Париж, 25-го мая (6 июня)
Notre Dame des Champs 46[1]
Берусь за перо, чтоб описать изумительнейшие факты оккультной силы, какую когда- либо пришлось мне, да, думаю, и всем присутствовавшим, видеть. Но прежде чем расскажу их, должно вкратце упомянуть, в каких обстоятельствах и какого рода особой они совершены. Последняя довольно известна в Европе и России, чтоб надо было долго останавливаться на её личности; её стоит только назвать, чтоб пробудить множество соображений в головах всех грамотных людей. Но, к стыду прессы, а её несчастию, соображения эти в большинстве случаев будут фальшивы, потому что большая часть данных, сообщавшихся о ней в газетах, ложны и весьма часто злонамеренны. Особа эта – наша соотечественница, Елена Петровна Блаватская, о которой, в последние дни ещё, «Нов[ое] время» и многие другие газеты сообщали, что она приехала в Париж уничтожать христианство и строить храм Будде. Делать этого ей и её сподвижникам – членам Теософского общества и во сне не снилось! Оба основателя сказанного общества, полковник Генри Олкотт (его президент) и Е. П. Блаватская, слишком уважают свободу совести и убеждений каждого, чтобы касаться их пропагандой религиозных принципов. Один из первых свято исполняемых уставов общества – не касаться религии и политики. Их дело чисто нравственно-философско-научное: искать и добиваться правды во всём; стремиться к достижению возможного человеку усовершенствования; расширения его научных и философских понятий, изощрения сил душевных, всех психических сторон человеческого бытия, если можно так выразиться, и усиленно стремиться к международному братству в самом широком смысле его. В таком смысле, который достигает крайнего, к несчастию, вряд ли возможного на земле идеала: водворения всеобщего мира и упрочения человеколюбия и бескорыстия между всеми людьми в ущерб всем личным чувствам и расчётам. Затем, хотя теософы предоставляют полную свободу каждому члену общества оставаться христианином, мусульманином или просто деистом, ратуя лишь против грубого материализма, но надо сказать правду, что личные убеждения его основателей и ближайших сподвижников (главная квартира коих находится в Адьяре[2]), равно как и большинства деятелей по другим ветвям, в особенности по всем европейским,[3] основаны на началах буддизма, – что и дало повод к нелепым слухам о пропаганде буддизма в Европе. Высшие учителя братства теософов – индусские махатмы, брамины-отшельники, живущие в горах Тибета, буддисты. До этих высоких, таинственных личностей мало кто имеет доступ. Теософы зовут их «хозяевами». По-английски они называются masters, но название это переведено г-жой Блаватской не учитель, а хозяин – в более широком смысле, именно потому, что эти глубоко учёные, одарённые действительно магическими, по нашему простому разумению, силами оккультизма, индийские мудрецы имеют над ними власть и влияние огромное, хотя число избранных, с которыми они сообщаются сами, более чем ограничено. Их челы, ученики, посвящённые ими во многие таинства природы и человеческих сокрытых сил (forces occults), поучают преданных им избранных лиц, передают им их волю и желания. Нельзя, однако, обойти молчанием свидетельства очень многих лиц,[4] показывающих, что приказания собственно их «хозяина», одного из вышесказанных махатм (которого Е. П. Блаватская в своих рассказах об Индии, подписанных Радда-Бай,[5] называет вымышленным именем Гуллаба Лал Синга), достигают их совершенно непосредственно, посредством особых посланий, находимых ими неожиданно не только в комнатах своих, но и во время путешествий в вагонах и на пароходах. Послания же писаны по- английски или по-французски, никогда не носят почтовых облаток или штемпелей и их конверты совершенно особой формы и бумаги, всегда имеют одинаковый иероглифический рисунок какой-то особой, ярко-красной краски. Мне показывали многие такие письма; как они падают с неба, я не видала, но вот что я два раза видела собственными глазами. Мы сидели все вместе несколько дней тому назад, когда некоему м-ру Джаджу, секретарю общества, принесли с почты письмо из Америки, которое он тут же и распечатал. Но распечатав, прежде всего, обратил внимание не на содержание его, а на несколько подчёркнутых красным карандашом слов и на фразу, написанную на нём вкось тою же краской, подписанную всем хорошо знакомым именем «хозяина». Необходимо принять во внимание, что письмо в Индии или Тибете никогда не бывало. Мне могут возразить, что никто не мешал и нью-йоркскому корреспонденту Джаджа начертить на своём письме красную надпись, как бы от лица «хозяина». Я согласна! Я, признаюсь, и сама подумала в первую минуту то же, но вот что меня разубедило. Дня через два после этого в обычный час снова вошёл почтальон с письмами... Но прежде я должна упомянуть, что в это самое время г-жа Блаватская выслушивала жалобы одного очень молодого человека, гостившего у неё, на его мать. М-р Китли, изволите ли видеть, приехал в Париж нарочно, чтоб познакомиться ближе с самими деятелями теософического общества, доктрины которого ему были хорошо знакомы по чтениям. Он оказывался пламенным теософом и даже отказался совершенно от мясной пищи и вина (теософы вполне искренние и убеждённые все вегетарианцы из-за уверенности, что кровь животных дурно действует на дух, на высшие способности человека, и не касаются спиртных напитков), чтоб быть достойнее своих примеров и скорее удостоиться личной манифестации учителей Тибета. И так, м-р Китли горько жаловался на свою мать, которая требовала, чтоб он или вернулся к ней в Ливерпуль, или тотчас ехал продолжать своё «путешествие по континенту», предпринятое в гигиенических видах.
– Мать моя до смерти боится, чтоб я не бросил дела и не уехал за вами в Мадрас! – говорил он. – Это с её стороны эгоизм и недоверие! Я сказал ей, что пока она жива, я с ней не разлучусь; но она хорошо знает, что по-моему весь смысл жизни в теософии, в ваших учениях; что я горячо желаю жить в центре, где вы сами живёте и действуете!..
В эту минуту позвонил почтальон, и в числе многих писем оказалось одно из Ливерпуля от м-рисс Китли к сыну. Он распечатал его без особой поспешности, но вдруг лицо его приняло изумлённо-испуганное выражение и он весь побагровел… На письме слова его матери касательно уважения и послушания, которыми дети обязаны своим родителям, были подчёркнуты красным составом, за хорошо известной подписью... Согласитесь, что мать, ратующая против увлечения сына Теософским обществом, не стала бы сама его убеждать во всемогуществе пророков?.. Тем не менее, Китли, может быть, не сразу послушался бы матери, если б тут не вернулся из Лондона президент общества, полковник Олкотт, и не спровадил его, приказав исполнить волю родительскую. M-me de M[orsier], секретарь парижской ветви общества (где президентствует известная своим состоянием леди Кейтнесс, герцогиня де Помар), сама рассказывала мне, что своевременное письмо «du maitre»,[6] – письмо, которое она нашла вложенным вместе с его оригинальным конвертом под покрышку другого, постороннего делу письма к ней, – положительно спасло её от самоубийства и заставило всей душой предаться делу теософии. Вот факты. Теперь перейдём к другим, не менее удивительным.
Не буду рассказывать того, что слышала от других о натуральных феноменах, производимых адептами, учениками махатм, силою развитых оккультных знаний; расскажу лишь то, чему сама была свидетельницей и что подтвердят и другие присутствовавшие. 8 мая (ст. ст.) мы все собрались вечером в гостиной маленького помещения, занимаемого в Париже основателями теософского общества и их приближенными. Как всегда сторонних посетителей было очень много, но после полуночи оставался лишь д-р философии профессор Тюрман. Он засиделся, рассказывая нам о неудовлетворительности парижских медиумов, о пустоте заседаний спиритического кружка Leymarie[7], в котором, говорил он, ничего замечательного давно не происходило. Самая заметная манифестация, по мнению его, были недавно слышанные им в заседании спиритов музыкальные звуки, раздававшиеся в темноте. Е. П. Блаватская, сидевшая в своём кресле и спокойно раскладывавшая русский пасьянс, засмеялась, заметив, что на что же для этого темнота?.. «Где нет обмана, там темноты не нужно!» И произнеся это, она положила в сторону карты, подняла руку, будто готовясь бросить что-либо в воздух, и прибавила:
– Слушайте!
В ту же секунду со стороны комнаты, в которую она махнула рукой, раздался гармонический звук, как бы арфы или цитры… Он прозвучал и тихо замер в воздухе. Она опять подняла руку, махнув ею в другую сторону, – тот же феномен!.. Вокруг неё все вскочили поражённые, затаив дыхание. Ещё в третий раз она махнула рукой, словно разрежая воздух, – на сей раз к потолку на бронзовую люстру, висевшую среди комнаты, и в ту же секунду люстра отозвалась аккордом, будто на всех рожках её были невидимые струны, гармонично отвечавшие на её повелительный жест... После этого вечера Е[лена] П[етровна] повторяла несколько раз это явление и раз, 19 мая, в присутствии нескольких лиц, принадлежащих парижской прессе и учёному миру, в числе которых был профессор Оливье, здешнего университета завзятый психолог.
Но это вздор сравнительно с дальнейшим проявлением её оккультной власти.
Так, например, 23 мая утром мы снова все вместе находились в приёмной в следующем составе. У стола в средине комнаты сидели m-me de Morsier, толкуя с секретарём Джаджем и с брамином Мохини (главным проповедником теософических убеждений, а также и учителем желающих познакомиться с доктринами буддизма) о делах общества, подписывая разные бумаги, дипломы вновь поступивших членов и пр. Направо от них сидела Е. П. Блаватская со своей сестрой; а налево, в двух шагах от стола, полковник Олкотт разговаривал с нашим известным писателем Всев[олодом] Серг[еевичем] Соловьевым о действии на него магнетизма, которым почтенный президент теософов лечил его уже несколько дней. По обыкновению в урочный час внесли письма и между прочими одно на имя тётки г-жи Блаватской, гостившей у неё Н. А. Фадеевой.
Г-жа Блаватская взяла письмо и, назвав особу его писавшую (что было нетрудно, так как рука на адресе была хорошо знакома ей и сестре её), сказала:
– Хотелось бы мне знать, что она пишет?
– Что ж! Это вам нетрудно: прочтите сквозь конверт, – сказали ей.
– Попробую! – и с этим словом она приложила запечатанное письмо ко лбу.
Кругом шли громкие разговоры по-английски и по-французски; но, несмотря на шум, г-жа Блаватская почти в ту же минуту заговорила, рассказывая сестре по-русски то, что она читала мыслью в письме. Тогда сестра её обратила всеобщее внимание на то, что она делала, и, подав ей листок бумаги, просила её записывать, вкратце, содержание письма.
– А! Ты мне не веришь! – засмеялась Елена Петровна. – Хорошо!
И держа левую руку вместе на запечатанном письме и на поданном ей листке бумаги, она правой начала быстро писать на последнем попавшимся под руку цветным карандашом, синим с одного конца, а с другого красным. Разумеется, все обратили внимание на происходящее, в особенности В. С. Соловьёв, прислушиваясь к тому, что громко сама себе диктовала его соотечественница, духовным оком читая и переписывая русское письмо.
Блаватская кончала словами:
«Кланяйтесь Елене Петровне!!»
– Это вздор! – прервала её сестра. – Таких церемонных приветствий тебе там, наверное, нет!
– Нет, есть! И чтоб тебе доказать, что я читаю не смысл, а подлинные фразы письма, я несколько его фраз передала подстрочно, в тех же словах, – твёрдо отвечала Блаватская. Она подписала своё писанье именем писавшей письмо действительное, перевернула карандаш красным концом книзу, подчеркнула им своё имя в словах «кланяйся Елене» и в ту же секунду сделала внизу на своём клочке бумаги под именем писавшей настоящее письмо теософическую, шестиугольную, звезду, прибавив громко с силой непоколебимой воли:
– Хочу, чтоб эти красные знаки отсюда перешли в письмо на те же места его!
И энергически ударив рукой по запечатанному посланию, она перебросила его обратно своей сестре со словами:
– Tiens! C’est fait!.. (Возьми! Сделано!)…
Всё происшедшее, равно как и содержание того, что Елена Петровна написала, было переведено не понимавшим по-русски. Письмо немедленно передано по принадлежности, и когда г-жа Фадеева его распечатала, содержание его оказалось совершенно таким, каким его передала г-жа Блаватская, некоторые фразы были даже составлены в тех же выражениях; а в словах:
«Кланяйся Елене Петровне» имя её было подчёркнуто красным карандашом, а ниже подписи стояла красная шестиугольная звезда! И даже росчерк от её карандаша на клочке бумаги был воспроизведён с точностью фотографического снимка…
Изумительный факт этот тотчас был изложен письменно, засвидетельствован подписями всех присутствовавших и находится в руках пишущей эти строки.
Следующий не менее поразительный феномен, к несчастию, происшедший без многих свидетелей, в присутствии лишь близких г-жи Блаватской и г-на Соловьёва, точно так же засвидетельствован его подписью, препровождаемою вместе с вышеназванным документом в редакцию «Одесского вестника».
Это было на другой день вечером, 24 мая (ст[арого] ст[иля]). В этот день Е. П. Блаватская была нездорова, а потому не могла ехать на заседание теософического общества, которое происходило в отеле графа де Барро (51 rue de Varenne). Она просила сестру свою засвидетельствовать о её нездоровье, что та и сделала, отправившись на заседание с президентом общества. Но едва началась конференция, сестра г-жи Блаватской почувствовала сильнейшую головную боль и вместе с тем непонятное, но очень определённое желание вернуться домой. Она тихо заявила об этом сидевшему возле неё В. С. Соловьёву и встретила в нём полное сочувствие в её желании провести вечер с больной сестрой. Он предложил ей её тотчас же проводить в ожидавшем его фиакре; они незаметно ускользнули и через десять минут уже были на улице Notre Dame des Champs 46, куда взошёл, по приглашению г-жи Блаватской, и Всеволод Сергеич Соловьёв. Они тотчас устроились вчетвером (тут была и Н. А. Фадеева) в той же «чудодейственной» гостиной у чайного стола, и беседа, как, разумеется, и следовало ожидать, вскоре перешла на предметы мистические. У всех их было в жизни много «не снившегося мудрецам», в особенности в жизни Елены Петровны, которую они просили рассказать как можно подробнее о том, как она приобрела свои удивительные оккультные способности и что такое именно за существа её удивительные «гуру» – учителя. Рассказывая о них вещи, которые здесь передавать не место, Елена Петровна предложила своим собеседникам посмотреть портрет собственно её учителя, брамина-мудреца, которого имени она печатно передавать не желает. Она открыла большой плоский, совершенно гладкий медальон, не покидающий её груди, и все рассматривали, и ощупывали, и взвешивали на руках этот медальон с портретом красками красивого человека с римским профилем, чёрной, как смоль бородою, и в белом тюрбане. Это односторонний или, вернее, однопортретный медальон (таков он и теперь) без малейшего признака места другого портрета в его плоской крышке. Его осмотрели, и Елена Петровна, снова надев его, начала рассказывать, что у неё остался в Мадрасе её собственный портрет, им же нарисованный. Вдруг в маленьком обществе произошло нечто странное, что очень трудно передать словами. Как будто бы воздух стал реже или удушливее, не знаю!.. Что-то положительно спирало дыхание. Елена Петровна закрыла рукой глаза и сказала:
– Знаете! Я чувствую, что у нас сейчас произойдёт что-то... Будет какой-нибудь феномен! Он сделает!..
Она подразумевала своего учителя, «хозяина», который, в её мнении, всесилен, и тут начала предлагать своей тётке, Н.А.Фадеевой, пожелать что-нибудь: чтоб он ей принёс какую-нибудь вещь, показался бы сам...
Но мы все так растерялись, что никто ничего не мог сообразить, а все начали говорить, чтоб он сделал или принёс, что хочет...
В эту минуту г-н Соловьёв устремил взгляд в одну точку комнаты, говоря, что он видит как бы огненный шар овальной формы, как лучезарное, голубовато-огненное яйцо... Не успел он произнести этих слов, как издали, из передней, в которую дверь была отворена ради прохлады, донёсся музыкальный звук, словно кто-нибудь тихо провёл рукою по струнам арфы, – точно такой же звук, как все присутствовавшие и прежде уже слыхивали, только полнее.
Раз и другой повторился аккорд и замер...
Сестра г-жи Блаватской встала и вышла в переднюю, ярко освещённую лампой. Нечего и говорить, что всё в ней было тихо и пусто. Единственный оставшийся в доме мальчик-слуга, привезённый из Индии, давно спал в кухне за плотно запертой дверью. Теперь поверят или нет этому правдивому рассказу, но вот что произошло. Когда сестра Елены Петровны вошла обратно в гостиную, она застала её сидящей на прежнем месте между её тёткой и г-ном Соловьёвым, но в то же время она ясно увидела тень или как бы одноцветно серый образ человека, отходившего от неё к стене и там вдруг исчезнувшего… Человек этот или его бестелесный образ был небольшого роста в какой-то мантии и тюрбане. Видение продолжалось всего секунду, но она ясно его рассмотрела и тотчас же заявила о нём, сама очень испугавшись. Едва успокоившись от этих странных явлений, все присутствовавшие были вновь озадачены феноменом совершенно уж очевидным и материальным. Г-жа Блаватская, открыв снова свой медальон, почувствовав, как она сказала, в нём что-то странное, сама обвела всех изумлённым взглядом…
В медальоне оказалось не один, а два портрета!
Один был тот же, но напротив него, крепко вделанный под стекло в овале его крышки, находился её собственный портрет, о котором она сейчас рассказывала.
Медальон опять пошёл по рукам. Его рассматривали, ощупывали, взвешивали... Сомнения быть не могло: у четверых людей галлюцинация зрения разом немыслима.
Разбудили слугу-индийца и г-жа Блаватская его спросила, где её портрет, рисованный тогда-то, в Адьяре, учителем (by the Master)?.. «Он остался в Адьяре, в бронзовой шкатулочке в вашем стеклянном шкафу», – отвечал мальчик без запинки.
Елена Петровна молча открыла медальон. Индиец чуть не вскрикнул от изумления, но тотчас же, не колеблясь, произнёс:
– It’s Master who brought it! (Хозяин (учитель) принёс его!)
Но этим изумительные происшествия этого вечера не кончились. Когда через четверть часа волшебный медальон, с которого буквально все более не спускали глаз, был по требованию сестры её снова открыт Еленой Петровной, – её портрета в нём не оказалось... Он исчез бесследно и с рамкой, и со стеклом неизвестно как и каким путём... Единственным признаком присутствия кого-то невидимого, распоряжавшегося так свободно вместимостью закрытого медальона, бывшего всё время на виду у всех, были всё те же гармоничные звуки, аккорды или гаммы, по временам раздававшиеся с разных сторон. Я должна договорить всё, хотя признаюсь, заключение мне лично не нравится тем, что несколько напоминает заключительные фокусы престидижитаторов[8]: в конце вечера, когда полковник Олкотт со своими секретарями и с брамином вернулись из заседания и все им начали передавать всё случившееся, а В.С. Соловьёв встал, чтоб распрощаться и уехать, – портрет оказался на дне его шляпы... Он увёз его с собою, так как было единодушно решено, что гуру (учитель), или махатма (мудрец), или Master – хозяин, – кто бы он там ни был, – подарил его г-ну Соловьёву.[9]
Всё это происшествие, носящее для простых смертных характер положительно чудесный, глубоко верующими в учение буддистов теософами объясняется будто бы несомненной способностью астрального тела каждого человека отделяться от его плоти; а так как для этой тонкой, так сказать, газообразной оболочки человеческого бытия (оболочки, сохраняемой, по мнению их, человеком некоторое время и после смерти) нет, как и для души, ни времени, ни расстояний, то она свободно может переноситься в данную минуту туда, куда влечёт его мысль и желание, и производить всякие, так называемые, феномены... Так или не так, мы не будем этого разбирать, но заявляем лишь факты, которые не могли быть ни обманом (ибо происходили открыто, при внимательном наблюдении троих присутствовавших), ни тем менее одновременным заблуждением, иллюзией чувств и мыслей, которые в таком случае были бы слишком близки к помешательству.
Что касается первого феномена – передачи содержания письма и знаков красным карандашом, то теософское учение объясняет это самым натуральным образом, простым проявлением силы воли, действующей на магнетические токи, сокрытые в каждом человеческом теле. Вот объяснение, данное по этому поводу г-ном Олкоттом.
В этих случаях полноправной действующей силой является развитая внимательным уходом человеческая воля; принцип, присущий, по учению оккультистов, божественному ego, бессмертной душе или духу. Дабы анализировать подобный феномен, нам надо понять, что в числе сокрытых, почти неизвестных и неисследованных сил человеческого бытия существует сила притяжения и перемещения или движения атомов. Так г-жа Блаватская, в данном случае, привлекла, не разъединяя их, атомы краски своего карандаша; слила их со своей нервной или жизненной силой; заставила их проникнуть, пробежать полукругом, подобно электрическому току, чрез своё тело, из правой руки излиться в оконечности левой; проложить себе путь сквозь микроскопические отверстия, необходимо находящиеся в каждой бумаге, и лечь именно на заранее указанные им её сосредоточенной волей места.
Вот объяснения, данные нам президентом Теософского общества, которые я передаю, разумеется, не принимая на себя за них ответственности. Что касается верной передачи содержания письма, то это такой обыкновенный феномен ясновидения, что на нём незачем останавливаться.
Сноски
- ↑ Адрес Е. П. Блаватской в Париже. – Ред.
- ↑ В Индии, возле Мадраса.
- ↑ Всех ветвей в Обществе теперь 125.
- ↑ Оставляя в стороне самих основателей общества, назову нескольких, как: м-р Джадж – ирландец; Мохини – брамин; m-me de Morsier – парижанка; Б. Китли – англичанин, юрист и пр., которые говорили мне это и показывали такие письма и повеления.
- ↑ Имеется в виду письма Е. П. Блаватской «Из пещер и дебрей Индостана».
- ↑ От учителя (фр.). – Ред.
- ↑ Леймари Пьер Гаэтан (1817–1901) – издатель французского спиритического журнала «Le Revue Spirite».
- ↑ Престидижитатор (англ. prestidigitator) – фокусник.
- ↑ Мне передали, что после приезда полковника с его приближенными, Могини, брамин, сейчас же устремил глаза на камин, где стояла шляпа г-на Соловьёва, и несколько раз говорил, что видит в той стороне мелькающую руку, – но меня при этом не было; я вошла, когда г-н Соловьёв уже прощался.