Блаватская Е.П. - Разоблачённая Изида т.2 гл.1

Часть II

«НЕПОГРЕШИМОСТЬ» РЕЛИГИИ

ГЛАВА I

ЦЕРКОВЬ – ГДЕ ОНА?

«Даже наступает время, когда всякий, убивающий вас, будет думать, что он тем служит Богу».

Евангелие от Иоанна, XVI, 2

«Анафема тому... кто скажет, что человеческими науками следует заниматься в таком духе свободы, что человеку может быть позволено считать истинными их утверждения, даже ко­гда они противоречат божественным откровениям».

Вселенский Собор 1870 г.

«ГЛАВК – Церковь! Где ж она?»

«Король Генрих VI», акт I, сцена I

В Соединенных Штатах Америки шестидесяти тыся­чам (60428) человек платят жалование, чтобы они изучали науку о Боге и Его отношениях со Своими созданиями.

Эти люди принимают на себя обязательства передать нам знания, которые трактуют о существовании, характере и свойствах нашего Творца; Его законах и правлении; уче­ния, которым мы должны верить, обязанности, которые должны исполнять. Пять тысяч (5141) из них, с перспекти­вой 1273 студентов богословия, которые со временем будут им помогать, преподают эту науку согласно доктрине, предписанной им Епископом Римским, пяти миллионам людей. Пятьдесят тысяч (55287) местных и странствующих священников, представляющих пятнадцать различных ве­роисповеданий, из которых каждая противоречит осталь­ным по более или менее существенным вопросам богосло­вия, – наставляют, каждый по своей вере, тридцать три миллиона (33.500.000) других людей. Многие из них учат по канонам заатлантической ветви одного учреждения, которое признает своим духовным главою дочь покойного герцога Кентского. Также имеются многие сотни тысяч иудеев, несколько тысяч разного рода ориенталистов, и очень мало тех, кто принадлежат к Греческой церкви. Один человек в городе Солт-Лейк, имеющий двенадцать жен и более сотни детей и внуков, является высшим духовным правителем над девяноста тысячами людей, которые верят, что он часто общается с богами – так как мормоны явля­ются как политеистами, так и полигамистами, и их главный бог представлен живущим на планете, которую они назы­вают Колоб.

Бог унитарианцев – холостяк; божеством пресвитери­анцев, конгрегационалистов и других ортодоксальных про­тестантских сект является лишенный супруги Отец с одним Сыном, который тождественен Ему самому. В попытках превзойти друг друга в воздвижении своих шестидесяти двух с лишним тысяч церквей, молитвенных домов и залов собраний, в которых преподают эти противоречивые бого­словские доктрины, было израсходовано 354.485.581 дол­лар. Стоимость одних только домов протестантских пасторов, в которых приютились эти диспутанты вместе со своими семьями, оценивается приблизительно в 54.115.297 долларов. Шестнадцать миллионов долларов (16.179.387), кроме того, ежегодно вносятся на текущие расходы по од­ним только протестантским вероисповеданиям. Одна пре­свитерианская церковь в Нью-Йорке обходится в круглый миллион, один только католический алтарь – в одну чет­вертую этой же суммы!

Не станем упоминать множество меньших сект, общин и причудливо оригинальных малых ересей в этой стране, которые возникают в один год с тем, чтобы погибнуть в следующем, подобно неисчислимым спорам гриба в дожд­ливый день. Мы не остановимся даже для того, чтобы по­считать якобы миллионы спиритуалистов, ибо у большинст­ва из них не хватает храбрости отойти от своих соответст­венных вероисповеданий. Они – Никодимы, приходящие в ночи.

А теперь вместе с Пилатом зададим вопрос – «Что есть истина»? Где следует ее искать среди этого множества воюющих друг с другом сект? Каждая из них заявляет, что она основана на божественном откровении и что она дер­жит ключи от врат небесных. Каждая ли из них владеет этой редкостной истиной? Или же мы должны воскликнуть вместе с буддийским философом:

«Есть только одна истина на Земле, и она неизменна, и она заклю­чается в том, что нет никакой истины на ней!»

Хотя у нас нет ни малейшей склонности посягать на данные, которые так исчерпывающе были собраны теми учеными, показавшими, что каждая христианская догма ведет свое происхождение из какого-либо языческого об­ряда, все же факты, которые они извлекли со времени пре­доставления свободы науке, ничего не потеряют от повто­рения. Кроме того, мы предлагаем рассматривать эти фак­ты с другой и, пожалуй, весьма новой точки зрения – с точки зрения древних философий в эзотерическом понима­нии. В нашем первом томе мы едва на них взглянули. Мы будем пользоваться ими в качестве стандарта, при помощи которого сопоставим христианские догмы и чудеса с док­тринами и феноменами древней магии и современного «нового провозвестия», как называют спиритуализм его последователи. Так как материалисты отрицают феномены без исследования их и, так как богословы, признавая их, предоставляют нам очень бедный выбор из двух явных нелепостей – Дьявола и чудес – мы мало можем поте­рять, обращаясь к теургам, и они действительно могут по­мочь нам пролить великий свет на этот весьма темный предмет.

Профессор А. Бутлеров из Императорского Универси­тета в Санкт-Петербурге говорит в недавней статье, оза­главленной «Медиумистические проявления», следующее:

«Пусть эти факты (современного спиритуализма) относятся, если хотите, к числу тех, которые более или менее были известны древним;

пусть они будут тождественны тем фактам, которые в темные века при­давали значительность должности египетского жреца и римского авгура;

пусть они даже составят основу колдовства нашего сибирского шамана... пусть они будут всем этим. но если они действительные факты, это не наше дело. Все факты в природе принадлежат науке, и каждое добавле­ние к ее запасам обогащает науку, вместо того, чтобы обеднять. Если человечество когда-то признавало какую-то истину и затем по слепоте самомнения отвергло ее, то возвращение к ее пониманию будет шагом вперед, а не назад!»

С того дня как современная наука нанесла догматиче­скому богословию то, что можно считать смертельным ударом, основываясь на том, что религия полна тайн, а тайна не научна, – ментальное состояние образованного класса выявило любопытный аспект. Кажется, что общест­во с того времени все время балансирует на одной ноге на невидимой, туго натянутой, веревке, протянутой из нашей видимой вселенной в невидимую; неуверенное, не оборвет­ся ли конец веревки, нацепленный на вере в последнюю, и не ввергнет ли ее в окончательное уничтожение.

Великое количество номинальных христиан можно разделить на три неравные части: материалистов, спири­туалистов и настоящих христиан. Материалисты и спиритуалисты объединяются в общей борьбе против иерархиче­ских претензий духовенства, которое в отместку поносит обоих с одинаковой резкостью. Материалисты находятся в столь же малом согласии, как и христианские секты; контисты или, как они себя называют, позитивисты, презирае­мы и ненавидимы до последней степени всеми школами мыслителей, одну из которых Модели с достоинством представляет в Англии. Позитивизм, не забудем, является той «религией» будущего, относительно основателя которой даже Гёксли пришел в негодование в своей знаменитой лек­ции «Физическая основа жизни»; а Модели почувствовал себя обязанным ради современной науки выразиться так:

«Не удивительно, что ученые с такой яростью отвергают Конта как своего законодателя и протестуют против назначения такого короля над ними. Не признавая себя чем-либо обязанными его писаниям – созна­вая, насколько он в некоторых отношениях неправильно истолковал дух и претензии науки – они отвергают вассальную зависимость, которую его последователи-энтузиасты хотели бы навязать им и которую попу­лярное мнение быстро начинает считать естественной. И они правильно поступают, делая своевременное заявление о независимости; так как если бы они не сделали этого вскоре, то потом оказалось бы слишком поздно, чтобы сделать это успешно» [322].

Когда материалистическую доктрину отвергают с та­кою силою два таких материалиста, как Гёксли и Модели, тогда мы должны думать, что она, действительно, сама нелепость.

Среди христиан нет ничего, кроме разногласий. Раз­личные их церкви представляют всякие степени религиоз­ного верования, начиная со всепожирающей доверчивости слепой веры, до снисходительной высокого тона почти­тельности к божеству, которая едва прикрывает очевидную убежденность в божественной мудрости их самих. Все эти секты более или менее верят в бессмертие души. Некото­рые признают сношения между обоими мирами как факт; некоторые придерживаются мнения, что это дело чувств; некоторые категорически отрицают это, и только мень­шинство пребывает в состоянии внимания и ожидания.

Раздраженная ограничением, мечтающая о возвраще­нии к векам мрака Римская церковь хмурится на дьяволь­ские манифестации и дает понять, как бы она поступила с их приверженцами, будь в ее руках прежняя власть. Если бы не тот самоочевидный факт, что она сама привлечена наукою на суд и что руки ее в наручниках, – она сразу же была бы готова возобновить в девятнадцатом веке отврати­тельные сцены прежних дней. Что касается протестантско­го духовенства, такого свирепого в своей единодушной ненависти к спиритуализму, то, как очень верно высказы­вается одна светская газета:

«Кажется, они очень хотят подорвать веру людей во все духовные феномены прошлого, занесенные в Библию, если бы только они могли увидеть вредную современную ересь раненной в сердце».

Ссылаясь на давно позабытые воспоминания о Мои­сеевых законах. Римская церковь претендует на монопо­лию на чудеса и право судить о них, как единственная наследница по праву непосредственного наследования. Ветхий Завет, отправленный в изгнание Колензо, его предшественниками и современниками снова вызван об­ратно из изгнания. Пророки, которых его святейшество папа наконец снизошел поместить если и не на одном уровне с собою, то по крайней мере на менее почтительном расстоянии, – подчищены и освобождены от пыли. Снова воскрешена память о всякой дьявольской абракадабре. Кощунственные ужасы, совершенные язычеством, его фал­лический культ, тауматургические чудеса, совершаемые Сатаною, человеческие жертвоприношения, заклинания, колдовство, магия и чародейство вспомянуты, и демонизм сопоставлен со спиритуализмом для взаимного опознания и отождествления. Наши современные демонологи для удобства пропускают несколько незначительных подроб­ностей, среди которых находится неоспоримое присутствие языческого фаллицизма в христианских символах. Силь­ный духовный элемент этого культа может быть легко про­демонстрирован в догмате Беспорочного Зачатия Девст­венной Матери Бога; и можно равно найти физический элемент в фетишистском культе священных конечностей святых Козьмы и Дамиана в Изернии близ Неаполя, ex-voto которых из воска духовенство ежегодно выносило едва ли полвека тому назад.

Мы считаем довольно не мудрым со стороны католи­ческих писателей изливать свою ярость в фразах, подобных нижеследующей:

«Во множествах пагод фаллический камень принимает всегда, по­добно греческому батилос, грубо непристойную форму лингама... маха-дэва» [104, гл. I].

Прежде, чем бросать грязью в символ, глубокий метафизический смысл которого превышает понимание совре­менных представителей той чувственной религии, какой, преимущественно, является католицизм, они должны были бы разрушить свои древнейшие церкви и изменить форму куполов своих собственных храмов. Маходи Элефанты, Круглая башня Бхагулпора, минареты ислама – закруг­ленные или же заостренные – являются прообразами Кампанилы на площади Сан-Марко в Венеции, собора в Рочестере и современного Миланского собора. Все эти коло­кольни, башенки, купола и все христианские храмы есть лишь воспроизведения первоначального представления lithos, стоящего фаллоса.

«Западная башня Лондонского собора св. Павла», – говорит автор «Розенкрейцеров», – «представляет собою один из двойных littioi, по­мещаемых всегда впереди каждого храма, как христианского, так и языческого». – Кроме того, во всех христианских церквях. – «в особенности в протестантских, где они фигурируют весьма заметно, две каменные таблицы Моисеевого Завета помещаются над алтарем бок о бок, как бы единый камень, причем их верхушки закруглены... Правый камень считается мужским, левый – женским» [76, с. 228-241].

Поэтому ни католики, ни протестанты не имеют права говорить о «неприличных формах» языческих памятников до тех пор, пока они сами украшают свои церкви символами Лингама и Иони и даже пишут законы своего Бога на них.

Другую деталь, не очень-то прибавляющую честь хри­стианскому духовенству, можно напомнить словом Инкви­зиция. Потоки человеческой крови, пролитые этим христи­анским учреждением, и количество его человеческих жертв не имеют равных в летописях Язычества. Другой, еще бо­лее выдающейся чертой, в которой духовенство превзошло своих учителей «язычников», является колдовство. Вне сомнения, ни в одном языческом храме не пользовались больше черной магией, в ее действительном истинном зна­чении, чем в Ватикане. Решительно поддерживая обряд изгнания духов, как весьма значительный источник дохо­дов, они пренебрегали магией столь же мало, как язычники древности. Легко доказать, что sortilegium или колдовство среди духовенства и монахов широко практиковалось вплоть до прошлого века и временами практикуется даже теперь.

Проклиная каждое проявление оккультной природы вне пределов церкви, духовенство – несмотря на доказа­тельства противного – называет его «делом Сатаны», «за­паднею падших ангелов», которые «заскакивают и выска­кивают из бездны», упомянутой Иоанном в его каббали­стическом «Откровении», «из которой поднимается дым, как дым из великой печи».

«Опьяненные ее испарениями, вокруг этой пропасти ежедневно собираются миллионы спиритуалистов, чтобы поклоняться Бездне Ваалт [100].

Более чем когда-либо высокомерная, упрямая и деспо­тичная, теперь, когда она почти опрокинута современными исследованиями, не осмеливаясь схватиться с мощными приверженцами науки, Латинская церковь вымещает свою злобу на непопулярные феномены. Деспот без жертвы – слово, лишенное смысла; власть, которая не заботится ут­верждать себя внешними, хорошо рассчитанными эффек­тами, подвергается риску, что наконец начнут сомневаться в ее существовании. У церкви нет намерения впасть в забвение древних мифов или терпеть, когда ее авторитетность слишком подвергается сомнению. Поэтому, поскольку наши времена позволяют, она придерживается своей тради­ционной политики. Оплакивая вынужденное упразднение своего союзника. Святой Инквизиции, она из необходимо­сти делает добродетель. Теперь единственные доступные жертвы – это спиритисты Франции. Недавние события показали, что кроткая невеста Христова никогда не упустит случая отомстить беспомощным жертвам.

Успешно разыграв свою роль dens ex machina за спи­ною французского суда, который не постеснялся ради нее унизить свое достоинство, Римская церковь берется за ра­боту и в 1876 году показывает, на что она способна. Хри­стианский мир получает предостережение, чтобы от кру­тящихся столов и пляшущих карандашей нечестивого спи­ритуализма он обратился к божественным «чудесам» Лурда. Тем временем церковные власти не теряют ни дня, чтобы устроить другие, более легкие триумфы, рассчитан­ные на то, чтобы запугать суеверных до безрассудства. Таким образом, действуя по приказам, духовенство швыря­ет драматические, если и не очень впечатляющие анафемы с каждой католической епархии; угрожает направо и нале­во, отлучает от церкви и проклинает. Осознав, наконец, что ее громовые стрелы, направленные даже на коронованные головы, падают вокруг так же безвредно, как молнии Юпи­тера из Офенбаховского «Calhas», Рим оборачивается в бессильной ярости на принесенных в жертву proteges рос­сийского Императора – несчастных болгар и сербов. Не смущающийся ни свидетельствами, ни сарказмом, глухой к доказательствам, «ягненок Ватикана» беспристрастно де­лит свой гнев между либералами Италии, «нечестивыми, чье дыхание отдает вонью тления», «схизматическими русскими сарматами» и еретиками и спиритуалистами, «которые совершают поклонение у бездонной пропасти, где лежит великий Дракон и ждет».

Мистер Глэдстон потрудился составить каталог того, что он называет «цветами красноречия», разбросанными по этим папским разглагольствованиям. Давайте отберем не­сколько избранных терминов, использованных этим наме­стником Того, Кто сказал: «Всякому, кто скажет – ты глуп – угрожает адское пламя». Они собраны из достоверных бесед. Те, кто выступают против папы являются «вол­ками, фарисеями, ворами, лжецами, лицемерами, опухши­ми детьми Сатаны, сынами погибели, греха и разложения, сателлитами Сатаны в человеческой плоти, чудовищами ада, воплощенными демонами, вонючими трупами, исча­диями адовой пропасти, предателями и Иудами, которых ведет дух ада, детьми глубочайших пропастей ада» и т. д. и т. д.; все это благочестиво собрано и опубликовано доном Паскалем де Франциском, которого Глэдстон совершенно заслуженно называет «завершенным профессором подха­лимства в духовных вещах».

Так как в распоряжении его Святейшества Папы име­ется такой богатый лексикон ругательств, то почему удив­ляться, что епископ Тулузский не постеснялся произносить наиболее недостойные измышления о протестантах и спи­ритуалистах Америки – людях вдвойне неприятных като­лику – в своей речи, обращенной к епархии:

«Ничто», – говорит он, – «не является более обычным в эпоху неверия, чем увидеть, как ложное откровение заменяет собою истин­ное, и умы пренебрегают учениями Святой церкви, чтобы посвятить себя изучению гадании и оккультных наук».

С тонким епископским презрением к статистике и странным образом смешивая в своей памяти слушателей возрожденцев Муди и Сэнки, и постоянных посетителей затемненных комнат сеансов, он произносит необоснован­ное и ложное утверждение, что «было доказано, что спири­туализм в Соединенных Штатах явился причиною одной шестой части всех случаев самоубийства и помеша­тельств». Он говорит, что невозможно, чтобы духи «учили точной науке, так как они – лживые демоны, или полезной науке, потому что природа слова Сатаны, как и сам Сата­на – бесплодна». Он предостерегает своих дорогих со­трудников, что «писания в пользу спиритуализма находят­ся под запретом», и советует им принять к сведению, что «частое посещение спиритических кружков, сопряженное с намерением принять их учение, есть отступничество от Святой церкви и влечет за собой риск отлучения»; в конеч­ном счете, говорит он, «провозглашайте тот факт, что ни­какое учение какого бы то ни было духа не должно возвыситься над учением кафедры Петра, которое есть учение Духа Самого Бога!!»

Будучи осведомленными о многих ложных учениях, приписываемых католической церковью Творцу, мы пред­почитаем не верить последнему утверждению. Знаменитый католический богослов Тийемон уверяет нас в своем труде, что «все эти прославленные язычники осуждены на вечные муки в аду, так как они жили до прихода Иисуса и поэтому не могли быть облагодетельствованы искуплением!!» Он также уверяет нас, что Дева Мария лично об этом свиде­тельствовала своей собственной подписью в письме к одно­му святому. Так что это тоже является откровением – «Дух Самого Бога» проповедует такие милосердные доктрины.

Мы также читали с большою пользою топографиче­ские описания «Ада и Чистилища» в знаменитом трактате под этим заглавием, написанном иезуитом кардиналом Беллармином. Один критик нашел, что автор, который дает это описание с божественного видения, которым он был удостоен, «по-видимому обладал всеми познаниями земле­мера» о секретных участках и страшных разделах «бездон­ной пропасти». Юстин Мученик, фактически, изложил на бумаге еретическую мысль, что, в конце концов, Сократа можно бы и не отправлять в Ад, за что этот слишком снисходительный отец был сурово раскритикован своим изда­телем-бенедиктинцем. Кто только засомневается в христи­анском милосердии Римской церкви в этом направлении, приглашается прочитать «Censure» Сорбонны в адрес Мармонтелевского «Belisarius». Odium theologicum сверкает в нем на темном небе ортодоксального богословия подобно северному сиянию – предтече Божьего гнева, по толкова­нию некоторых средневековых священнослужителей.

В первой части настоящего труда мы пытались пока­зать на исторических примерах, в какой полной мере люди науки заслужили жалящий сарказм покойного профессора де Моргана, который выразился о них, что «они носят сброшенные священнослужителями облачения, перекра­шенные, чтобы избегнуть опознавания». Христианское духовенство, подобным же образом, одето в сброшенные языческими жрецами одежды, действуя диаметрально про­тивоположно моральным предписаниям своего Бога, но тем не менее восседая в качестве судей над всем миром.

Умирая на кресте, замученный Человек Скорбей про­стил своих врагов. Его последними словами была молитва за них. Он учил своих учеников не проклинать, но благо­словлять, даже своих врагов. Но наследники Св. Петра, самозваные представители на земле того самого кроткого Иисуса, не колеблясь, проклинают всякого, кто бы ни противился их деспотической воле. Кроме того, не был ли «Сын» уже давно оттиснут ими на задний план? Они со­вершают свои поклонения только Почтенной Матери, так как по их учению – опять через «непосредственный Дух Божий», только она одна служит посредником. Вселенский Собор 1870 года превратил это учение в догмат, не верить которому – значит обрекать себя навсегда на «бездонную пропасть». Сочинение дона Паскаля де Франциска по это­му пункту высказывается положительно, ибо он сообщает нам, что поскольку Царица Небесная обязана «лучшим украшением в своей короне» нынешнему папе, с тех пор как он одарил ее нежданной честью внезапно стать непорочной, то нет ничего такого, чего она не могла бы полу­чить от своего Сына для «своей церкви».

Несколько лет тому назад некие путешественники виде­ли в Барри, Италия, статую Мадонны, наряженную в отде­ланную оборками розовую юбку поверх раздувшегося кринолина! Благочестивые паломники, которые захотят осмот­реть обычный гардероб своей Божьей Матери, могут это сделать, отправившись в Южную Италию, Испанию и католические Северную и Южную Америки. Мадонна Барри еще должна быть там – между двумя виноградниками и locanda (кабачком). При последнем осмотре оказалось, что сделана наполовину удавшаяся попытка приодеть младенца Иисуса; они покрыли его ноги парой грязных с зубчиками панталон. Так как один англичанин-путешественник пожертвовал для «Посредницы» зеленый шелковый зонтик, то благодарное население этого contadini в сопровождении деревенского священника двинулось процессией к тому месту. Им уда­лось засунуть раскрытый зонтик между спиною младенца и рукою Девы, которая его обнимала. Эта сцена и церемония были и торжественны и весьма освежающи для наших рели­гиозных чувств. Ибо тут стояло изображение богини в ее нише, окруженное рядом постоянно горящих лампад, огни которых, колыхаясь под дуновением, заражали чистый Бо­жий воздух неприятным запахом оливкового масла. Эти Мать и Сын, истинно, представляют двух наиболее бросаю­щихся в глаза идолов монотеистического христианства!

За компаньоном идолу бедного contadini Барри от­правьтесь в богатый город Рио‑де-Жанейро. В церкви Duomo del Candelaria, в длинном зале, тянущемся по одной стороне церкви, несколько лет тому назад можно было ви­деть другую Мадонну. Вдоль стен зала стоит ряд святых, каждый на своем ящике для сбора пожертвований, которые таким образом образуют подходящий пьедестал. В центре этой линии под роскошным балдахином из голубого шелка выставлена Дева Мария, прислонившаяся к руке Христа. «Царица наша» наряжена в весьма декольтированное пла­тье из голубого сатина с короткими рукавами, выгодно обнажающими изящно сформированную белоснежную шею, плечи и локти. Юбка, тоже из голубого сатина с верхней юбкой из пышных кружев и буфов из просвечи­вающей ткани, столь же коротка, как у балерин; едва дос­тигая колен, она обнажает пару прекрасной формы ног, покрытых телесного цвета шелковым трико и обутых в французские сапожки из голубого сатина на очень высоких красных каблуках! Светлые волосы этой «Божьей Матери» причесаны по последней моде с объемистым шиньоном и кудрями. В то время как она прислоняется к руке своего Сына, лицо ее с любовью обращено к своему Единородно­му, чья одежда и поза равно вызывает восхищение. Хри­стос в вечернем костюме: хвостатый фрак, черные брюки и белый жилет с низким вырезом; лакированные туфли и белые козловые перчатки, на одной из которых искрится дорогое кольцо с алмазом, стоимостью, надо полагать, во многие тысячи – дорогое бразильское ювелирное изделие. Над этим туловищем современного португальского дэнди возвышается голова с волосами, с пробором посредине; печальное и торжественное лицо и глаза, полный терпения взгляд которых, кажется, отражает всю горечь этого по­следнего оскорбления, брошенного величию Распятого.

Египетскую Изиду ее почитатели тоже представляли как Девственную Мать, которая держит в руках своего младенца-сына, Гора. В некоторых статуях и барельефах, где она появ­ляется одна, ее изображают совершенно нагой или укутанной с головы до ног. Но в мистериях, как и почти все богини, она завуалирована с головы до ног, как символ материнского целомудрия. Нам не причинило бы никакого вреда, если бы мы позаимствовали у древних хоть сколько-нибудь поэтиче­ского чувства из их религий и внутреннего почитания, какие они питали по отношению к своим символам.

Будет только справедливо сказать сразу, что последний из истинных христиан умер вместе с последним из непосред­ственных апостолов. Макс Мюллер задает веский вопрос:

«Как может миссионер при таких обстоятельствах удовлетворять удивление и вопросы своих учеников, если он не может указать на это семя и рассказать им. каким было задумано христианство? Если он не может показать, что, подобно всем другим религиям, Христианство тоже имело свою историю; что христианство девятнадцатого века не есть христианство средних веков, и что христианство средних веков не было христианством первых Соборов; что христианство первых Соборов не было христианством апостолов, и что только то, что было сказано Хри­стом, было хорошо сказано?» [47. т. I, с. 26, Предисловие]

Таким образом, мы можем вывести заключение, что единственной характерной разницей между современным христианством и старыми языческими верованиями является вера первого в личного дьявола и в ад.

«У арийских народов не было никакого дьявола», – говорит Макс Мюллер. – «Плутон, хотя обладал угрюмым характером, был весьма почтенной личностью; и (скандинавский) Локи, хотя и личность озор­ная, не был бесом. Германская богиня, Хелл, тоже, подобно Прозерпине, когда-то видела лучшие дни. Поэтому, когда германцам поднесли идею о настоящем дьяволе, семитическом Сете, Сатане или Diabolus – они отнеслись к нему весьма добродушно».

То же самое можно сказать об аде. Гадес весьма отли­чался от нашего царства вечных мук и мог бы быть назван скорее промежуточным состоянием очищения. Также и скандинавский Хел или Хела не подразумевают состояния или места наказания, ибо когда Фригг, горем убитая мать Балдура, белого бога, который умер и очутился в мрачных обителях теней (Гадеса), послала Хермода, сына Тора, на поиски ее любимого дитяти, то посланец нашел его в безжалостной области – увы! но все же удобно усевшимся на скале и читающим книгу [136]. Кроме того, у северян цар­ство мертвых расположено в высоких широтах Полярной области; это холодное и неприветливое обиталище, и ни студеные залы Хела, ни занятие Балдура ничем не напоми­нают пламенеющий ад вечного огня и жалких «осужден­ных» грешников, которыми церковь так щедро населяет его. Не более это – египетский Аменти, место суда и очи­щения; и не Ондерах – пропасть мрака индусов, ибо даже падшим ангелам, которых швырнул туда Шива, Парабрахма разрешил считать это промежуточным состоянием, в котором им предоставляется возможность подготовиться для высших ступеней очищения и искупления от тяжких условий. Геенна Нового Завета была местностью за стена­ми Иерусалима, и упоминая ее, Иисус употреблял лишь обычную метафору. Откуда же тогда пришла мрачная дог­ма об аде, этот Архимедов рычаг христианского богосло­вия, посредством которого им удалось удержать в подчинении бесчисленные миллионы христиан в течение девят­надцати столетий? Несомненно не из еврейских Писаний, и мы обращаемся за подтверждением этого к любому хорошо осведомленному еврейскому ученому.

Единственное указание на что-то, похожее на ад, имеющееся в Библии, это Геенна или Хинном, долина близ Иерусалима, где был расположен Тофет, место, где посто­янно поддерживался огонь в санитарных целях. Пророк Иеремия сообщает нам, что израильтяне имели обычай в том месте приносить в жертву Молоху-Геркулесу своих детей; и позднее мы находим, что христиане спокойно за­менили это божество своим богом милосердия, гнев кото­рого не может быть утихомирен, если церковь не пожерт­вует ему своих некрещенных детей и согрешивших сыно­вей на алтарь «вечных мук»!

Откуда же тогда богословы узнали условия ада на­столько, чтобы действительно делить его на два вида: риепа damni и раепае sensus; первое означает лишение блаженных видений, второе – вечные муки в озере огня и серы? Если они ответят нам, что об этом написано в «Апо­калипсисе» [XX, 10], то мы готовы показать, откуда бого­слов Иоанн сам взял эту идею: «А диавол, прельщавший их, ввержен в озеро огненное и серное, где зверь и лжепророк, и будут мучиться день и ночь во веки веков», – гово­рит он. Уже не говоря об эзотерическом толковании, что «дьявол» или демон-соблазнитель означал наше собствен­ное земное тело, которое после смерти несомненно будет растворено в огненных или эфирных элементах, – слово «навечно», которым наши богословы объясняют слово «навеки», не существует в еврейском языке ни как слово, ни как значение. Нет такого еврейского слова, которое собст­венно выражает вечность, по объяснению Ле Клерка, םלוע улам, подразумевает только время, начало и конец которого неизвестны. Доказывая, что это слово не означает беско­нечной длительности и что в Ветхом Завет слово навеки означает только долгое время, архиепископ Тиллотсон со­вершенно извратил его смысл в отношении адовых мук. По его учению, когда Содом и Гоморра были обречены на горение в «вечном огне», то мы это должны понимать лишь в том смысле, что этот огонь будет гореть до тех пор, пока оба города не будут полностью истреблены. Но когда дело касается адова огня, тогда это слово должно пониматься в самом полном смысле бесконечной продолжительности. Таково решение этого ученого богослова. Ибо длительность наказания грешников должна быть пропорциональна вечному счастью праведников. Так, он говорит:

«Эти (говоря о грешниках) пойдут εις κόλσιν αιώνιον на вечное наказание, но праведники εις ζωην αιωνιον на вечную жизнь».

Досточтимый Т. Санден, комментируя рассуждения своих предшественников, заполнил целый том такими ар­гументами, на которые невозможно ответить, пытаясь доказать, что местонахождение Ада – в солнце. Мы подозре­ваем, что досточтимый мыслитель читал «Апокалипсис» в кровати перед сном, и вследствие этого ему виделись кош­мары. В «Откровении Иоанна» есть два стиха, в которых сказано: «Четвертый ангел вылил чашу свою на солнце: и дано было ему жечь людей огнем. И жег людей сильный зной, и они хулили имя Бога» [Откровение, XVI, 8-9]. Это просто пифагорейская и каббалистическая аллегория. Эта идея не возникла ни у вышеупомянутого автора, ни у Ио­анна. Пифагор поместил «сферу очищения в солнце», како­вое солнце вместе с его сферой он, кроме того, помещает в центре вселенной; эта аллегория имеет двоякое значение:

1. Символически, центральное, духовное солнце. Высо­чайшее божество. Прибывши в эту область, каждая душа становится очищенной от своих грехов и соединяется на­всегда со своим духом, предварительно страдав во всех низших сферах. 2. Поместив эту сферу видимого огня в середину вселенной, он просто преподавал гелиоцентриче­скую систему, которая относилась к мистериям и сообща­лась только на высшей ступени посвящения. Иоанн прида­ет своему Слову чисто каббалистическое значение, которое ни один из «Отцов», за исключением тех, кто принадлежал к школе неоплатоников, не был в состоянии понять. Ориген хорошо понимал это, будучи учеником Аммония Саккаса; поэтому мы видим, что он храбро отрицает бесконеч­ность адовых мук. Он утверждал, что не только люди, но даже дьяволы (под этим термином он подразумевал развоплощенных человеческих грешников) после определенной длительности наказания будут прощены и в конечном счете водворены на небеса [311, 1, XXI, с.17]. Вследствие этой и других ересей Ориген, само собой разумеется, был изгнан.

Много было ученых, и поистине вдохновенных рассу­ждений по поводу местонахождения ада. Наиболее попу­лярными были те, которые помещали его в центре земли. В одно время, однако, из-за вмешательства ученых того вре­мени возникли скептические сомнения, которые нарушили покой веры в эту весьма подбадривающую доктрину. Как мистер Свинден в нашем собственном веке замечает, эта теория была неприемлема по причине двух возражений: 1) что запасы горючего или серы, необходимые для сохране­ния такого яростного и постоянного пламени, не могут быть там предположены; 2) что там нужны азотистые час­тицы воздуха, чтобы поддерживать и сохранять горение.

«И как», – говорит он, – «огонь может быть вечным, когда по­степенно все вещество земли должно быть поглощено таким образом?» [413. с. 289.]

Этот скептический джентльмен, по-видимому, забыл, что уже века тому назад св. Августин это затруднение раз­решил. Разве у нас нет заверения этого ученого богослова, что ад, тем не менее, находится в центре земли, ибо «Бог чудом снабжает центральный огонь воздухом»? На этот аргумент ответить невозможно, поэтому мы не будем стремиться его опровергать.

Христиане были первыми, кто превратили существо­вание Сатаны в догму церкви. И раз это учредивши, ей пришлось бороться в течение более чем 1700 лет за подав­ление таинственной силы, которой, согласно своей полити­ке, она должна была приписывать дьявольское происхож­дение. К несчастью, проявляясь, эта сила неизменно обла­дает тенденцией опрокидывать такое верование смешным расхождением между приписываемой причиной и следст­виями. Если духовенство не переоценило действительной силы «заклятого врага Бога», то надо признать, что он при­бегает к большим предосторожностям, чтобы не быть опо­знанным в качестве «Князя Тьмы», метящего на наши ду­ши. Если современные «духи», вообще, являются дьявола­ми, как проповедует духовенство, то они могут быть только теми «бедными» или «глупыми чертями», которых Макс Мюллер описывает как постоянно являющихся в германских и норвежских сказках.

Несмотря на это, духовенство больше всего боится, что его принудят выпустить из рук эту узду над человечеством. Они не желают позволить нам судить о дереве по его плодам, так как это может иногда поставить их перед опасны­ми дилеммами. Они также отказываются признать, вместе с непредубежденными людьми, что феномены спиритуализ­ма несомненно одухотворили и отклонили от неправиль­ных путей многих непоколебимых атеистов и скептиков. Но, как они сами признают, что за польза в Папе, если нет Дьявола?

И поэтому Рим посылает своих самых способных при­верженцев и проповедников на спасение тех, кто погибают в «бездонной пропасти». Рим использует с этой целью умнейших своих писателей – хотя они все с негодованием это отрицают – и в предисловии к каждой книге, выпу­щенной плодотворным де Мюссе, этим французским Тертуллианом нашего века, мы находим неопровержимые доказательства этого факта. Среди прочих свидетельств одобрения духовенства, каждый том украшен текстом определенного подлинного письма, адресованного весьма набожному автору всемирно известным отцом Вентуре де Раулика в Риме. Мало таких, кто не слыхал этого знаменитого имени. Это есть имя одного из главных столпов Ла­тинской церкви, бывшего генерала Театинского ордена, советника Священного Совета Обрядов, экзаменатора епископов и римского духовенства и т. д. и т, д. и т; д. Ниже­приведенный поразительно характерный документ оста­нется, чтобы удивлять будущие поколения своим духом наивной демонолатрии и некраснеющей искренности. Мы переводим отрывок дословно и, способствуя таким образом его распространению, надеемся заслужить благословение матери-церкви [100, с. V (Предисловие)]:

«МОСЬЕ И ПРЕВОСХОДНЫЙ ДРУГ:

Величайшая победа Сатаны была одержана в тот день, когда ему удалось убедить людей, что он не существует.

Наглядно доказать существование Сатаны значит восстановить од­ну из основных догм церкви, которая служит основою христианства и без которой Сатана был бы пустым звуком...

Магия, месмеризм, магнетизм, сомнамбулизм, спиритуализм, спи­ритизм, гипнотизм... это только другие названия САТАНИЗМА.

Вывести такую истину и показать ее в надлежащем свете, значит сорвать маску с врага; это значит раскрыть огромную опасность некото­рых занятий, считающихся невинными; это значит иметь большую заслугу в глазах человечества и перед религией.

Отец Вентура де Раулика».

Аминь!

Это действительно, неожиданная честь для наших аме­риканских «водителей» в целом, и невинных «индейских вождей» в особенности. Быть представленными Риму в качестве принцев Империи Иблиса – это больше, чем они когда-либо могли надеяться в других странах.

Ничуть не подозревая, что она работает для будущей пользы своих врагов, спиритуалистов и спиритистов, цер­ковь, уже в течение двадцати лет, утверждает де Мюссе и де Мирвиля в качестве жизнеописателей Дьявола, и давая свое одобрение на это, молчаливо признает свое литера­турное соавторство.

Шевалье Гугенот де Мюссе и его друг и соратник мар­киз Юде де Мирвиль, судя по их длинным титулам, долж­ны быть аристократами pur sung, и, кроме того, они писатели с немалой эрудицией и талантом. Если бы они чуть больше поскупились по части двоеточий и восклицаний, следующих за каждой бранью в адрес Сатаны и его поклонников, их стиль был бы безупречен. В самом деле, крестовый поход против врага человеческого был ярост­ный и длился более двадцати лет.

Что касается католиков, накапливающих свои психоло­гические феномены, чтобы доказать существование лично­го дьявола, и графа де Гаспарина, старого министра Луи Филипа, собиравшего тома других фактов, чтобы доказать противное, – то спиритисты Франции находятся в вечном долгу благодарности перед этими диспутантами. Существование невидимой духовной вселенной, населенной неви­димыми существами, продемонстрировано теперь бесспор­но. Роясь в старейших библиотеках, они извлекли из исто­рических записей квинтэссенцию доказательств. Все эпохи, начиная со времен Гомера и вплоть до нынешних дней, предоставили в распоряжение этих неутомимых авторов самые лучшие свои материалы. В попытке доказать под­линность чудес, совершенных Сатаною в дни, предшест­вующие христианской эре, а также в течение средних ве­ков, – они просто заложили крепкий фундамент для изу­чения феноменов в наши дни.

Хотя де Мюссе горячий, бескомпромиссный энтузиаст, он, сам того не замечая, невольно превращается в демона-искусителя или – как он любит называть Дьявола – в Змия «Книги Бытия». В своем желании продемонстрировать в каждой манифестации присутствие Злого Духа ему только удается показать, что спиритуализм и магия не являются чем-то новым в мире, но что это очень древние братья-близнецы, происхождение которых следует искать в самом раннем детстве древней Индии, Халдеи, Вавилонии, Егип­та, Персии и Греции.

Он доказывает существование «духов» независимо от того, ангелы ли они или дьяволы, с такой ясностью аргу­ментации и логики, и с таким количеством свидетельств, исторических, неопровержимых и строго удостоверенных, что мало что осталось на долю авторов-спиритуалистов, которые могут появиться после него. Как жаль, что ученые, которые не верят ни в дьявола, ни в духов, более чем склонны высмеивать книги де Мюссе, не читавши их, ибо в них поистине содержится так много фактов, представляющих глубокий научный интерес!

Но что же мы можем ожидать в нашем веке неверия, когда мы обнаруживаем, что Платон двадцать два века тому назад жаловался на то же самое?

«Также и меня», – говорит он в своем «Евтифроне», – «когда я на общественном собрании говорю что-нибудь о божественном и предска­зываю им, что произойдет, они высмеивают, как сумасшедшего; и хотя ничто из того, что я предсказывал, не оказалось неправильным, все же они завидуют всем таким людям, как мы. Однако мы не должны обращать на это внимания и следовать по нашему намеченному пути».

Литературные источники Ватикана и других католиче­ских хранилищ учености, должно быть, свободно предос­тавлялись для использования этим современным авторам. Когда под рукою такие сокровища – подлинные рукописи, папирусы и книги, награбленные из богатейших языческих библиотек; старинные трактаты по алхимии и магии; про­токолы всех процессов колдовства и приговоры за это на дыбу, костер и пытки, – очень легко тогда написать мно­гие тома обвинений против Дьявола. Мы утверждаем, имея солидные основания, что существуют сотни наибо­лее ценных трудов по оккультным наукам, приговоренных к вечному скрыванию от публики, но которые вниматель­но читаются и изучаются теми привилегированными, кто имеют доступ в Ватиканскую библиотеку. Законы приро­ды одинаковы как для языческого колдуна, так и для католического святого; и «чудо» может быть совершено как первым, так и вторым без малейшего вмешательства Бога и дьявола.

Едва только манифестации начали привлекать внима­ние в Европе, как духовенство подняло крик, что их тради­ционный враг снова появился под другим именем; также стали доносится слухи о «божественных чудесах» в от­дельных случаях. Сперва они ограничивались скромными личностями; некоторые из них заявляли, что совершали их посредством вмешательства Девы Марии, святых и ангелов; другие же – по словам духовенства – начали страдать от одержания, ибо Дьявол тоже должен получить свою долю славы, так же как и Бог. Когда, несмотря на предупрежде­ние, независимые или так называемые спиритуальные фе­номены продолжали увеличиваться и умножаться, и эти проявления стали угрожать опрокидыванием тщательно разработанных догматов церкви, мир вдруг был поражен сообщениями чрезвычайного характера. В 1864 году целая община стала одержимой Дьяволом. Морзин и ужасные повествования о демониаках; Вэлейрес и рассказы о досто­верно проявленном колдовстве в ней; а также рассказы пресвитера де Сидвилля – от их ужаса стыла кровь в като­лических жилах.

Как ни странно, но этот вопрос задавался снова и сно­ва – почему «божественные» чудеса и большинство одержаний так строго ограничиваются римско-католическими епархиями и странами? Почему это так, что со времени Реформации в протестантских странах вряд ли было хоть одно божественное «чудо»? Разумеется, что от католиков нам следует ожидать ответа, что это потому, что последние населены еретиками и покинуты Богом. Если так, то почему нет больше церковных чудес в России, в стране, религия которой отличается от римско-католической веры только внешними формами обрядов, так как основные догматы их одинаковы, за исключением касающегося эманации Свято­го Духа? Россия имеет своих признанных святых, тауматургические реликвии и чудотворные иконы. Святой Митрофаний Воронежский является достоверным чудотворцем, но его чудеса ограничиваются исцелениями; и хотя сотни и сотни людей были исцелены силою веры, и хотя старый собор полон магнетическими излучениями, и целые поко­ления будут продолжать верить в его силу, и несколько человек всегда будут исцелены, – все же в России не слышали о таких чудесах, как хождение Богоматери, писа­ние Богоматерью писем и слова, произносимые статуя­ми – как в католических странах. Почему это так? Просто потому, что императоры строго запретили такого рода де­ла. Царь Петр Великий останавливал каждое поддельное «божье» чудо одним только нахмуриванием своего мощно­го лба. Он заявил, что не потерпит никаких фальшивых чудес, творимых святыми иконами, и они исчезли навсегда [414, с.407].

Имеются записи об отдельных и независимых феноме­нах, проявленных определенными иконами в последнем столетии; самым последним было кровотечение щеки на иконе святой Девы, когда солдат Наполеона рассек ее лицо надвое. Это чудо, якобы происшедшее в 1812 году, в дни вторжения «великой армии», было последним «прощай». Но с тех пор, хотя три последовательно царствовавших им­ператора были набожными людьми, воля их уважалась, ико­ны и святые пребывали в покое, и о них едва кто заговаривал, за исключением того, что имело отношение к религиозному культу. В Польше, стране яростных сторонников папского абсолютизма, в разное время совершались отчаянные по­пытки к созданию чудес. Но они умирали при рождении, так как за ними наблюдала тысячеокая полиция,– католиче­ское чудо в Польше, провозглашаемое ксендзами, означало политическую революцию, кровопролитие и войну.

Не будет ли после этого позволительно, по меньшей мере, подозревать, что если в одной стране божественные чудеса могут быть приостановлены гражданскими воен­ным законом, а в другой они никогда не происходят, то мы должны искать объяснения этим двум фактам в некоторых естественных причинах, вместо того, чтобы приписывать их богу или дьяволу? По нашему мнению – если оно чего-нибудь стоит – весь этот секрет можно объяснить сле­дующим образом. В России духовенство остерегается сму­щать своих прихожан, чья набожность искренна и вера сильна без чудес; они знают, что ничто так не способствует посеиванию недоверия, сомнений и, в конечном счете – скептицизма, ведущего прямо к атеизму, как чудеса. Кроме того, климат менее благоприятный, и магнетизм населения, в среднем, слишком положительный, слишком здоровый, чтобы вызвать независимые феномены; и обман не имел бы успех. С другой стороны, ни в протестантской Германии, ни в Англии, ни даже в Америке, духовенство, начиная со дней Реформации, не имело доступа ни к одной из засекре­ченных библиотек Ватикана. Вследствие этого все они сла­бы в магии Альберта Магнуса.

Что касается того, что Америка переполнена сенситивами и медиумами, то причину этого можно частично при­писать климатическим влияниям и в особенности физиологическому состоянию населения. Со времени Салемского ведьмовства, около 200 лет тому назад, когда сравнительно небольшое количество переселенцев имело чистую и не­смешанную кровь в своих жилах, почти ничего не было слышное «духах» или «медиумах» до 1840 г. Затем фе­номены сперва появились среди аскетических и экзальти­рованных трясунов, чьи религиозные устремления, своеоб­разный образ жизни, нравственная чистота и физическая воздержанность – все вели к возникновению независимых феноменов как психологического, так и физического ха­рактера. Сотни тысяч и даже миллионы людей из различ­ных климатов, с различным строением и привычками, на­воднили, начиная с 1692 года. Северную Америку и, пере­женившись между собою, основательно изменили физический тип ее обитателей. В какой стране мира можно женский природный склад сравнить с нежной, нервной и чувствительной конституцией женской половины населе­ния Соединенных Штатов? После нашего приезда в эту страну мы были поражены полупрозрачною нежностью кожи местных жителей обоих полов. Сравните тяжело ра­ботающую на фабрике ирландскую девушку или парня с такими же из настоящей американской семьи. Посмотрите на их руки. И тот и другой работают одинаково тяжело; оба одинакового возраста и по-видимому здоровы; и все же, тогда как руки одного после часовой обработки мылом будут обладать кожей только немногим мягче кожи моло­дого крокодила, руки другого, несмотря на постоянную работу, позволят вам наблюдать циркуляцию крови под тонкой и нежной эпидермой. Поэтому неудивительно, что Америка является оранжереей сенситивов, а большинство ее духовенства, не будучи в состоянии совершить ни боже­ственных, ни каких-либо других чудес, решительно отвер­гает возможность каких-либо феноменов, кроме произво­димых трюками и обманом. И также не удивительно, что католическое духовенство, которое фактически знает о существовании магии и духовных феноменов и верит в них, в то же время, опасаясь их последствий, пытается приписать их всех деяниям Дьявола.

Разрешите привести еще один аргумент, хотя бы в ка­честве косвенного доказательства. В каких странах «божьи чудеса» наиболее процветали, были наиболее часты и наи­более изумительны? Бесспорно, в католической Испании и в папской Италии. И кто же имел больше доступа к древ­ней литературе, как не эти две? Испания славилась своими библиотеками; мавры были знамениты своими глубокими познаниями по алхимии и другим наукам. Ватикан – это склад огромного количества древних рукописей. В течение долгого промежутка почти в 1500 лет они накапливали от одного судилища к другому книги и рукописи, конфиско­ванные у своих осужденных жертв в свою пользу. Католи­ки могут заявить, что такие книги, как правило, предава­лись пламени, что трактаты знаменитых колдунов и чарователей погибали вместе со своими проклятыми авторами. Но Ватикан, если бы мог говорить, мог бы рассказать со­всем другое. Он прекрасно знает о существовании опреде­ленных кабинетов и комнат, доступ куда имеют лишь очень немногие. Он знает, что входы в эти тайные укрытия так искусно спрятаны от взоров под резными обрамления­ми и обильными украшениями библиотечных стен, что были даже папы, которые жили и умирали в пределах дворца, не подозревая о их существовании. Но этими папа­ми не были ни Сильвестр II, ни Бенедикт IX, ни Иоанн XX, ни VI и VII Григории; также не токсилогически знамени­тый Борджиа. Также не принадлежали к незнающим о со­крытом знании друзья сынов Лойолы.

Где, по записям о европейской магии, мы можем найти более искусных заклинателей, нежели в таинственных уе­динениях монастыря? Альберт Магнус, знаменитый епи­скоп и чудодей из Ратисбона, был непревзойденным в сво­ем искусстве. Роджер Бэкон был монах, и Фома Аквинский был одним из наиболее ученых учеников Альберта. Тритемий, аббат Спангеймских бенедиктинцев, был учителем, другом и доверенным лицом Корнелия Агриппы; и в то время когда союзы теософов были рассеяны по всей Гер­мании, где они сперва зародились, помогая один другому и годами борясь за приобретение эзотерических знаний, лю­бой человек, который знал, как стать любимым учеником неких монахов, мог в скором времени набраться знаний по всем важным отраслям оккультного учения.

Все это запечатлено в истории и не может быть с легко­стью отрицаемо. Магия, во всех своих аспектах, широко и почти открыто применялась духовенством вплоть до Рефор­мации. И даже тот, кого когда-то называли «Отцом Рефор­мации», знаменитый Джон Рейхлин, автор «Mirific Word» и друг Пико ди Мирандолы, учителя и наставника Эразма, Лютера и Меланктона – был каббалистом и оккультистом.

Древнее Sortilegium или гадание посредством Sortes, или жребиев, искусство и занятие, ныне объявленное духо­венством мерзостью, рассматриваемое Slat. 10 Jac. как уго­ловное преступление, и изъятое Stat. 12 Carolus II из кате­гории обычно прощаемых, на том основании, что оно явля­ется колдовством, – широко применялось духовенством и монахами. Более того, оно было санкционировано Самим Св. Августином, который «не отнесся неодобрительно к этому способу узнавания будущего, если только он не используется для мирских целей». Более того, он признается, что сам пользовался им.

Да, но духовенство называло это гадание Sortes Sanctorum, когда само им пользовалось, тогда как Sortes Praenestinae с последующим за ним Sortes Homericae и Sortes Virgilianae становились отвратительным язычест­вом, служением Дьяволу, как только им пользовался кто-либо другой.

Григорий де Тур доводит до нашего сведения, что ко­гда духовенство прибегало к Sortes, то они обычно клали Библию на алтарь и молились Господу, чтобы Тот явил свою волю и раскрыл им будущее через один из стихов этой книги. Жильбер де Ноген пишет, что в его время (око­ло двенадцатого века) был обычай при посвящении епи­скопов прибегать к Sortes Sanctorum, чтобы таким образом узнать успешность и судьбу епископата. С другой стороны, нам говорят, что Sortes Sanctorum было осуждено Собором в Агде в 506 г. В этом случае нам опять остается только спросить, в котором же случае непогрешимость церкви провалилась? Было ли это тогда, когда она запретила то, чем занимался ее величайший святой и покровитель, Авгу­стин, или же в двенадцатом веке, когда это открыто и с благословением той же самой церкви применялось духо­венством в целях епископских выборов? Или же мы все еще должны верить, что в обоих этих противоречивых случаях Ватикан получил непосредственное вдохновение от «духа Божия»?

Если существует какое-либо сомнение, что Григорий Турский одобрил занятие, которое более или менее распро­странено и по сие время, даже среди строгих протестантов, – то прочтите следующее:

«Так как Ландаст, граф Тура, чтобы разорить меня, направился в Тур с королевой Фредегондой, полный злых замыслов против меня, то я удалился в свою молельню в глубокой озабоченности, где взял «Псал­тырь»... Сердце мое возрадовалось во мне, когда мой взор упал на это в семьдесят седьмом псалме: «Он велел им с уверенностью продолжать путь, в то время как море поглотило их врагов». Соответственно, графом ничего не было сказано в ущерб мне: и в тот же день, уезжая из Тура, его судно было потоплено бурей, и он спасся только тем, что был хоро­шим пловцом».

Святейший епископ здесь просто признается, что не­множко занялся колдовством. Каждый месмеризатор зна­ет, какую власть имеет сила воли, направленная в момент сильного желания на какую-либо особую цель. Или вследствие «совпадения» или иначе, попавшийся стих шепнул его уму о мести утоплением. Проводя остаток дня в «глубо­кой озабоченности», обуянный этой всепоглощающей мыс­лью, этот святой – быть может бессознательно – применя­ет свою волю для этой цели; и таким образом, в то время как он усматривает в несчастном случае руку Божию, он просто становится колдуном, применяющим свою магнетическую волю на лицо, которого опасается, и граф едва спасает свою жизнь. Если бы несчастный случай был предопределен Бо­гом, то виновник утонул бы, так как. простое купание не могло бы изменить его злобных решений против Св. Григо­рия, если эти решения были достаточно сильны.

Далее мы находим анафемы, мечущие громы против этой лотереи судьбы, на Варесском Соборе, который за­прещает «всем духовным лицам под угрозою отлучения от церкви совершать такого рода гадания или заглядывать в будущее путем заглядывания в какую-либо книгу или пи­сание». То же самое запрещение произносится на соборах Агды в 506 г., Орлеана в 511 г., Ауксерре в 595 г., и, нако­нец, Аэнхама в 1110 г.; последний осуждает «колдунов, ведьм, гадалок, таких, кто причиняют смерть магическими деяниями и кто занимается предсказанием будущего по­средством жеребьевки на Святом Писании»; и жалоба объ­единившегося духовенства на де Гарлана, своего епископа Орлеанского, направленная папе Александру III, заканчи­вается в таком стиле:

«Да наберут силу ваши апостольские руки, чтобы обнажить безза­коние этого человека, чтоб могло разразиться над ним проклятие, пред­сказанное в день его посвящения; ибо, когда Евангелие было раскрыто на алтаре согласно обычаю, то первые слова были: и юноша, оставив свое белье, убежал от них нагим».

Для чего же тогда поджаривать мирских магов и гада­телей по книгам и канонизировать служителей церкви? Просто потому, что средневековые, а также современные феномены, проявляющиеся через мирян, совершены ли они путем оккультных познаний или возникли самостоятельно, подрывают претензии на божественные чудеса как католи­ческой, так и протестантской церкви. Перед лицом повтор­ных и достоверных свидетельств для первой стало невозможным поддерживать с успехом свое утверждение, что якобы чудесные манифестации, совершаемые непосредственным вмешательством добрых ангелов и Бога, могут быть произведены исключительно ее избранными служи­телями и святыми. Также протестантская церковь не могла бы больше утверждать, что чудеса кончились вместе с ве­ком апостолов. Ибо, той же самой природы или нет,– современные чудеса предъявляли претензии на близкое сходство с библейскими чудесами. Магнетизеры и целите­ли нашего века вступили в явное и открытое состязание с апостолами. Зуав Жакоб из Франции превзошел пророка Илию по части оживления лиц, казавшихся умершими; а Алексис, сомнамбул, упоминаемый мистером Уоллесом в своем труде [161], своим ясновидением посрамил апостолов, пророков и сивилл старины. Со времени сжигания послед­ней ведьмы, Великая Французская Революция, столь тща­тельно подготовленная лигой тайных обществ и их умных эмиссаров, подула над Европой и пробудила ужас в лоне духовенства. Она, как разрушительный ураган, смела в ходе своем лучших союзников церкви – римско-католическую аристократию. Был заложен прочный фундамент права на личное мнение. Мир освободился от тирании духовенства, расчистив беспрепятственный путь Наполеону Великому, который нанес смертельный удар Инквизиции. Эта великая бойня христианской церкви – где она убивала, во имя Агнца, всех овец, самовольно объявленных паршивыми – лежала в руинах, и она очутилась предоставленной самой себе и своим средствам.

До тех пор, пока феномены возникали только случай­но, она всегда чувствовала себя достаточно могуществен­ной, чтобы подавить последствия. Суеверие и вера в Дья­вола были так же сильны, как всегда, и наука еще не осме­ливалась публично помериться силами с религией, базирующейся на сверхъестественном. А враг тем време­нем медленно, но верно набирал силу. И вдруг она прорва­лась с неожиданным неистовством. «Чудеса» стали прояв­ляться при полном дневном свете и перешли из мистиче­ского отшельничества в область закона природы, где нечестивые руки науки были готовы сорвать с них маску священства. Все же на какое-то время церковь удержала свои позиции и с мощной помощью суеверного страха преградила продвижение вторгающейся силы. Но когда подряд стали появляться месмеристы и сомнамбулы, воспроизво­дящие физические и ментальные феномены экстаза, кото­рые до этого считались особым даром святых; когда страсть столоверчения во Франции и в других местах дос­тигла своего кульминационного пункта ярости; когда психография – считавшаяся духовной – из простого любо­пытства развилась и превратилась в предмет неослабного интереса и, в конечном счете, влилась в религиозный мис­тицизм; когда эхо, вызванное первыми стуками Рочестера, пересекая океаны, стало отдаваться почти во всех уголках мира, – тогда, и только тогда Латинская церковь полно­стью очнулась и почувствовала опасность. Сообщалось, что одно чудо за другим совершалось в кружках спиритуа­листов и в лекционных залах месмеристов; больные исце­лялись, слепые прозревали, хромые начинали ходить, глу­хие – слышать. Дж. Р. Ньютон в Америке и Дю Потэ во Франции исцеляли множества без малейших претензий на божественное вмешательство. Великое открытие Месмера, которое открывает серьезному исследователю механизм природы, покоряло, как бы магической силой, органиче­ские и неорганические тела.

Но это еще не было самое худшее. Более ужасная беда для церкви произошла вследствие вызывания из верхнего и нижнего миров множеств «духов», личное поведение и беседы которых разоблачали, как ложные наиболее храни­мые и выгодные для церкви догмы. Эти «Духи» утвержда­ли, что они являются подлинными развоплощенными сущностями отцов, матерей, сыновей и дочерей, друзей и зна­комых лиц, наблюдающих эти вещие феномены. Казалось, что Дьявол не имеет объективного существования, и это нанесло удар по самому основанию, на котором покоился трон Св. Петра.*

[*Прим. В Риме было два трона упомянутого апостола. Духовенство, ис­пугавшись непрерывных доказательств, добываемых научными исследо­ваниями. наконец решило выступить против врага, и мы видим, как в «Chroniquc des Arts» дается самое умное и в то же время иезуитское объяснение этого факта. По их словам, «увеличение количества верую­щих заставило Петра решить сделать Рим центром своей деятельности. Кладбище Остраниума было слишком далеко и недостаточно для соб­рании христиан. Мотив, который побудил Апостола возложить на Лина и Клета последовательно сан епископа, чтобы сделать их способными разделить заботы о церкви, которая должна была распространиться безгранично, естественно приводил к умножению мест собраний. По­этому отдельная резиденция Петра была установлена в Виминале, и там был установлен этот таинственный Трон, символ власти и истины. Высочайший трон, пользующийся почитанием в Острианских катакомбах, однако, не был перенесен. Петр все еще посещал эту колыбель Римской церкви, и, несомненно, часто исполнял там свои священные функции. Второй Трон, выражающий ту же тайну, что и первый, был установлен в Корнелии, и именно этот через века дошел до нас».

Поскольку маловероятна возможность того. что когда-либо было два подлинных трона такого рода, большинство критиков доказывают, что Петр вообще никогда не был в Риме; доводы многочисленны и бес­спорны. Может быть, лучше всего начать с указания па труды Юстина Мученика. Этот великий поборник христианства, писавший в первой половине второго века в Риме, где он жил, стремившийся овладеть ма­лейшими доказательствами в пользу той истины, за которую он постра­дал, кажется ничего не знает о cyщecmвовании Св. Петра!!

Также ни один другой сколько-нибудь значительный писатель не упоминает его в связи с Римской церковью ранее дней Иринея, когда последний взялся сам за изобретение новой религии, которую извлек из глубин собственного воображения. Мы отсылаем читателя, пожелавше­го узнать больше, к талантливому труду м-ра Джорджа Рибера под за­главием «The Christ of Paul». Доводы этого автора убедительны. Выше­упомянутая статья из «Chronique des Arts» говорит об увеличении коли­чества верующих до такой степени, что Остраниум уже не вмещал число христиан. Теперь, если Петр вообще был в Риме, – говорится в доводе Риберы, – то это должно было быть между 64 и 69 гг. н. э., ибо в 64 г. он был в Вавилоне, откуда он писал послания и письма в Рим, и в какое-то время между 64 и 68 гг. (при царствовании Нерона) умер, то ли как мученик, то ли в собственной постели, ибо Ириней приписывает ему передачу Римской церкви вместе с Павлом (?!) (которого он преследовал и с которым ссорился всю жизнь) в руки Лина. который стал епископом с 69 г. (см. [417. с. 122]). Мы рассмотрим все это более подробно в главе III.

А теперь мы зададим вопрос во имя здравого рассудка, как могли верующие церкви Петра увеличиваться в количестве с такою скоростью, когда Нерон вылавливал их и убивал, как мышей, в течение своего цар­ствования? История говорит, что малочисленные христиане разбегались из Рима кто куда мог, чтобы спастись от преследований императора, а «Chronique des Arts» заставляет их количество увеличиваться и умно­жаться. «Христос», говорится дальше в статье, «захотел, чтобы этот видимый знак доктриналыюго полномочия его заместителя также полу­чил свою долю бессмертия; его можно проследить из века в век по до­кументам Римской церкви». Тертуллиан формально свидетельствует о его существовании в своей книге «De Praescriptionibus». Будучи очень заинтересованными узнать все, касающееся такого интересного предме­та, мы очень хотим, чтобы нам показали, когда Христос ЗАХОТЕЛ что‑либо подобное? Однако: «Передняя часть и спинка трона были украше­ны слоновой костью, но только в тех частях, в которые было вставлено дерево акации. Те, которые покрывают панель спереди, разделены на три накладывающиеся друг на друга ряда, причем каждый содержит шесть пластинок слоновой кости, на которых выгравированы различные изображения, в том числе «Труды Геркулеса». Некоторые из этих пла­стинок были неправильно расположены и казалось, что они были при­креплены к трону в то время, когда остатки старины применялись в качестве украшений, не задумываясь, насколько они подходящи». Вот в этом суть. Статья была написана просто как ловкий ответ на несколько фактов, опубликованных в течение нынешнего столетия. Бауер в своей «Истории папства» [353, т. II, с. 7] повествует, что в 1662 году во время чистки одного из тронов, к несчастью, обнаружились выгравированные «Двенадцать трудов Геркулеса», после чего этот трон был удален и заменен другим. Но в 1795 г., когда войска Бонапарта заняли Рим, трон был снова подвергнут осмотру. На этот раз на нем обнаружили формулу магометанского вероисповедания арабскими буквами: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет апостол Его». (См. приложение к Н. М. Westropp и С. Staniland Wake «Ancient Symbol-Worship».) В этом приложении проф. Александр Уайлдер весьма справедливо говорит следующее: «Мы пола­гаем, что апостол обрезания – как Павел, его великий соперник, вели­чает его, – никогда не был в имперском городе, также не имел там преемника, даже в гетто. «Трон Св. Петра», поэтому, является скорее священным, чем апостолическим. Его святость, однако, произошла от эзотерической религии предшествовавших времен Рима. Вероятно, иерофант мистерий занимал этот трон в дни посвящений, когда показы­вал кандидатам петрову (каменную скрижаль, содержащую последнее откровение, передаваемое иерофантом неофиту при посвящении)».]

Ни один дух, за исключением издевающихся манекенов Планшета, не признавался даже в отда­леннейшем родстве с его Сатанинским величеством и не отводил ему под управление ни вершка территории. Духовенство чувствовало, что его престиж падает с каждым днем, так как оно видело, как люди нетерпеливо стряхива­ли с себя при ярком дневном свете истины темные завесы, которые столько веков закрывали им глаза. Затем, наконец, удача, которая до того была на их стороне в течение долгой войны между богословием и наукой, переметнулась к про­тивнику. Помощь последней в изучении оккультной сторо­ны природы была в самом деле драгоценна и своевременна, и наука невольно расширила когда-то узкую тропу фено­менов в широкую дорогу. Если бы этот конфликт не дошел до кульминации в мгновение ока, – мы могли бы увидеть воспроизведенные в миниатюре позорные сцены эпизодов Салемского ведьмовства и монахинь Лоудуна. Но вышло, что духовенство заставили замолчать.

Но если наука неумышленно способствовала прогрессу оккультных феноменов, то последние аналогично помогли самой науке. До того дня как вновь воплотившаяся философия смело потребовала себе место в мире, было мало ученых, которые брались за трудную задачу исследований сравнительного богословия. Эта наука занимает область, в которую до сих пор проникло только несколько исследова­телей. Сопряженная с этим необходимость хорошо знать мертвые языки неизбежно сокращала число исследовате­лей. Кроме того, в ней имелось меньше общей нужды до тех пор, пока люди не могли заменить христианскую орто­доксальность чем-то более ощутимым. Одним из наиболее неотрицаемых фактов психологии является то, что средний человек может столь же мало существовать без религиоз­ного элемента, как рыба без воды. Голос истины, «голос, который сильнее мощнейшего грома», говорит внутренне­му человеку в девятнадцатом веке христианской эры, как он говорил в соответственном веке до Р. X. Бесполезна и невыгодна задача предлагать человечеству выбор между будущей жизнью и уничтожением. Единственный шанс, остающийся для тех друзей человеческого прогресса, кото­рые стремятся установить для блага человечества веру, впредь совершенно освобожденную от суеверия и догмати­ческих пут, – заключается в том, чтобы обратиться к нему со словами Иисуса Навина: «Изберите сегодня ныне, кому служить, богам ли, которым служили ваши отцы, бывшие за рекою, или же богам Аморреев, в земле которых живете» [Иисуса Навин, XXIV, 15].

«Наука о религии»,– писал Макс Мюллер в 1860 г., – «только что зарождается... В течение последних пятидесяти лет подлинные до­кументы, касающиеся наиболее значительных религий мира, попадали в руки человечества весьма неожиданным и почти чудесным образом. Перед нами теперь раскрыты канонические книги буддизма; «Зенд-Авеста» Зороастра больше не является запечатанной книгой; и гимны «Ригведы» раскрыли состояние религий, предшествовавших первым истокам той мифологии, которая у Гомера и Гесиода предстает перед нами, как заплесневшие развалины».

В своем ненасытном желании расширить царство сле­пой веры, архитекторы христианского богословия были вынуждены скрывать как только можно истинные источники религий. Говорят, что с этой целью они сжигали или уничтожали другим путем все первоначальные рукописи по «Каббале», магии и оккультным наукам, где только их руки могли до них добраться. Они по невежеству полагали, что наиболее опасные писания этого рода погибли вместе с последним гностиком; но когда-нибудь они смогут обнаружить, что ошиблись. Другие подлинные и столь же зна­чительные документы, вероятно, снова появятся «весьма неожиданным и почти чудесным образом».

Странные предания живут в различных частях Восто­ка – например, на Афонской горе и в пустыне Нитрии – среди неких монахов, и у ученых раввинов в Палестине, которые проводят свои жизни, комментируя «Талмуд». Они говорят, что не все свитки и рукописи, объявленные исто­рией сожженными Цезарем, христианской чернью в 389 г. и арабским генералом Амру, были уничтожены, как обыч­но полагают; и об этом они рассказывают следующее:

Во время борьбы за трон в 51 году до Р. X. между Клеопатрой и ее братом Дионисием Птолемеем, Брукион, в котором хранилось более семисот тысяч свитков, переплетенных в дерево и в огненепроницааемый пергамент, подвергался вос­становлению, и значительная часть подлинных рукописей, считавшихся наиболее ценными и с которых не были сняты копии, – была сложена в доме одного из библиотекарей. Так как пожар, пожравший остальное, был результатом случайности, то всякие предохранительные меры отсутст­вовали. Но они добавляют, что прошло несколько часов с того момента, когда огонь с горящего флота, подожженно­го по приказу Цезаря, перекинулся на здания гавани в го­роде, и что все библиотекари с помощью нескольких сот рабов, прикрепленных к музею, успели спасти наиболее драгоценные из этих свитков. Настолько совершенным и плотным было вещество пергамента, что в то время, как в одних свитках внутренние страницы и деревянные пере­плеты превратились в пепел, в других переплет пергамента даже не покоробился от огня. Эти подробности все были описаны на греческом, латинском и халдео-сирийском диа­лектах ученым-юношей по имени Феодас, одним из пис­цов, служивших в музее. Утверждают, что одна из этих рукописей доныне хранится в греческом монастыре, и че­ловек, рассказавший нам об этом, видел ее сам. Он сказал, что многие еще увидят ее и узнают, где искать важные до­кументы, когда исполнится одно пророчество, и добавил, что большинство этих трудов могут быть найдены в Тата­рии и Индии. Монах показал нам копию с оригинала, которую, разумеется, мы могли читать лишь с большим трудом, так как мы можем претендовать лишь на малую эрудицию по мертвым языкам. Но мы были так поражены живым и выразительным переводом святого отца, что пол­ностью запомнили несколько любопытных отрывков, кото­рые гласили, поскольку мы помним, следующее:

«Когда Королева Солнца (Клеопатра) вернулась обратно в полураз­рушенный город после того, как пламя пожрало Славу Мира, когда она увидела горы книг – или свитков – покрывавших полусожженные сту­пени estrada, и поняла, что внутреннее содержание погибло, а остались лишь неуничтожимые переплеты, она плакала в ярости и бешенстве, и проклинала низость своих отцов, которые пожалели затрат на настоя­щие Пергамос для нутра так же, как для внешности этих драгоценных свитков».

Далее наш автор, Феодас, даже подшучивает над коро­левой за то, что та поверила, что почти вся библиотека сго­рела; тогда как на самом деле сотни и тысячи самых избранных книг были в целости сложены в его собственном доме и в домах других писцов, библиотекарей, учеников и философов.

Не более верят в полное уничтожение более поздних библиотек весьма ученые копты, рассеянные по всему Вос­току в Малой Азии, Египте и Палестине. Например, они говорят, что из библиотеки Аттала III из Пергама, препод­несенной Антонием Клеопатре, ни один том не был унич­тожен. По их утверждениям, в то время, с момента, когда христиане начали приобретать власть в Александрии – около конца четвертого века – и Анатолий, епископ Лаодикийский, начал оскорблять национальных богов, языче­ские философы и ученые теурги приняли эффективные меры, чтобы сохранить хранилища своего священного уче­ния. Теофила, епископа, оставившего за собою репутацию наиболее нечестного корыстолюбивого злодея, некто Ан­тонин, знаменитый теург и ученый по оккультным наукам в Александрии, обвинил в том, что тот подкупал рабов Серапиона, чтобы те воровали книги, которые он потом про­давал иностранцам по высокой цене. История повествует нам, как Теофил одолел лучших философов в 389 г. после Р. X. и как его наследник и племянник, не менее нечести­вый Кирил, подло убил Ипатию. Свидас дает нам некото­рые подробности об Антонине, которого он называет Ан­тонием, и об его красноречивом друге Олимпии, защитнике Серапиона. Но история далека от того, чтобы быть полной в тех жалких остатках книг, которые, перейдя столько ве­ков, достигли нашего ученого века; она не дает фактов, относящихся к первым пяти векам христианства, которые сохранились в многочисленных преданиях, циркулирую­щих по Востоку. Хотя они могут показаться недостовер­ными, все же в этой куче плевел, бесспорно, есть немало добрых зерен. Но эти предания не так часто передаются европейцам; в этом нет ничего странного, если мы примем во внимание, насколько наши путешественники склонны проявлять себя антагонистически к местным жителям сво­им скептическим отношением и иногда догматической нетерпимостью. Когда исключительные люди, как некото­рые археологи, которые знают, как завоевать доверие и даже дружбу определенных арабов, удостаиваются чести получить драгоценные документы, то это объявляется про­сто «совпадением». И все же широко распространены пре­дания о существовании неких подземных и бесконечных галерей по соседству с Ишмонией – «окаменевшим горо­дом», в которых сложены бесчисленные рукописи и свит­ки. Ни за какие деньги арабы не станут подходить к нему. По ночам, говорят они, чрез щели покинутых руин, глубо­ко ушедших в сухой песок пустыни, пробиваются лучи света, переносимые в галереях туда и сюда нечеловечески­ми руками. По их верованию, африты изучают там литера­туру допотопных дней, и джины заучивают по магическим свиткам урок следующего дня.

«Британская Энциклопедия» в статье об Александрии говорит:

«Когда храм Сераписа. был разрушен... ценная библиотека была разграблена или уничтожена; а двадцать лет спустя пустые полки возбуждали сожаление... и т. д.».

Но она не сообщает о дальнейшей судьбе разграблен­ных книг.

Соревнуясь со свирепыми почитателями Марии чет­вертого века, современные церковные преследователи ли­берализма и «ереси» охотно заперли бы всех еретиков вместе с их книгами в какой-нибудь современный Серапион и сожгли бы их живьем. Причина этой ненависти естест­венна. Новейшие исследования более чем когда-либо рас­крыли этот секрет.

«Не есть ли нынешнее поклонение святым и ангелам во всех отно­шениях то же самое, чем поклонение демонам было в прежние време­на?» – сказал епископ Ньютон годы тому назад. – «Только название стало другим, сущность та же самая... те же самые храмы, те же самые изображения, которые когда-то посвящались Юпитеру и другим демо­нам, теперь посвящаются Деве Марии и другим святым... Язычество целиком переделано и применено к папству».

Почему не быть беспристрастными и не добавить, что «значительная часть того же применена также в протес­тантских религиях?»

Само апостолическое имя Peter пришло из мистерий. Иерофант или верховный понтиф носил халдейский титул רתפ, peter, или истолкователь. Имена Phtah, Peth'r, резиденция Валаама, Патара и Патрас, имена городов-оракулов, pateres или pateras, и, возможно, Буддха– все произош­ли от одного и того же корня. Иисус говорит: «На этом petra я построю свою церковь, и врата, или правители Гадеса, не одолеют ее»; подразумевая под petra высеченный в скале храм, а метафорой – христианские мистерии, про­тивниками которых были древние боги-мистерий подзем­ного царства, которым поклонялись в обрядах Изиды, Адо­ниса, Атиса, Сабазия, Диониса и Элевзинии. Никакого апо­стола Петра в Риме никогда не было; но папа, захватив скипетр Pontifex Maximus, ключи Януса и Кибелы, и укра­сив свою христианскую голову шапкой Magna Mater, ско­пированной с тиары Брахматмы, верховного понтифа по­священных древней Индии, – стал наследником языческо­го верховного жреца, действительного Peter-Roma или Petroma.

У римско-католической церкви два гораздо более мо­гущественных врага, чем «еретики» и «неверные»; и этими врагами являются сравнительная мифология и филология. Когда такие выдающиеся теологи, как досточтимый Джеймс Фримэн Кларк, прилагают так много усилий, что­бы убедить своих читателей, что «Критическое богословие со времен Оригена и Иеронима... и дискуссионное богосло­вие в течение пятнадцати веков не заключалось в принятии, на основе авторитета, мнения других лиц», но, наоборот, выявило много «острых и разумных рассуждений», – мы можем лишь сожалеть, что так много учености должно было быть зря затрачено на попытки доказать то, что бес­пристрастный обзор истории богословия опровергает на каждом шагу. В этих «дискуссиях» и в критической трак­товке доктрин церкви, несомненно, можно обнаружить некоторую долю «острых рассуждений», но намного боль­ше там еще более острой софистики.

Недавно масса накапливающихся доказательств была подкреплена до такой степени, которая мало, если вообще, оставляет место для какой-либо дальнейшей дискуссии. Убедительное мнение высказано слишком большим коли­чеством ученых, чтобы сомневаться в том факте, что Индия была alma mater не только цивилизации, искусств и наук, но и всех великих религий древности, в том числе и иуда­изма, следовательно, и христианства. Гердер помещает колыбель человечества в Индии и представляет Моисея как умного и сравнительно современного компилятора древних брахманистских традиций:

«Рекою, охватывающей эту страну (Индию), является священный Ганг, которую вся Азия считает Райскою рекою. Есть также библей­ский Гихон, что есть ничто другое как Инд. Арабы до сих пор называ­ют его этим именем, и названия стран, омываемых ими, известны среди индусов».

Жаколио утверждает, что он переводил каждую древ­нюю написанную на пальмовых листьях рукопись, которую брахманы Пагод позволяли ему читать. В одном из его переводов мы обнаружили отрывок, который раскрывает нам несомненное происхождение ключей Св. Петра и объясняет принятие этого символа его святейшеством римским папой.

Он показывает нам, основываясь на свидетельстве «Агручеда Парикшай», название, которое он свободно пе­реводит как «Книга духов» (питри), что за многие века до нашей эры посвященные храма выбирали Верховный Со­вет, где председательствовал Брахм-атма или верховный глава всех этих посвященных. Эту высокую должность мог занимать только брахман, достигший восьмидесяти лет; этот Брахм-атма и являлся единственным хранителем мис­тической формулы, резюме всех наук, заключенного в трех мистических буквах:

А U М

которые означают творение, сохранение и преображение. Только он единственный мог излагать ее значение в присут­ствии посвященных третьей и высшей ступени. Если кто‑нибудь из посвященных открывал хотя бы одну, даже самую малую, из доверенных ему истин профану, его казнили. А тот, кто принял от него секрет – разделял его участь.

«Наконец, как венец этой мощной системы», – говорит Жако­лио, – «существовало слово, еще более превосходящее этот мистиче­ский слог – А У М; оно делало того человека, который владел его клю­чом, почти равным самому Брахме. Только Брахм-атма единственный владел этим ключом и передавал его в запечатанной шкатулке своему наследнику.

Это неизвестное слово, которое никакая человеческая сила не смогла принудить раскрыть – даже сегодня, когда брахманская власть сокрушена вторжениями монголов и европейцев, когда каждая пагода имеет своего Брахм-атму,– было выгравировано на золотом тре­угольнике и хранилось в святилище храма Асгартха. чей Брахм-атма единственный владел его ключами. Он также носил на своей тиаре два скрещенных ключа, поддерживаемых двумя опустившимися на колени брахманами – символ драгоценного клада, находящегося в его владе­нии... Это слово и этот треугольник были вырезаны на плоскости кольца, которое этот глава религии носил в качестве одного из знаков своего достоинства; оно было также обрамлено золотым солнцем на алтаре, на котором Верховный Понтиф каждое утро совершал жертву сарвамеда, или жертву всем силам природы» [378, с. 28].

Достаточно ли это ясно? И не станут ли католики все-таки утверждать, что это брахманы 4000 лет тому назад скопировали обряд, символы и одеяние римских понтифов? Мы этому ничуть не удивились бы.

Не удаляясь слишком далеко назад в древность ради сравнений, если мы только остановимся на четвертом и пятом веке нашей эры и сопоставим так называемое «язычество» третьей неоплатонической эклектической школы с растущим христианством, то результат был бы не в пользу последнего. Даже в тот ранний период, когда новая религия едва только успела наметить свои противоречивые догма­ты; когда последователи кровожадного Кирила сами еще не знали, то ли Марии предстоит стать «Божией Матерью», то ли считать ее «демоном» наравне с Изидой; когда память о кротком и милосердном Иисусе еще витала в каждом хри­стианском сердце, и его слова о милосердии и благотворе­нии еще вибрировали в воздухе, – даже тогда христиане превосходили язычников во всех видах жестокости и рели­гиозной нетерпимости.

И если мы заглянем еще дальше назад и будем искать примеров истинного христизма в тех веках, когда буддизм только что перекрыл брахманизм в Индии и когда имени Иисуса суждено было прозвучать только тремя веками позже, – что мы тогда находим? Кто из святых столпов церкви когда-либо возвысился до уровня веротерпимости и благородной простоты характера некоторых язычников? Сравните, для примера, индийского Ашоку, который жил за 300 лет до Р. X., и карфагенского Св. Августина, процве­тавшего 300 лет после Р. X. Согласно Максу Мюллеру, вот что высечено на скалах Джирнара, Дхаулы и Капурдигиры:

«Пиядаси, возлюбленный богами царь, желает, чтобы аскеты всех вероисповеданий могли жить везде. Все эти аскеты одинаково пропове­дуют заповеди, которые людям следовало бы применить на себе, а также чистоту души. Но у людей мнения различны и различны склонности».

А вот что написал Августин после своего крещения:

«Дивна глубина твоих слов! их внешность, гляди! перед нами, при­глашая к малым; и все же в них дивная глубина, о Боже мой, дивная глубина! Страшно заглядывать в нее; да... благоговейный ужас почита­ния и дрожь любви. Врагов твоих [читайте – язычников] поэтому нена­вижу неистово; о, если бы ты убил их своим обоюдоострым мечом, чтобы они больше не могли быть врагами ему; ибо я так бы хотел, чтобы были они убиты»

Удивительный дух христианства; и это дух одного манихейца, обращенного в религию того, кто даже на кресте молился за своих врагов!

Кто, по мнению христиан, были этими врагами «Госпо­да» – не трудно догадаться; Его новыми детьми и любим­цами, заменившими в Его привязанности сынов Израиля, Его «избранный народ», было меньшинство, входящее в паству Августина. Остальное же человечество являлось Его природными врагами. Кишащие множества языческого мира были только топливом для адового пламени; горсточка же церковной общины являлась «унаследователями спасения».

Но если такая проскрипционная политика была спра­ведлива и осуществление ее было «сладким запахом» в ноздрях «Господа», то почему не оказать презрения также и языческим обрядам и философии? Почему тогда черпать так глубоко из колодцев мудрости, вырытых и наполнен­ных до краев теми же язычниками? Или же эти отцы в своем желании во всем подражать избранному народу, чьи изношенные туфли они старались приладить к своим но­гам, задумали снова разыграть сцену грабежа, описанную в «Исходе»? Разве они решили, убегая от язычества, как ев­реи убегали из Египта, унести с собою ценности его рели­гиозных аллегорий так же, как «избранные» поступили с золотыми и серебряными украшениями?

Определенно кажется, что события первых веков хри­стианства являются только отражениями образов, отражен­ных в зеркале будущего во времена Исхода. В бурные дни времен Иринея платоническая философия с ее мистическим погружением в божество, в конце концов, не была уж такой неприятной для нового учения, чтобы удержать христиан от использования ее глубокой метафизики где и как только можно. Вступив в союз с аскетическими терапевтами – предками и прообразами христианских монахов и отшельников – именно в Александрии, не забудем это, они зало­жили первые основы чисто платонического учения о тройст­венности. Впоследствии оно стало платоно‑филонским уче­нием и таким, каким мы находим его теперь. Платон рассматривал божественную природу в трояком видоизме­нении Первопричины, разума или Логоса, и души или духа вселенной.

«Три исходные или изначальные принципа», – говорит Гиббон [51], – «были представлены в платоновской системе как три бога, соединенные друг с другом таинственным и невыразимым родст­вом».

Слив эту трансцендентальную идею с более гипостатическим образом Логоса Филона, чье учение было учением старейшей Каббалы, и который рассматривал Царя Мессию как метатрона или «ангела Господня», Legatus, спустивше­гося в плоть, но не как Самого Ветхого Днями – хри­стиане облекли Иисуса, сына Марии, в это мифическое представительство Медиатора для павшей расы Адама. Под этим неожиданным одеянием его личность была утеряна. В современном Иисусе христианской церкви мы находим идеал обладавшего ярким воображением Иринея, но не адепта ессеев, таинственного реформатора из Галилеи. Мы видим его под искаженной платоно-филоновой маской, не таким, каким его слышали ученики во время Нагорной проповеди.

До сих пор языческая философия помогла им в по­строении основной догмы. Но когда теурги третьей неоп­латонической школы, лишенные своих древних мистерий, стремились слить доктрины Платона с доктринами Ари­стотеля и посредством объединения этих двух философий добавили к своей теософии первичные доктрины Восточ­ной «Каббалы», тогда христиане из соперников преврати­лись в преследователей. Раз уж начали готовиться к пуб­личному обсуждению, в форме греческой диалектики, метафизических аллегорий Платона, то всей тщательно разработанной системе христианской Троицы угрожало разоблачение, и божественный престиж мог оказаться полностью разрушенным. Эклектическая школа, пере­вернув порядок, перешла на индуктивный метод; и этот метод стал ее похоронным звоном. Изо всего сущест­вующего на земле логика и разумные объяснения были наиболее ненавистными для новой религии тайны, так как они угрожали разоблачить всю основу концепции троичности, сообщить множествам людей доктрину эма­нации и таким образом разрушить единство целого. Этого нельзя было допустить, и это не было допущено. История запечатлела христоподобные средства, к каким для этого прибегали.

Всемирная доктрина эманации, принятая с незапа­мятных времен величайшими школами, которую препо­давали каббалистические, александрийские и восточные философы, – дает ключ к этой панике среди христиан­ских отцов. Тот дух иезуитизма и хитрости духовенства, который много веков спустя побудил Паркхерста замал­чивать в своем «Еврейском лексиконе» истинное значе­ние первого слова «Книги Бытия», зародился в те дни войны против угасающих неоплатонической и эклекти­ческой школ. Отцы решили извратить значение слова «daimon» и больше всего они страшились раскрыть толпе эзотерическое и истинное значение слова Rasit, так как если только истинный смысл этой сентенции, также как и еврейского слова asdt (переведенного в Септуагинте как «ангелы», тогда как в самом деле оно означает эманации), был бы правильно понят, то тайна христианской троицы обрушилась бы, в своем падении унося с собой новую ре­лигию в одну кучу развалин с древними мистериями. Вот это истинная причина, почему диалектики, так же как и сам Аристотель, «пытливый философ», всегда были невыноси­мы для христианского богословия. Даже Лютер, при разра­ботке своей реформы, чувствуя неустойчивость почвы под ногами, несмотря на то, что он свел догмы к их простей­шим выражениям, – дал полную свободу своему чувству боязни и ненависти к Аристотелю. Количество брани, ка­кое он вылил на память великого логика, может быть толь­ко приравнено – но никогда не превзойдено – прокляти­ям и брани папы римского в адрес либералов итальянского правительства. Собранные вместе, они легко могли бы заполнить том новой энциклопедии с примерами обезьяньих речей.

Разумеется, христианское духовенство никогда не сможет примириться с доктриной, основанной на примене­нии строгой логики к последовательно построенному логи­ческому рассуждению. Количество тех, которые вследствие этого покинули богословие, никогда не было оглашено. Они задавали вопросы, и им запрещали их задавать; от этого происходил раскол, разочарование и часто отчаянный скачок в бездну атеизма. Взгляды орфиков на эфир как главный посредник между Богом и сотворенной материей точно так же осуждались. Эфир орфиков слишком живо напоминал архея, душу мира, а последняя была по своему метафизическому смыслу столь же близко связана с эманациями, являясь первой манифестацией – Сефирой или бо­жественным Светом. И когда же можно было больше бо­яться последней, как не в тот критический момент?

Ориген, Климент Александрийский, Калцидий, Мефодий и Маймонид, опираясь на авторитет «Таргума» Иеру­салима, ортодоксального и величайшего авторитета евреев, считали, что первые два слова в «Книге Бытия» – Бэ-РЕШИТ (תישארב) – означают мудрость или принцип, и что идея, что эти слова означали «в начале», не разделялась никем, как только профанами, которым не разрешалось проникать сколько-нибудь глубже в эзотерический смысл этого пред­ложения, – этот факт наглядно доказали Бособр и после него Годфри Хиггинс.

«Все», – говорит «Каббала», – «произошло из одного великого Принципа, и этот принцип есть неизвестный и невидимый Бог. Из Него непосредственно исходит вещественная сила, которая есть отражение Бога и источник всех последующих эманации. Этот второй принцип испускает, посредством энергии (или воли и силы) эманирования, другие сущности, которые более или менее совершенны, в зависимости от их различных степеней удаления по шкале эманации от Первоисточника существования, и которые образуют различные миры или категории бытия, все соединенные с извечной мощью, из которой они исходят. Материя есть ни что иное, как наиболее отдаленный результат эмаиирующей энергии божества. Материальный мир получает свою форму от непосредственного действия сил, стоящих намного ниже Первоисточни­ка Бытия».

Бособр [420, кн. VI, гл. I, с. 291] вкладывает в уста манихейца Св. Августина такие слова:

«И если под словом РЕШИТ мы понимаем активный Принцип тво­рения вместо его начала, то в таком случае нам станет ясно, что Моисей никогда не собирался сказать, что небо и земля были первыми творе­ниями Бога. Он только сказал, что Бог сотворил небо и землю через этот Принцип, который есть его Сын. Не на время он указывает, но на непосредственного автора творения».

По Августину, ангелы были созданы до сотворения тверди, и, по эзотерическому толкованию, небо и земля были сотворены после этого, выявляясь из второго Прин­ципа или Логоса – творящего божества. «Слово прин­цип», – говорит Бособр, – «не значит, что небо и земля были сотворены прежде чего-либо другого, так как, во-первых, ангелы были сотворены до этого, но что Бог все совершал через Свою Мудрость, которая есть его Verbum и которую христианская Библия назвала Началом», – при­нимая таким образом экзотерическое значение этого слова, предоставленное толпе. «Каббала» – как Восточная, так и еврейская – показывает, что ряд эманации (еврейские сефироты) изошел из первого принципа, из которых главной была мудрость. Эта мудрость есть логос Филона, и Миха­ил, глава гностических эонов; она – Ормазд персов; Ми­нерва – богиня мудрости греков, эманировавшая из голо­вы Юпитера; и второе Лицо христианской Троицы. Первым отцам церкви не пришлось слишком напрягать воображе­ние; они нашли уже готовую доктрину, которая уже суще­ствовала в каждой теогонии на протяжении тысячелетий до христианской эры. Их троица есть ни что иное, как трио сефиротов, первых трех каббалистических светов, про кото­рых Моисей Нахманид говорит, что «их никто никогда не видел, и в них нет ни недостатков, ни разъединения». Пер­вым вечным числом является Отец или халдейский первич­ный, невидимый и непостижимый хаос, из которого изошел Постижимый, Египетский Птах, или «Принцип Света – не самый свет, и Принцип Жизни – однако же сам не жизнь». Мудрость, посредством которой Отец сотворил небеса, есть Сын, или каббалистический андрогинный Адам Кадмон. Сын в то же время есть Ра мужского рода, Свет Мудрости, Благоразумие или Ум, Сефира, женская часть его Самого; из этой двойственной сущности исходит третья эманация, Бина или Рассудок, второй Ум – Святой Дух христиан. Поэтому, строго говоря, налицо ТЕТРАКТИС, или четвер­ка, состоящая из непостижимой Первой монады и ее трой­ной эманации, которая и составляет нашу Троицу.

Как же тут сразу не осознать, что если бы христиане не исказили умышленно в своем толковании и переводе Мои­сееву «Книгу Бытия», чтобы приспособить ее к своим соб­ственным воззрениям, то существование их религии вместе с ее нынешними догматами было бы невозможно? Раз сло­во Решит толкуется в новом значении Принципа, а не На­чала, и принимается преданная анафеме доктрина эмана­ции, то положение второго персонажа троицы становится несостоятельным. Ибо, если ангелы являются первыми божественными эманациями из божественной Субстанции и существовали раньше Второго Принципа, тогда антропоморфизированный Сын, в лучшем случае, является эмана­цией, как они сами, и не может быть богом гипостатически, так же, как наши видимые плоды трудов не есть мы сами. Что эти метафизические тонкости никогда не прихо­дили в голову честно мыслящему, искреннему Павлу – это очевидно; также и из дальнейшего видно, что он, подобно всем ученым евреям, был хорошо ознакомлен с доктриной эманации и никогда не собирался ее искажать. Как можно вообразить, что Павел отождествляет Сына с Отцом, когда он говорит нам, что Бог поставил Иисуса немного ниже ан­гелов [«Евреям», II, 9] и немного выше Моисея! Ибо этот человек считался достойным большей славы, чем Моисей [«Евреям», III, 3]. В каких или во скольких подделках, вставленных в «Деяния Апостолов», виновны отцы,– мы не знаем; но что Павел никогда не считал Христа более, чем человеком, «полным Духа Божия», это весьма очевидно:

«В arche был Логос, и Логос был adnate к Теосу».

Мудрость, первая эманация Эйн-Софа; Протогонос, Ипостась; Адам Кадмон каббалистов; Брахма индусов; Логос Платона, и «Начало» Св. Иоанна – все это РЕШИТ – תישאר «Книги Бытия». Будучи правильно истолкованным, это опрокидывает, как мы уже сказали, всю разработанную систему христианского богословия, так как это доказывает, что за творящим Богом стоит более ВЫСОКИЙ Бог, соста­витель плана, архитектор; и что первый был только Его агент-исполнитель – простая СИЛА!

Они преследовали гностиков, убивали философов, и сжигали каббалистов и масонов, и когда настанет великий день расчетов и когда засветит свет в темноте, что смогут они предложить взамен ушедшей, погаснувшей религии? Что ответят они, эти притворные монотеисты, эти поклон­ники и ложные слуги единого Бога Живого своему Твор­цу? Чем будут они объяснять это долгое преследование тех, кто были истинными последователями великого Мегалистора, верховного великого мастера розенкрейцеров, ПЕРВОГО масона. «Ибо он есть Строитель и Архитектор храма Вселенной; Он есть Verbum Sapienti»

«Каждый знает», – писал великий манихеец третьего столетия Фост, – «что Евангелии не были написаны ни Иисусом Христом, ни его апостолами, но долго после их времен какими‑то неизвестными лично­стями, которые, хорошо рассудив, что едва ли им поверят, если они будут повествовать о делах, которых сами не видели, озаглавили свои повествования именами апостолов или последователей, живших одно­временно с последними».

Комментируя этот вопрос, А. Франк, еврейский уче­ный из Института и переводчик «Каббалы», выражает ту же самую идею.

«Разве у нас нет оснований», – спрашивает он, – «рассматривать «Каббалу» как драгоценные остатки религиозной философии Востока, которая, будучи перенесенной в Александрию, смешалась с учением Платона и под незаконно присвоенным именем Дионисия Ареопагита, епископа Афинского, обращенного и посвященного Св. Павлом, полу­чила возможность проникнуть в мистицизм средних веков?» [256]

Говорит Жаколио:

«Что же это за религиозная философия Востока, которая проникла в мистический символизм христианства? Мы отвечаем: Эта филосо­фия – следы которой мы находим у магов, халдеев, египтян, еврейских каббалистов и христиан – есть ничто другое, как философия брахманов Индии, сектантов веры в питри, или духов невидимых миров, которые окружают нас» [378}.

Но если гностики были уничтожены, то гнозис, осно­ванный на тайной науке наук, продолжает жить. Именно земля является тем, что поможет женщине, и которой суж­дено открыть свой зев, чтобы поглотить средневековое христианство, незаконного захватчика и убийцу учения великого учителя. Древняя «Каббала», Гнозис, или тради­ционное тайное знание, никогда не оставалось без своих представителей ни в одном веке и ни в одной стране. Трои­цы посвященных, независимо от того, вошли ли они в исто­рию или скрылись под непроницаемым покровом тайны, сохранились и оставили свой след в веках. Они известны как Моисей, Ахолиаб и Безалил, сын Ури, сын Хура; как Пла­тон, Филон и Пифагор и т. д. В Преображении мы видим их как Иисуса, Моисея и Илию, трех Трисмегистов; и трех каб­балистов, Петра, Иакова и Иоанна – чье откровение явля­ется ключом ко всей мудрости. В сумерках еврейской исто­рии мы находим их как Зороастра, Авраама и Тераха, а впо­следствии – как Еноха, Иезекииля и Даниила.

Кто из тех, кто когда-либо изучал древние философии, кто интуитивно постиг величие их концепций, беспредельную возвышенность их взглядов на Непознаваемое Боже­ство – кто станет колебаться хоть минуту, чтобы отдать предпочтение их доктринам перед непонятным догматиче­ским и противоречивым богословием сотен христианских сект? Кто из тех, кто когда-либо читал Платона и вдумы­вался в его То'Ov, «кого не видел никто, кроме Сына», может сомневаться, что Иисус был последователем той же самой тайной доктрины, которая наставляла этого великого философа? Ибо, как мы уже до этого доказывали, Платон никогда не претендовал на то, что он является изобретате­лем всего того, что он пишет, но приписывал это Пифаго­ру, который, в свою очередь, указывал на отдаленный Вос­ток как на источник, откуда он черпал свои знания и фило­софию. Колбрук доказывает, что Платон признается в этом в своих письмах и говорит, что он взял свои учения из древних и священных доктрин! [421, I, с. 579] Кроме того, неотрицаемо то, что теологии всех великих народов согла­суются и показывают, что каждая является частью «одного огромного целого». Подобно остальным посвященным, мы видим, как Платон прилагает большие усилия, чтобы скрыть истинное значение своих аллегорий. Каждый раз, когда дело касается величайших секретов Восточной «Каб­балы», секрета истинной космогонии вселенной и идеально­го, предсуществующего мира, Платон обволакивает свою философию глубочайшим мраком. Его «Тимей» настолько запутан, что никто, кроме посвященного, не может понять его тайного значения. А Мошейм думает, что Филон запол­нил свои труды абзацами, прямо-таки противоречащими друг другу, с единственной целью скрыть истинную доктри­ну. На этот раз мы видим, что критик на правильном пути.

И сама идея троичности, так же как негодующе поно­симая доктрина эманации – где их отдаленнейший источ­ник? Ответить на это легко, и все доказательства теперь под рукой. В величественной и глубочайшей изо всех фи­лософий, в философии всемирной «религии мудрости», первые следы которой историческое исследование теперь обнаруживает в древней до-ведийской религии Индии. Как много оскорбляемый Жаколио правильно замечает:

«Не в таких религиозных трудах древности как Веды, «Зенд-Авеста» и Библия, должны мы искать точных выражений благородных и возвышенных верований тех эпох» [379].

«Священный первичный слог, состоящий из трех букв А – У – М, в котором содержится ведийская Тримурти (Троица), должен держать­ся в тайне, подобно другой тройной Веде», – говорит Many в книге XI, шлока 265.

Сваямбхува есть непроявленное божество; оно есть Су­щество, существующее через себя и от себя; оно есть цен­тральный и бессмертный зародыш всего, что существует во вселенной. Три троицы эманируют из Него и содержатся в Нем, образуя Верховное единство. Этими троицами или тройными Тримурти являются: Нара, Нари и Вирадьи – первоначальная триада; Агни, Вайя и Сурья – проявленная триада; Брахма, Вишну и Шива – творящая триада. Каждая из этих триад становится менее метафизической и более приспособленной к обычному рассудку по мере нисхожде­ния. Таким образом последняя становится только символом в его конкретном выражении, вызванном необходимостью чисто метафизической концепции. Вместе со Сваямбхува они суть десять сефиротов еврейских каббалистов, десять индусских Праджапати; – Эйн-Соф первых соответствует великому Неизвестному, выраженному мистическим А У М последних.

Франк, переводчик «Каббалы», комментирует:

«Десять сефиротов разделяются на три класса, причем каждый из них представляет нам божество под иным аспектом, в то время как целое все же остается неделимой Троицей.

Первые три сефирота чисто интеллектуальны в метафизике; они выражают абсолютную тождественность существования и мысли и образуют то, что современные каббалисты называют интеллигибельным миром – что есть первое проявление Бога.

Три последующие заставляют нас постигать Бога в одном из их ас­пектов как идентичность доброты и мудрости; в другом они являют нам в Высшем добре источник красоты и величия (в творении). Поэтому они называются добродетелями, или чувственным миром.

Наконец, по последним трем сефиротам мы узнаем, что Всемирное Провидение, что Верховный художник есть также абсолютная Сила, всемогущая причина, и что в то же время эта причина является порож­дающим элементом всего, что существует. Именно эти последние сефироты являются теми, кто образуют естественный мир или природу в ее сущности и в ее активном принципе. Natura naturansv» [256].

Эта каббалистическая концепция таким образом оказа­лась идентичной с концепцией индусской философии. Кто бы ни читал Платона и его диалог «Тимей», найдет, что греческий философ повторяет эти идеи с точностью эхо. Кроме того, предписание секретности у каббалистов было столь же строгим, как у посвященных в святая святых и у индусских йогов.

«Сомкни уста твои из опасения произнести это (Тайну), и сердце твое из опасения громкой думы; и если сердце твое вырвалось из кон­троля. верни его на место, ибо такова цель нашего союза» («Сефер Иецира», «Книга Творения»).

«Это есть тайна, дающая смерть. Сомкни уста твои из опасения, чтобы не выдать ее невежде, сожми мозг твой из опасения, чтобы что-либо не вырвалось из него и не проникло наружу» («Агручада Парикшай»)

Истинно, судьбы многих будущих поколений висели на волоске в дни третьего и четвертого веков. Если бы им­ператор не послал в 389 году в Александрию приказа – на что его принудили христиане – об уничтожении всех идо­лов, наш век никогда не имел бы собственного христиан­ского мифологического пантеона. Никогда еще Неоплатоническая школа не достигала таких высот философии, как перед своим концом. Объединившие мистическую теосо­фию старого Египта с изысканной философией греков; стоявшие ближе к древним мистериям Фив и Мемфиса, чем когда-либо в течение веков; сведущие в науке предсказы­вания и гадания, так же как и в искусстве терапевтов; поддерживавшие дружбу с самыми проницательнейшими людьми еврейского народа, которые были глубоко проник­нуты идеями зороастрийцев, – неоплатоники стремились слить воедино древнюю мудрость Восточной «Каббалы» с наиболее благородными концепциями западных теософов. Несмотря на измену христиан, которые нашли уместным по политическим причинам после дней Константина отвер­гать своих наставников, влияние новой платонической фи­лософии бросается в глаза в последующей адаптации догм, происхождение которых легко проследить в этой замеча­тельной школе. Хотя они искалечены и обезображены, все же они сохранили сильное семейное сходство, которое ничто не может изгладить.

Но, если знание оккультных сил природы раскрывает духовное зрение человека, расширяет его интеллектуаль­ные способности и безошибочно приводит его к более глубокому почитанию Творца, то, с другой стороны, невеже­ство, догматическая узость мышления и детский страх за­глянуть в глубину сущего неизменно приводит к поклонению фетишам и суеверию.

Когда Кирил, епископ Александрийский открыто ухва­тился за идею Изиды, египетской богини, и антропоморфизировал ее в Марии, Божьей матери, и когда начались спо­ры о триединстве, – с этого момента египетская доктрина об эманировании творящего Бога из Эмефта подвергалась искажениям на разные лады, пока наконец Соборы пришли к соглашению принять ее в таком виде, как она выглядит теперь – обезображенной Триады каббалистического Со­ломона и Филона! Но так как ее происхождение все еще было слишком очевидно, то Слово больше не называлось «Небесным человеком», первичным Адамом Кадмоном, но стало Логосом – Христом, и было сделано таким же ста­рым, как «Старейший из Старейших», его отец. Сокрытая МУДРОСТЬ стала идентичной со своей эманацией БОЖЕ­СТВЕННОЮ МЫСЛЬЮ, и ее заставили рассматривать соравной и совечной со своей первой манифестацией.

Если мы здесь остановимся, чтобы рассмотреть другую из основных догм христианства – доктрину об искуплении, то мы легко можем проследить ее назад до язычества. Этот краеугольный камень церкви, которая, по ее собственному мнению, покоилась незыблемо на прочной скале в течение долгих веков, теперь выкопан наукою и доказано, что он про­изошел от гностиков. Профессор Дрейпер представляет ее, как едва ли известную в дни Тертуллиана, и как «возникшую среди еретиков гностиков». Мы не позволим себе возражать такому ученому авторитету больше, как только заявить, что она возникла среди них не более, как это было о их «помазан­ным» Христом и Софией. Первого они создали по образу «Царя Мессии», мужского принципа мудрости, а последнюю по третьему сефироту, из халдейской «Каббалы» и даже по индусскому Брахме и Сарасвати и языческому Дионису и Деметре. И здесь у нас твердая почва под ногами, хотя бы уже потому, что теперь доказано, что Новый Завет совсем не по­являлся в своей завершенной форме, каким,мы его находим теперь, пока не прошло 300 лет со времени апостолов, а в отношении «Зогара» и других каббалистических книг установлено, что они появились в первом веке до нашей эры, если не намного раньше.

Гностики переняли много идей от ессеев; а у ессеев еще за два века до нашей эры были свои «великие» и «ма­лые» мистерии. Они были изаримы или посвященные, по­томки египетских иерофантов, в стране которых они про­жили несколько веков до того, как они были обращены в буддийское монашество миссионерами царя Ашоки, и впо­следствии слились с ранними христианами; и они сущест­вовали, вероятно, до того, как старые египетские храмы были осквернены и разрушены беспрерывными вторже­ниями персов, греков и других орд завоевателей. У иеро­фантов было свое искупление, совершавшееся в мистерии посвящения за века до того, как появились гностики или даже ессеи. Оно было известно у иерофантов под названи­ем крещение крови и не считалось искуплением за «гре­хопадение человека» в Эдеме, но просто как искупление за грехи прошлого, настоящего и будущего невежественного, но тем не менее развращенного человечества. Иерофант имел право выбора: или принести свою чистую и безгреш­ную жизнь в качестве жертвы за свою расу богам, к кото­рым он надеялся присоединиться, или же ограничиться животною жертвою. Первое зависело целиком от его соб­ственного желания. В последний момент торжественного «нового рождения» посвятитель передавал посвящаемому «слово» и немедленно после этого в правую руку посвя­щаемого вкладывалось оружие и он получал приказ нанес­ти удар.*

[*Прим. Существует широко распространенное суеверие (?), в особенно­сти среди славян и русских, что маг или колдун не может умереть, пока он не передал «слово» своему преемнику. Это популярное верование настолько укоренилось в народе, что вряд ли в России найдется человек, который об этом не слыхал. Но очень легко проследить происхождение этого верования до мистерий древности, которые веками были распро­странены по всему земному шару. Древняя «Варяжская» Русь имела свои мистерии как на Севере, так и на юге Руси: и много реликвий угас­нувшей веры рассеяно по землям, омываемым священным Днепром, этим Иорданом крещения Руси. Никакой знахарь или колдун, мужчина или женщина, фактически не может умереть, пока он не передал тайное слово кому-либо. Популярное верование говорит, что если он этого не сделает, он не сможет умереть и будет страдать неделями и месяцами, и если даже в конце концов он освободится, то не будет в состоянии поки­нуть землю и будет бродить по ней, пока не найдет преемника даже после смерти. Насколько это верование может быть проверено други­ми – мы не знаем, но мы видели один случай, который по своим трагическим и таинственным denoument заслуживает того, чтобы о нем рас­сказать в качестве иллюстрации к разбираемому вопросу. Про старика, которому было более ста лет от роду, крепостного крестьянина С. гу­бернии, прослывшего колдуном и целителем, – стали говорить, что он уже несколько дней при смерти, но умереть никак не может. Слух этот распространился с молниеносной быстротой, и бедного старика стали избегать даже члены его собственной семьи, так как они опасались по­лучить от него совсем нежелательное наследие. Наконец пошли слухи, что он послал за своим коллегой, менее преуспевшим, чем он в этом мастерстве, и что тот, несмотря на то, что жил в отдаленном районе, все же, по призыву, спешит прийти и прибудет на следующий день рано утром. В то время у помещика, владельца имения, гостил молодой врач, который принадлежал к знаменитой в те дни школе нигилистов и изде­вательски смеялся над этой идеей. Хозяин имения, будучи очень набож­ным человеком, но лишь наполовину склонным смеяться над «суевери­ем», улыбался – как в поговорке говорится – только одним уголком рта. Тем временем молодой скептик, чтобы удовлетворить свое любопытство, посетил умирающего человека и, обнаружив, что тот не в со­стоянии прожить более двадцати четырех часов и решив доказать неле­пость «суеверия», принял меры, чтобы задержать спешащего к старику «преемника» в соседней деревне. Рано утром компания в составе четырех человек: врача, владельца имения, его дочери и автора этих строк, направились в деревенскую избу, где должен был восторжествовать скептицизм. Умирающий чело­век каждое мгновение ожидал прихода своего избавителя и его агония из-за этой задержки была чрезвычайна. Мы пытались уговорить врача, чтобы он пошел навстречу желаниям старика, хотя бы человечности ради. Но он только хохотал. Щупая одной рукой пульс старого колдуна, он вынул другой часы и, говоря нам по-французски, что смерть наступит через несколько минут, весь погрузился в свой профессиональный экс­перимент. Сцена была и торжественна и ужасна. Вдруг открылась дверь, и вошел молодой парень с вестью для доктора, что «кум» лежит мерт­вецки пьяный в соседней деревне и, согласно его приказаниям, не смо­жет прийти к «дедушке» раньше следующего дня. Молодой доктор смутился и только что собирался сказать старику, как вдруг знахарь с молниеносной быстротой вырвал свою руку из руки доктора и поднялся в кровати. Его глубоко ввалившиеся глаза вспыхнули, его желто-белая борода и волосы, свисавшие вокруг его мертвенно-бледного лица, при­дали ему страшный вид. Еще один миг, и его длинные мускулистые руки сомкнулись вокруг шеи врача, и со сверхъестественной силой он стал притягивать к себе голову врача все ближе и ближе; он держал ее как в тисках и нашептывал ему в ухо слова, неслышимые для нас. Скептик боролся, чтобы освободиться, но прежде чем ему удалось сделать ус­пешное движение, дело, по-видимому, было уже сделано; руки отпали и старый колдун упал на спину – уже трупом! Странная и ужасная улыб­ка застыла на его неподвижных губах – улыбка злорадного торжества и удовлетворенной мести; но доктор выглядел бледнее и ужаснее самого мертвеца. Он оглядывался вокруг с выражением такого ужаса, какой трудно описать, и не отвечая на наши вопросы, как безумный бросился вон из избы и побежал по направлению к лесу. Нарочных послали разы­скать его, но нигде не могли найти его. К заходу солнца услышали вы­стрел в лесу, и через час принесли его тело с простреленной головой – скептик размозжил ее! Что заставило его совершить самоубийство? Какие магические чары «слово» умирающего колдуна оставило в его уме – кто может сказать?]

Вот это есть истинное происхождение христиан­ской догмы искупления. Воистину, «Христов» в дохристианские века было много. Но они умирали, оставаясь неизвестными миру и исчезали так же молчаливо и таинственно из поля зрения людей, как Моисей с вершины Писгах, горы Нэбо (проро­ческой мудрости) после того, как возложил руки на Иисуса Навина, который таким образом «наполнился духа мудро­сти» (т. е. стал посвященным).

Также Таинство Св. Причастия не принадлежит одним только христианам. Годфри Хиггинс доказывает, что оно было учреждено за многие сотни лет до «Пасхальной тай­ной вечери», и говорит, что «жертва хлеба и вина была общим обычаем у многих древних наций». Цицерон упо­минает ее в своих трудах и удивляется странности этого обряда. Какое-то эзотерическое значение было связано с этим обрядом со времени установления мистерий, и таин­ство причастия является одним из старейших обрядов древности. У иерофантов оно имело почти такое же значе­ние как у христиан. Церера была хлебом и Вакх был вином, первая означала возрождение жизни из семени, второй – виноградную гроздь – эмблему мудрости и знания; накоп­ление сущности вещей, брожение и последующая за тем крепость эзотерического знания соответственно символизи­ровалась вином. Мистерия имела отношение к драме Эдема; она, как говорят, впервые была введена Янусом, который также был первым, кто установил в храмах жертву «хлеба» и «вина» в память «падения в рождение» в качестве символа «семени». «Я есмь вино, и Отец мой есть виноградарь», го­ворит Иисус, намекая на тайное знание, которым он мог наделять. «Я больше не буду пить плода виноградной лозы до того дня, как я буду пить новое вино в Царстве Божием».

Празднества элевсинских мистерий начинались в ме­сяце Боёдромион, который соответствует сентябрю, времени сбора винограда, и продолжался с 15 по 22 число, семь дней. Еврейский праздник кущей начинался 15 и кончал­ся 22 числа месяца этаним, что, как доказывает Данлэп, является производным от Адоним, Адониа, Аттеним, Эта­ним [140, с. 71]; и этот праздник называется в «Левите» [XXIII, 34] праздником кущей. «И собрались к царю Соло­мону на праздник все Израильтяне в месяце Афаниме, ко­торый есть седьмой месяц» [1 Царей, VIII, 2]. Плутарх счи­тает, что праздник палаток относится к вакхическим обря­дам, а не к элевсинским. Таким образом, «прямо взывали к Вакху», говорит он. Поклонение сабациям было саббатическим; имена Эвий или Хевий и Луайос идентичны с Хивит и Левит. Французское имя Луи есть еврейское Леви; Iacchus – тот же 1ао или Иегова; и Ваал или Адон, подоб­но Вакху, был фаллическим богом.

«Кто взойдет на гору [высокое место] Господню?» – спрашивает праведный царь Давид, – «кто станет на место его кадушу ושדק [на святом месте его]?» [«Псалтырь», XXIII, З].

Кадеш может означать в одном смысле «озарять», «ос­вящать» и даже посвящать или отделять; но он также озна­чает служителей сладострастных ритуалов (культ Венеры), и истинное толкование слова кадеш открыто указано во «Второзаконии» [XXIII, 17]; в «Осии» [IV, 14] и в «Бытие» [XXXVIII, 15-22]. «Святые» библейские кадешимы были тождественны, что касается до их обязанностей, баядеркам в позднейших индусских храмах. Еврейские кадешим, или галли (жрицы Кибелы), жили «при храме Господнем, где женщины ткали одежды для Астарты» или же занавеси для статуи Венеры-Астарты, гласит стих седьмой в двадцать третьей главе «Второй книги Царей».

Пляска, совершаемая Давидом вокруг Ковчега, была «кружением», которое, как говорят, было предписано ама­зонками для мистерий. Такова была пляска дочерей Силомских [«Судей», XXI, 21, 23 и далее], также как и прыж­ки пророков Ваала [I Царей, XVIII, 26]. Это просто были характерные признаки культа сабеян, ибо пляска эта изображала движение планет вокруг Солнца. Несомненно, что пляска эта была вакхическим исступлением, при чем упот­реблялись цистры, также весьма выразительны укоры Мелхолы и ответы царя.

«Отличился сегодня царь Израилев, обнажившись сегодня перед глазами рабынь рабов своих, как обнажается какой-нибудь пустой человек». – И он резко отвечает: – «пред הוהי играть и плясать буду, и буду еще более отвратительным, чем это, и я буду низкий в собственных глазах».

Если мы вспомним, что Давид жил среди тирийцев и филистимлян, где их обряды были обычными; что он, на самом-то деле, отвоевал эту страну у Саулова дома с помощью наемников из их страны, то такое поощрительное отношение к их обрядам и даже введение такого языческо­го культа со стороны слабого «псалмопевца» выглядит весьма естественным. Кажется, Давид ничего не знал о Моисее, и если он ввел поклонение Иегове, то вовсе не в монотеистическом смысле, а просто в смысле одного из многих богов соседних народов – в качестве бога охрани­теля, которому он отдал предпочтение и выбрал среди «всех других богов».

Прослеживая христианские догматы пункт за пунктом, если мы сосредоточим наше внимание на одном из них, который вызвал самые яростные столкновения, пока его не признали, а именно – догмате о Троице – что мы нахо­дим? Мы встречаем его, как мы уже показали, на северо-востоке Инда; и прослеживая до Малой Азии и Европы, узнаем его у каждого народа, имеющего что-нибудь похо­жее на установленную религию. Этот догмат преподавали в старейших халдейских, египетских и митраических шко­лах. Халдейский Солнечный бог, Митра, назывался «Трой­ственным», и халдейская идея тройственности была учени­ем аккадийцев, которые сами принадлежали к расе, которая была первой, породившей метафизическую тройствен­ность. Согласно Раулинсону, халдеи были аккадийским племенем, которое жило в Вавилонии с самого начала. По мнению других, они были туранцами и наставляли вавило­нян, давая им первые понятия о религии. Но эти же самые аккадийцы – кто же они были? Те ученые, которые хотели бы приписать им туранское происхождение, делают из них изобретателей клинообразных письмен; другие называют их шумерами; еще другие называют их язык, от которого (по весьма основательным причинам) не осталось никаких сле­дов, – то каздейским, то халдейским, то прото-халдейским, то каздо-скифским и т. п. Единственной традицией, заслу­живающей доверия, является та, которая гласит, что эти аккадийцы наставляли вавилонян в мистериях и научили их жреческому языку, или языку мистерий. Но тогда эти акка­дийцы были просто племенем индусских брахманов, кото­рых теперь называют арийцами, а их родным языком – санскрит Вед; и священный язык или язык мистерий – тот, который даже в нашем веке употребляется индусскими факирами и посвященными брахманами для своих магиче­ских вызываний. С незапамятных времен им пользовались и ныне пользуются посвященные всех стран, и тибетские ламы заявляют, что письмена именно этого языка появляют­ся на листьях и коре священного дерева Кумбум.

Жаколио, который приложил столько усилий, чтобы проникнуть в тайны брахманистских посвящений при пе­реводе и комментировании «Агручада-Парикшай», делает следующее признание:

«Утверждают также, без возможности проверить это утверждение, что магические вызывания произносились на особом языке и что под страхом смерти запрещено переводить их на простые языки. Те редкие выражения, которыми нам удалось завладеть, как, например, Л'рхом, x'xom, ш'хрум, шо'рхим – в сущности, весьма любопытны, и как кажет­ся, не принадлежат ни к одной из известных идиом» [378, с. 108].

Те, кто видели факиров или лам, произносящих свои мантры или заклинания, знают, что они никогда не произ­носят слов слышимо, когда готовятся к феномену. Их губы шевелятся, но никто никогда не услышит грозную формулу произнесенной, за исключением внутри храмов, и то толь­ко – осторожным шепотом. Вот это и был тот язык, кото­рый теперь каждый ученый по-своему, соответственно своему воображению и филологическим пристрастиям, скрещивает каздеосемитическим, скифским, протохалдейским и т. п.

Едва ли двое, даже самые ученые филологи по санск­риту, придут к полному согласию по поводу правильного толкования ведийских слов. Лишь только один опубликует очерк, лекцию, трактат, перевод, словарь, как другие не­медленно пустятся в споры с ним и друг с другом по пово­ду его согрешений, пропусков и допусков. Профессор Уитни, величайший американский востоковед, говорит, что заметки профессора Мюллера о «Ригведа Санхита» «дале­ки от того, чтобы обладать теми здравыми и вдумчивыми суждениями, тою умеренностью и экономностью, которые считаются наиболее ценными качествами толкователя». Профессор Мюллер гневно возражает на его критику, что «не только отравляется радость, являющаяся естественной наградой всех добросовестных трудов, но эгоизм, злоба, да – даже лживость берет верх, и здоровый рост науки задерживается». Он «во многом расходится с объяснения­ми слов Веды, данными профессором Ротом» в его «Санск­ритском словаре», и профессор Уитни намыливает головы им обоим, говоря, что у обоих имеются, бесспорно, слова и фразы, «в которые впоследствии придется вносить исправ­ления».

В первом томе своих «Осколков» [47] профессор Мюллер клеймит все Веды, за исключением «Ригведы», «Атхарваведу» включая – «богословским пустословием», тогда как профессор Уитни рассматривает последнюю, «как наиболее исчерпывающую и ценную из четырех соб­раний вслед за «Ригведой». Но вернемся к случаю Жаколио. Профессор Уитни заклеймил его «сапожником» и об­манщиком, и, как мы уже указали выше, это является весь­ма-таки всеобщим приговором. Но когда появилась на свет его «La Bible dans 1'Inde», то Societe Academique de Saint Quentin просило м-ра Текстора де Рависи, ученого индоло­га, десять лет прослужившего губернатором Карикала в Индии, дать свой отзыв о ней. Он был ярый католик и не­примиримый возражатель против тех заключений Жаколио, которые дискредитируют Моисеево и католическое откровения, все же он был вынужден сказать:

«Написанный добросовестно, в легком, решительном и страстном стиле, с легко понятной и разносторонней аргументацией, труд м-ра Жаколио читается с неослабным интересом... труд ученый по известным фактам со знакомыми аргументами».

Довольно. Пусть Жаколио будет оправдан за недоста­точностью улик, когда такие внушительные авторитеты из кожи вон лезут, чтобы выставить друг друга некомпетентными и проходимцами в литературе. Мы вполне согласны с профессором Уитни, что «трюизм, что [для европейских критиков?] гораздо легче разрушить что-либо вдребезги, чем построить, нигде не звучит с такой справедливостью, как в случаях, касающихся археологии и истории Индии» [425].

Так случилось, что Вавилония оказалась расположенной на пути великого потока самой ранней индусской эмигра­ции, и вавилоняне стали первым народом, извлекшим из этого пользу. Эти халды были поклонниками Лунного бо­га, Deus Lunus; из этого факта мы можем сделать вывод, что аккадийцы – если таково должно быть их название – принадлежали к роду Лунных Царей, которые, согласно тради­ции, царствовали в Пруяй – нынешнем Аллахабаде. У них троичность Deus Lunus была проявлена в трех лунных фазах, завершая четверку четвертой фазой, и в ее постепенной ущербности и окончательном исчезновении олицетворяя умирание Лунного бога. Эта смерть аллегоризировалась ими и приписывалась восторжествованию гения зла над свет дающим божеством; так же как позднейшие народы аллегоризировали смерть своих Солнечных богов, Озириса и Аполлона, от руки Тифона и великого Дракона Пифона, когда солнце входило в зимнее солнцестояние. Бабел, Арах и Аккад – это имена солнца. «Оракулы Зороастра» полны исчерпывающего материала по теме божественной Триады.

«Триада божества светит по всему миру, возглавляемая Мона­дой», – признает досточтимый д-р Морис.

«Ибо из этой Триады все управляется в сущности своей», – гово­рит халдейский оракул.

Фос, Пур и Флокс Санхуниафона [90] суть Свет, Огонь и Пламя, три проявления Солнца, которое едино. Бэл-Сатурн, Юпитер-Бэл и Бэл или Ваал-Хом – это халдейская троица [89, 263]. «Вавилонский Бэл рассматривался в Триедином аспекте Бэлитана, Зевса‑Бэла (медиатора) и Ваал-Хома, который есть Аполлон-Хомеус. Это был Трие­диный аспект «Высочайшего Бога», который является, со­гласно Беросу, или Элом (евреев), Бэлом, Бэлитаном. Мит­рой или Зерваном, и имеет имя πατηρ, «Отец»» [94, с. 281]. Брахма, Вишну и Шива, соответствующие Силе, Мудро­сти и Справедливости, что в свою очередь соответствует Духу, Материи, Времени и Прошлому, Настоящему и Будущему – могут быть найдены в храме Гхарипури; тысячи догматических брахманов поклоняются этим атрибутам ведического божества, тогда как суровые монахи и монахини буддийского Тибета признают только священную троицу трех главных добродетелей: Бедности, Целомудрия и Послушания, провозглашенных христианами, но приме­няемых на практике только буддистами и некоторыми ин­дусами.

Персидское тройное божество состоит из трех лиц – Ормазда, Митры и Ахримана.

«Это тот принцип», – говорит Порфирий [213], – «про который автор «Халдейской Сводки» говорит: «Они думают, что существует одно начало всего существующего и провозглашают, что оно едино и добро»».

Китайский идол Саньбао состоит из трех, одинаковых во всех отношениях [426]; а перуанцы «полагали, что их Танга-танга один в трех и трое в одном», говорит Фабер [427]. У египтян были свои Эмефт, Ейктон и Пта; и тройно­го бога, сидящего на Лотосе, можно увидеть в Санкт-Петербургском музее на медали из Северной Татарии.

Среди церковных догм, которые в последнее время наиболее пострадали от рук востоковедов, догмат троично­сти занимает выдающееся место. Репутация каждого из этих трех персонажей антропоморфического бога в качест­ве подлинного откровения христианам по воле Божией сильно скомпрометирована исследованиями ее предшественниц и происхождения. Востоковеды опубликовали больше о сходстве между брахманизмом, буддизмом и христианством, чем хотелось бы Ватикану. Утверждение Дрейпера, что «Язычество было видоизменено христианст­вом, и христианство язычеством», ежедневно получает подтверждение.

«Олимп был восстановлен, только божества пошли под другими именами», – говорит он, трактуя о периоде Константина. – «Наиболее могущественные провинции настаивали на принятии их освященных временем концепций. Согласно египетским традициям были установле­ны понятия о троице. Не только было восстановлено обожание Изиды под другим именем, но даже ее изображение, стоящее на полумесяце, снова появилось. Хорошо известное изображение этой богини с младен­цем Гором на руках дошло до наших дней в прекрасных художествен­ных творениях Мадонны и младенца».

Но девственной «Божией Матери», Царице Небесной, может быть приписано еще более раннее происхождение, нежели египетское и халдейское. Хотя Изида тоже по праву считается Царицей Небесной и, вообще, изображается дер­жащею в своей руке crux ansata, образованный из земного креста и Стауроса гностиков, – она намного моложе небес­ной девы Неит. В одной из гробниц фараонов – Рамзесов, в долине Бибан-эл-Молук в Фивах, Шампольон-младший об­наружил картину, по его мнению, самую древнюю, какая когда‑либо была обнаружена. Она изображает небеса, сим­волизированные женскою фигурою, усеянною звездами. Рождение Солнца символизировано фигурою младенца, появляющегося из лона своей «божественной матери».

В Книге Гермеса, «Пэмандре», в ясных и недвусмыс­ленных выражениях сформулирована вся догма троично­сти, принятая христианами.

«Свет – это Я», – говорит Пэмандр, БОЖЕСТВЕННАЯ МЫСЛЬ. – Я есмь ноус или разум, и Я твой бог, и Я намного древнее человеческого начала, исходящего из тени. Я есмь зародыш мысли, блистающее СЛОВО, СЫН Бога. Думай, что то, что так видит и слышит в тебе, есть Глагол Учителя, это – Мысль, которая есть Бог-Отец... Небесный Океан, ЭФИР, который течет с востока на Запад, есть Дыхание Отца, животворящее Начало, СВЯТОЙ ДУХ!» «Ибо они неразделены, и их слияние есть ЖИЗНЬ».

Как бы древним ни было происхождение Гермеса, за­терявшееся в неизвестных временах египетской колониза­ции, существует еще одно значительно более старое пророчество, непосредственно относящееся, по словам брахма­нов, к индусскому Кришне. Мягко говоря, это очень странно, что христиане претендуют на то, что их религия обоснована на пророчестве Библии, в которой такого про­рочества нигде нет. В какой же главе или стихе Иегова, «Господь Бог», обещает Адаму и Еве послать им Искупи­теля, который спасет человечество?

«Я положу вражду между тобой и женщиной», – говорит Господь Бог змию, – «и между твоим семенем и ее семенем; и оно поранит твою голову, и ты поранишь его пятку».

В этих словах нет ни малейшего намека на Искупителя, и изощреннейший ум не в состоянии извлечь из них, как они стоят в третьей главе «Книги Бытия», ничего похожего на то, что христиане ухитрились там найти. С другой сто­роны, в традициях и в «Ману» Брахма прямо обещает пер­вой паре людей послать им Спасителя, который будет учить их пути к спасению.

«Из уст посланца Брахмы, который родится в Курукшетра, Матсья и земли Панчола, также называемой Канья-Кубья (гора Девы), все люди на земле узнают свой долг», – гласит «Ману» [кн. II, шл. 19, 20].

Мексиканцы зовут Отца своей Троицы Изона, Сына – Бакаб, а Святого Духа – Эхвах, и «говорят, что получили это (учение) от своих предков» [428, с. 165]. Среди семити­ческих народов мы можем проследить троицу до доистори­ческих дней баснословного Сезостриса, которого более чем один критик отождествляет с Нимрудом, «могучим охот­ником». Мането влагает в уста оракула упрек царю, когда последний задал вопрос:

«Скажи мне, ты, сильный в огне, кто до меня был в состоянии под­чинить себе все вещи? И кто сможет после меня?» – И оракул ответил ему: – «Сперва Бог, затем Слово, и затем «Дух»» [429, кн. I, гл. IV].

В вышеизложенном заключается основание лютой не­нависти христиан к «язычникам» и теургам. Слишком мно­го было заимствовано; древние религии и неоплатоники преследовались ими с достаточной яростью, чтобы приво­дить в недоумение мир в течение нескольких тысячелетий. Если древние религии не были бы с такой быстротой изглажены из памяти людской, то невозможно было бы пропо­ведовать христианскую религию как Новый Завет или непо­средственное Откровение от Бога Отца, данное через Бога Сына под влиянием Бога Святого Духа. В качестве острой политической необходимости, отцам церкви приходилось – чтобы удовлетворять желания своих богатых новообращен­ных – даже учреждать празднества Пана. Они пошли так далеко, что приняли церемонии, которые до тех пор совер­шал языческий мир в честь Бога садов, во всей их прими­тивной искренности [430]. Настала пора пресечь эту связь. Или языческое поклонение и неоплатоническая теургия со всем церемониалом магии должны были быть раздавлены навсегда, или же христианам надо было стать неоплато­никами.

Яростная полемика и битвы в одиночку между Иринеем и гностиками достаточно известны и поэтому не нуж­даются в повторении. Они велись более двух столетий по­сле того, как неразборчивый в средствах епископ из Лиона произнес свой последний религиозный парадокс. Цельс, неоплатоник и ученик школы Аммония Саккаса, привел христиан в замешательство и даже на время задержал про­гресс прозелитизма тем, что весьма успешно доказал, что первоначальные и более чистые формы наиболее важных догм христианства следует искать только в учениях Плато­на. Цельс обвинил их в принятии от язычества его наихуд­ших суеверий и в использовании отрывков из Книги Сивилл без надлежащего понимания их значения. Обвинение было настолько правдоподобно и факты настолько очевидны, что долго ни один христианский писатель не отважился ответить на вызов. Ориген, по горячей просьбе своего дру­га Амброзия, был первым кто взялся за защиту, так как он раньше принадлежал к той же платонической школе Ам­мония и считался наиболее компетентным человеком, что­бы отразить хорошо обоснованные обвинения. Но его красноречие не помогло, и единственным средством, какое только можно было найти, явилось уничтожение самих писаний Цельса. Это могло быть осуществлено только в пятом веке, когда с этого труда были сняты копии, и мно­гие прочли и изучили его. Если ни одна из этих копий не дошла до поколения нынешних ученых, то это не потому, что ни одной больше не существует в нынешнее время, но по той простой причине, что монахи одной Восточной церкви на Афонской горе и не покажут и не признаются, что у них есть один экземпляр.^*

[*Прим. Мы узнали эти факты от достоверного свидетеля, незаинтересо­ванного в том, чтобы изобретать такое повествование. Повредив ногу при падении с парохода в лодку, с которой ему предстояло высадиться на эту Гору, он попал в попечение этих монахов и в течение выздоров­ления благодаря денежным подаркам и подношениям стал их лучшим другом и, наконец, завоевал их полное доверие. Когда он попросил одол­жить ему какие-нибудь книги, глава монастыря повел его в большой погреб, где хранились их священные сосуды и другое имущество. От­крыв большой сундук, полный старых заплесневелых рукописей и свит­ков, глава пригласил своего гостя позабавиться». Джентльмен был ученый, хорошо знающий латинские и греческие писания. «Я был пора­жен», говорит он в своем частном письме, «и дыхание мое захватило, когда среди этих старых пергаментов, с которыми так бесцеремонно обращались, нашел несколько самых ценных реликвий первых веков, которые в настоящее время считались утерянными». Между прочим он нашел наполовину разрушившийся манускрипт, который, он совершен­но в этом уверен, должен быть копией с «Истинного учения», Λογος άληθής Цельса, из которого Ориген приводит цитаты целыми страни­цами. Наш путник делал записи весь день, сколько мог, но когда он пришел к главе монастыря с предложением купить у него несколько пергаментов, то, к великому своему удивлению, увидел, что никакая сумма денег не может соблазнить монахов. Они не знали, что в этих рукописях содержалось, и сказали, что «и не желают знать». Но «куча писанины», они добавили, переходила от одного поколения к другому, и существовала традиция, что эти документы однажды станут средством сокрушения «великого апокалипсического зверя», их наследственного врага – Римской церкви. Они постоянно ссорились и сражались с католическими монахами и знали, что среди этой «кучи» находилась «свя­тая» реликвия, которая защищает их. Они не знали, которая это именно была, потому и воздержались. Похоже на то, что глава, проницательный грек, догадывался о bevue и раскаивался за свою любезность, так как он, прежде всего, взял с путешественника честное слово, а затем заставил его поклясться перед иконой Святой Покровительницы Острова, что тот никогда не выдаст их секрета и, по меньшей мере, не назовет имени их монастыря. А наконец, когда этот исследователь, потративший около двух недель на перечитывание всякой старинной дребедени, лежавшей в сундуке, пока не добрался до ценных рукописей, выразил желание опять получить ключ от сундука, чтобы он мог «позабавиться» с этими писа­ниями еще раз, то ему с очень наивным видом сообщили, что «ключ утерян», и они даже не знают, где его искать. И таким образом у нашего путешественника остались только его записи.]

Возможно, что вследствие их большого невежества они даже сами не знают ценности содержания своих рукописей.

Разрушение эклектической школы стало самой желан­ной мечтой христиан. Искали к этому пути, над этим заду­мывались с напряженной озабоченностью. И наконец это было достигнуто. Члены этой школы были рассеяны рука­ми чудовищ Теофила, епископа Александрийского и его племянника Кирила – убийцы юной, ученой и невинной Ипатии!

После смерти замученной дочери математика Феона неоплатоникам невозможно было продолжать деятельность своей школы в Александрии. Пока была жива юная Ипатия, ее дружба и влияние на Ореста, правителя города, обеспе­чивало философам безопасность и защиту от их идущих на убийства врагов. С ее смертью они потеряли своего самого сильного друга. Насколько ее почитали все, знавшие ее, за ее эрудицию, благородство, добродетели и характер, – можно заключить из писем, адресованных ей Синезием, епископом Птолемеи, отрывки из которых дошли до нас.

«Мое сердце томится по присутствию вашего божественного ду­ха», – писал он в 413 г. н. э., – «которое более чем что-либо другое могло бы смягчить горечь моей судьбы».

В другом месте он говорит:

«О, моя мать, моя сестра, мой учитель, мой благодетель! Моя душа очень опечалена. Воспоминания о моих детях, которых я потерял, уби­вают меня... Когда я слышу вести о вас и узнаю, как я надеялся, что вы более счастливы, чем я сам, тогда я, по меньшей мере, только наполови­ну несчастен».

Каковы были бы чувства этого наиболее благородного и достойного из христианских епископов, который оставил семью и детей и счастье ради веры, к которой его влекло, если бы пророческое видение раскрыло ему, что его един­ственный друг, оставшийся у него, его «мать, сестра и бла­годетель» – вскоре превратится в неузнаваемое месиво мяса и крови, расколоченного, как студень, под ударами дубины Петра Чтеца – что ее юное невинное тело будет разрезано на куски, что «плоть будет соскребываться с костей» устричными раковинами, а остальное будет брошено в костер по приказу того же самого епископа Кирила, кото­рого он так хорошо знал – Кирила, КАНОНИЗИРОВАННОГО Святого!!

В летописях мира никогда не было религии, которая вписала туда такие кровавые страницы, как христианство. Все остальные, включая и традиционные яростные сраже­ния «избранного народа» со своими родственными, идоло-поклоняющимися племенами Израиля, бледнеют перед кровожадным фанатизмом самозваных последователей Христа! Даже быстрое распространение магометанства перед побеждающим мечом пророка ислама является пря­мым следствием кровавого разгула и сражений между хри­стианами. Междоусобная война несториан и кириловцев явилась тем, что зародило исламизм; и в монастыре Бозрах было посеяно то плодовитое семя Бахирою, несторианским монахом. Свободно обводняемое реками крови дерево Мекки разрослось так, что в нынешнем веке под его тенью ютится более двухсот миллионов людей. Недавние зверст­ва в Болгарии ничто иное, как естественные последствия восторжествования Кирила и Марио‑поклонников.

Жестокий, коварный политикан, интриган-монах, про­славленный церковной историей, окруженный ореолом святого мученика. Ограбленные философы, неоплатоники и гностики, ежедневно предаваемые анафеме церковью по всему миру в течение долгих мрачных веков. Проклятие бесстрастного божества, ежечасно вызываемое церковью на магические церемонии и применение теургии, тогда как христианское духовенство само веками пользуется колдов­ством. Ипатия, чудесная девушка-философ, разорванная на куски беснующейся толпою христиан. И такие, как Кате­рина Медичи, Лукреция Борджиа, Жанна Неапольская и Испанская Изабелла, преподнесены миру, как верные доче­ри церкви – некоторые их них даже награждены папою орденом «Беспорочной Розы», высочайшим символом женской чистоты и добродетели, символом посвященным Беспорочной матери Божией! Таковы примеры человеческой справедливости! Насколько менее кощунственным кажется полное отвержение Марии как беспорочной богини, чем идолопоклонное ее обожествление, сопровождаемое таки­ми деяниями.

В следующей главе мы дадим несколько иллюстраций по колдовству, как оно практиковалось под покровительст­вом римской церкви.

Сноски

---

<<	Оглавление	>>