувства. Да, я видел и чувствовал это, и очень скоро это стало невыносимым.
Я не выдержал и с вызовом в голосе предложил рассказать мне, что он прочитал в моих мыслях. Он спокойно и правильно ответил на мой вопрос: меня беспокоила, чрезвычайно беспокоила судьба родственницы, ее мужа и детей. Он правильно описал мне их дом, как будто знал этот дом так же хорошо, как и я. Я бросил подозрительный взгляд на своего друга, бонзу, который мог заранее рассказать все это ямабуши. Однако я вспомнил, что Тамооре не было известно, как выглядит дом моей сестры, а японцы, как правило, правдивы и остаются друзьями до самой смерти. Мне стало стыдно за свое подозрение. Чтобы как-то загладить вину перед собственной совестью, я спросил у отшельника, не мог бы он рассказать мне, что сейчас происходит с моей любимой сестрой. "Иностранец, – ответил он мне, – не поверит ни чьим словам и никаким знаниям из чужих уст. Если ямабуши скажет мне, то впечатление от его слов рассеется через несколько часов и спрашивающий будет таким же несчастным, как и раньше. Есть только один выход: нужно сделать так, чтобы иностранец увидел все своими глазами и сам узнал истину. Готов ли спрашивающий к тому, что неизвестный ему ранее ямабуши приведет его в необходимое состояние?"
Я слышал в Европе о загипнотизированных сомнамбулах и других мошенниках, претендующих на дар ясновидения и, поскольку я в них не верил, я не имел ничего против самой процедуры гипноза. Несмотря на непрекращающуюся душевную боль, я не смог удержаться от улыбки при мысли об операции, которая мне предстояла и на которую я шел по своей охоте. Тем не менее, я с молчаливым поклоном выразил свое согласие.
III. ПСИХИЧЕСКАЯ МАГИЯ
Старый ямабуши не терял время даром. Он посмотрел на заходящее солнце и увидел, вероятно, что владыка Тен-Джио-Дай-Дзио (Дух, бросающий Лучи) благоприятствует надвигающейся церемонии, и быстро вынул из своей одежды небольшой узелок. В нем лежали лакированная шкатулка, кусочек зеленоватой бумаги, сделанной из коры тутового дерева и перо, которым он написал несколько предложений иероглифами. Эти иероглифы – Найдэн – использовались в специальном письменном языке для религиозных и этических целей. Закончив, он вынул из складок одежды маленькое круглое зеркальце, сделанное из стали удивительной чистоты и, поместив зеркало перед моими глазами, попросил посмотреть в него.
Я не только слышал об этих зеркалах, которые часто используются в храмах, но и часто видел их. Считается, что под управлением и по воле умелого жреца в них может появиться Дайдж-Джин, великий дух, который сообщает спрашивающим их судьбы. Поначалу я вообразил, что он намеревается вызвать такого духа, который ответит на мои вопросы, однако случилось нечто совсем иное.
Не без некоторого отвращения в душе, вызванного глубоким чувством глупости того занятия, которому предаюсь, я прикоснулся к этому зеркалу и внезапно испытал странное ощущение в предплечье руки, которой держал зеркало. На короткое мгновение я забыл о своей позиции презрительного наблюдателя и не мог с насмешкой относиться к происходящему. Неужели это страх овладел моим мозгом на мгновение парализуя его,
...тот страх, что сердце жжетЖелающее знать о том, что смерть несет.
Нет, я продолжал убеждать себя, что из этого эксперимента ничего не выйдет, что вообще ни один разумный человек не может поверить в такое. Что же это было? Какое-то странное ледяное существо проползло в моем сознании и вызвало в моей душе чувство невыразимого ужаса, как будто ядовитая змея впилась в мое сердце. Моя рука судорожно дернулась и я уронил зеркало – краснея от стыда, не могу добавить эпитет волшебное – и никак не мог заставить себя поднять его с кушетки. На какое-то мгновение во мне происходила ужасная борьба между неопределенными и совершенно для меня непонятными силами, между желанием заглянуть в глубины этого полированного зеркала и моей гордыней, которую, казалось, ничто не могло победить. В конце концов желание посмотреть возобладало, и мятеж гордыни был подавлен желанием бросить вызов ей же самой. На лакированном столике лежала книжка европейского романа, она была открыта. Мой взгляд случайно упал на ее страницы, и я прочел слова: "Покров, скрывающий от нас будущее, соткан любящей рукой". Этого было достаточно. Гордыня, до сих пор удерживавшая от унизительного суеверного эксперимента, теперь заставила меня бросить вызов судьбе. Я поднял зловеще сверкающий диск зеркала и приготовился заглянуть в него.
Пока я рассматривал зеркало, ямабуши сказал несколько слов Тамооре, и я тут же бросил на них украдкой подозрительный взгляд. Я снова ошибся.
– Святой человек желает, чтобы я задал вам вопрос и в то же время предупредил вас: если вы сами хотите увидеть свое будущее, вы увидите. Но вам придется подвергнуться очищению под угрозой наказания видеть свое будущее всегда, видеть все, что происходит на любом расстоянии и часто против вашей воли или желания. Итак, под угрозой такой кары вам придется вынести процедуру очищения, после того, как вы узнаете то, что вы хотите.
– В чем же состоит эта процедура и что мне придется пообещать, – вызывающим тоном спросил я.
– Вы должны это сделать ради себя самого. Вы должны пообещать ему подвергнуться обряду очищения, иначе всю оставшуюся жизнь ему придется нести ответственность перед своей совестью за то, что он превратил вас в безответственного провидца. Вы сделаете это, друг мой?
– У нас еще будет время подумать над этим, если я увижу что-нибудь, – с издевкой ответил я, добавив про себя – в чем я глубоко сомневаюсь.
– Ну, что же, друг мой, вас предупредили. Теперь вся ответственность за последствия ляжет на вас, – услышал я его торжественный ответ.
Я взглянул на часы и сделал нетерпеливый жест. Ямабуши заметил это и правильно понял его. Было ровно семь минут шестого.
– Определите точно в уме, что именно вы хотите увидеть и узнать, – сказал мне "колдун", подавая в руки зеркало и кусочек бумаги и объясняя, что мне с этим нужно делать.
Я выслушал его объяснения скорее с нетерпением, чем с благодарностью, и на какое-то мгновение сомнение снова овладело мной. Тем не менее, я ответил ему, устанавливая зеркало в нужном положении.
– Я хочу только одного: узнать причину или причины, по которым моя сестра внезапно перестала писать мне...
Произносил ли я эти слова в действительности при двух свидетелях или только подумал об этом? По сей день я не могу решить, как было дело. Теперь я наверняка помню только одно: пока я сидел и смотрел в зеркало, ямабуши пристально смотрел на меня. Продолжалось ли это полсекунды или три часа, я так до сих пор не могу определить. Я помню каждую мелочь вплоть до того момента, когда я взял в левую руку зеркало, а бумагу с написанными на ней мистическими иероглифами зажал между большим и указательным пальцами правой руки. В этот самый момент я вдруг потерял контакт с окружающими предметами. Переход от активного бодрствующего состояния в то состояние, которое никогда раньше не испытывал, я ни с чем не могу сравнить. Все произошло очень быстро. Хотя мои глаза вдруг потеряли из виду бонзу, ямабуши, мою собственную комнату, тем не менее я четко видел свою голову и часть спины, так как сидел перед зеркалом, наклонившись. Потом вдруг возникло сильное ощущение непроизвольного рывка вперед, отрыва от чего-то, от того места, где я сидел, я бы сказал, отрыва от своего тела. И тогда, хотя все мои чувства были полностью парализованы, мои глаза, или, по крайней мере, мне показалось, что это были мои глаза, увидели такое четкое и ясное изображение нового дома моей сестры в Нюрнберге, какое они никогда не могли увидеть в действительности, поскольку я никогда не был у сестры в этом доме и был знаком с ним только по рисунку в письме. Кроме того, там были неизвестные мне детали пейзажа и обстановки. Одновременно мой мозг заполняло то, что очень походило на последние вспышки уходящего сознания – наверно, умирающие должны чувствовать себя так же. Последняя смутная мысль промелькнула у меня в голове. Мне казалось, что я выгляжу, наверное, очень смешным... Однако, это "чувство", поскольку это было скорее чувство, чем мысль, вскоре прервалось, как будто внезапно погасло. Его закрыл внутренний образ (я не могу назвать это иначе) меня самого или, по крайней мере, того, что я считал собой, точнее, своим телом, которое лежало с посеревшим лицом на кушетке, словно мертвое, не способное отозваться ни на какое проявление внешней жизни, но все еще уставившееся холодным остекленевшим взглядом трупа в зеркало. Наклонившись над моим телом, стоял высокий ямабуши, протянув свои иссохшие руки перед собой и разрезая ими воздух над моим бледным лицом. В это мгновение я почувствовал непреодолимую, смертельную ненависть к этому человеку. Когда мне показалось, что я уже готов был броситься на этого подлого шарлатана, мой труп, комната и все, что в ней было, задрожали и заблистали в красноватом мерцающем свете и быстро поплыли от "меня" прочь. Перед моим "зрением" промелькнуло еще несколько гротескных искаженных теней, и вот с последним угасающим всплеском ужаса, невероятным усилием пытаясь понять, кто же я теперь, я почувствовал, что на меня опускается огромный занавес темноты, который покрыл меня своим могильным саваном и последние мысли умерли во мне.
IV. УЖАСНЫЕ ВИДЕНИЯ
Как странно!.. Куда я попал?! Очевидно, я снова пришел в себя, так как вдруг ясно почувствовал, что быстро перемещаюсь вперед, испытывая удивительное ощущение, будто плыву без всякого усилия с моей стороны, плыву в полной темноте. Первой мне пришла в голову мысль о том, что я попал в длинный подземный поток воды, земли и душного воздуха и, хотя телесных ощущений, которые могли бы подтвердить присутствие вышеназванных субстанций, у меня не было, я попытался произнести несколько слов, повторить мою собственную последнюю фразу: "Я хочу только одного: узнать причину или причины, по которым сестра так неожиданно перестала писать мне", – но услышал я только последнее слово – "узнать", и даже это последнее слово донеслось до меня не из моего горла, а как бы догоняя меня будто мой голос раздавался со стороны, вне меня, рядом со мной, но не во мне, короче говоря, мои слова были произнесены моим голосом, но не моими губами...
Еще один быстрый невольный рывок, еще одно погружение в киммерийский мрак, неизвестной, по крайней мере для меня, стихии, и я увидел, что стою, действительно стою над землей. Земля тесно и плотно окружала меня со всех сторон: наверху и внизу, справа и слева, и в то же время земля не давила на меня и казалась нематериальной и прозрачной для моих органов чувств. На мгновение я осознал совершенную абсурдность, даже невозможность такого ощущения! Прошла секунда, и я увидел... С каким невыразимым ужасом вспоминаю я сейчас это! Тогда я чувствовал, понимал и запоминал события яснее, чем когда-либо. Они, казалось, не могли волновать меня. Я увидел у своих ног гроб. Это была простая, без претензий, домовина из досок, последняя обитель бедняка, в которой, несмотря на забитую крышку, я ясно увидел ужасный ухмыляющийся череп и скелет мужчины, изуродованный и разбитый во многих местах, будто его вынесли из какой-то тайной пыточной давно забытой инквизиции, где его подвергли истязаниям. – Кто бы это мог быть? – подумал я.
И в этот самый момент я услышал издалека тот же голос, мой собственный голос: – Причину или причины, по которым... – говорил он. Казалось, что эти слова последовали за тем самым предложением, которое я только что повторил, услышав одно слово – "узнать". Этот голос прозвучал очень близко, и в то же время невозможно было определить, с какого расстояния он доносится. Тогда мне и в голову не пришло, что мое долгое путешествие и последующие размышления и открытия произошли в одно мгновение. Все случилось в тот самый короткий промежуток, почти мгновенный, промежуток времени между первыми и серединными словами моего вопроса, который я начал, хотя, может быть, и не успел произнести в своей комнате, и который я только сейчас кончал прерывистыми фразами, доносившимися до меня как верное эхо моих слов и моего голоса...
Отвратительные, изуродованные останки начали принимать форму и стали походить, увы, на слишком знакомого мне человека. Переломанные, разбитые части соединялись, снова обрастали плотью, и с некоторым удивлением, но не испытывая никаких чувств, я узнал в этих изуродованных останках мертвого мужа моей сестры, моего единственного зятя, которого я так любил. – Как могло случиться, что он умер такой ужасной смертью? – спросил я себя. В моем состоянии задать себе вопрос – значило немедленно ответить на него. Не успел я задать его, как передо мной начала разворачиваться панорама. Я увидел ретроспективную картину смерти бедного Карло, увидел ее со всей отвратительной ясностью и в ужасных подробностях, которые оставили меня совершенно равнодушным. Вот он, дорогой мне человек, полон жизни и радости. Он ожидает повышения в должности и соответственно зарплаты от своего шефа. И вот он берется осмотреть и испытать новую лесопилку, огромную паровую машину, которая только что прибыла из Америки. Он наклоняется внутрь механизма, чтобы рассмотреть его получше и затянуть какой-то винт, шестерни цепляются за одежду и затягивают его внутрь машины, его члены с треском ломаются, почти отрываясь от тела, прежде чем рабочие, незнакомые с новой машиной, успевают ее остановить. Вот его, вернее то, что осталось от него, мертвого, изуродованного, вынимают из машины. Это ужасная, неузнаваемая масса трепещущей плоти! Я следую за его останками, которые в тележке доставляют в больницу. Несущим его рабочим приказывают задержаться и известить родных о его гибели. Я следую за ними и вижу ничего не подозревающую семью, которая тихо ожидает его прихода. Я вижу свою дорогую любимую сестру. Я остался совершенно равнодушен, увидев ее. Единственное, что я чувствую, это острый интерес к тому, что сейчас должно произойти. Мое сердце, мои чувства, даже моя личность словно исчезли куда-то и то, что осталось, принадлежит кому-то другому.
И вот я вижу, как она без всякой подготовки узнает страшную весть. Я ясно понимаю, как на нее действует этот удар. Я все вижу, за всем слежу и все запоминаю до мельчайших подробностей, все ее чувства, и даже тот внутренний процесс, который происходит в ее мозгу. Когда труп подносят к дому для опознания, я слышу долгий мучительный вопль, слышу собственное имя, произнесенное тем же голосом, и тяжелый удар живого тела, упавшего на останки. Я с любопытством слежу за внезапным возбуждением и смятением, которое охватило ее мозг. Я смотрю как резко усиливаются червеобразные резкие движения трубчатых волокон, как мгновенно изменился цвет головных окончаний нервной системы, когда волокнистое нервное вещество из белого быстро стало красным, потом темно-красным с синеватым отливом. Я замечаю внезапную вспышку фосфорического света и его мгновенное угасание, за которым последовала полная темнота, где-то в области памяти, как пятно света, которое походило на человеческую фигуру, внезапно вытекло из ее затылка, расползлось и, теряя форму, рассыпалось и исчезло в окружающей темноте. Я говорю себе: "Это безумие, пожизненное, неизлечимое безумие, поскольку основа разума не временно парализована или погашена, а навсегда покинула головной мозг, выбитая оттуда огромной силой внезапного душевного удара... разрушена связь между животной и божественной сущностью..." И когда непривычный для меня термин – "божественная" – раздается у меня в мозгу, моя "мысль" смеется.
Вдруг я слышу, как далекий и в то же время близкий голос произносит рядом со мной слова, четко выделяя каждое из них: "Почему моя сестра так внезапно перестала писать". ... И прежде, чем два последних слова завершили фразу, я вижу цепь печальных обстоятельств, последовавших за катастрофой.
Я вижу свою сестру, теперь превратившуюся в беспомощного, ничего не понимающего идиота. Ее поместили в приют для душевнобольных при городской больнице. Семеро младших детей были приняты в приют для бедных. Двух старших я любил больше всех. Мальчика пятнадцати лет берет с собой в плавание капитан торгового судна, а его младшую сестру, на год его моложе, принимает в свой дом старая еврейка. Я вижу эти события во всех ужасных и волнующих подробностях, я запоминаю каждое из них в деталях, но ум мой остается совершенно холодным.
Заметьте, когда я употребляю такие выражения как "ужасный" и так далее, их следует понимать как последующую оценку увиденного. Во время описываемых событий я не испытывал ни боли, ни радости, мои чувства, казалось, были парализованы так же, как и мое ощущение внешнего мира. Только после "возвращения" я осознал непоправимость потери. Многое из того, что я так страстно отрицал тогда, теперь, благодаря собственному печальному опыту, я должен признать. Если бы мне сказали в то время, что человек может действовать, думать или чувствовать независимо от его мозга или органов чувств, скорее благодаря какой-то таинственной, по сей день непонятной силе, если бы кто-то сказал мне, что меня в уме могло перенести за тысячи миль от моего тела, чтобы я стал свидетелем не только настоящего, но и прошедшего и запомнил увиденное, поместив его в свою память – я бы, наверное, объявил этого человека сумасшедшим. Увы, теперь я уже не смог бы сделать этого, потому что теперь я сам стал тем самым "сумасшедшим". Десять, двадцать, сорок раз в течение всей этой несчастной жизни мне пришлось испытать и пережить такие моменты существования вне моего тела. Да будет проклят тот час, когда эта ужасная сила была пробуждена во мне! У меня даже нет последнего утешения: отнести эти события к душевной болезни. Когда сумасшедшие бредят и видят то, чего нет, они видят это в том мире, к которому они не принадлежат. Мои же видения всегда оказывались точными. Но вернемся к моему печальному рассказу...
Едва я увидел, как моя несчастная племянница попала в свой новый еврейский дом, я почувствовал толчок примерно такого же рода, как и тот, что отправил меня "вплавь сквозь недра земли". Я открыл глаза уже в своей комнате, и первое, на чем остановился мой взгляд, были часы. Стрелки на циферблате показывали семь с половиной минут шестого! Таким образом, я испытал все, что можно рассказать только за несколько часов, всего-навсего за полминуты.
Но это я понял позже. На какое-то мгновение я позабыл только что увиденное. Промежуток времени между взглядом на часы и тем движением, которым я взял зеркало из рук ямабуши, казалось, слилось в одно мгновение. Я уже собрался открыть рот и поторопить ямабуши, когда память полностью восстановилась в моем мозгу, вспыхнув, как разряд молнии. Издав вопль ужаса и отчаяния, я вдруг почувствовал себя так, словно весь мир обрушился на меня и вот-вот раздавит. Какое-то мгновение я не мог произнести ни слова, представляя собой картину человека, раздавленного и живущего в мире смерти и опустошения. Мое сердце сжалось от боли, моя судьба свершилась, и безнадежная тоска, казалось, простиралась передо мной до самого конца моей жизни.
V. ВОЗВРАЩЕНИЕ СОМНЕНИЙ
Затем последовала реакция на страдание, такая же отчаянная, как и сама печаль. Сомнение возникло в моем мозгу, яростное желание опровергнуть истинность только что увиденного. Меня охватило упрямое желание считать все это пустым бессмысленным сном, результатом нервного перенапряжения. Да, это было всего лишь лживое видение, глупый обман чувств, которые вызвали в моем воображении картины смерти и несчастий после долгих недель неопределенности и нервной депрессии.
– Как я мог увидеть человека за какие-то полминуты? – воскликнул я. – Чтобы все объяснить вполне достаточно теории сновидений и того, что она говорит о скорости, с которой происходят материальные изменения в нашем мозгу, точнее, о той скорости, с которой возбуждаются его полушария, поскольку наши мысли зависят от этих изменений. Только во сне временные и пространственные отношения могут так легко устанавливаться и уничтожаться. Ямабуши тут совершенно ни при чем. Что же касается моего крайне неприятного кошмара, то монах просто пожинает то, что было посеяно мною. Он воспользовался каким-то адским средством, известным его племени, и ухитрился сделать так, что я на несколько секунд потерял сознание и увидел сон, такой лживый и отвратительный. Прочь все мысли о том, что я увидел. Я им не верю. Через несколько дней в Европу отправится пароход... Я отправлюсь туда завтра же!
Я произнес этот отрывистый монолог вслух, не обращая внимания на моего уважаемого друга бонзу Тамоору и ямабуши. Последний стоял передо мной в той же позе, в какой он подал мне в руки зеркало, и продолжал спокойно смотреть как бы сквозь меня. Молчание его было исполнено достоинства. Доброе лицо бонзы излучало сочувствие, когда он подошел ко мне, словно к больному ребенку, и ласково положив свою руку на мою, сказал мне со слезами на глазах: "Друг мой, вы не должны оставлять этот город до тех пор, пока полностью не очиститесь от контакта с низшими Дайдж-Джинами (духами), которых пришлось использовать для того, чтобы провести вашу неопытную душу в места, которые вы хотели увидеть. Итак, вход в ваше внутреннее существо должен быть закрыт, чтобы не было опасности их вторичного вторжения. Не теряйте же время и позвольте святому мастеру, стоящему перед вами, очистить вас немедленно".
В гневе всякий становится абсолютно глухим. "Сок разума" больше не мог погасить "пламя страсти". Я был не в состоянии прислушиваться к дружеским советам. Я не могу не вспоминать его лица с искренней любовью и, когда произношу его имя, у меня от волнения прерывается дыхание. Но в тот памятный час я чувствовал почти ненависть к этому доброму старику. Я не мог простить ему вмешательства в мои тогдашние дела, поэтому я ответил ему жестоким упреком. Я с гневом заявил, что не могу относиться к своему видению иначе, как к пустому, ничего не значащему, и считаю ямабуши ничем не лучше любого мошенника. – Я поеду завтра, даже если это будет стоить мне всего состояния, сказал я, побледнев от ярости и отчаяния.
– Вы будете сожалеть об этом всю свою жизнь, если уедете отсюда до того, как этот святой человек закроет входы в вашу душу, через которые могли бы проникнуть духи, следящие за людьми и готовые войти в открытые двери, – ответил он мне. – Дайдж-Джины овладеют вами.
Я оборвал его жестоким смешком и еще более грубо спросил его о гонораре, которого ожидал от меня ямабуши за проведенный эксперимент.
– Он не ожидает наград, – последовал ответ. – Орден, к которому он принадлежит, самый богатый. Его члены ни в чем не нуждаются, так как они стоят выше всех земных и корыстных страстей. Не оскорбляй же доброго человека, который пришел из простого сочувствия к твоему страданию и постарался избавить тебя от душевной боли.
Но я не стал прислушиваться к словам разума и мудрости. Дух мятежа и гордыни овладел мною и заставил отбросить всякое чувство дружбы и даже элементарного приличия. К счастью, когда я повернулся, чтобы выпроводить из своего дома лживого монаха, я обнаружил, что он уже ушел.
Я не видел, как он ушел, и отнес его тайный уход к страху разоблачения.
Каким же я был дураком, каким слепым самодовольным идиотом! Почему же я не смог признать силу ямабуши и увидеть, что покой всей моей жизни уходит вместе с ним? Но я действительно сделал эту ошибку, и даже подлый демон моего долгого страха за родных, демон неопределенности, теперь был побежден чувством свирепого скептицизма, самым глупым из всех чувств. Глухое болезненное неверие, упрямое нежелание верить в свидетельства моих собственных чувств и решительное желание считать мое видение всего лишь игрой утомленного воображения прочно овладели мной.
– Мой ум, – продолжал я спорить. – Что это? Должен ли я поверить вместе с другими суеверными и слабыми людьми, что этот продукт фосфора и серого вещества мозга действительно наивысшая часть моего существа; должен ли я поверить, что он может видеть и действовать независимо от моих органов чувств? Никогда! Так же, как я никогда не смогу поверить в "мудрость" планет астрологии или в "Дайдж-Джина" моего доверчивого и доброго друга-жреца. Как я могу признаться в том, будто верю, что Юпитер, Солнце, Сатурн и Меркурий – это действующие силы? И эти достойные силы управляют каждая своей сферой, и эти сферы заботятся о судьбах смертных? Разве могу я всерьез считать, что какие-то воздушные бестелесные образования могли руководить моей "душой" во время этого неприятного сновидения? Да я с отвращением смеюсь при одной только глупой мысли об этом. Я считаю это оскорбительным для моего интеллекта и для силы человеческого разума говорить о невидимых существах, о субъективных знаниях и тому подобных сумасшедших суевериях. Короче говоря, я попросил своего друга бонзу избавить меня от ненужных споров и тем самым сохранить нашу дружбу.
Вот так я безумно и страстно спорил с почтенным японцем, стараясь изо всех сил заставить его поверить в то, что внезапно сошел с ума. Но его поразительное терпение оказалось более, чем равным моей глупой страсти. И он еще раз стал умолять меня ради будущего позволить провести над собой определенные и необходимые очистительные обряды.
– Никогда! Лучше жить в воздухе, разряженном почти до пустоты воздушным насосом здорового неверия, чем оставаться в тумане глупых суеверий, – возразил я ему, перефразируя слова Рихтера. – Я никогда не поверю, повторил я, – в этот сон, но поскольку я больше не могу выносить неопределенность в судьбе моей сестры и ее семьи, я вернусь в Европу первым же пароходом.
Это решение совсем расстроило моего старого знакомого. Его серьезнейшие мольбы не уезжать до тех пор, пока я снова не увижусь с ямабуши, остались без всякого внимания с моей стороны.
– Друг мой из чужой страны! – вскричал он, – я молю Бога о том, чтобы вам не пришлось раскаяться в своей поспешности и в своем неверии. Пусть же священное существо Кван-Он, богиня милосердия, защитит вас от Джинов, так как если вы отказываетесь от обряда очищения в руках святого ямабуши, он будет бессилен защитить вас от злых влияний, пробужденных вашим неверием и вызовом, брошенным вами истине. Но позвольте мне в час прощания просить, умолять вас выслушать старика, который желает вам добра и хочет предупредить об опасности, убедить вас в существовании вещей, о которых вы до сих пор ничего не знаете. Могу ли я говорить?
– Продолжайте и говорите все, что хотите сказать, – грубо согласился я. – Но позвольте предупредить вас в свою очередь, что ничего из того, что вы можете сказать сейчас, не сможет заставить меня поверить в ваши позорные суеверия, – добавил я с чувством жестокого удовольствия, которое доставило мне еще одно бессмысленное оскорбление.
Но этот прекрасный человек не обратил внимания на новые насмешки. Я никогда не забуду торжественной серьезности его прощальных слов и жалеющего, полного раскаяния выражения его лица, когда он понял, что все его просьбы бесполезны и его доброжелательное вмешательство только погубило меня.
– Прислушайтесь к моим словам, мой добрый господин, – начал он, – и узнайте, что если этот святой и почтенный человек, который открыл ваше "зрение души", чтобы избавить вас от переживаний, не завершит работу, ваша будущая жизнь вряд ли будет достойна называться жизнью. Ему нужно защитить вас от невольных видений такого же рода. Если вы не согласитесь на это по собственной воле, то останетесь во власти сил, которые будут держать и преследовать вас, доводя до безумия. Знайте, что "развитие дальнего видения" (ясновидение) доступно по собственной воле лишь тому, от кого у Матери Милосердия, великой Квон-Он нет тайн. Начинающие должны обращаться за помощью к воздушным силам (первоначальным духам), которые по природе своей бездушны и поэтому злобны. Знайте также, что Арихат (поражающий врага) подчинил эти существа себе, превратив их в своих слуг, и ему нечего бояться. Те же, кто над ними невластны, становятся их рабами. Нет, не смейтесь в своей великой гордыне и невежестве, но слушайте дальше. Во время видения и в то время, когда внутренние органы чувств видящего направлены на восприятие событий, которые его интересуют, Дайдж-Джин полностью овладевает им, если он, как и вы, неопытен, и в это время видящий перестает быть самим собой. Пока человек находится в этом состоянии, Дайдж-Джин, который направляет его внутренний взор, надолго делает его душу низкой и подлой, превращая его на этот промежуток времени в существо подобное ему самому. Лишаясь божественного света, человек становится бездушным. Пока он связан с Дайдж-Джином, он не будет знать человеческих чувств – ни жалости, ни страха, ни любви, ни милосердия.
– Подожди! – невольно воскликнул я, так как его слова ясно вызвали в моей памяти то равнодушие, с которым я смотрел на отчаяние сестры и внезапную потерю разума, которую она пережила во время моей галлюцинации. – Подождите... Ну нет, это было бы еще большим безумием для меня прислушиваться или искать какой-то смысл в вашей смехотворной истории! Но если вы знали, что это будет так опасно, почему вы посоветовали мне провести этот опыт? – добавил я насмешливо. – Опыт должен был продолжаться всего несколько секунд и не причинил бы вам никакого зла, если бы вы сдержали свое обещание и позволили провести обряд очищения, – последовал печальный и скромный ответ. – Я желал вам добра, друг мой, сердце мое разрывалось при виде ваших страданий, которые усиливались с каждым днем. Этот опыт безвреден, если его проводит тот, кто знает, и становится опасным, когда последней предосторожностью пренебрегают. Тот самый Владыка Видений, который открыл вход вашей души, должен сам закрыть его, воспользовавшись особой печатью очищения, которая защищает от дальнейших, уже намеренных вторжений...
– Владыка Видений, вы только послушайте, – вскричал я, грубо обрывая его, – сказал бы лучше Владыка Обмана!
Его доброе старое лицо стало таким печальным, в нем была такая боль, что я понял, что зашел слишком далеко, но было поздно.
– В таком случае, прощайте! – сказал старый бонза, поднимаясь. И, совершив обычный церемониал вежливого прощания, Тамоора вышел из моего дома в молчании, исполненном достоинства.
VI. Я УЕЗЖАЮ, НО НЕ ОДИН
Несколько дней спустя я отплыл из Японии. Все это время я не видел моего почтенного друга бонзу. Очевидно, в тот последний, навеки памятный для меня вечер он был действительно серьезно обижен моим более чем непочтительным обхождением и оскорбительными замечаниями о человеке, которого он почитал. Мне было жаль его, но колесо страсти и гордыни непрерывно вращалось во мне и не позволяло хотя бы на мгновение почувствовать раскаяние. Что же это было, что заставляло меня так наслаждаться своим гневом? Как только я на какое-то мгновение забывал о предполагаемой обиде, которую нанес мне ямабуши, я тут же словно плеткой подхлестывал свой искусственный гнев. Ведь он совершил только то, что от него ожидали и то, на что я молчаливо согласился; более того, я сам лишил его возможности сделать для меня больше ради моей же собственной безопасности. Если бы я только поверил бонзе, человеку, которого считал совершенно честным и надежным. Может быть, это было сожаление о том, что моя гордость вынудила меня отказаться от предложенных предосторожностей, или страх раскаяния, который заставлял меня выкапывать и собирать в кучу в те долгие часы малейшие подробности предполагаемых оскорблений, которые были нанесены моей самоубийственной гордыне? Раскаяние, как правильно отметил один старый поэт, похоже на сердце, в котором они рождаются:
...когда в душе печаль и гордость,Оно, как и анчар стрелой пронзенный,Лишь кровью плачет.
Возможно, страх перед чем-то подобным стал причиной моего упрямства и, бросая мне вызов, позволил простить себе ничем не спровоцированные оскорбления, которыми я осыпал моего доброго и всепрощающего друга-жреца. Однако было уже поздно, и вернуть свои слова я уже не мог, поэтому мне пришлось удовлетвориться лишь тем, что я пообещал себе послать ему дружеское письмо, как только доберусь до дома. Глупцом, слепым глупцом, вдохновленным собственным наглым самодовольством, вот кем я был! Я был настолько уверен, что мое видение – результат какого-то трюка ямабуши, что уже злорадно предвкушал, с каким торжеством я напишу бонзе о том, что вполне справедливо отвечал на его печальные слова прощания улыбкой неверия, так как и моя сестра, и ее семья были здоровы и счастливы!
Я не провел в море и недели, как у меня появился повод вспомнить предупреждения жреца!
С того самого дня, когда я взглянул в волшебное зеркало, я обнаружил, что состояние моего организма резко изменилось, но поначалу я отнес все это на счет душевной депрессии, с которой я боролся в течение нескольких месяцев. Днем я часто обнаруживал, что вдруг теряю ощущение окружающих вещей и людей, как бы исчезаю. Мои ночи стали беспокойны. Сны подавляли меня, иногда они были ужасны. Я всегда был хорошим мореплавателем и морской болезни не испытывал, да и погода была хорошей, а океан был гладким, как пруд. Несмотря на все это, я часто чувствовал странное головокружение, знакомые лица пассажиров приобретали в такие мгновения самый невероятный вид. Так например, молодой немец, с которым я был знаком и раньше, вдруг превратился на моих глазах в своего собственного отца, которого мы вместе с ним похоронили на маленьком кладбище европейской колонии три года назад. Мы стояли на палубе, говорили о покойном и о каком-то деле, которое он провел, когда мне вдруг показалось, что голову Макса Грюна покрыла какая-то странная пленка. Довольно плотный сероватый туман окружил его голову, он постепенно сгущался и оседал на здоровой коже его лица, превращая его голову в упрямую голову старика, которого я сам похоронил под шестью футами земли. В другой раз, когда капитан рассказывал о воре-малайце, которого он помогал поймать и посадить в тюрьму, я увидел рядом с ним желтое лицо какого-то негодяя, которое соответствовало описанию вора. Я никому не говорил о таких галлюцинациях. Поскольку они появлялись все чаще и чаще, меня это сильно обеспокоило, хотя я по-прежнему относил их к действию естественных причин, вроде тех, о которых я читал в книгах по медицине. Однажды ночью меня внезапно разбудил долгий и громкий вопль. Это был женский голос, жалобный и похожий на голос ребенка. В нем слышались ужас и бессильное отчаяние. Я вздрогнул и проснулся. Я увидел себя на суше в незнакомой комнате. Молодая девушка, почти ребенок, отчаянно боролась с сильным мужчиной средних лет, который неожиданно настиг ее в комнате, когда она спала. Я увидел, что за закрытой и запертой дверью стоит старая женщина, чье лицо, несмотря на злобное выражение, показалось мне знакомым. Я тут же вспомнил, кто это. Это было лицо той самой еврейки, которая взяла в свой дом племянницу во время видения в Киото. Она получила золото за участие в этом подлом преступлении и теперь выдерживала свою роль в этой сделке... Но кто же была жертва? О, невыразимый ужас! Несказанный ужас! Когда я вспомнил обо всем, вернувшись в нормальное состояние, я понял, что это была моя племянница, ребенок моей сестры.
Но так же, как и во время моего первого видения, я не чувствовал никакого отчаяния, никаких других чувств, которые заполняют сердце человека при виде несчастий тех, кого он любит. Меня возмутило только то, что сильный мужчина заставляет страдать слабого и беспомощного. Разумеется, я тут же бросился к ней на помощь и схватил это грубое и подлое животное за шею. Я вцепился в него, но мужчина не обращал на меня внимания и даже не чувствовал моих рук. Этот трус, видя, что девушка сопротивляется ему, поднял свою мощную руку с огромным кулаком и ударив по ее светлым кудрям словно тяжелым молотом, оглушил ее. Тогда, издав громкий вопль возмущения, который мог бы издать незнакомец при виде несчастья ребенка, а не вопль тигрицы, защищающей своего детеныша, я набросился на похотливого зверя и попытался удушить его. Только тогда я заметил, что сам я – призрак и борюсь тоже с призраком...
Мои громкие крики и проклятия разбудили весь пароход. Все решили, что у меня был кошмар. Я не пытался довериться кому-либо, но с того самого дня моя жизнь превратилась в длинную цепь душевных мук. Стоило мне только закрыть глаза, и я снова становился свидетелем какого-нибудь ужасного события, какого-нибудь несчастья, смерти или преступления, которые происходили в прошлом, настоящем и даже будущем, в чем я позже убедился сам. Казалось, будто какой-то насмешливый злобный дух решил заставить меня увидеть все звериное, злобное и безнадежное, что существует в этом несчастном мире. Ни одного светлого видения красоты или добродетели не нарушало тяжелый мрак в тех картинах страха и страдания, которые я, казалось, был обречен видеть. Сцены подлости и убийства, предательства и страсти постоянно возникали перед моим внутренним взором, и мне приходилось лицом к лицу сталкиваться с самыми низкими и грязными последствиями страстей человеческих, самыми ужасными результатами земных материальных желаний.
Предвидел ли бонза все эти отвратительные последствия, когда говорил о Дайдж-Джинах, для которых я оставил вход, открытую дверь в себя? Чепуха! Во мне, наверное, произошло какое-то необычное физиологическое изменение. Как только я окажусь в Нюрнберге и собственными глазами увижу, насколько лживы были мои страхи – я не смел думать о несчастье – все эти бессмысленные видения исчезнут так же быстро, как и появились. Одно то, что моя фантазия всегда представляет только картины несчастий, человеческих страстей в их худших материальных проявлениях, было для меня доказательством их нереальности. – Если, как вы говорите, человек состоит из одной субстанции, из вещества, которое является объектом физических ощущений, и если сами способы получения этих ощущений есть только результат организации мозга, тогда мы естественным путем будем привлечены лишь к материальному, земному...
Тут мои размышления прервал знакомый голос бонзы. Он повторил аргумент, которым часто пользовался в спорах со мной.
– У людей есть две плоскости видения, – снова слышал я его слова, – плоскость неумирающей любви и духовных устремлений, которые проистекают из вечного источника света, и плоскость беспокойного, вечно меняющегося вещества, в котором купается блуждающий Дайдж-Джин.
VII. ВЕЧНОСТЬ В КОРОТКОМ СНОВИДЕНИИ
В те дни я вряд ли мог допустить хотя бы на мгновение глупой веры в существование каких-либо духов, добрых или злых. Но тогда я понял, хотя, может быть, еще и не поверил, что это означает. Я по-прежнему надеялся, что мое состояние окажется результатом какого-то физического расстройства или нервных галлюцинаций. Чтобы подкрепить свое неверие, я постарался восстановить в памяти все аргументы, которые выдвигались против подобных суеверий. Я вспомнил острый сарказм Вольтера, спокойные рассуждения Юма и до тошноты повторял про себя слова Руссо о том, что "суеверие – это нарушитель общественного порядка и с ним нельзя не бороться всеми силами". – Каким образом видения или, скорее, фантасмагории, – приводил я доводы, – то, что в состоянии бодрствования мы находим лживым, вообще оказывают на нас воздействие? Почему
Слова, где смысла нет,Пугают тем, чего на свете нет?
Однажды старый капитан рассказывал нам о различных суевериях, которые бытуют среди моряков, и надутый английский миссионер заметил, что еще Филдинг объявил: "суеверия делают человека глупцом", после чего он на мгновение замялся и вдруг замолчал. Я не принимал участия в разговоре, но не успел почтенный миссионер произнести цитату, как я заметил в небольшом слабом сиянии мерцающего света, который я видел теперь почти постоянно над головой каждого пассажира, продолжение его мысли:
А скептицизм делает его сумасшедшим.
Я слышал и много читал о тех, кто объявляет себя ясновидящими и о том, что они часто видят мысли людей нарисованными в ауре, которая их окружает. Что бы слово "аура" ни значило для других, теперь я на собственном опыте убедился в истинности этих претензий и почувствовал совершенное отвращение! Я – ясновидящий! В моей жизни появилась еще одна ужасная вещь, еще один глупый и смешной дар развился во мне, который придется скрывать ото всех, поскольку я стыдился его, словно проказы. В этот самый момент моя ненависть к ямабуши и даже к моему почтенному другу бонзе стала непреодолимой. Первый, видимо, выполнил надо мной какие-то манипуляции, пока я лежал без сознания и коснулся какой-то неизвестной физиологической пружины в моем мозгу. Она соскочила со своего места и теперь пробудила во мне способность, которая в обычном состоянии остается скрытой в человеческом организме, а мой друг сам привел в дом этого несчастного!
Но гнев и проклятия были бесполезны и вряд ли могли что-либо изменить. Кроме того, мы были уже в европейских водах и до Гамбурга оставалось всего несколько дней пути. Там все мои волнения и страхи улягутся, и я к своему большому облегчению узнаю, что хотя ясновидение, как чтение мыслей человека, может быть, и существует, но познание событий на расстоянии, как это случилось в моем сновидении, невозможно для человека. Тем не менее, вопреки доводам разума, сердце мое переполняли страхи и самые черные предчувствия. Я понимал, что скоро свершится моя судьба. Я очень страдал, и душевное утомление возрастало с каждым днем.
В ночь перед нашим прибытием у меня был очередной сон. Я вообразил, что умер. Мое холодное и неподвижное тело лежало в последнем сне. Умирающее сознание, которое до сих пор считало себя моим "я", поняло, что произошло, и готовилось через несколько секунд прекратить свое существование. Я всегда верил, что мозг сохраняет тепло дольше остальных органов человеческого тела, что он последний прекращает функционировать, и мысль, таким образом, живет на несколько секунд дольше человеческого тела. Поэтому я нисколько не был удивлен, увидев во сне, что мое тело уже перешло через ужасную реку и попало туда, "откуда ни один смертный еще не возвращался", а сознание все еще оставалось в каких-то серых сумерках, первых тенях Великой Тайны. Таким образом, моя МЫСЛЬ все еще покоившаяся в моих останках, которые быстро теряли крупицы жизни, с сильным и горячим любопытством ожидала своего распада, то есть своего уничтожения. "Я" спешил испытать свои последние ощущения, пока темный плащ вечного забвения не накрыл меня, пока у меня было время чувствовать и наслаждаться тем великим высшим торжеством, которое давало мне знание того, что мои убеждения, которым я оставался верен всю мою жизнь, были истинными, и что смерть – это полное и абсолютное прекращение сознательного существования. Вокруг меня с каждым мгновением становилось все темнее и темнее. Огромные серые тени проходили перед глазами. Сначала медленно, потом, убыстряясь, они замелькали вокруг меня с головокружительной скоростью. Целью движения, казалось, было всего лишь достижение темноты, и как только цель была достигнута, движение замедлилось. Темнота превратилась в глубокую черноту, движение полностью прекратилось. Мои чувства не воспринимали ничего, кроме этого бездонного черного пространства, темного, как смола. Оно казалось мне таким же безграничным и молчаливым, как безбрежный Океан Вечности, по которому Время, это порождение человеческого мозга, скользит, но никак не может его пересечь.
Катон определил сон как "образ наших надежд и страхов". В состоянии бодрствования я никогда не боялся смерти и теперь во сне я спокойно и равнодушно отнесся к мысли о своем скором конце. По правде говоря, эта мысль даже принесла мне облегчение, наверное, ее вызвали пережитые мною недавно страдания. Конец всего, всех сомнений, страхов о судьбе тех, кого я любил, мысли об их страданиях, конец всем беспокойствам был близок. Постоянная боль, которая непрерывно терзала мое сердце в течение долгих и утомительных месяцев, сейчас становилась невыносимой. И если, как считает Сенека, смерть – это всего лишь "прекращение того, чем мы были перед этим", то было бы лучше, если бы я умер. Мое тело мертво. Его сознание – это все, что от него остается. Еще несколько мгновений, и я последую за ним. Восприятие моего сознания станет все слабее, все расплывчатее и туманнее, пока желанное забвение не накроет меня полностью своим холодным саваном. Нежна волшебная рука смерти – этого великого утешителя мира. Глубок сон в ее неподатливых руках, его никогда не беспокоят сновидения. Да, действительно, смерть – желанный гость... Это спокойное, мирное убежище среди ревущих валов океана жизни, чьи крутые волны тщетно разбиваются о скалистые берега смерти. Счастлив тот одинокий барк, который входит в спокойные воды ее черного залива после долгого и жестокого шторма, после сердитых ударов внешней, чувствующей жизни. Теперь, на вечной якорной стоянке, ему больше не понадобятся ни паруса, ни руль. И мой барк наконец-то обретет покой. Так добро пожаловать, о Смерть, пусть даже за такую соблазнительную цену. Прощай, мое бедное тело. Хоть я и не пытался ни ублажать тебя, ни доставлять тебе наслаждения, и теперь с готовностью отдаю!..
С этим гимном, посвященным смерти, который я спел над распростертым телом, я наклонился над своими останками и с любопытством их рассмотрел. Я чувствовал, что окружающая темнота почти ощутимо давит меня, и я вообразил, что чувствую в ее прикосновении приближение желанного Освободителя. И все же, как странно! Если реальная, окончательная смерть происходит в нашем сознании, если после телесной смерти "я" и мое сознательное восприятие соединяются воедино, почему же мое восприятие не слабеет, почему функции моего мозга кажутся столь активными, как и всегда... Ведь я, по-существу, умер?.. И теперь обычное чувство беспокойства не уменьшается, не слабеет, нет, даже более того, оно кажется сильнее!.. Как долго приходится ждать прихода полного забвения!.. А, вот оно, мое тело!.. На одну или две секунды оно исчезло из моего поля зрения, а потом снова появилось... Какое оно белое и отвратительное! И все же... его мозг еще не совсем мертв, если "я", его сознание, еще действует, поскольку мы оба до сих пор воображаем, что существуем, что живем и думаем, отделенные от своего создателя и его мыслящих клеток.
Вдруг я почувствовал сильное желание узнать, как долго может продолжаться процесс распада мозга, когда, наконец, последняя печать смерти ляжет на мозг и прекратит его деятельность. Я осмотрел свой мозг в черепной коробке через прозрачные для меня стенки черепа и даже прикоснулся к мозговому веществу. Как я это сделал? Собственными ли руками или нет, я не могу сказать. В этом сновидении на меня очень сильное впечатление произвело ощущение скользкого, чрезвычайно холодного вещества. К моему великому ужасу я обнаружил, что кровь полностью свернулась, и мозговые ткани настолько изменились, что в них вряд ли возможны какие-либо взаимодействия молекул, и теперь я уже не мог объяснить происходящее деятельностью мозга. И вот "я", или мое сознание, что одно и тоже, обнаружил себя самого совершенно независимым, отдельным от своего мозга, который больше не мог действовать... но у меня уже не было времени на размышления. В моих ощущениях произошло новое необычайное изменение, которое теперь поглотило все мое внимание... Что бы это значило?..
Вокруг меня простиралось прежнее черное непроницаемое пространство, но теперь прямо передо мной, все время прямо передо мной, куда бы я не поворачивался, оставались гигантские круглые часы, огромный диск которых зловеще сиял на черном эбоните непроницаемого пространства. Когда я посмотрел на этот огромный циферблат и на медленно качающийся взад и вперед маятник, каждое движение которого, казалось, делило вечность на отдельные куски, я увидел тонкие иглы стрелок, которые показывали семь минут шестого. – "Это время начала моей пытки в Киото!" – едва успел я подумать о совпадении, как вдруг, к моему невообразимому ужасу, я почувствовал, что снова начинается тот же самый процесс, который мне пришлось испытать в тот памятный и страшный день. Я плыл под землей, быстро пронзая ее черную массу, я снова увидел себя в могиле бедняка и узнал своего зятя в изуродованных останках. Я снова стал свидетелем его смерти, вошел в дом моей сестры, проследил за ее страданиями и увидел, как она сошла с ума. Я снова испытал все это и увидел все до мельчайших деталей, но, увы! Мои чувства больше не сковывало спокойное равнодушие, то самое равнодушие, которое в момент первого моего видения оставило меня бесчувственным свидетелем величайшего несчастья, как будто я был каменной статуей, у которой нет сердца. Теперь мои душевные муки стали неописуемы и почти невыносимы. Даже то привычное отчаяние и непрекращающееся беспокойство, которое я постоянно испытывал во время бодрствования, теперь в моем сновидении, когда передо мною снова и снова возникали увиденные события, показались мне легким облачком по сравнению со страшными свинцовыми тучами циклона. О, как я страдал среди этого роскошного пира адских мучений. Но теперь я уже не мог опереться на веру в то, что сознание человека умирает вместе с его телом, поскольку в этом видении я убедился в обратном. И это усилило страдания.
Я испытал относительное облегчение, снова оказавшись после последней сцены видения перед огромными белыми часами. Но это продолжалось недолго, длинная заостренная стрелка на колоссальном циферблате показывала семь с половиной минут шестого. Не успел я как следует осознать произошедшее, как стрелка медленно двинулась назад и точно остановилась на седьмой минуте и... О, моя проклятая судьба!.. Снова повторилась цепь мучительных видений! Я снова плыл под землей и видел, слышал и испытывал все мучения ада! Я прошел сквозь всю душевную боль, которая только может быть известна человеку или дьяволу. Я снова вернулся к тому же самому месту перед циферблатом, после, казалось, вечных страданий, но стрелки на нем за это время как и прежде продвинулись только на полминуты. Я смотрел с ужасом, как они опять двинулись назад и меня снова бросило в пространство, это продолжалось снова и снова, раз за разом так, что стало казаться мне непрерывной чередой ужасных страданий, у которых не было начала и не предвиделось конца...
Но хуже всего было то, что мое сознание, мое "я", очевидно, приобрело способность утраиваться, учетверяться, даже удесятеряться. Я жил, чувствовал и страдал одновременно в полдюжине разных мест, переживая различные события своей жизни, которые происходили в разное время и при самых различных обстоятельствах, хотя по-прежнему, главным оставался мой духовный опыт, полученный в Киото. Таким образом, как в знаменитой фуге "Дон Джованни" высокие душераздирающие ноты арии Эльвиры звучат намного выше всех остальных, но они не мешают развитию мелодии менуэта, песням соблазна и песням хора, так я снова и снова проходил через мои горести, испытывая чувства невыразимой боли. Ужаснейшие сцены разворачивались перед моими глазами. Их повторение нисколько не притупляло боли и страданий, и даже в последних моментах и событиях, совершенно не связанных с первыми, эти чувства не становились слабее и я все переживал заново, ни одно из событий не заслоняло другое. Это было безумное страдание! Цепочки похожих на контрапункт душевных фантасмагорий были взяты из реальной жизни. И вот, так же, как и в видении в Киото, я в течение тех самых тридцати секунд осматривал изуродованные останки мужа сестры, с тем же равнодушием видел ужасное воздействие вести о смерти, и в то же время я испытывал адские муки при виде каждого события, как и тогда в Киото, когда сознание вернулось ко мне. Я слушал философские беседы бонзы, слышал каждое слово, которое он произносил и снова пытался злобно смеяться над ним. Я снова становился ребенком, потом юношей, я слышал сладостные голоса моей матери и сестры, которые упрекали меня, корили за проступки и учили долгу перед всеми людьми. Я снова спасал друга, который чуть было не утонул и смеялся над его старым отцом, когда он благодарил за то, что я спас душу его сына, которая была еще не готова предстать перед создателем.
– И вы говорите о двойном сознании! Вы, психофизиологи! – вскричал я в момент невыносимого душевного страдания, которое казалось одновременно и физическим, достигая такой силы, что могло бы убить дюжину живых людей, – вы говорите о физиологических и психологических экспериментах, вы, школяры, надутые и битком набитые гордыней и книжными знаниями! Сейчас я вам покажу вашу лживость... – И вот я снова читал труды великих профессоров и лекторов, разговаривал с ними, с теми людьми, которые привели меня к фатальному скептицизму. И хотя я оспаривал возможность отделения сознания от мозга, я плакал кровавыми слезами над предполагаемой судьбой моих племянников и племянниц. Но самое ужасное было то, что я знал, как может знать только освобожденное от тела сознание, что все то, что видел в Японии, и то, что я видел и слышал сейчас, было истинным в каждом мгновении и каждой подробности, что это была длинная цепочка отвратительных и ужасных, но все же реальных фактов.
Наверное, в сотый раз мой взгляд был прикован к стрелкам часов. Я успел потерять счет циклам постоянного перемещения в пространстве и возвращения к циферблату, и очень скоро пришел к заключению, что они, эти возвращения, никогда не прекратятся, что сознание все-таки невозможно разрушить, и что эти циклы, их бесконечное повторение будут моим наказанием в Вечности. Я начинал понимать на собственном опыте, как должен себя чувствовать осужденный за грехи. – Разве вечное проклятие математически возможно в непрерывно развивающейся вселенной? – Я все еще находил силы спорить. Да, в самом деле, в этот час все усиливающегося страдания мое сознание, синоним моего "я", все еще было в силах восставать против некоторых претензий теологии, отрицать ее утверждения, отрицать все, кроме самого СЕБЯ. Да, я больше не отрицал независимую природу моего сознания, поскольку убедился, что это так, но было ли оно вечно? О, непостижимая и страшная реальность! Если бы ты было вечным, кем бы ты было?! Тогда не было бы божества, не было Бога. Откуда ты пришло и когда появилось, если ты не было частью холодного тела, которое лежит теперь вот здесь, перед тобой, и куда ты привело меня, кто я теперь, и будут ли у нашей мысли и воображения конец? Каково твое настоящее время? О, бездонная, неизмеримая РЕАЛЬНОСТЬ! Непостижимая ТАЙНА! О, я не могу уничтожить тебя... "Видения души". Что тут говорит о Душе, чей это голос? Он утверждает теперь, что я во всем могу убедиться сам: у человека есть душа. Нет, я отрицаю это. Моя душа, моя живая душа и дух жизни покинули мое тело с его серым веществом мозга. Еще никто не смог доказать, что это мое "я", это сознание вечно. Перевоплощение, о котором так беспокоился бонза, может, в конце концов, быть реальностью. А почему бы и нет? Разве цветок не появляется каждый год заново из того же корня? Так же и это "я", отделившись от мозга и потеряв равновесие, продлило все эти видения перевоплощением...
Я снова оказываюсь перед неумолимым фатальным циферблатом, и вот, глядя на медленное движение его стрелок, я слышу голос бонзы, который доходит до меня из глубины белого циферблата. Он говорит: "Боюсь, что в этом случае вам придется только открывать и закрывать дверь снова и снова, и как бы долго или коротко это ни продолжалось, вам это время покажется вечностью...".
Часы исчезли, темноту сменил свет, и голос моего старого друга утонул во множестве голосов, доносившихся с палубы. Я проснулся на своей койке в холодном поту. От страха у меня закружилась голова.
VIII. ПЕЧАЛЬНАЯ ПОВЕСТЬ
Мы прибыли в Гамбург, и я, повидавшись со своими партнерами по фирме, которые с трудом узнали меня, получил их согласие и добрые пожелания и отправился в Нюрнберг.
Полчаса спустя по прибытии последние сомнения в том, что мое видение было правильным, исчезли. Реальность оказалась хуже любых предположений, и с того момента я был обречен на самую одинокую и жалкую жизнь. Я убедился в том, что видел ужасную трагедию во всех ее душераздирающих подробностях. Я действительно видел, как мой зять погиб в колесах механизма, моя сестра, теперь сумасшедшая, быстро увядала, приближаясь к своему последнему часу, моя племянница, прекраснейший цветок природы, была опозорена и жила в обители греха, младшие дети умерли во время эпидемии в приюте, а мой единственный, оставшийся в живых племянник находился в море, и никто не знал, где он. Целый дом, большой дом, в котором царили мир и любовь, оказался развеянным по земле, и я остался один, единственный свидетель смерти, опустошения и позора. Эти вести переполнили мою душу отчаянием, силы оставили меня при виде такого страшного несчастья, катастрофы, которая предстала перед моими глазами. Удар оказался слишком сильным для моей подорванной нервной системы, и я потерял сознание. Последнее, что я услышал, были слова бургомистра: "Если бы вы сообщили городским властям о вашем местонахождении перед отъездом из Киото телеграммой и выразили намерение вернуться домой и взять на себя заботы о своих родственниках, мы бы поместили детей в другое место и, может быть, они были бы живы. Но никто не знал, что у детей остались состоятельные родственники. Они стали нищими, и с ними пришлось поступить соответствующим образом. Их практически никто не знал в Нюрнберге и при таком несчастном стечении обстоятельств трудно было ожидать чего-либо другого. Мне остается только выразить свои соболезнования".
Меня убивало сознание того, что я, во всяком случае, мог бы спасти свою любимую племянницу от ее незаслуженной судьбы, если бы послушался дружеского совета бонзы Тамооры и послал телеграмму в Нюрнберг властям за несколько недель до своего возвращения. Кроме того, я уже больше не мог сомневаться в ясновидении и яснослышании, которые я так долго отрицал. Все это просто поставило меня на колени. Я мог избежать презрения своих ближних, то есть людей, но не мог избавиться от укоров совести, упреков собственного страдающего сердца, пока оставался жив! Я проклинал свой упрямый скептицизм, отрицание реальных фактов и такое раннее однобокое образование. Я проклинал себя и весь мир... В течение нескольких дней мне удавалось держаться и не падать духом под страшной ношей, потому что у меня оставался долг перед умершими и перед живыми. Но когда мне удалось вызволить сестру из приюта и поместить в больницу под наблюдение лучших врачей так, чтобы ее собственная дочь могла позаботиться о ней в ее последние минуты, когда я надежно упрятал еврейку в тюрьму, заставив признаться в совершенном преступлении, силы внезапно оставили меня. Спустя всего неделю после прибытия я стал почти безумным маньяком, совершенно беспомощным перед нервной лихорадкой, охватившей меня. Несколько недель я находился между жизнью и смертью, и опыт лучших врачей оказался бесполезным перед страшной болезнью. Наконец мой организм одержал верх, и к моей безмерной печали врачи объявили, что я буду жить.
Я выслушал их с болью в сердце. Теперь я был обречен вести тяжелое безнадежное существование, постоянно раскаиваясь в содеянном. У меня не было надежды найти утешение на земле, а поскольку я по-прежнему верил лишь в кратковременное существование сознания после смерти, это неожиданное возвращение к жизни только усилило мое озлобление. Мои чувства не смягчились, поскольку в первые же дни после выздоровления ко мне снова вернулись нежданные гости, те самые видения, правильность и реальность которых я уже больше не мог отрицать. Увы! Эти видения больше не были для моего скептического слепого сознания
Детьми досужего ума,Пустой игрой воображенья...
Они были всегда верными фотографиями реальных бед и страданий моих близких, моих лучших друзей... Таким образом, оказалось, что я был обречен на беспомощность и муки прикованного Прометея, всякий раз, как только оставался один. В тихие ночные часы какая-то безжалостная железная рука вела меня к кровати моей сестры и заставляла наблюдать час за часом разрушение ее изможденного организма и принуждала быть свидетелем страданий, которых ее собственный мозг не сознавал. Еще одно обстоятельство оставляло в моем сердце незаживающую рану, которая приносила мне адские мучения. Мне приходилось видеть при свете дня по-детски невинное лицо моей юной племянницы, такой нежной, простой и искренней в ее падении. И одновременно мне приходилось видеть как ночью, во сне, вместе с воспоминаниями о позоре к ней приходит сознание того, что ее молодая жизнь навеки разбита. Ее сны для меня становились объективной реальностью так же, как это случилось на пароходе. Мне приходилось переживать снова и снова, ночь за ночью все то же ужасное отчаяние, поскольку теперь, когда я поверил в реальную возможность видеть на расстоянии, я пришел к заключению о том, что в наших телах, как в теле гусеницы, спрятана какая-то куколка, которая может в свою очередь содержать в себе бабочку, символ нашей души, и теперь я уже не мог оставаться равнодушным к тому, чему я стал свидетелем. Во мне действительно развилось нечто такое, что разбило ледяной кокон. По-видимому, мое теперешнее видение уже происходило в результате совпадений моей внутренней природы с Дайдж-Джином. Мои видения появлялись как следствия прямых личных психических действий, а злобные существа заботились только о том, чтобы я не увидел ничего приятного или возвышенного. Таким образом, теперь каждый приступ неосознанной боли в изможденном теле моей сестры, каждое ужасное воспоминание из беспокойных снов моей племянницы о преступлении, совершенном по отношению к ней, невинному ребенку, находили чуткий отклик в моем кровоточащем сердце. Глубокий источник сочувствия, любви и печали извергался из моего физического сердца, и теперь его шум отдавался громким эхом в пробужденной душе, отделившейся от тела. Мне приходилось пить чашу несчастий до самого дна. Я стал олицетворением горя. Мои ночи и дни превратились в пытку! О, как оплакивал я ошибку своей гордыни, как я был наказан за свое пренебрежение предложенным мне в Киото очищением, потому что теперь я поверил в действенность последнего. Дайдж-Джин действительно овладел мною. Злобный дух выпустил всех псов ада на свою жертву...
И вот настал ужасный конец. Бедная безумная мученица была опущена в темную и желанную могилу, оставив после себя своего первенца и юную дочь, которая скончалась от чахотки всего несколько месяцев спустя. Не прошло и года, как я остался совсем один в мире, поскольку мой единственный оставшийся в живых племянник выразил желание продолжить карьеру моряка.
А теперь до конца моей печальной истории осталось совсем немного. Я превратился в развалину, и преждевременно состарился, будто не тридцать, а шестьдесят зим пронеслось над моей головой. Непрекращающиеся видения постоянно держали меня на грани безумия. Вдруг у меня появилось отчаянное желание, превратившееся в решимость: я вернусь в Киото и найду этого ямабуши, паду к ногам этого святого человека и не оставлю его до тех пор, пока он не изгонит назад того Франкенштейна, которого он пробудил во мне, и с которым я в свое время не захотел расстаться, охваченный гордыней и неверием.
Три месяца спустя я снова очутился в своем доме в Японии и тут же отправился искать бонзу Тамоору Хидейери. Теперь я умолял его немедленно отправиться к ямабуши, к человеку, который стал безвинной причиной моих ежедневных пыток. Его ответ поставил последнюю печать на мою судьбу и удесятерил мое отчаяние – ямабуши оставил страну и отправился в неизвестные земли! Он ушел одним прекрасным утром в паломничество во внутренние земли Китая и, по обычаю, он будет отсутствовать минимум семь лет, если только смерть не сократит его путешествие!
В своем несчастии я обратился за помощью к другим ученым ямабуши и, хотя мой прекрасный старый друг знал, насколько бесполезно в моем случае искать действенной помощи у какого-нибудь другого "посвященного", он делал все возможное, чтобы помочь мне в моем горе. Но все было бесполезно, и проклятый червь, отравлявший мою жизнь, не мог был извлечен полностью. Я узнал от них, что ни один из этих ученых мужей не может обещать полного избавления из-под власти демонов ясновидения. Только тот, кто вызвал Дайдж-Джина, чтобы тот показал ему будущее или прошлое, мог полностью контролировать поведение злого духа. С добрым сочувствием, которое я теперь научился ценить, святые люди пригласили меня присоединиться к группе их учеников и узнать вместе с ними, что я могу сделать. "Только воля, только вера в ваши собственные душевные силы могут помочь вам теперь", – сказали они, – "потребуется несколько лет для того, чтобы исправить хотя бы часть содеянного. Дайдж-Джина легко изгнать в самом начале, если же его оставить один на один с человеком, он овладевает всем его существом, и тогда уже невозможно избавиться от злого духа, не убив при этом его жертву".
Убедившись, что иного пути для меня не остается, я с благодарностью согласился остаться среди учеников и старался изо всех сил верить в то, во что верили эти святые люди, и все же в душе мне это никогда не удавалось. Демон неверия и отрицания, казалось, пустил в моей душе еще более крепкие корни, чем Дайдж-Джин. Но я делал все, что мог, решив не упускать последнего шанса на спасение. Поэтому я решил без всяких задержек освободиться от мирских и коммерческих обязанностей, чтобы несколько лет прожить независимой жизнью. Я уладил все расчеты со своими гамбургскими партнерами и порвал связи с фирмой. Несмотря на значительные финансовые потери, вызванные столь скорой ликвидацией дел, я обнаружил, подведя итог, что я гораздо богаче, чем думал. Но богатство больше не привлекало меня, так как теперь мне не с кем было его делить, и не для кого было работать. Жизнь стала обузой. Я с равнодушием относился к своему будущему и был настолько равнодушен ко всему, что когда передавал состояние племяннику, не оставил бы себе даже маленькой суммы, если бы мой японский партнер не вмешался и не заставил меня сделать это. Теперь я, как и последователи Лао-цзы, признавал, что только знания дают человеку твердую и надежную опору, поскольку это единственное, что не может быть разрушено никаким ураганом. Богатство – слабое пристанище в дни печали, а самодовольство – самый опасный советчик. Поэтому я последовал совету своих друзей и отложил себе скромную сумму, обеспечивающую мне достаточный доход в течение всей моей жизни на тот случай, если я когда-нибудь оставлю своих новых друзей и учителей. Итак, уладив свои земные счеты и распорядившись своим имуществом в Киото, я присоединился к "владыкам дальнего видения", которые взяли меня в свои таинственные жилища. Я оставался с ними в течение нескольких лет, изучая в одиночестве их науки и ни с кем не встречаясь, кроме нескольких членов их религиозной общины.
С тех пор мне удалось познать многие тайны природы, и множество тайных фолиантов из библиотеки Джион-Ене были с жадностью прочитаны мной. Я обрел власть над несколькими невидимыми существами низшего порядка. Но я не мог раскрыть секрет власти над Дайдж-Джинами. Этим секретом владеет только ограниченное число самых высоких членов Лао-цзы, и большая часть ямабуши ничего не знает о том, как властвовать над этими опасными стихиями. Тот, кто сможет достичь такой власти над ними, должен будет полностью связать себя с ямабуши, стать членом этого ордена, принять их взгляды и верования и пройти высшую ступень инициации. Вполне естественно, что я не подходил в члены Братства. Тому было множество непреодолимых причин, одной из которых был мой неисправимый скептицизм. Таким образом, частично избавившись от своей беды и научившись изгонять непрошеные видения, я по-прежнему остался и остаюсь по сей день беспомощным перед их проявлениями время от времени.
Только удостоверившись в своей неспособности занять высокое положение независимовидящего члена ордена, я неохотно оставил дальнейшие попытки овладеть Дайдж-Джином. О святом человеке, который невинно стал первопричиной моего несчастья, никто ничего не слышал, бонза, время от времени посещавший меня в моем убежище, не мог или не хотел сообщить мне местонахождение ямабуши. Поэтому, когда мне пришлось оставить надежду на полное освобождение от моего трагического дара, я решил вернуться в Европу и поселиться в одиночестве. С этой целью я приобрел с помощью моих бывших партнеров швейцарский домик, в котором родились моя несчастная сестра и я, и где я вырос. Именно этот дом я выбрал для своего будущего уединения.
Прощаясь со мной на борту парохода, который должен был отвезти меня на родину, добрый старый бонза пытался утешить меня. – Сын мой, – сказал он, – считайте, что все произошедшее с вами – ваша карма, справедливое возмездие. Ни один человек, который по собственной воле отдается во власть Дайдж-Джину, не может даже надеяться стать архатом (адептом) или ямабуши высокой души, если над ним немедленно не будет произведена процедура очищения. В лучшем случае, как это было с вами, можно научиться только противостоять врагу и отражать его нападения. Как шрам, оставленный ядовитым оружием, лед Дайдж-Джина не может сойти с души, пока она не очистится через перерождение. Поэтому не поддавайтесь отчаянию. Бодритесь, ваше горе привело вас к истинному знанию, заставило признать многие истины, которые вы в противном случае наверняка бы отвергли с презрением. И этого бесценного знания, приобретенного благодаря вашим собственным усилиям и страданиям, никакой Дайдж-Джин не может вас лишить. Прощайте же, и пусть Мать Милосердия, великая царица неба даст вам покой и защиту.
Мы расстались, и с тех пор я веду жизнь отшельника – живу в полном одиночестве и постоянно занимаюсь исследованиями. Хотя по-прежнему меня время от времени тревожат видения, я не сожалею о годах, проведенных под руководством ямабуши и искренне благодарен за знания, которые получил от них. И я всегда вспоминаю с искренней любовью и уважением жреца Тамоору Хидейери. Я регулярно переписывался с ним до самой его смерти и стал невольным свидетелем этого события и всех его тяжелых для меня подробностей в тот самый день и час, когда оно произошло за далекими морями – честь, за которую я не мог благодарить свою судьбу.