Изменения

Лукиан, остроумный писатель первой половины II века, делает персонажем одной из своих сатир ученика последователя Аполлония — одного из тех, кто был знаком со «всей трагедией»<ref>Alexander sive Pseudomantis, VI.</ref> его жизни. В свою очередь, Апулей, современник Лукиана, причисляет Аполлония к Моисею, Зороастру и другим знаменитым магам античности<ref>De Magis (ed. Hildebrand, 1842, II, 614).</ref>.

Лукиан, остроумный писатель первой половины II века, делает персонажем одной из своих сатир ученика последователя Аполлония — одного из тех, кто был знаком со «всей трагедией»<ref>Alexander sive Pseudomantis, VI.</ref> его жизни. В свою очередь, Апулей, современник Лукиана, причисляет Аполлония к Моисею, Зороастру и другим знаменитым магам античности<ref>De Magis (ed. Hildebrand, 1842, II, 614).</ref>.

Примерно в тот же период в сочинении «Вопросы и ответы правоверным», ранее приписываемом Юстину Мученику, который жил во второй четверти II века, мы находим следующее интересное заявление: «Вопрос 24: Если Бог — творец и господин мироздания, то как освящённые Аполлонием предметы<ref>&nbsp;Τελέσματα. ''Telesma ''— это «освящённый предмет, превратившийся у арабов в ''telsam'' (талисман)»; см. «Лексикон» Лидделла и Скотта.</ref><nowiki> могли иметь власть в [разных] областях этого мироздания? Ибо, как мы видим, они охраняют от ярости волн и ветров, от нашествий насекомых и нападений диких зверей»</nowiki><ref>Justin Martyr, Opera, ed. Otto (2 ed., Jena, 1849), III, 32.</ref>.

Примерно в тот же период в сочинении «Вопросы и ответы правоверным», ранее приписываемом Юстину Мученику, который жил во второй четверти II века, мы находим следующее интересное заявление: «Вопрос 24: Если Бог — творец и господин мироздания, то как освящённые Аполлонием предметы<ref>Τελέσματα. ''Telesma ''— это «освящённый предмет, превратившийся у арабов в ''telsam'' (талисман)»; см. «Лексикон» Лидделла и Скотта.</ref><nowiki> могли иметь власть в [разных] областях этого мироздания? Ибо, как мы видим, они охраняют от ярости волн и ветров, от нашествий насекомых и нападений диких зверей»</nowiki><ref>Justin Martyr, Opera, ed. Otto (2 ed., Jena, 1849), III, 32.</ref>.

Дион Кассий в своей истории<ref>Кн. LXXVII, 18.</ref>, написанной в 211-222 г.г., утверждает, что император Каракалла (211-216) почтил память Аполлония установкой часовни или монумента (heroum).

Дион Кассий в своей истории<ref>Кн. LXXVII, 18.</ref>, написанной в 211-222 г.г., утверждает, что император Каракалла (211-216) почтил память Аполлония установкой часовни или монумента (heroum).

Кстати, именно в этот период, в конце III — начале IV веков, Порфирий и Ямвлих создали свои труды о Пифагоре и его школе. Оба они упоминают Аполлония в качестве первоисточника, и вероятно, что первые 30 глав книги Ямвлиха взяты из Аполлония<ref>Porphyry, De Vita Pythagorae, section II, ed. Kiessling (Leipzig, 1816). Iamblichus, De Vita Pythagorica, chap. XXV, ed. Kiessling (Leipzig, 1813); особенно примечание Кисслинга — стр. 11 и далее. См. также: Porphyry, Frag., De Styge, p. 285, ed. Holst.</ref>.

Кстати, именно в этот период, в конце III — начале IV веков, Порфирий и Ямвлих создали свои труды о Пифагоре и его школе. Оба они упоминают Аполлония в качестве первоисточника, и вероятно, что первые 30 глав книги Ямвлиха взяты из Аполлония<ref>Porphyry, De Vita Pythagorae, section II, ed. Kiessling (Leipzig, 1816). Iamblichus, De Vita Pythagorica, chap. XXV, ed. Kiessling (Leipzig, 1813); особенно примечание Кисслинга — стр. 11 и далее. См. также: Porphyry, Frag., De Styge, p. 285, ed. Holst.</ref>.

А теперь мы переходим к инциденту, сделавшему личность Аполлония объектом христианской полемики, каковым его личность остаётся и по сей день. Иерокл, философ и поочерёдный правитель Пальмиры, Битинии и Александрии, примерно в 305 году написал в двух книгах критический обзор неоправданных претензий христиан относительно исключительного права на «чудеса» как на доказательство божественного происхождения их Господа. В труде под заглавием «Правдивое обращение к христианам», или, более коротко, «Любитель правды», он главным образом отталкивается от предыдущих трудов Цельсия и Порфирия<ref name="ftn18">См. статью Дюшеснье о недавно обнаруженных сочинениях Макария Великого (Париж, 1877).</ref>, но вводит и новую тему для дискуссии, объясняя чудеса Аполлония всё теми же христианскими претензиями. В этой части своего сочинения Иерокл цитирует «Жизнь Аполлония» Филострата.

А теперь мы переходим к инциденту, сделавшему личность Аполлония объектом христианской полемики, каковым его личность остаётся и по сей день. Иерокл, философ и поочерёдный правитель Пальмиры, Битинии и Александрии, примерно в 305 году написал в двух книгах критический обзор неоправданных претензий христиан относительно исключительного права на «чудеса» как на доказательство божественного происхождения их Господа. В труде под заглавием «Правдивое обращение к христианам», или, более коротко, «Любитель правды», он главным образом отталкивается от предыдущих трудов Цельсия и Порфирия<ref>См. статью Дюшеснье о недавно обнаруженных сочинениях Макария Великого (Париж, 1877).</ref>, но вводит и новую тему для дискуссии, объясняя чудеса Аполлония всё теми же христианскими претензиями. В этой части своего сочинения Иерокл цитирует «Жизнь Аполлония» Филострата.

На эту уместную критику Иерокла немедленно ответил Евсевий Кесарийский в дошедшем до нас сочинении «Против Иерокла»<ref name="ftn19">Наиболее известен текст, изданный Гейсфордом (Оксфорд, 1852): «Eusebii Pamphili contra Hieroclem»; он также включён в несколько вышедших сборников Филострата. Существует два перевода на латинский, один на итальянский, один на датский (все они включены в «Жизнь Филострата»), а также один на французском напечатанный отдельной книгой (Discours d’Eusebe Eveque de Cesaree touchant les Miracles attribues par les Payens a Apollonius de Tyane, tr. by Cousin. Paris, 1584, 12mo, 135 pp.)</ref>. Евсевий признаёт, что Аполлоний был мудрым и добродетельным человеком, но не считает достаточно доказанным, что приписываемые ему чудесные вещи действительно имели место; а если даже и имели, то это было дело «демонов», но не Бога. Сочинение Евсевия очень интересно. Он последовательно разбирает утверждения Филострата, демонстрируя прекрасный талант критика. Если бы он так успешно применял свой талант, работая с документами церкви, первым историком которых он стал, то потомство было бы ему вечно благодарно. Но Евсевий, как и многие другие апологеты, видел только одну сторону дела; беспристрастность в отношении христианства была чуждой его сознанию. Использовать свой талант критика применительно к церковным документам он считал богохульством в отношении к «чудесам» Иисуса. Но вопрос «чуда», затронутый Иероклом, оставался, и остаётся открытым.

На эту уместную критику Иерокла немедленно ответил Евсевий Кесарийский в дошедшем до нас сочинении «Против Иерокла»<ref>Наиболее известен текст, изданный Гейсфордом (Оксфорд, 1852): «Eusebii Pamphili contra Hieroclem»; он также включён в несколько вышедших сборников Филострата. Существует два перевода на латинский, один на итальянский, один на датский (все они включены в «Жизнь Филострата»), а также один на французском напечатанный отдельной книгой (Discours d’Eusebe Eveque de Cesaree touchant les Miracles attribues par les Payens a Apollonius de Tyane, tr. by Cousin. Paris, 1584, 12mo, 135 pp.)</ref>. Евсевий признаёт, что Аполлоний был мудрым и добродетельным человеком, но не считает достаточно доказанным, что приписываемые ему чудесные вещи действительно имели место; а если даже и имели, то это было дело «демонов», но не Бога. Сочинение Евсевия очень интересно. Он последовательно разбирает утверждения Филострата, демонстрируя прекрасный талант критика. Если бы он так успешно применял свой талант, работая с документами церкви, первым историком которых он стал, то потомство было бы ему вечно благодарно. Но Евсевий, как и многие другие апологеты, видел только одну сторону дела; беспристрастность в отношении христианства была чуждой его сознанию. Использовать свой талант критика применительно к церковным документам он считал богохульством в отношении к «чудесам» Иисуса. Но вопрос «чуда», затронутый Иероклом, оставался, и остаётся открытым.

После того как в XVI веке полемика возобновилась, а гипотеза о «Дьяволе» как первопричине всех «чудес», кроме чудес церкви, утратила своё значение вследствие прогресса научной мысли, природа описываемых в «Жизни Аполлония» чудес по-прежнему представляла большую трудность для её толкования и осознания. При этом возникла новая гипотеза — о плагиате: жизнь Аполлония была языческим плагиатом жизни Иисуса. Однако Евсевий и поддерживавшие его отцы церкви ничего подобного и предположить не могли: они жили в такое время, когда это заявление можно было легко опровергнуть. Ни единое слово в сочинении Филострата не указывает на то, что он имел хоть какое-то представление о жизни Иисуса. Как бы ни была притягательна для многих теория «тенденциозных сочинений» Баура, мы можем сказать следующее: предположение о подозрении Филострата в плагиате Евангелия не выдерживает никакой критики. Филострат пишет историю жизни достойного и мудрого человека, выполнявшего свою учительскую миссию, которая окутана волшебными историями, сохранившимися в воспоминаниях и подстегивающими воображение восторженных потомков. Но это — далеко не драма воплощённого Божества, пророчествовавшего миру.

После того как в XVI веке полемика возобновилась, а гипотеза о «Дьяволе» как первопричине всех «чудес», кроме чудес церкви, утратила своё значение вследствие прогресса научной мысли, природа описываемых в «Жизни Аполлония» чудес по-прежнему представляла большую трудность для её толкования и осознания. При этом возникла новая гипотеза — о плагиате: жизнь Аполлония была языческим плагиатом жизни Иисуса. Однако Евсевий и поддерживавшие его отцы церкви ничего подобного и предположить не могли: они жили в такое время, когда это заявление можно было легко опровергнуть. Ни единое слово в сочинении Филострата не указывает на то, что он имел хоть какое-то представление о жизни Иисуса. Как бы ни была притягательна для многих теория «тенденциозных сочинений» Баура, мы можем сказать следующее: предположение о подозрении Филострата в плагиате Евангелия не выдерживает никакой критики. Филострат пишет историю жизни достойного и мудрого человека, выполнявшего свою учительскую миссию, которая окутана волшебными историями, сохранившимися в воспоминаниях и подстегивающими воображение восторженных потомков. Но это — далеко не драма воплощённого Божества, пророчествовавшего миру.

Лактантий примерно в 315 году тоже подвергал нападкам труд Иерокла, содержащий несколько очень уместных критических замечаний. Этот отец церкви говорил, что Иерокл перечисляет так много сокровенных христианских учений (''intima''), что порою кажется, будто он в своё время прошёл соответствующее обучение (''dis''­''ciplina)''. Но Иерокл, поясняет Лактантий, пытается показать, что Аполлоний совершал те же самые, а то и более впечатляющие, чудеса, что Иисус. Эти попытки, по мнению Лактания, тщетны, ведь христиане верят в то, что Христос — Бог, не из-за свершённых им чудес, а потому, что всё сделанное Иисусом предсказано пророками<ref name="ftn20">Lactantius, Divinae Institutiones, v. 2, 3; ed. Fritsche (Leipzig, 1842), pp. 233, 236.</ref>. В этом Лактантий более отчётливо, чем Евсевий, видел слабость доказательств божественности «от чуда».

Лактантий примерно в 315 году тоже подвергал нападкам труд Иерокла, содержащий несколько очень уместных критических замечаний. Этот отец церкви говорил, что Иерокл перечисляет так много сокровенных христианских учений (''intima''), что порою кажется, будто он в своё время прошёл соответствующее обучение (''dis''­''ciplina)''. Но Иерокл, поясняет Лактантий, пытается показать, что Аполлоний совершал те же самые, а то и более впечатляющие, чудеса, что Иисус. Эти попытки, по мнению Лактания, тщетны, ведь христиане верят в то, что Христос — Бог, не из-за свершённых им чудес, а потому, что всё сделанное Иисусом предсказано пророками<ref>Lactantius, Divinae Institutiones, v. 2, 3; ed. Fritsche (Leipzig, 1842), pp. 233, 236.</ref>. В этом Лактантий более отчётливо, чем Евсевий, видел слабость доказательств божественности «от чуда».

Арнобий, учитель Лактантия, писавший в конце III века, упоминая об Аполлонии ещё до начала полемики, просто причи­сляет его к магам, таким, как Зороастр и другие, которых мы перечисляли выше в отрывке из Апулея<ref name="ftn21">Arnobius, Adversus Nationes, I, 52; ed. Hildebrand (Halle, 1844), p. 86. Однако отец церкви с категоричностью, присущей иудейско-христианскому мировоззрению, вычёркивает Моисея из списка магов.</ref>.

Арнобий, учитель Лактантия, писавший в конце III века, упоминая об Аполлонии ещё до начала полемики, просто причи­сляет его к магам, таким, как Зороастр и другие, которых мы перечисляли выше в отрывке из Апулея<ref>Arnobius, Adversus Nationes, I, 52; ed. Hildebrand (Halle, 1844), p. 86. Однако отец церкви с категоричностью, присущей иудейско-христианскому мировоззрению, вычёркивает Моисея из списка магов.</ref>.

Но широкое расхождение во мнениях относительно Аполлония существовало между отцами церкви и без этой полемики. В конце IV века Иоанн Хризостом с очевидным ожесточением называет Аполлония обманщиком и злодеем и заявляет, что все события его жизни — чистый вымысел<ref name="ftn22">John Chrysostom, Adversus Judaeus, v. 3 (p. 631); De Laudibus Sancti Pauli Apost. Homil., IV (p. 493, ed. Montfauc).</ref>. Иероним, напротив, в то же самое время высказывает другую точку зрения: внимательно прочитав Филострата, он пишет, что Аполлоний всюду находил, чему можно поучиться, и потому мог стать сведущим человеком<ref name="ftn23">Hieronymus, Ep. ad Paullinum, 53 (text ap. Kayser, praef. IX).</ref>. В начале же V века Августин, высмеивая любую попытку сравнения Апол­лония с Иисусом, тут же говорит, что в отношении добродетели Аполлоний был «гораздо выше», чем Иов<ref name="ftn24">August., Epp., CXXXVIII. Цитируется по: Legrand d’Aussy, Vie d’Apollonius de Tyane (Paris, 1807), p. 294.</ref>.

Но широкое расхождение во мнениях относительно Аполлония существовало между отцами церкви и без этой полемики. В конце IV века Иоанн Хризостом с очевидным ожесточением называет Аполлония обманщиком и злодеем и заявляет, что все события его жизни — чистый вымысел<ref>John Chrysostom, Adversus Judaeus, v. 3 (p. 631); De Laudibus Sancti Pauli Apost. Homil., IV (p. 493, ed. Montfauc).</ref>. Иероним, напротив, в то же самое время высказывает другую точку зрения: внимательно прочитав Филострата, он пишет, что Аполлоний всюду находил, чему можно поучиться, и потому мог стать сведущим человеком<ref>Hieronymus, Ep. ad Paullinum, 53 (text ap. Kayser, praef. IX).</ref>. В начале же V века Августин, высмеивая любую попытку сравнения Апол­лония с Иисусом, тут же говорит, что в отношении добродетели Аполлоний был «гораздо выше», чем Иов<ref>August., Epp., CXXXVIII. Цитируется по: Legrand d’Aussy, Vie d’Apollonius de Tyane (Paris, 1807), p. 294.</ref>.

Примерно в то же время Исидор Пелузийский, умерший в 450 году, яростно отрицает присутствие малейшей правды в словах «некоторых» (кого именно — он не уточняет) о том, что Аполлоний Тианский «освятил много мест во многих частях света ради безопасности жителей»<ref name="ftn25">Isidorus Pelusiota, Epp., p. 138; ed. J.Billius (Paris, 1585).</ref>. Будет поучительно сопоставить отрицание Исидора с уже процитированным нами фрагментом из псевдо-Юстина. Автор «Вопросов и ответов правоверным», живший во II столетии, не мог снять вопрос посредством безапелляционного отрицания. Он признал его постановку правомерной, но объяснил суть проблемы другими причинами, а именно посредством Дьявола.

Примерно в то же время Исидор Пелузийский, умерший в 450 году, яростно отрицает присутствие малейшей правды в словах «некоторых» (кого именно — он не уточняет) о том, что Аполлоний Тианский «освятил много мест во многих частях света ради безопасности жителей»<ref>Isidorus Pelusiota, Epp., p. 138; ed. J.Billius (Paris, 1585).</ref>. Будет поучительно сопоставить отрицание Исидора с уже процитированным нами фрагментом из псевдо-Юстина. Автор «Вопросов и ответов правоверным», живший во II столетии, не мог снять вопрос посредством безапелляционного отрицания. Он признал его постановку правомерной, но объяснил суть проблемы другими причинами, а именно посредством Дьявола.

Непредвзятая критика не может принять и другого аргумента отцов церкви, будто Аполлоний использовал магию. Но в то время даже обычные христиане могли совершать чудеса исцеления одним лишь словом<ref name="ftn26">См.: Arnobius, Adversus Nationes, I, 52; ed. Hil­de­­brand (Halle, 1844).</ref>. В общем, нет никаких предпосылок и доказательств того, чтобы объяснять «чудеса» Аполлония использованием подобных методов. Напротив, и сам Аполлоний, и его биограф Филострат энергично отрицают обвинение в применении магии.

Непредвзятая критика не может принять и другого аргумента отцов церкви, будто Аполлоний использовал магию. Но в то время даже обычные христиане могли совершать чудеса исцеления одним лишь словом<ref>См.: Arnobius, Adversus Nationes, I, 52; ed. Hil­de­­brand (Halle, 1844).</ref>. В общем, нет никаких предпосылок и доказательств того, чтобы объяснять «чудеса» Аполлония использованием подобных методов. Напротив, и сам Аполлоний, и его биограф Филострат энергично отрицают обвинение в применении магии.

С другой стороны, Сидоний Аполлинарий, епископ Клармонский, отзывался об Аполлонии в восторженных тонах. Сидоний перевёл «Жизнь Аполлония» на латынь для Леона, советника короля Орика, и в письме к своему другу писал: «Прочитай о жизни человека, который (кроме религии) во многом напоминает тебя; его ждало богатство, но он не искал богатств; любил мудрость и презирал золото; был воздержан среди пиршеств и аскетичен среди роскоши; о человеке, одетом в полотно среди одетых в пурпур... Возможно, никакой историк не найдёт в античные времена философа, жизнь которого была бы сравнима с жизнью Аполлония»<ref name="ftn27">Sidonius Apollinaris, Epp., VIII. См. также: Fab­ricius, Biblioteca Graeca, p. 549, 565 (ed. Harles). Сочинение Сидония об Аполлонии, к сожалению, утрачено.</ref>.

С другой стороны, Сидоний Аполлинарий, епископ Клармонский, отзывался об Аполлонии в восторженных тонах. Сидоний перевёл «Жизнь Аполлония» на латынь для Леона, советника короля Орика, и в письме к своему другу писал: «Прочитай о жизни человека, который (кроме религии) во многом напоминает тебя; его ждало богатство, но он не искал богатств; любил мудрость и презирал золото; был воздержан среди пиршеств и аскетичен среди роскоши; о человеке, одетом в полотно среди одетых в пурпур... Возможно, никакой историк не найдёт в античные времена философа, жизнь которого была бы сравнима с жизнью Аполлония»<ref>Sidonius Apollinaris, Epp., VIII. См. также: Fab­ricius, Biblioteca Graeca, p. 549, 565 (ed. Harles). Сочинение Сидония об Аполлонии, к сожалению, утрачено.</ref>.

Таким образом, мы видим, что даже среди отцов церкви мнения разделились; сами же философы не скупились на похвалу Аполлонию. Аммиан Марцеллин, друг философа-императора Юлиана и «последний подданный Рима, сочинивший языческую историю на латинском языке», упоминает об Аполлонии как о «самом знаменитом философе»<ref name="ftn28">Amplissimus ille philosophus (XXIII, 7). См. также: XXI, 14; XXIII, 19.</ref>. Несколько лет спустя Эвнапий, ученик Христиантия (одного из учителей Юлиана), писавший в конце IV века, заявляет, что Аполлоний был больше чем философом; он был «средним, если такое бывает, между богом и людьми»<ref name="ftn29">τι θεῶν τε καὶ ἀνθρώπου μέσον - предположительно так он говорит о тех, кто по сво­ей степени развития выше людей, но ещё не равен богам. Греки называли такое «демоническим» состоянием. Но слово «демон» из-за сектантской озлобленности уже давно утратило свой первоначальный смысл, и теперь его значение популярно передаётся понятием «ангел». Ср.: Платон. Симпозиум, XXIII: pдan tБo daimАonion metaxАu Вesti qeoдu te kaБi qnhtoдu, «демоническое — это всё то, что между Богом и человеком».</ref>.  

Таким образом, мы видим, что даже среди отцов церкви мнения разделились; сами же философы не скупились на похвалу Аполлонию. Аммиан Марцеллин, друг философа-императора Юлиана и «последний подданный Рима, сочинивший языческую историю на латинском языке», упоминает об Аполлонии как о «самом знаменитом философе»<ref>Amplissimus ille philosophus (XXIII, 7). См. также: XXI, 14; XXIII, 19.</ref>. Несколько лет спустя Эвнапий, ученик Христиантия (одного из учителей Юлиана), писавший в конце IV века, заявляет, что Аполлоний был больше чем философом; он был «средним, если такое бывает, между богом и людьми»<ref>τι θεῶν τε καὶ ἀνθρώπου μέσον - предположительно так он говорит о тех, кто по сво­ей степени развития выше людей, но ещё не равен богам. Греки называли такое «демоническим» состоянием. Но слово «демон» из-за сектантской озлобленности уже давно утратило свой первоначальный смысл, и теперь его значение популярно передаётся понятием «ангел». Ср.: Платон. Симпозиум, XXIII: πᾶν τὸ δαιμόνιον μεταξύ ἐστι θεοῦ τε καὶ θνητοῦ, «демоническое — это всё то, что между Богом и человеком».</ref>.  

По сути, Филострату следовало бы назвать его биографию «Жизнь бога среди людей»<ref name="ftn30">Eunapius, Vitae Philosophorum, Proemium, VI, ed. Boissonade (Amsterdam, 1822), p. 3.</ref>. Такой, на первый взгляд, крайне преувеличенной оценке можно найти объяснение в том, что Эвнапий принадлежал к школе, знакомой с природой достижений, приписываемых Аполлонию. И в самом деле, мы обнаруживаем, что «в V веке некий Волузий, проконсул Африки, происходящий из древнего римского рода и по-прежнему сильно привязанный к религии предков, почти обожествляет Аполлония Тианского как сверхъестественное существо»<ref name="ftn31">Reville, Apollonius of Tyana, p. 56 (London, 1866). К сожалению, мне не удалось выяснить, на основании каких источников делается это заявление.</ref>.

По сути, Филострату следовало бы назвать его биографию «Жизнь бога среди людей»<ref>Eunapius, Vitae Philosophorum, Proemium, VI, ed. Boissonade (Amsterdam, 1822), p. 3.</ref>. Такой, на первый взгляд, крайне преувеличенной оценке можно найти объяснение в том, что Эвнапий принадлежал к школе, знакомой с природой достижений, приписываемых Аполлонию. И в самом деле, мы обнаруживаем, что «в V веке некий Волузий, проконсул Африки, происходящий из древнего римского рода и по-прежнему сильно привязанный к религии предков, почти обожествляет Аполлония Тианского как сверхъестественное существо»<ref>Reville, Apollonius of Tyana, p. 56 (London, 1866). К сожалению, мне не удалось выяснить, на основании каких источников делается это заявление.</ref>.

Даже после прихода античной философии в упадок Кассиодор, проведший последние годы своей долгой жизни в монастыре, говорит об Аполлонии как об «известном философе»<ref name="ftn32">Insignis philosophus; см. его Хроники, законченные в 519 г.</ref>. Из византийских писателей монах Георгий Синкеллий (VIII век) несколько раз упоминает философа; причём, он не только не проявляет какой-либо враждебности, но и заявляет, что Аполлоний был первым и наиболее примечательным из всех знаменитых людей Римской империи<ref name="ftn33">В своей Хронографии. См.: Legrand d’Aussy, Vie d’Apollonius de Tyane (Paris, 1807), p. 313.</ref>. Критик и грамматик Цеций также называет Аполлония «всезнающим и всепредвидящим»<ref name="ftn34">Chiliades, II, 60.</ref>.

Даже после прихода античной философии в упадок Кассиодор, проведший последние годы своей долгой жизни в монастыре, говорит об Аполлонии как об «известном философе»<ref>Insignis philosophus; см. его Хроники, законченные в 519 г.</ref>. Из византийских писателей монах Георгий Синкеллий (VIII век) несколько раз упоминает философа; причём, он не только не проявляет какой-либо враждебности, но и заявляет, что Аполлоний был первым и наиболее примечательным из всех знаменитых людей Римской империи<ref>В своей Хронографии. См.: Legrand d’Aussy, Vie d’Apollonius de Tyane (Paris, 1807), p. 313.</ref>. Критик и грамматик Цеций также называет Аполлония «всезнающим и всепредвидящим»<ref>Chiliades, II, 60.</ref>.

И хотя монах Ксифилиний (XI век) в примечании к сокращённой версии истории Диона Кассия называет Аполлония умным фокусником и волшебником<ref name="ftn35">Цитируется по: Legrand d’Aussy, Vie d’Apollonius de Tyane (Paris, 1807), p. 286.</ref>, — живший в том же веке Кедрений награждает Аполлония довольно приятным титулом «сведущего философа-пифагорейца»<ref name="ftn36">ιλόσοφος Πυθαγόρειος στοιχειωματικός — Cedrenus, Compendium Historiarium, I, 346; ed. Bekker. Слово, которое я перевёл как «сведущий», обозначает того, «кто обладает властью над стихиями»</ref> и приводит несколько примеров проявления его способностей в Византии.

И хотя монах Ксифилиний (XI век) в примечании к сокращённой версии истории Диона Кассия называет Аполлония умным фокусником и волшебником<ref>Цитируется по: Legrand d’Aussy, Vie d’Apollonius de Tyane (Paris, 1807), p. 286.</ref>, — живший в том же веке Кедрений награждает Аполлония довольно приятным титулом «сведущего философа-пифагорейца»<ref>ιλόσοφος Πυθαγόρειος στοιχειωματικός — Cedrenus, Compendium Historiarium, I, 346; ed. Bekker. Слово, которое я перевёл как «сведущий», обозначает того, «кто обладает властью над стихиями»</ref> и приводит несколько примеров проявления его способностей в Византии.

По словам Никетаса, в XIII столетии в Византии существовали некие бронзовые ворота, освящённые когда-то Аполлонием, — их пришлось переплавить, так как ворота стали объектом суеверий даже для самих христиан<ref name="ftn37">Legrand d’Aussy, Vie d’Apollonius de Tyane (Paris, 1807), p. 308.</ref>.

По словам Никетаса, в XIII столетии в Византии существовали некие бронзовые ворота, освящённые когда-то Аполлонием, — их пришлось переплавить, так как ворота стали объектом суеверий даже для самих христиан<ref>Legrand d’Aussy, Vie d’Apollonius de Tyane (Paris, 1807), p. 308.</ref>.

Если бы «Жизнь Аполлония», написанная Филостратом, исчезла вместе с остальными «Жизнями», то из сведений о философе, осталось бы только то, что мы перечисли выше<ref name="ftn38">Если исключить спорного происхождения Письма и несколько цитат из одного из утерянных сочинений Аполлония.</ref>.

Если бы «Жизнь Аполлония», написанная Филостратом, исчезла вместе с остальными «Жизнями», то из сведений о философе, осталось бы только то, что мы перечисли выше<ref>Если исключить спорного происхождения Письма и несколько цитат из одного из утерянных сочинений Аполлония.</ref>.

Действительно, слишком мало для такой выдающейся личности. И всё же это вполне достаточное доказательство, что, за исключением предвзято мыслящих теологов, все «голоса» античности были за философа.

Действительно, слишком мало для такой выдающейся личности. И всё же это вполне достаточное доказательство, что, за исключением предвзято мыслящих теологов, все «голоса» античности были за философа.

= <center>• Часть V •<br />ТЕКСТЫ, ПЕРЕВОДЫ И ЛИТЕРАТУРА</center> =

= <center>• Часть V •<br />ТЕКСТЫ, ПЕРЕВОДЫ И ЛИТЕРАТУРА</center> =

А теперь обратимся к текстам, переводам и основной литературе по данному вопросу более позднего периода. После мрачных времён забвения Аполлоний вновь открылся миру, но не самым лучшим образом: возобновилась старая дискуссия между Иероклом и Евсевием. Тема же полемики перенеслась из спокойной сферы философии и истории на бурную арену религиозной нетерпимости и предубеждений. Альдус долго не решался опубликовать текст Филострата, но в конце концов в 1501 году напечатал его с текстом Евсевия в качестве приложения. «К яду прилагается противоядие», — благочестиво выразился он по этому поводу. Вместе с изданным текстом появляется и латинский перевод флорентийца Ринуччи<ref name="ftn39">Philostratus de Vita Apollonii Tyanei Libri Octo; Eusebis contra Hieroclem (Venice, 1501-1504). Перевод Ринуччи был доработан Бероальдусом и напечатан в Лионе (1504), а затем в Кёльне (1534).</ref>. Далее, в XVI столетии, также появились итальянский<ref name="ftn40">F.Baldelli, Filostrato Lemnio della Vita di Apollonio Tianeo (Florence, 1549, 8vo.)</ref> и французский<ref name="ftn41">B. de Vignere, Philostrate de la Vie d’Apollonius (Paris, 1596, 1599, 1611). Перевод Блеза Винье был впоследствии исправлен Фредериком Морелем, а позднее — Тома Артю; в своих напыщенных примечаниях последний резко нападает на чудеса Аполлония. Перевод на французский сделал также Т.Сибиле примерно в 1560 году, но он так и не был опубликован; рукопись хранилась в Имперской библиотеке. См.: Miller, Journal des Savants, 1849, p. 625 (приводится Шассанем).</ref> переводы.

А теперь обратимся к текстам, переводам и основной литературе по данному вопросу более позднего периода. После мрачных времён забвения Аполлоний вновь открылся миру, но не самым лучшим образом: возобновилась старая дискуссия между Иероклом и Евсевием. Тема же полемики перенеслась из спокойной сферы философии и истории на бурную арену религиозной нетерпимости и предубеждений. Альдус долго не решался опубликовать текст Филострата, но в конце концов в 1501 году напечатал его с текстом Евсевия в качестве приложения. «К яду прилагается противоядие», — благочестиво выразился он по этому поводу. Вместе с изданным текстом появляется и латинский перевод флорентийца Ринуччи<ref>Philostratus de Vita Apollonii Tyanei Libri Octo; Eusebis contra Hieroclem (Venice, 1501-1504). Перевод Ринуччи был доработан Бероальдусом и напечатан в Лионе (1504), а затем в Кёльне (1534).</ref>. Далее, в XVI столетии, также появились итальянский<ref>F.Baldelli, Filostrato Lemnio della Vita di Apollonio Tianeo (Florence, 1549, 8vo.)</ref> и французский<ref>B. de Vignere, Philostrate de la Vie d’Apollonius (Paris, 1596, 1599, 1611). Перевод Блеза Винье был впоследствии исправлен Фредериком Морелем, а позднее — Тома Артю; в своих напыщенных примечаниях последний резко нападает на чудеса Аполлония. Перевод на французский сделал также Т.Сибиле примерно в 1560 году, но он так и не был опубликован; рукопись хранилась в Имперской библиотеке. См.: Miller, Journal des Savants, 1849, p. 625 (приводится Шассанем).</ref> переводы.

''Editio princeps ''Альдуса век спустя потеснило издание Мореля<ref name="ftn42">F.Morellus, Philostrati Lemnii Opera, греч. и латинск. (Paris, 1608).</ref>, за которым, в свою очередь, веком позже последовало издание Олеариуса<ref name="ftn43">G.Olearius, Philostratorum que supersunt Omnia, греч. и лат. (Leipzig, 1709).</ref>. А ещё через полтора столетия текст Олеария был вытеснен книгой Кайзера (первый критический текст), в последнем издании которого применены новейшие критические методы<ref name="ftn44">C.L.Kayser, Flavii Philostrati que supersunt, etc. (Zurich, 1844, 4to.). В 1849 году А.Вестерманн тоже опубликовал свой текст, «Philostratorum et Callistrati Opera», в серии «Scriptorum Grecorum Bibliotheca» Дидо (Париж, 1849, 8 тт.) Но Кайзер выпустил новое издание в 1853 (?) году, а затем — и третье, с дополнительной информацией в предисловии, в серии «Bibliotheca Teubneriana» (Лейпциг, 1870).</ref>. Всю информацию, касающуюся рукописей, можно найти в латинских предисловиях Кайзера.  

''Editio princeps ''Альдуса век спустя потеснило издание Мореля<ref>F.Morellus, Philostrati Lemnii Opera, греч. и латинск. (Paris, 1608).</ref>, за которым, в свою очередь, веком позже последовало издание Олеариуса<ref>G.Olearius, Philostratorum que supersunt Omnia, греч. и лат. (Leipzig, 1709).</ref>. А ещё через полтора столетия текст Олеария был вытеснен книгой Кайзера (первый критический текст), в последнем издании которого применены новейшие критические методы<ref>C.L.Kayser, Flavii Philostrati que supersunt, etc. (Zurich, 1844, 4to.). В 1849 году А.Вестерманн тоже опубликовал свой текст, «Philostratorum et Callistrati Opera», в серии «Scriptorum Grecorum Bibliotheca» Дидо (Париж, 1849, 8 тт.) Но Кайзер выпустил новое издание в 1853 (?) году, а затем — и третье, с дополнительной информацией в предисловии, в серии «Bibliotheca Teubneriana» (Лейпциг, 1870).</ref>. Всю информацию, касающуюся рукописей, можно найти в латинских предисловиях Кайзера.  

А теперь мы попытаемся дать некоторое представление об основной литературе по данному вопросу, чтобы читатель по библиографическим сноскам смог заметить переменчивость фортуны в «войне мнений». Если же читатель проявит нетерпение и захочет чего-нибудь более интересного, то он может просто их не читать. Если он любит мистику и не получает удовольствия от ожесточённой полемики, то, по крайней мере, сможет посочувствовать автору, которому пришлось просмотреть сочинения прошлого века и изрядное количество трудов предыдущих столетий, с тем чтобы высказать читателю собственное мнение с чистой совестью.

А теперь мы попытаемся дать некоторое представление об основной литературе по данному вопросу, чтобы читатель по библиографическим сноскам смог заметить переменчивость фортуны в «войне мнений». Если же читатель проявит нетерпение и захочет чего-нибудь более интересного, то он может просто их не читать. Если он любит мистику и не получает удовольствия от ожесточённой полемики, то, по крайней мере, сможет посочувствовать автору, которому пришлось просмотреть сочинения прошлого века и изрядное количество трудов предыдущих столетий, с тем чтобы высказать читателю собственное мнение с чистой совестью.

Практически всё, что было высказано до XIX века, характеризуется сектантской предубеждённостью против Аполлония<ref name="ftn45">Общий обзор мнений авторов, случайно упоминавших об Аполлонии, до 1807 г. см.: Legrand d’Aussy, Vie d’Apollonius de Tyane (Paris, 1807), p. 313-327.</ref>. Из книг, действительно посвящённых нашей теме, сочинения аббата Дюпена<ref name="ftn46">L’Histoire d’Apollone de Tyane convaincue de Faussete et d’Imposture (Paris, 1705).</ref> и де Тильемона<ref name="ftn47">Описание жизни Аполлония Тианского (Лондон, 1702), пер. с французского: Lenian de Tillemont, Histore des Empereurs, vol. 2 (2nd ed., Paris, 1720); к нему также добавлены некоторые замечания об Аполлонии. Де Тильемон считал, что Аполлоний был послан Дьяволом, чтобы разрушить работу Спасителя.</ref> представляют собой яростные нападки на философа из Тианы с целью защитить монополию христиан на чудеса. Сочинения же аббата Уттевиля<ref name="ftn48">Критическое и историческое рассмотрение ме­тодов основных авторов, писавших за и против христианства с самого его зарождения (Лондон, 1739), перевод с французского аббата Уттевиля; к нему прилагается «Диссертация о жизни Аполлония Тианского, с некоторыми замечаниями по поводу последней школы платоников», стр. 213-254.</ref> и Людервальда<ref name="ftn49">Anti-Hierocles oder Jesus Christus und Apollonius von Tyana in ihrer grossen Ungleichheit, dargestellt v. J.B.Luderwald (Halle, 1793).</ref> менее агрессивны, но выдержаны в том же духе. Скрывающийся под псевдонимом автор XVIII века проводит несколько иную линию: он объединяет чудеса иезуитов и других монашеских орденов с чудесами Аполлония и при этом называет их фальшивыми, признавая истинными исключительно чудеса Иисуса<ref name="ftn50">Phileleutherus Helveticus, De Miraculis que Pytha­gorae, Apollonio Tyanensi, Francisco Asisio, Do­minico, et Ignatio Loyolae tribuuntur Libellus (Draci, 1734).</ref>.

Практически всё, что было высказано до XIX века, характеризуется сектантской предубеждённостью против Аполлония<ref>Общий обзор мнений авторов, случайно упоминавших об Аполлонии, до 1807 г. см.: Legrand d’Aussy, Vie d’Apollonius de Tyane (Paris, 1807), p. 313-327.</ref>. Из книг, действительно посвящённых нашей теме, сочинения аббата Дюпена<ref>L’Histoire d’Apollone de Tyane convaincue de Faussete et d’Imposture (Paris, 1705).</ref> и де Тильемона<ref>Описание жизни Аполлония Тианского (Лондон, 1702), пер. с французского: Lenian de Tillemont, Histore des Empereurs, vol. 2 (2nd ed., Paris, 1720); к нему также добавлены некоторые замечания об Аполлонии. Де Тильемон считал, что Аполлоний был послан Дьяволом, чтобы разрушить работу Спасителя.</ref> представляют собой яростные нападки на философа из Тианы с целью защитить монополию христиан на чудеса. Сочинения же аббата Уттевиля<ref>Критическое и историческое рассмотрение ме­тодов основных авторов, писавших за и против христианства с самого его зарождения (Лондон, 1739), перевод с французского аббата Уттевиля; к нему прилагается «Диссертация о жизни Аполлония Тианского, с некоторыми замечаниями по поводу последней школы платоников», стр. 213-254.</ref> и Людервальда<ref>Anti-Hierocles oder Jesus Christus und Apollonius von Tyana in ihrer grossen Ungleichheit, dargestellt v. J.B.Luderwald (Halle, 1793).</ref> менее агрессивны, но выдержаны в том же духе. Скрывающийся под псевдонимом автор XVIII века проводит несколько иную линию: он объединяет чудеса иезуитов и других монашеских орденов с чудесами Аполлония и при этом называет их фальшивыми, признавая истинными исключительно чудеса Иисуса<ref>Phileleutherus Helveticus, De Miraculis que Pytha­gorae, Apollonio Tyanensi, Francisco Asisio, Do­minico, et Ignatio Loyolae tribuuntur Libellus (Draci, 1734).</ref>.

Однако Бэкон и Вольтер говорят об Аполлонии в восторженных тонах<ref name="ftn51">См.: Legrand d’Aussy, Vie d’Apollonius de Tyane (Paris, 1807), p. 314, где приведены данные тексты.</ref>, а за столетие до Вольтера английский деист Чарльз Блунт<ref name="ftn52">Две первые книги Филострата, касающиеся жизни Аполлония Тианского (Лондон, 1680 и след.). Заметки Блунта (обычно приписываемые лорду Герберту) вызвали такой общественный протест, что в 1693 году книга была изъята из продажи; сохранилось лишь несколько экземпляров. Правда, век спустя, в эпоху энциклопедизма, заметки Блунта были переведены на французский и появились как приложение к французскому переводу «Жизни» под заголовком: Vie d’Apollonius de Tyane par Philostrate avec les Commentaires donnes en Anglois par Charles Blount sur les deux Premiers Livres de cet Ouvrage (Amsterdam, 1779, 4 vols., 8vo.) — с ироническим посвящением папе Клименту XIV, подписанным «Филалет».</ref> выступил против всеобщего поношения личности Аполлония; правда, его сочинение было поспешно изъято из продажи. На фоне этой войны по поводу «чудес» в восемнадцатом столетии приятно отметить короткий трактат Херцога, который пытается дать обзор философии и религиозной жизни Аполлония<ref name="ftn53">Philosophiam Practicam Apollonii Tyanei in Sciagraphis, exponit M. Io. Christianus Herzog (Leipzig, 1709); университетский доклад в 20 страниц.</ref>, но, увы, в этот век раздоров у примера такого либерализма не нашлось последователей.

Однако Бэкон и Вольтер говорят об Аполлонии в восторженных тонах<ref >См.: Legrand d’Aussy, Vie d’Apollonius de Tyane (Paris, 1807), p. 314, где приведены данные тексты.</ref>, а за столетие до Вольтера английский деист Чарльз Блунт<ref>Две первые книги Филострата, касающиеся жизни Аполлония Тианского (Лондон, 1680 и след.). Заметки Блунта (обычно приписываемые лорду Герберту) вызвали такой общественный протест, что в 1693 году книга была изъята из продажи; сохранилось лишь несколько экземпляров. Правда, век спустя, в эпоху энциклопедизма, заметки Блунта были переведены на французский и появились как приложение к французскому переводу «Жизни» под заголовком: Vie d’Apollonius de Tyane par Philostrate avec les Commentaires donnes en Anglois par Charles Blount sur les deux Premiers Livres de cet Ouvrage (Amsterdam, 1779, 4 vols., 8vo.) — с ироническим посвящением папе Клименту XIV, подписанным «Филалет».</ref> выступил против всеобщего поношения личности Аполлония; правда, его сочинение было поспешно изъято из продажи. На фоне этой войны по поводу «чудес» в восемнадцатом столетии приятно отметить короткий трактат Херцога, который пытается дать обзор философии и религиозной жизни Аполлония<ref>Philosophiam Practicam Apollonii Tyanei in Sciagraphis, exponit M. Io. Christianus Herzog (Leipzig, 1709); университетский доклад в 20 страниц.</ref>, но, увы, в этот век раздоров у примера такого либерализма не нашлось последователей.

Теперь что касается более ранней литературы по нашему вопросу. Откровенно говоря, ни одно из этих произведений не стоит читать: в тот период проблему не могли рассматривать без эмоций. Эта литература возникла на ложной почве полемики между Иероклом и Евсевием, которая являлась всего лишь случайностью (ибо чудотворством занимались все великие учителя, а не только Аполлоний или Иисус) и была отравлена возникновением энциклопедизма и рационализма времён революций. Полемика насчёт чудес не утихла и в прошлом веке; правда, теперь она не затемняет весь горизонт и солнце спокойной рассудительности порою проглядывает сквозь туман.

Теперь что касается более ранней литературы по нашему вопросу. Откровенно говоря, ни одно из этих произведений не стоит читать: в тот период проблему не могли рассматривать без эмоций. Эта литература возникла на ложной почве полемики между Иероклом и Евсевием, которая являлась всего лишь случайностью (ибо чудотворством занимались все великие учителя, а не только Аполлоний или Иисус) и была отравлена возникновением энциклопедизма и рационализма времён революций. Полемика насчёт чудес не утихла и в прошлом веке; правда, теперь она не затемняет весь горизонт и солнце спокойной рассудительности порою проглядывает сквозь туман.

В прошлом столетии появился английский перевод (Беруик), итальянский (Ланцетти), французский (Шассань) и два немецких (Якобс и Бальцер)<ref name="ftn54">Филострат труден для перевода, но Шассаню и Бальцеру удалось неплохо справиться с этим делом. Перевод Беруика тоже читабелен, но во многих местах он предлагает нам скорее пересказ, чем перевод, и часто ошибается в значении слов. Переводы Шассаня и Бальцера гораздо лучше.</ref>. Перевод преподобного Э.Беруика — единственный существующий английский перевод. В предисловии автор подчёркивает, что элемент чудесного в «Жизни Аполлония» — ложный. В остальном же книга заслуживает внимательного отношения. Её изучение не принесёт вреда христианской религии, — в сочинении нет никакой аллюзии на жизнь Христа, а все чудеса основаны на тех, что приписываются Пифагору.

В прошлом столетии появился английский перевод (Беруик), итальянский (Ланцетти), французский (Шассань) и два немецких (Якобс и Бальцер)<ref>Филострат труден для перевода, но Шассаню и Бальцеру удалось неплохо справиться с этим делом. Перевод Беруика тоже читабелен, но во многих местах он предлагает нам скорее пересказ, чем перевод, и часто ошибается в значении слов. Переводы Шассаня и Бальцера гораздо лучше.</ref>. Перевод преподобного Э.Беруика — единственный существующий английский перевод. В предисловии автор подчёркивает, что элемент чудесного в «Жизни Аполлония» — ложный. В остальном же книга заслуживает внимательного отношения. Её изучение не принесёт вреда христианской религии, — в сочинении нет никакой аллюзии на жизнь Христа, а все чудеса основаны на тех, что приписываются Пифагору.

Это, несомненно, более здравая точка зрения, чем у приверженцев теологической полемики. Возобновлением этой полемики мы обязаны Бауру, который видел в большинстве первых документов христианской эры (в основном канонических) «тенденциозные сочинения», не имевшие ни малейшего исторического содержания и отражавшие перемены в различных школах и партиях, а не истории жизни реальных людей. «Жизнь Аполлония», по его мнению, была одним из таких тенденциозных сочинений, смысл которого заключался в выдвижении точки зрения, противоположной христианской, в пользу философии. Баур, таким образом, вырвал обозначенный вопрос из исторического контекста и приписал Филострату сложную схему действий, о которой тот даже и не подозревал. Точку зрения Баура в значительной степени приняли Целлер (в его работе «Philosophie der Griechen», стих 140) и Ревиль в Голландии.

Это, несомненно, более здравая точка зрения, чем у приверженцев теологической полемики. Возобновлением этой полемики мы обязаны Бауру, который видел в большинстве первых документов христианской эры (в основном канонических) «тенденциозные сочинения», не имевшие ни малейшего исторического содержания и отражавшие перемены в различных школах и партиях, а не истории жизни реальных людей. «Жизнь Аполлония», по его мнению, была одним из таких тенденциозных сочинений, смысл которого заключался в выдвижении точки зрения, противоположной христианской, в пользу философии. Баур, таким образом, вырвал обозначенный вопрос из исторического контекста и приписал Филострату сложную схему действий, о которой тот даже и не подозревал. Точку зрения Баура в значительной степени приняли Целлер (в его работе «Philosophie der Griechen», стих 140) и Ревиль в Голландии.

Теория «Christusbild», «отображения Христа» (которую некоторые экстремисты довели до крайности, отрицая само существование Аполлония), получила огромную популярность среди авторов, пишущих на данную тему, особенно среди составителей энциклопедических статей. И тем не менее нужно отдать должное этой теории: она предоставляла более широкое поле для дискуссий, нежели традиционный спор о чудесах, возрожденный Ньюменом. Последний использовал Аполлония лишь как оправдание для своей диссертации об ортодоксальных чуде­сах, которым он посвятил восемнадцать из двадцати пяти страниц своей работы. Вышеназванному Бауру следует Ноук и в некоторой степени Петтерш, который пытается перенести предмет разговора в сферу философии. Пастор церкви святого Николая в Гамбурге, Мёккерберг, несмотря на желание быть беспристрастным в отношении Аполлония, завершает свой многословный трактат потоком благочестивых восхвалений Иисуса. Мы никоим образом не противоречим подобным восхвалениям, но они совершенно неуместны в данном случае.

Теория «Christusbild», «отображения Христа» (которую некоторые экстремисты довели до крайности, отрицая само существование Аполлония), получила огромную популярность среди авторов, пишущих на данную тему, особенно среди составителей энциклопедических статей. И тем не менее нужно отдать должное этой теории: она предоставляла более широкое поле для дискуссий, нежели традиционный спор о чудесах, возрожденный Ньюменом. Последний использовал Аполлония лишь как оправдание для своей диссертации об ортодоксальных чуде­сах, которым он посвятил восемнадцать из двадцати пяти страниц своей работы. Вышеназванному Бауру следует Ноук и в некоторой степени Петтерш, который пытается перенести предмет разговора в сферу философии. Пастор церкви святого Николая в Гамбурге, Мёккерберг, несмотря на желание быть беспристрастным в отношении Аполлония, завершает свой многословный трактат потоком благочестивых восхвалений Иисуса. Мы никоим образом не противоречим подобным восхвалениям, но они совершенно неуместны в данном случае.

Развитие полемики из «чудес Иисуса и Аполлония» в «Иисус против Аполлония» и даже «Иисус против Антихриста» являет собой болезненное зрелище: сменяющие друг друга отряды крепких бойцов с одной стороны, и в лучшем случае слабый протест — с другой. С какой печалью, должно быть, Иисус и Аполлоний смотрели — и продолжают смотреть — на эти жестокие и бесполезные распри вокруг их безгрешных личностей. Почему потомки противопоставляют воспоминания о них? Разве они противостояли друг другу при жизни? Разве так делали биографы после их смерти? Почему бы этой полемике не прекратиться со смертью Евсевия? Ведь Лактантий открыто признаёт положение (выдвинутое Иероклом, для доказательства которого последний упоминает Аполлония лишь как один пример из множества) о том, что «чудеса» не доказывают божественности. Мы основываем наши утверждения, говорит Лактантий, не на чудесах, но на исполнении пророчества<ref name="ftn55">Это должно было по крайней мере вернуть Аполлония в его естественное окружение и ограничить вопрос божественной природы Иисуса соответствующими иудейско-христианскими рамками.</ref>. Если бы вместо позиции Евсевия была возрождена эта, более разумная, то проблема Аполлония была бы рассмотрена в её естественной исторической области ещё четыре столетия назад. Сколько чернил и бумаги было бы сэкономлено!

Развитие полемики из «чудес Иисуса и Аполлония» в «Иисус против Аполлония» и даже «Иисус против Антихриста» являет собой болезненное зрелище: сменяющие друг друга отряды крепких бойцов с одной стороны, и в лучшем случае слабый протест — с другой. С какой печалью, должно быть, Иисус и Аполлоний смотрели — и продолжают смотреть — на эти жестокие и бесполезные распри вокруг их безгрешных личностей. Почему потомки противопоставляют воспоминания о них? Разве они противостояли друг другу при жизни? Разве так делали биографы после их смерти? Почему бы этой полемике не прекратиться со смертью Евсевия? Ведь Лактантий открыто признаёт положение (выдвинутое Иероклом, для доказательства которого последний упоминает Аполлония лишь как один пример из множества) о том, что «чудеса» не доказывают божественности. Мы основываем наши утверждения, говорит Лактантий, не на чудесах, но на исполнении пророчества<ref>Это должно было по крайней мере вернуть Аполлония в его естественное окружение и ограничить вопрос божественной природы Иисуса соответствующими иудейско-христианскими рамками.</ref>. Если бы вместо позиции Евсевия была возрождена эта, более разумная, то проблема Аполлония была бы рассмотрена в её естественной исторической области ещё четыре столетия назад. Сколько чернил и бумаги было бы сэкономлено!

С развитием критического метода научного анализа равновесие мнений наконец-то частично восстановилось. И нам приятно обратиться к работам, в которых предмет дискуссии избавляется от теологического обскурантизма и переносится в открытую область исторических и критических исследований.  

С развитием критического метода научного анализа равновесие мнений наконец-то частично восстановилось. И нам приятно обратиться к работам, в которых предмет дискуссии избавляется от теологического обскурантизма и переносится в открытую область исторических и критических исследований.  

Две книги Леграна д’Осси, появившиеся в начале прошлого столетия, оказались для того времени на удивление свободными от предвзятых мнений. Автор, без сомнения, достоин похвалы, поскольку продемонстрировал возможность исторической беспристрастности; однако научная критика в ту пору была ещё слишком молода. Например, Кайзер, не особо вникая в предмет, решает, что повествование Филострата есть исключительно «fabularis narratio», но ему противостоит И.Мюллер, отстаивающий наличие в документе действительного исторического фрагмента. Но лучше всех рассматривает источники Йессен<ref name="ftn56">Я не могу высказать своё мнение о книге Нильсена, так как не знаю датского языка, но она производит впечатление тщательно проработанного трактата с обилием ссылок.</ref>. В работе Приоля речь идёт исключительно об индийском периоде жизни Аполлония, поэтому она не представляет никакой ценности с точки зрения критического подхода в рассмотрении первоисточников. Из всех предыдущих работ наиболее продуманными представляются труды Шассаня и Бальцера, ибо оба автора осознают возможности психической науки, хотя и ограничиваются главным образом спиритическими феноменами.

Две книги Леграна д’Осси, появившиеся в начале прошлого столетия, оказались для того времени на удивление свободными от предвзятых мнений. Автор, без сомнения, достоин похвалы, поскольку продемонстрировал возможность исторической беспристрастности; однако научная критика в ту пору была ещё слишком молода. Например, Кайзер, не особо вникая в предмет, решает, что повествование Филострата есть исключительно «fabularis narratio», но ему противостоит И.Мюллер, отстаивающий наличие в документе действительного исторического фрагмента. Но лучше всех рассматривает источники Йессен<ref>Я не могу высказать своё мнение о книге Нильсена, так как не знаю датского языка, но она производит впечатление тщательно проработанного трактата с обилием ссылок.</ref>. В работе Приоля речь идёт исключительно об индийском периоде жизни Аполлония, поэтому она не представляет никакой ценности с точки зрения критического подхода в рассмотрении первоисточников. Из всех предыдущих работ наиболее продуманными представляются труды Шассаня и Бальцера, ибо оба автора осознают возможности психической науки, хотя и ограничиваются главным образом спиритическими феноменами.

Что же касается несколько тенденциозной книги Тредуэлла, написанной на английском языке и потому доступной читателю, то она в основном имеет реакционный характер и служит ширмой для злобной критики христианских источников с секуляристской точки зрения, отрицавшей саму возможность «чуда» в любом смысле слова. В книге приводится множество хорошо известных нумизматических и других сведений, которые совершенно не относятся к делу, но являются для автора новыми и удивительными. На титульном листе издания приведена карта, отображающая маршруты путешествий Аполлония, но ссылок на текст Филострата почти нет. Тредуэлл действительно нигде не показывает нам, что работает с самим текстом. Тема Аполлония служит для него лишь оправданием написания бессвязной диссертации о первом столетии в его собственном видении. Всё это весьма прискорбно, ибо, за исключением перевода Беруика, который практически невозможно достать, на английском языке не существует ничего ценного для обычного читателя<ref name="ftn57">«Языческий Христос» Ревиля искажает тему, а отношение к вопросу Ньюмена позволяет считать его работу анахронизмом для XX века.</ref><nowiki>; разве что короткий очерк Синнетта, имеющий скорее описательный характер, чем критический или пояснительный.</nowiki>

Что же касается несколько тенденциозной книги Тредуэлла, написанной на английском языке и потому доступной читателю, то она в основном имеет реакционный характер и служит ширмой для злобной критики христианских источников с секуляристской точки зрения, отрицавшей саму возможность «чуда» в любом смысле слова. В книге приводится множество хорошо известных нумизматических и других сведений, которые совершенно не относятся к делу, но являются для автора новыми и удивительными. На титульном листе издания приведена карта, отображающая маршруты путешествий Аполлония, но ссылок на текст Филострата почти нет. Тредуэлл действительно нигде не показывает нам, что работает с самим текстом. Тема Аполлония служит для него лишь оправданием написания бессвязной диссертации о первом столетии в его собственном видении. Всё это весьма прискорбно, ибо, за исключением перевода Беруика, который практически невозможно достать, на английском языке не существует ничего ценного для обычного читателя<ref>«Языческий Христос» Ревиля искажает тему, а отношение к вопросу Ньюмена позволяет считать его работу анахронизмом для XX века.</ref><nowiki>; разве что короткий очерк Синнетта, имеющий скорее описательный характер, чем критический или пояснительный.</nowiki>

Так выглядит история мнений об Аполлонии; а теперь мы перейдём к Аполлонию в сочинении Филострата и попытаемся, когда это возможно, найти следы, оставленные этим человеком в истории, и прояснить характер его жизни и деятельности.

Так выглядит история мнений об Аполлонии; а теперь мы перейдём к Аполлонию в сочинении Филострата и попытаемся, когда это возможно, найти следы, оставленные этим человеком в истории, и прояснить характер его жизни и деятельности.

= <center>• Часть VI •<br />БИОГРАФ АПОЛЛОНИЯ</center> =

= <center>• Часть VI •<br />БИОГРАФ АПОЛЛОНИЯ</center> =

Флавий Филострат — автор единственной дошедшей до нас «Жизни Апо­л­­­­лония»<ref name="ftn58">Состоящей из восьми книг, написанных на греческом, под общим заглавием ''Τὰ ἐς τὸν Τυανέα Ἀπολλώνιον ''</ref>. Замечательный писатель и мыслитель жил в последней четверти II — первой половине III века (примерно 175-245 гг.). Им был организован известный литературный салон при императрице-философе<ref name="ftn59">ἡ φιλόσοφος , см. статью «Филострат» в словаре греческих и римских биографов Смита (Лондон, 1870), III, 327b.</ref> Юлии Домне, путеводной зве­зды Империи при правлении её мужа Септимия Севера и сына Каракаллы. Все три члена императорской фамилии изучали оккультные науки; в те давние времена оккультные науки, как добрые, так и злые были предметом всеобщей страсти. Скептически настроенный Гиббон пишет в своей статье о Севере и его знаменитом наследнике: «Подобно большинству африканцев, Север со страстью предавался пустому изучению магии и гадания, отлично разбирался в толкованиях сновидений и знамений и был хорошо знаком с наукой судейской астрологии, которая почти во все времена, за исключением нынешнего, властвовала над умами людей. Первую жену он потерял, когда был губернатором Лионской Галлии. При выборе второй он хотел соединиться именно с избранницей судьбы; и как только узнал, что у молодой женщины из сирийского города Эмеса ''царский гороскоп<ref name="ftn60">''Курсив — Гиббона.''</ref>, добился её руки. Юлия Домна<ref name="ftn61">Более правильно — Домна Юлия; Домна — это не сокращённая форма от «Домина», а сирийское имя императрицы.</ref> (ибо так её звали) заслужила всё то, что обещали ей звёзды. Она была необыкновенно хороша даже в преклонном возрасте<ref name="ftn62">Она умерла в 217 г.</ref>, живость её воображения сочеталась с решительностью характера и рассудительностью, столь редкой для её пола. Эти качества никогда не производили впечатления на тёмный и завистливый нрав её мужа<ref name="ftn63">Другие историки утверждают противоположное.</ref>. Но при правлении сына она занималась основными делами Империи с осмотрительностью, поддерживающей его авторитет, и со сдержанностью, которая иногда компенсировала его дикие выходки. Юлия довольно успешно занималась литературой и философией и пользовалась отличной репутацией. Она была покровительницей всех искусств и другом всех гениев»<ref name="ftn64">Gibbon, Decline and Fall, I, vi.</ref>.

Флавий Филострат — автор единственной дошедшей до нас «Жизни Апо­л­­­­лония»<ref>Состоящей из восьми книг, написанных на греческом, под общим заглавием ''Τὰ ἐς τὸν Τυανέα Ἀπολλώνιον ''</ref>. Замечательный писатель и мыслитель жил в последней четверти II — первой половине III века (примерно 175-245 гг.). Им был организован известный литературный салон при императрице-философе<ref>ἡ φιλόσοφος , см. статью «Филострат» в словаре греческих и римских биографов Смита (Лондон, 1870), III, 327b.</ref> Юлии Домне, путеводной зве­зды Империи при правлении её мужа Септимия Севера и сына Каракаллы. Все три члена императорской фамилии изучали оккультные науки; в те давние времена оккультные науки, как добрые, так и злые были предметом всеобщей страсти. Скептически настроенный Гиббон пишет в своей статье о Севере и его знаменитом наследнике: «Подобно большинству африканцев, Север со страстью предавался пустому изучению магии и гадания, отлично разбирался в толкованиях сновидений и знамений и был хорошо знаком с наукой судейской астрологии, которая почти во все времена, за исключением нынешнего, властвовала над умами людей. Первую жену он потерял, когда был губернатором Лионской Галлии. При выборе второй он хотел соединиться именно с избранницей судьбы; и как только узнал, что у молодой женщины из сирийского города Эмеса ''царский гороскоп<ref>''Курсив — Гиббона.''</ref>, добился её руки. Юлия Домна<ref>Более правильно — Домна Юлия; Домна — это не сокращённая форма от «Домина», а сирийское имя императрицы.</ref> (ибо так её звали) заслужила всё то, что обещали ей звёзды. Она была необыкновенно хороша даже в преклонном возрасте<ref>Она умерла в 217 г.</ref>, живость её воображения сочеталась с решительностью характера и рассудительностью, столь редкой для её пола. Эти качества никогда не производили впечатления на тёмный и завистливый нрав её мужа<ref>Другие историки утверждают противоположное.</ref>. Но при правлении сына она занималась основными делами Империи с осмотрительностью, поддерживающей его авторитет, и со сдержанностью, которая иногда компенсировала его дикие выходки. Юлия довольно успешно занималась литературой и философией и пользовалась отличной репутацией. Она была покровительницей всех искусств и другом всех гениев»<ref>Gibbon, Decline and Fall, I, vi.</ref>.

Таким образом, даже по этой несколько недоброжелательной оценке Гиббона мы видим, что Домна Юлия была женщиной с исключительным характером, чьи внешние поступки указывали на внутреннюю цель, и чья частная жизнь не сохранилась в записях. Именно по её просьбе Филострат написал «Жизнь Аполлония», и именно она снабдила писателя рукописями в качестве источников, которые, в свою очередь, хранила. Прекрасная дочь Бассиания, жрица солнца из Эмесы, была ревностным коллекционером книг со всего света, особенно рукописей философов, в том числе и различных биографических записей, касающихся знаменитых исследователей внутренней природы вещей.

Таким образом, даже по этой несколько недоброжелательной оценке Гиббона мы видим, что Домна Юлия была женщиной с исключительным характером, чьи внешние поступки указывали на внутреннюю цель, и чья частная жизнь не сохранилась в записях. Именно по её просьбе Филострат написал «Жизнь Аполлония», и именно она снабдила писателя рукописями в качестве источников, которые, в свою очередь, хранила. Прекрасная дочь Бассиания, жрица солнца из Эмесы, была ревностным коллекционером книг со всего света, особенно рукописей философов, в том числе и различных биографических записей, касающихся знаменитых исследователей внутренней природы вещей.

То, что Филострат был самым подходящим человеком для выполнения столь важной задачи, не подлежит сомнению. Действительно, он был искусным стилистом и опытным писателем, литературным критиком и пылким любителем древностей, — таким мы видим автора и в других его сочинениях. Но он скорее был софистом, чем философом, и, несмотря на то что являлся восторженным почитателем Пифагора и его школы, держался от неё в стороне. Филострат считался с нею из-за волшебной атмосферы любопытства и полётов живого воображения, в отличие от адептов школы, которых учение Пифагора приводило к практическому познанию скрытых сил души. Следовательно, мы должны ожидать, что писатель видел вещь только снаружи, но не понимал её изнутри.

То, что Филострат был самым подходящим человеком для выполнения столь важной задачи, не подлежит сомнению. Действительно, он был искусным стилистом и опытным писателем, литературным критиком и пылким любителем древностей, — таким мы видим автора и в других его сочинениях. Но он скорее был софистом, чем философом, и, несмотря на то что являлся восторженным почитателем Пифагора и его школы, держался от неё в стороне. Филострат считался с нею из-за волшебной атмосферы любопытства и полётов живого воображения, в отличие от адептов школы, которых учение Пифагора приводило к практическому познанию скрытых сил души. Следовательно, мы должны ожидать, что писатель видел вещь только снаружи, но не понимал её изнутри.

Вот рассказ Филострата об источниках, из которых он почерпнул информацию, касающуюся Аполлония<ref name="ftn65">Я использую повсюду текст Кайзера (издания 1846 и 1870 гг.).</ref>: «Я собрал свои материалы частично в городах, где его любили, частично в храмах, чьи обряды и предписания он возродил из забвения, частично из рассказов других людей о нём и частично из его собственных писем<ref name="ftn66">Собрание этих писем (но не полное) принадлежало императору Гадриану (117-138) и хранилось в его дворце в Антиуме (VIII, 20). Это дока­зы­вает, какой огромной славой пользовался Аполлоний вскоре после смерти, когда он был ещё жив в воспоминаниях. Следует отметить, что Гадриан был просвещённым правителем, знаменитым путешественником, любителем религии и был посвящён в Элевсинские мистерии.</ref>. Более подробную информацию я добыл следующим образом. Был человек по имени Дамис, получивший некоторое образование и ранее живший в древнем городе Нинусе<ref name="ftn67">Ниневии.</ref>. Он стал учеником Аполлония и делал записи о его путешествиях, в которых, как утверждает Дамис, он и сам участвовал, а также о взглядах, высказываниях и предсказаниях своего учителя. Кто-то из семьи Дамиса передал эти записи<ref name="ftn68">ὰς δέλτους, дощечки для письма. Это позволяет понять, что записи Дамиса не были обширными, хотя Филострат далее утверждает, что они очень подробны (I, 19).</ref>, о которых до сего времени никто не знал, императрице Юлии. Так как я входил в круг общения императрицы, которая любила литературу и покровительствовала ей, она приказала мне переписать эти наброски и улучшить их форму. Несмотря на то что ниневиец выражался ясно, стиль его был далёк от правильного. Я получил доступ к книге Максима Эгейского<ref name="ftn69">Один из императорских министров, известный своим красноречием, наставник Аполлония.</ref>, в которой перечислялись все деяния Аполлония в Эгее<ref name="ftn70">Город неподалёку от Тарсуса.</ref>. Есть также завещание, написанное Аполлонием, из которого можно узнать, что он обожествлял философию<ref name="ftn71">Apolloniὡς ὑποθειοάζων τὴν φιλοσοφίαν ἐγένετο. Понятие ὐποθειάζων встречается только в этом месте, и я не совсем уверен в его значении.</ref>. Что же касается четырёх книг Мерагения<ref name="ftn72">Это жизнеописание мимоходом упоминает Ориген в «Contra Celsum», VI, 41; изд. Ломматцах (Берлин, 1841), II, 373.</ref> об Аполлонии, то они не заслуживают внимания, ибо Мерагений почти ничего не знает о его жизни» (I, 2, 3).

Вот рассказ Филострата об источниках, из которых он почерпнул информацию, касающуюся Аполлония<ref>Я использую повсюду текст Кайзера (издания 1846 и 1870 гг.).</ref>: «Я собрал свои материалы частично в городах, где его любили, частично в храмах, чьи обряды и предписания он возродил из забвения, частично из рассказов других людей о нём и частично из его собственных писем<ref>Собрание этих писем (но не полное) принадлежало императору Гадриану (117-138) и хранилось в его дворце в Антиуме (VIII, 20). Это дока­зы­вает, какой огромной славой пользовался Аполлоний вскоре после смерти, когда он был ещё жив в воспоминаниях. Следует отметить, что Гадриан был просвещённым правителем, знаменитым путешественником, любителем религии и был посвящён в Элевсинские мистерии.</ref>. Более подробную информацию я добыл следующим образом. Был человек по имени Дамис, получивший некоторое образование и ранее живший в древнем городе Нинусе<ref>Ниневии.</ref>. Он стал учеником Аполлония и делал записи о его путешествиях, в которых, как утверждает Дамис, он и сам участвовал, а также о взглядах, высказываниях и предсказаниях своего учителя. Кто-то из семьи Дамиса передал эти записи<ref>ὰς δέλτους, дощечки для письма. Это позволяет понять, что записи Дамиса не были обширными, хотя Филострат далее утверждает, что они очень подробны (I, 19).</ref>, о которых до сего времени никто не знал, императрице Юлии. Так как я входил в круг общения императрицы, которая любила литературу и покровительствовала ей, она приказала мне переписать эти наброски и улучшить их форму. Несмотря на то что ниневиец выражался ясно, стиль его был далёк от правильного. Я получил доступ к книге Максима Эгейского<ref>Один из императорских министров, известный своим красноречием, наставник Аполлония.</ref>, в которой перечислялись все деяния Аполлония в Эгее<ref>Город неподалёку от Тарсуса.</ref>. Есть также завещание, написанное Аполлонием, из которого можно узнать, что он обожествлял философию<ref>Apolloniὡς ὑποθειοάζων τὴν φιλοσοφίαν ἐγένετο. Понятие ὐποθειάζων встречается только в этом месте, и я не совсем уверен в его значении.</ref>. Что же касается четырёх книг Мерагения<ref>Это жизнеописание мимоходом упоминает Ориген в «Contra Celsum», VI, 41; изд. Ломматцах (Берлин, 1841), II, 373.</ref> об Аполлонии, то они не заслуживают внимания, ибо Мерагений почти ничего не знает о его жизни» (I, 2, 3).

Таковы источники сочинения Филострата. К сожалению, теперь они нам недоступны, за исключением разве что нескольких писем. Причём, получение информации не составило для Филострата особого труда, так как в заключение (VIII, 3) он сообщает нам, что совершил путешествия в большинство частей «света» и повсюду слышал «восторженные отзывы»<ref name="ftn73">λόγοις δαιμονίοις.</ref> об Аполлонии. К тому же он хорошо знал храм, выстроенный на императорские деньги в память о философе в Тиане («ибо императоры не считали его недостойным таких же почестей, которые воздавали себе»). Надо полагать, что жрецы этого храма владели большой информацией об Аполлонии.

Таковы источники сочинения Филострата. К сожалению, теперь они нам недоступны, за исключением разве что нескольких писем. Причём, получение информации не составило для Филострата особого труда, так как в заключение (VIII, 3) он сообщает нам, что совершил путешествия в большинство частей «света» и повсюду слышал «восторженные отзывы»<ref>λόγοις δαιμονίοις.</ref> об Аполлонии. К тому же он хорошо знал храм, выстроенный на императорские деньги в память о философе в Тиане («ибо императоры не считали его недостойным таких же почестей, которые воздавали себе»). Надо полагать, что жрецы этого храма владели большой информацией об Аполлонии.

Следовательно, при тщательном критическом исследовании сочинения Филострата нам следует принимать во внимание все эти факторы и попытаться свести каждое утверждение к его оригинальному источнику. Но и на этом задача историка не ограничивается, ибо совершенно очевидно, что Филострат основательно «украсил» своё повествование многочисленными примечаниями и дополнениями, а также речевыми фигурами. Так как античные писатели не отделяли свои примечания от основного текста и не обозначали их каким-либо особым способом, нам следует постоянно быть начеку, чтобы выявить оригиналь­ные источники по примечаниям автора<ref name="ftn74">Очень редко можно найти столь ясное указание, как например, в I, 25: «Вот что мне удалось узнать... о Вавилоне».</ref>. Филострат часто упоминает какое-либо имя или тему, чтобы показать свои собственные познания, имеющие подчас фантастическую природу. Особенно это проявляется в описании индийских путешествий Аполлония. Индию тогда считали «краем света» (как, собственно, и долгое время после) и вокруг неё циркулировало огромное количество удивительнейших «рассказов путешественников», мифов и легенд. Достаточно лишь почитать рассказы об Индии<ref name="ftn75">См.: Э.Ф.Шванбек, Megasthenis Indica (Бонн, 1846); Дж.У.Маккриндл, Древняя Индия в описании Магестания и Арриана (Калькутта, Бомбей, Лондон, 1877), Торговля и судоходство в Эритрейском море (1879), Древняя Индия в описании Ктесия (1882), Древняя Индия в описании Птолемея (Лондон, 1885) и Вторжение Александра Великого в Индию (Лондон, 1893, 1896).</ref> начиная со времени Александра, чтобы обнаружить источник большинства тех удивительных случаев, которые Филострат описывает как произошедшие с Аполлонием. Вот один пример из доброй сотни: Аполлонию пришлось пересечь Кавказ (неясное название некоей гигантской горной гряды, опоясывающей северные пределы Арьяварты). А Прометей был прикован цепями именно на Кавказе, — об этом уже несколько веков рассказывали детям. Следовательно, если Аполлоний пересёк Кавказ, то он должен был видеть эти цепи. Так оно и было, убеждает нас Филострат (II, 3). Более того, он пред­ла­гает и дополнительную информацию — о том, что нельзя было понять, из чего эти цепи сделаны! Но после прочтения Мегастения длинный рассказ Филострата об ин­дийских путешествиях Аполлония (I, 41 — III, 58) станет несколько короче: выясняется, что наш известный автор просто заполняет страницу за страницей вставками из различных доступных ему текстов, посвящённых Индии<ref name="ftn76">Ещё один хороший пример — очерк о слонах, который Филострат взял из «Истории Ливии» Юбы (II, 13, 16).</ref>. По словам этих авторов, например, Порус<ref name="ftn77">Возможно, это титул или имеется в виду царь Пуруса.</ref> (раджа, побеждённый Александром) был древним царём Индии. Дело в том, что, рассказывая об Индии или другой малоизвестной стране, писатель в то время был вынужден использовать все связанные с нею популярные легенды, иначе у него остава­лось мало шансов на внимание читателей. Нужно было придать повествованию «местный колорит», что особенно касает­ся сочинения Филострата, построенного по всем правилам ораторского искусства.

Следовательно, при тщательном критическом исследовании сочинения Филострата нам следует принимать во внимание все эти факторы и попытаться свести каждое утверждение к его оригинальному источнику. Но и на этом задача историка не ограничивается, ибо совершенно очевидно, что Филострат основательно «украсил» своё повествование многочисленными примечаниями и дополнениями, а также речевыми фигурами. Так как античные писатели не отделяли свои примечания от основного текста и не обозначали их каким-либо особым способом, нам следует постоянно быть начеку, чтобы выявить оригиналь­ные источники по примечаниям автора<ref>Очень редко можно найти столь ясное указание, как например, в I, 25: «Вот что мне удалось узнать... о Вавилоне».</ref>. Филострат часто упоминает какое-либо имя или тему, чтобы показать свои собственные познания, имеющие подчас фантастическую природу. Особенно это проявляется в описании индийских путешествий Аполлония. Индию тогда считали «краем света» (как, собственно, и долгое время после) и вокруг неё циркулировало огромное количество удивительнейших «рассказов путешественников», мифов и легенд. Достаточно лишь почитать рассказы об Индии<ref>См.: Э.Ф.Шванбек, Megasthenis Indica (Бонн, 1846); Дж.У.Маккриндл, Древняя Индия в описании Магестания и Арриана (Калькутта, Бомбей, Лондон, 1877), Торговля и судоходство в Эритрейском море (1879), Древняя Индия в описании Ктесия (1882), Древняя Индия в описании Птолемея (Лондон, 1885) и Вторжение Александра Великого в Индию (Лондон, 1893, 1896).</ref> начиная со времени Александра, чтобы обнаружить источник большинства тех удивительных случаев, которые Филострат описывает как произошедшие с Аполлонием. Вот один пример из доброй сотни: Аполлонию пришлось пересечь Кавказ (неясное название некоей гигантской горной гряды, опоясывающей северные пределы Арьяварты). А Прометей был прикован цепями именно на Кавказе, — об этом уже несколько веков рассказывали детям. Следовательно, если Аполлоний пересёк Кавказ, то он должен был видеть эти цепи. Так оно и было, убеждает нас Филострат (II, 3). Более того, он пред­ла­гает и дополнительную информацию — о том, что нельзя было понять, из чего эти цепи сделаны! Но после прочтения Мегастения длинный рассказ Филострата об ин­дийских путешествиях Аполлония (I, 41 — III, 58) станет несколько короче: выясняется, что наш известный автор просто заполняет страницу за страницей вставками из различных доступных ему текстов, посвящённых Индии<ref>Ещё один хороший пример — очерк о слонах, который Филострат взял из «Истории Ливии» Юбы (II, 13, 16).</ref>. По словам этих авторов, например, Порус<ref>Возможно, это титул или имеется в виду царь Пуруса.</ref> (раджа, побеждённый Александром) был древним царём Индии. Дело в том, что, рассказывая об Индии или другой малоизвестной стране, писатель в то время был вынужден использовать все связанные с нею популярные легенды, иначе у него остава­лось мало шансов на внимание читателей. Нужно было придать повествованию «местный колорит», что особенно касает­ся сочинения Филострата, построенного по всем правилам ораторского искусства.

К тому же было принято вставлять в повествование заранее подготовленные речи, вкладывая их в уста хорошо известных участников исторических событий. Хорошим примером сказанному могут послужить сочинения Тукидида и «Деяния Апостолов». Так поступает и Филострат.

К тому же было принято вставлять в повествование заранее подготовленные речи, вкладывая их в уста хорошо известных участников исторических событий. Хорошим примером сказанному могут послужить сочинения Тукидида и «Деяния Апостолов». Так поступает и Филострат.

Но пускаться в детальное исследование этой темы стало бы слишком долгим делом (хотя автор сделал примечания для всех подобных моментов) и пришлось бы написать не обзор, а целую книгу. Поэтому мы отмечаем лишь некоторые подобные моменты, дабы читатель был всегда начеку и мог отделить слова Филострата от текста первоисточников<ref name="ftn78">Филострат вовсе не скрывает своих приукрашиваний. См., например, II, 17, где он говорит: «Но я не буду ничего говорить по поводу змей, способ охоты на которых описывает Дамас».</ref>.

Но пускаться в детальное исследование этой темы стало бы слишком долгим делом (хотя автор сделал примечания для всех подобных моментов) и пришлось бы написать не обзор, а целую книгу. Поэтому мы отмечаем лишь некоторые подобные моменты, дабы читатель был всегда начеку и мог отделить слова Филострата от текста первоисточников<ref>Филострат вовсе не скрывает своих приукрашиваний. См., например, II, 17, где он говорит: «Но я не буду ничего говорить по поводу змей, способ охоты на которых описывает Дамас».</ref>.

Разумеется, мы должны отчётливо понимать важность критического подхода, когда речь заходит об определённых исторических фактах, нам также следует остерегаться выводов, сделанных с точки зрения современных предубеждений. Есть лишь одна античная литература, к которой на Западе всегда относились с настоящей симпатией, — иудейско-христианская. В ней одной хорошо разбирались. Другая античная литература, трактующая религиозные вопросы иначе, чем иудаизм или христианство, казалась чуждой, а непонятное или необычное в ней даже вызывало отторжение. Высказывания и дела еврейских пророков, Иисуса и апостолов украшались стилистическими приёмами и толковались лучшими умами того времени. Тогда как высказывания и дела других пророков и учителей по большей части становились предметом самой беспощадной критики, причём не делалось никакой попытки понять их точку зрения. Если бы суждения всегда были беспристрастными, то сегодня в мире было бы больше сочувствия, широты взглядов, понимания природы, людей и самого Бога, — а в целом, больше душевного опыта.

Разумеется, мы должны отчётливо понимать важность критического подхода, когда речь заходит об определённых исторических фактах, нам также следует остерегаться выводов, сделанных с точки зрения современных предубеждений. Есть лишь одна античная литература, к которой на Западе всегда относились с настоящей симпатией, — иудейско-христианская. В ней одной хорошо разбирались. Другая античная литература, трактующая религиозные вопросы иначе, чем иудаизм или христианство, казалась чуждой, а непонятное или необычное в ней даже вызывало отторжение. Высказывания и дела еврейских пророков, Иисуса и апостолов украшались стилистическими приёмами и толковались лучшими умами того времени. Тогда как высказывания и дела других пророков и учителей по большей части становились предметом самой беспощадной критики, причём не делалось никакой попытки понять их точку зрения. Если бы суждения всегда были беспристрастными, то сегодня в мире было бы больше сочувствия, широты взглядов, понимания природы, людей и самого Бога, — а в целом, больше душевного опыта.

= <center>• Часть VII •<br />МОЛОДОСТЬ</center> =

= <center>• Часть VII •<br />МОЛОДОСТЬ</center> =

Аполлоний родился<ref name="ftn79">Ходили легенды об удивительных событиях, сопутствовавших его рождению, — той же природы, что и все подобные легенды о рождении великих людей.</ref> в Тиане, городе на юге Каппадокии, примерно в первые годы христианской эпохи. Его родители происходили из древнего рода и были довольно богаты (i., 4). В детстве Аполлоний проявлял признаки хорошей памяти и склонности к наукам, а ещё был очень красивым. В возрасте четырнадцати лет его отправили в Тарсус, известный научный центр того времени, для завершения образования. Но краснобайство и образ жизни этих «школ» не подходили его серьёзному характеру, и он поспешно отбыл в Эгею — город на морском побережье к востоку от Тарсуса. Здесь Аполлоний нашёл более подходящее для себя окружение и с пылом погрузился в изучение философии. Он познакомился со жрецами храма Эскулапа, в котором занимались и лечением людей, а также с учениками и учителями платонической, стоической, перипатетической и эпикурейской школ философии. Несмо­тря на то что Аполлоний внимательно изучал эти философские системы, по-настоящему ему было интересно только учение Пифагора. При его изучении Аполлоний проявлял необычайную глубину понимания<ref name="ftn80">ἀρρήτῳ τινὶ σοφία ξυνέλαβε.</ref>, несмотря на то, что наставник Эвксе­ний вовсе не практиковал учение, а лишь как попугай бессмысленно повторял доктрины. Такое преподавание было недостаточно для нетерпеливого духа Аполлония; его необычайная «память», наполнявшая жизнью однообразное бормотание наставника, заставляла его двигаться вперёд. В шестнадцать лет «он окунулся в пифагорейскую жизнь, вдохновлённый великим»<ref name="ftn81">Речь идёт не о наставнике, а о «внутренней памяти», или «даймоне».</ref>. Тем не менее Аполлоний сохранил привязанность к своему учителю и щедро наградил его (I, 7).

Аполлоний родился<ref>Ходили легенды об удивительных событиях, сопутствовавших его рождению, — той же природы, что и все подобные легенды о рождении великих людей.</ref> в Тиане, городе на юге Каппадокии, примерно в первые годы христианской эпохи. Его родители происходили из древнего рода и были довольно богаты (i., 4). В детстве Аполлоний проявлял признаки хорошей памяти и склонности к наукам, а ещё был очень красивым. В возрасте четырнадцати лет его отправили в Тарсус, известный научный центр того времени, для завершения образования. Но краснобайство и образ жизни этих «школ» не подходили его серьёзному характеру, и он поспешно отбыл в Эгею — город на морском побережье к востоку от Тарсуса. Здесь Аполлоний нашёл более подходящее для себя окружение и с пылом погрузился в изучение философии. Он познакомился со жрецами храма Эскулапа, в котором занимались и лечением людей, а также с учениками и учителями платонической, стоической, перипатетической и эпикурейской школ философии. Несмо­тря на то что Аполлоний внимательно изучал эти философские системы, по-настоящему ему было интересно только учение Пифагора. При его изучении Аполлоний проявлял необычайную глубину понимания<ref>ἀρρήτῳ τινὶ σοφία ξυνέλαβε.</ref>, несмотря на то, что наставник Эвксе­ний вовсе не практиковал учение, а лишь как попугай бессмысленно повторял доктрины. Такое преподавание было недостаточно для нетерпеливого духа Аполлония; его необычайная «память», наполнявшая жизнью однообразное бормотание наставника, заставляла его двигаться вперёд. В шестнадцать лет «он окунулся в пифагорейскую жизнь, вдохновлённый великим»<ref>Речь идёт не о наставнике, а о «внутренней памяти», или «даймоне».</ref>. Тем не менее Аполлоний сохранил привязанность к своему учителю и щедро наградил его (I, 7).

Когда Эвксений спросил Аполлония, как он собирается начать свою новую жизнь, тот ответил: «Как врачи очищают своих пациентов». С этого момента он отказался притрагиваться к любой пище животного происхождения, полагая, что она отупляет мозг и делает его нечистым. Он считал, что единственно чистая пища — та, которую производит земля: фрукты и овощи. Он также воздерживался от вина, ибо оно, хотя и делается из плодов, «делает мутным эфир<ref name="ftn82">Видимо, речь идёт о мозговом веществе.</ref> в душе» и «разрушает спокойствие разума». Более того, он ходил босиком, отпустил длинные волосы и не носил ничего кроме полотна. Теперь он жил в храме, к восторгу жрецов и с явного одобрения Эскулапа<ref name="ftn83">По-видимому, Аполлония поддерживали в его стараниях те невидимые помощники храма, которые осуществляли лечение с помощью снов, и оказывали ему помощь психическими и гипнотическими методами.</ref>, и быстро получил такую известность из-за своего аскетизма и благочестивой жизни, что слова<ref name="ftn84">«Куда ты спешишь, Ты хочешь увидеть этого юношу?»</ref> киликийцев о нём стали пословицей (I, 8).

Когда Эвксений спросил Аполлония, как он собирается начать свою новую жизнь, тот ответил: «Как врачи очищают своих пациентов». С этого момента он отказался притрагиваться к любой пище животного происхождения, полагая, что она отупляет мозг и делает его нечистым. Он считал, что единственно чистая пища — та, которую производит земля: фрукты и овощи. Он также воздерживался от вина, ибо оно, хотя и делается из плодов, «делает мутным эфир<ref>Видимо, речь идёт о мозговом веществе.</ref> в душе» и «разрушает спокойствие разума». Более того, он ходил босиком, отпустил длинные волосы и не носил ничего кроме полотна. Теперь он жил в храме, к восторгу жрецов и с явного одобрения Эскулапа<ref>По-видимому, Аполлония поддерживали в его стараниях те невидимые помощники храма, которые осуществляли лечение с помощью снов, и оказывали ему помощь психическими и гипнотическими методами.</ref>, и быстро получил такую известность из-за своего аскетизма и благочестивой жизни, что слова<ref>«Куда ты спешишь, Ты хочешь увидеть этого юношу?»</ref> киликийцев о нём стали пословицей (I, 8).

Когда ему было двадцать, умер его отец (мать умерла несколькими годами ранее), оставив значительное состояние, которое Аполлонию предстояло разделить с братом, необузданным и распущенным юношей двадцати трёх лет. Будучи несовершеннолетним, Аполлоний продолжает жить в Эгее в храме Эскулапа, который к тому времени становится активным научным центром. По наступлении совершеннолетия он вернулся в Тиану, чтобы попытаться отвратить брата от его порочной жизни. Но тот уже потратил свою законную долю наследства, и Аполлоний тут же отдал ему половину своей доли и мягкими увещеваниями вернул ему мужество. Видимо, Аполлоний решил привести в порядок дела своей семьи, потому что остальную часть наследства он распределил между рядом своих родственников, а себе оставил жалкие гроши; он сказал, что ему много не нужно, а жениться он никогда не станет (I, 13).

Когда ему было двадцать, умер его отец (мать умерла несколькими годами ранее), оставив значительное состояние, которое Аполлонию предстояло разделить с братом, необузданным и распущенным юношей двадцати трёх лет. Будучи несовершеннолетним, Аполлоний продолжает жить в Эгее в храме Эскулапа, который к тому времени становится активным научным центром. По наступлении совершеннолетия он вернулся в Тиану, чтобы попытаться отвратить брата от его порочной жизни. Но тот уже потратил свою законную долю наследства, и Аполлоний тут же отдал ему половину своей доли и мягкими увещеваниями вернул ему мужество. Видимо, Аполлоний решил привести в порядок дела своей семьи, потому что остальную часть наследства он распределил между рядом своих родственников, а себе оставил жалкие гроши; он сказал, что ему много не нужно, а жениться он никогда не станет (I, 13).

Теперь он принял обет молчания на пять лет, ибо решил ничего не писать о философии, пока не пройдёт через такое полезное испытание. Эти пять лет прошли главным образом в Памфилии и Киликии, и, хотя Аполлоний уделял много времени учёбе, он не заточал себя в какой-либо общине или монастыре, а путешествовал из города в город. Искушений для нарушения принятого обета было множество. Его странный вид привлекал всеобщее внимание, насмешливый народ делал молчаливого философа объектом своего бессовестного остроумия. Он же мог защититься от их грубости и непонимания только выражением достоинства на лице и блеском глаз, которые теперь могли видеть и прошлое и будущее. Он много раз был готов взорваться в ответ на сильное оскорбление или лживую сплетню, но всегда сдерживал себя словами: «Сердце, будь терпеливым, а ты, язык мой, молчи»<ref name="ftn85">Ср.: Одиссея, XX, 18.</ref> (I, 14).

Теперь он принял обет молчания на пять лет, ибо решил ничего не писать о философии, пока не пройдёт через такое полезное испытание. Эти пять лет прошли главным образом в Памфилии и Киликии, и, хотя Аполлоний уделял много времени учёбе, он не заточал себя в какой-либо общине или монастыре, а путешествовал из города в город. Искушений для нарушения принятого обета было множество. Его странный вид привлекал всеобщее внимание, насмешливый народ делал молчаливого философа объектом своего бессовестного остроумия. Он же мог защититься от их грубости и непонимания только выражением достоинства на лице и блеском глаз, которые теперь могли видеть и прошлое и будущее. Он много раз был готов взорваться в ответ на сильное оскорбление или лживую сплетню, но всегда сдерживал себя словами: «Сердце, будь терпеливым, а ты, язык мой, молчи»<ref>Ср.: Одиссея, XX, 18.</ref> (I, 14).

Он делал добрые дела молча и даже в таком юном возрасте начал бороться с пороками. С помощью глаз, рук и движений головы он заставлял себя понимать, а однажды, под Аспендусом в Памфилии, предотвратил серьёзный бунт, успокоив толпу повелительными жестами, написав потом на табличках то, что хотел сказать (I, 15).

Он делал добрые дела молча и даже в таком юном возрасте начал бороться с пороками. С помощью глаз, рук и движений головы он заставлял себя понимать, а однажды, под Аспендусом в Памфилии, предотвратил серьёзный бунт, успокоив толпу повелительными жестами, написав потом на табличках то, что хотел сказать (I, 15).

Тут, очевидно, Филострат целиком опирался на рассказ Максима Эгейского, по крайней мере, до времени, когда Аполлоний покинул Эгею. Далее в его повествовании следует значительный пробел, и две короткие главы с рассуждениями общего содержания (I, 16, 17) — это всё, чем охватил Филострат период в пятнадцать-двадцать лет<ref name="ftn86">Я, однако, склонен думать, что Аполлоний, отправляясь в свои индийские путешествия, был ещё молодым человеком, а не в возрасте сорока шести лет, как полагают некоторые. Но трудности с установлением большинства дат просто непреодолимы.</ref> , после которого начинаются записки Дамиса.

Тут, очевидно, Филострат целиком опирался на рассказ Максима Эгейского, по крайней мере, до времени, когда Аполлоний покинул Эгею. Далее в его повествовании следует значительный пробел, и две короткие главы с рассуждениями общего содержания (I, 16, 17) — это всё, чем охватил Филострат период в пятнадцать-двадцать лет<ref>Я, однако, склонен думать, что Аполлоний, отправляясь в свои индийские путешествия, был ещё молодым человеком, а не в возрасте сорока шести лет, как полагают некоторые. Но трудности с установлением большинства дат просто непреодолимы.</ref> , после которого начинаются записки Дамиса.

После пяти лет молчания мы находим Аполлония в Антиохии, но это, похоже, был лишь случайный эпизод в длинной череде путешествий и работы. Вероятно, пребыванию философа в Антиохии Филострат уделяет большое внимание лишь потому, что в этом часто посещаемом путешественниками городе он смог узнать хоть что-то о данном периоде жизни Аполлония. Далее из слов Филострата (I, 20, IV, 37) мы случайно узнаём, что Аполлоний провёл некоторое время среди аравийцев и обучался у них. Под Аравией следует понимать страну к югу от Палестины, бывшую в тот период очагом сообществ мистиков. Места, которые посещал Аполлоний, были малоизвестными, там царил дух святости, они не были застроены беспокойными городами, — для бесед, как он сам говорил, ему требовались «люди, а не народ»<ref name="ftn87">φήσας οὐκ ἀνθρώπων ἑαυτῷ δεῖν, ἀλλ᾽ ἀνδρῶν.</ref>. Аполлоний объезжал один за другим храмы, святилища и сообщества; отсюда мы можем заключить, что посвящение в них, если таковое и было, напоминало скорее обычный масонский обряд. По всей вероятности поэтому перед Аполлонием открывались двери гостеприимства.

После пяти лет молчания мы находим Аполлония в Антиохии, но это, похоже, был лишь случайный эпизод в длинной череде путешествий и работы. Вероятно, пребыванию философа в Антиохии Филострат уделяет большое внимание лишь потому, что в этом часто посещаемом путешественниками городе он смог узнать хоть что-то о данном периоде жизни Аполлония. Далее из слов Филострата (I, 20, IV, 37) мы случайно узнаём, что Аполлоний провёл некоторое время среди аравийцев и обучался у них. Под Аравией следует понимать страну к югу от Палестины, бывшую в тот период очагом сообществ мистиков. Места, которые посещал Аполлоний, были малоизвестными, там царил дух святости, они не были застроены беспокойными городами, — для бесед, как он сам говорил, ему требовались «люди, а не народ»<ref>φήσας οὐκ ἀνθρώπων ἑαυτῷ δεῖν, ἀλλ᾽ ἀνδρῶν.</ref>. Аполлоний объезжал один за другим храмы, святилища и сообщества; отсюда мы можем заключить, что посвящение в них, если таковое и было, напоминало скорее обычный масонский обряд. По всей вероятности поэтому перед Аполлонием открывались двери гостеприимства.

Но куда бы философ ни отправлялся, он всегда придерживался определённого режима дня. На восходе солнца он в одиночестве выполнял религиозные упражнения, о сути которых рассказывал лишь тем, кто прошёл через подготовку «четырёх лет» (пяти лет?) молчания. Затем он беседовал со жрецами храма или с руководителями общины — в зависимости от того, где останавливался: в греческом или не греческом храмах с публичными обрядами или, быть может, в общине с собственными традициями, стоящей в стороне от общественного культа<ref name="ftn88">ἰδιότροπα</ref>. Таким образом, он старался вернуть публичным культам чистоту их древних традиций и предложить тайным братствам усовершенствования в их практиках. Наиболее важную работу Аполлоний проводил с теми, кто вёл внутреннюю жизнь и кто уже смотрел на него как на учителя скрытого знания. Своим товарищам (''etaАirouV'') и ученикам (''omilhtАaV'') он уделял много внимания, всегда был готов ответить на их вопросы, дать совет или наставление. Было бы неверно считать, что он пренебрегал массами, Аполлоний обучал их только после полудня. Он говорил, что живущим внутренней жизнью<ref name="ftn89">τοὺς οὕτω φιλοσοφοῦντας</ref>, следует на заре войти в общество богов<ref name="ftn90">По-видимому, это означает молчаливую меди­тацию.</ref><nowiki>; до полудня давать и получать наставления о священных вещах и только после полудня заниматься человеческими делами. Иными словами, утро Аполлоний посвящал божественной науке, а вторую половину дня — наставлениям в этике и практической жизни. Вечером он купался в холодной воде, как делали многие мистики в то время и в тех странах, особенно ессеи и терапевты (I, 16). </nowiki>

Но куда бы философ ни отправлялся, он всегда придерживался определённого режима дня. На восходе солнца он в одиночестве выполнял религиозные упражнения, о сути которых рассказывал лишь тем, кто прошёл через подготовку «четырёх лет» (пяти лет?) молчания. Затем он беседовал со жрецами храма или с руководителями общины — в зависимости от того, где останавливался: в греческом или не греческом храмах с публичными обрядами или, быть может, в общине с собственными традициями, стоящей в стороне от общественного культа<ref>ἰδιότροπα</ref>. Таким образом, он старался вернуть публичным культам чистоту их древних традиций и предложить тайным братствам усовершенствования в их практиках. Наиболее важную работу Аполлоний проводил с теми, кто вёл внутреннюю жизнь и кто уже смотрел на него как на учителя скрытого знания. Своим товарищам (''etaАirouV'') и ученикам (''omilhtАaV'') он уделял много внимания, всегда был готов ответить на их вопросы, дать совет или наставление. Было бы неверно считать, что он пренебрегал массами, Аполлоний обучал их только после полудня. Он говорил, что живущим внутренней жизнью<ref>τοὺς οὕτω φιλοσοφοῦντας</ref>, следует на заре войти в общество богов<ref>По-видимому, это означает молчаливую меди­тацию.</ref><nowiki>; до полудня давать и получать наставления о священных вещах и только после полудня заниматься человеческими делами. Иными словами, утро Аполлоний посвящал божественной науке, а вторую половину дня — наставлениям в этике и практической жизни. Вечером он купался в холодной воде, как делали многие мистики в то время и в тех странах, особенно ессеи и терапевты (I, 16). </nowiki>

«После этих вещей», говорит Филострат туманно, словно евангельский автор, Аполлоний решил посетить брахманов и сарманов<ref name="ftn91">Брахманов и буддистов. «Сарман» — это грече­ское искажение санскритского «шрамана» и палийского «самано» — слов, обозначавших буддийского аскета или монаха. Невежество же переписчиков превратило сарманов сначала в германцев, а затем — в гирканийцев!</ref>. Что побудило философа пуститься в столь долгое и опасное путешествие — об этом Филострат нигде не сообщает. Говорит лишь, что Аполлоний подумал, что путешествие — неплохое занятие для молодого<ref name="ftn92">Это показывает, что Аполлоний был ещё молод, а не в возрасте 40-50 лет, как утверждают некоторые. Тредуэлл (с. 77) датирует индийские путешествия 41-54 гг.</ref> человека. Но совершенно очевидно, что Аполлоний никогда не пу­тешествовал просто ради путешествия. Всё, что он делал, было предпринято с определённой целью. А в этом случае его ориентирами, как он уверял своих учеников, старавшихся отговорить его от этого мероприятия и отказавшихся сопровождать его, были мудрость и его внутренний наставник (даймон). «Поскольку вы малодушны, — сказал одинокий пилигрим, — я прощаюсь с вами. А что касается меня, то я должен идти туда, куда ведут меня мудрость и моё внутреннее “я”. Мои советчики — боги, а я не могу не доверять их советам» (I, 18).

«После этих вещей», говорит Филострат туманно, словно евангельский автор, Аполлоний решил посетить брахманов и сарманов<ref>Брахманов и буддистов. «Сарман» — это грече­ское искажение санскритского «шрамана» и палийского «самано» — слов, обозначавших буддийского аскета или монаха. Невежество же переписчиков превратило сарманов сначала в германцев, а затем — в гирканийцев!</ref>. Что побудило философа пуститься в столь долгое и опасное путешествие — об этом Филострат нигде не сообщает. Говорит лишь, что Аполлоний подумал, что путешествие — неплохое занятие для молодого<ref>Это показывает, что Аполлоний был ещё молод, а не в возрасте 40-50 лет, как утверждают некоторые. Тредуэлл (с. 77) датирует индийские путешествия 41-54 гг.</ref> человека. Но совершенно очевидно, что Аполлоний никогда не пу­тешествовал просто ради путешествия. Всё, что он делал, было предпринято с определённой целью. А в этом случае его ориентирами, как он уверял своих учеников, старавшихся отговорить его от этого мероприятия и отказавшихся сопровождать его, были мудрость и его внутренний наставник (даймон). «Поскольку вы малодушны, — сказал одинокий пилигрим, — я прощаюсь с вами. А что касается меня, то я должен идти туда, куда ведут меня мудрость и моё внутреннее “я”. Мои советчики — боги, а я не могу не доверять их советам» (I, 18).

Дамис был восторженным поклонником Аполлония. Он видел в своём учителе существо, близкое к божеству, наделённое волшебными способностями, которым он постоянно удивлялся, но которых так и не понял. Как и Ананда, любимый ученик и постоянный спутник Будды, Дамис очень медленно продвигался в постижении истинной природы духовной науки. Ему всегда приходилось оставаться во дворе при посещении храмов и общин, к святыням и тайнам которых Аполлоний имел полный доступ.

Дамис был восторженным поклонником Аполлония. Он видел в своём учителе существо, близкое к божеству, наделённое волшебными способностями, которым он постоянно удивлялся, но которых так и не понял. Как и Ананда, любимый ученик и постоянный спутник Будды, Дамис очень медленно продвигался в постижении истинной природы духовной науки. Ему всегда приходилось оставаться во дворе при посещении храмов и общин, к святыням и тайнам которых Аполлоний имел полный доступ.

В своём повествовании ученик часто демонстрирует незнание планов и намерений своего учителя<ref name="ftn93">См. особенно III, 15, 41; V, 5, 10; VII, 10, 13; VIII, 28.</ref>. Следующий факт напрямую подтверждает это: он отзывается о сделанных записях как о «крошках»<ref name="ftn94">ἐκφατνίσματα.</ref> с «пиршеств богов» (I, 19) — тех самых пиршеств, о которых он мог узнать главным образом от Аполлония; узнать только то, что учитель считал нужным ему рассказать. Поэтому о самих «пиршествах» он, несомненно, имел неправильное представление и приукрашивал услышанное своим воображением. Можно с уверенностью сказать, что Дамис не входил в круг посвящённых, что говорит не только о поверхностности его натуры, но и характеризует точку зрения ученика во многом, как наивную.

В своём повествовании ученик часто демонстрирует незнание планов и намерений своего учителя<ref>См. особенно III, 15, 41; V, 5, 10; VII, 10, 13; VIII, 28.</ref>. Следующий факт напрямую подтверждает это: он отзывается о сделанных записях как о «крошках»<ref>ἐκφατνίσματα.</ref> с «пиршеств богов» (I, 19) — тех самых пиршеств, о которых он мог узнать главным образом от Аполлония; узнать только то, что учитель считал нужным ему рассказать. Поэтому о самих «пиршествах» он, несомненно, имел неправильное представление и приукрашивал услышанное своим воображением. Можно с уверенностью сказать, что Дамис не входил в круг посвящённых, что говорит не только о поверхностности его натуры, но и характеризует точку зрения ученика во многом, как наивную.

Из повествования высвечивается и другой очевидный факт: Дамис был робкого характера<ref name="ftn95">См. особенно VII, 13, 14, 15, 22, 31.</ref>. Он постоянно боялся и себя самого, и своего учителя; и когда же в конце Домициан заключает Аполлония в тюрьму, лишь чудесное избавление учителя от оков прямо на глазах у Дамиса убеждает последнего, что жертва Аполлония была добровольной.

Из повествования высвечивается и другой очевидный факт: Дамис был робкого характера<ref>См. особенно VII, 13, 14, 15, 22, 31.</ref>. Он постоянно боялся и себя самого, и своего учителя; и когда же в конце Домициан заключает Аполлония в тюрьму, лишь чудесное избавление учителя от оков прямо на глазах у Дамиса убеждает последнего, что жертва Аполлония была добровольной.

В целом же Дамис предстаёт перед нами восторженным и любящим. В силу своего характера и натуры он ухватывается за неважную деталь и преувеличивает её, и в то же время мимоходом сообщает о действительно существенных моментах. Распознать такие моменты сложно, поскольку о том, что они имели место, Дамис заключает по каким-то намёкам Аполлония. По мере продвижения тон повествования становится более благоразумным; но то, что пропускает Дамис, с готовностью восполняет Филострат, используя собственные запасы чудес.

В целом же Дамис предстаёт перед нами восторженным и любящим. В силу своего характера и натуры он ухватывается за неважную деталь и преувеличивает её, и в то же время мимоходом сообщает о действительно существенных моментах. Распознать такие моменты сложно, поскольку о том, что они имели место, Дамис заключает по каким-то намёкам Аполлония. По мере продвижения тон повествования становится более благоразумным; но то, что пропускает Дамис, с готовностью восполняет Филострат, используя собственные запасы чудес.

Но даже если мы вооружимся скальпелем критики и срежем всю плоть с этого тела предания и легенд, останется ещё скелет фактов, которые говорят об Аполлонии и дают нам некоторое представление о его личности.

Но даже если мы вооружимся скальпелем критики и срежем всю плоть с этого тела предания и легенд, останется ещё скелет фактов, которые говорят об Аполлонии и дают нам некоторое представление о его личности.

Аполлоний был одним из известней­ших путешественников античности. Филострат перечисляет следующие основные страны и места, которые он посетил<ref name="ftn96">В этом списке полно пробелов, так что не сле­дует считать записки Дамиса полным отчётом о многочисленных маршрутах; более того, похоже, что все путешествия, в которых не принимал участия сам Дамис, не упоминаются.</ref>. Из Нин (I, 19) Аполлоний отправляется в Вавилон (I, 21), где проводит один год и восемь месяцев (I, 40) и посещает прилегающие города — такие, как Экбатана, столица Мидии (I, 39); от Вавилона и до индийской границы не упоминается никаких названий. По всей вероятности, Индия тогда начиналась с Хайбарского перевала (II, 6)<ref name="ftn97">Отсюда, во всяком случае, они увидели гиган­т­ские горы Имаус (Гимават), или Гималайский хребет, где находилась великая гора Мерос (Меру). Название этого индийского Олимпа превратилось в греческом языке в Мерос, а во времена экспедиции Александра появился миф о том, что Бахус родился из бедра (''meros'') Зевса — видимо, это один из фактов, на основании которых профессор Макс Мюллер заклеймил всю мифологию как «болезнь языка».</ref>, ибо первым упоминаемым го­родом на этом отрезке пути был Таксила (Атток) (II, 20). Далее они пересекли притоки Инда (I, 43), вышли в долину Ганга (III, 5) и наконец прибыли в «монастырь мудрых людей» (III, 10), где Аполлоний провёл четыре месяца (III, 50).

Аполлоний был одним из известней­ших путешественников античности. Филострат перечисляет следующие основные страны и места, которые он посетил<ref>В этом списке полно пробелов, так что не сле­дует считать записки Дамиса полным отчётом о многочисленных маршрутах; более того, похоже, что все путешествия, в которых не принимал участия сам Дамис, не упоминаются.</ref>. Из Нин (I, 19) Аполлоний отправляется в Вавилон (I, 21), где проводит один год и восемь месяцев (I, 40) и посещает прилегающие города — такие, как Экбатана, столица Мидии (I, 39); от Вавилона и до индийской границы не упоминается никаких названий. По всей вероятности, Индия тогда начиналась с Хайбарского перевала (II, 6)<ref>Отсюда, во всяком случае, они увидели гиган­т­ские горы Имаус (Гимават), или Гималайский хребет, где находилась великая гора Мерос (Меру). Название этого индийского Олимпа превратилось в греческом языке в Мерос, а во времена экспедиции Александра появился миф о том, что Бахус родился из бедра (''meros'') Зевса — видимо, это один из фактов, на основании которых профессор Макс Мюллер заклеймил всю мифологию как «болезнь языка».</ref>, ибо первым упоминаемым го­родом на этом отрезке пути был Таксила (Атток) (II, 20). Далее они пересекли притоки Инда (I, 43), вышли в долину Ганга (III, 5) и наконец прибыли в «монастырь мудрых людей» (III, 10), где Аполлоний провёл четыре месяца (III, 50).

По-видимому, этот монастырь находился в Непале, в горах, а ближайший «город» назывался Парака. В этом слове проглядывает путаница, которую Филострат внёс в рассказ Дамиса, а Дамис, в свою очередь, произвёл удивительные трансформации с индийскими названиями. В Параку, по всей видимости, превратилась Бхарата — название долины Ганга, где жили влиятельные арии. Вероятно также, что «мудрые люди» — это буддисты, ибо они жили в τύρσις— месте, которое Дамис принял за форт или крепость.

По-видимому, этот монастырь находился в Непале, в горах, а ближайший «город» назывался Парака. В этом слове проглядывает путаница, которую Филострат внёс в рассказ Дамиса, а Дамис, в свою очередь, произвёл удивительные трансформации с индийскими названиями. В Параку, по всей видимости, превратилась Бхарата — название долины Ганга, где жили влиятельные арии. Вероятно также, что «мудрые люди» — это буддисты, ибо они жили в τύρσις— месте, которое Дамис принял за форт или крепость.

Практически нет сомнений в том, что Филострат ничего не мог поделать с индийскими географическими названиями из дневника Дамиса. Все они были ему незнакомы, и, исчерпав скудный запас греческих названий, известных ему по отчётам экспедиции Александра, он неопределённо говорит о «концах света», пока наши путешественники не пускаются в обратный путь и не оказываются в устье Инда. Очевидный факт, что Аполлоний имел конкретную цель: отыскать определённую общину — так подействовал на воображение Филострата (возможно, и на Дамиса), что он описывает эту общину как единственный центр подобного рода в Индии. Аполлоний отправился в Индию с конкретной целью и вернулся с определённой Миссией<ref name="ftn98">Упоминая о своих наставниках, он говорит: «Я всегда вспоминаю своих учителей и путешествие по миру, когда обучаю вас тому, что узнал от них» (VI, 18).</ref>. Путешествуя, он, вероятно, разыскивал неких «мудрых людей» и вёл постоянные расспросы относительно их места пребывания. Долгие поиски заставили Дамиса вообразить, что те, кого искал учитель, были «гимнософистами» (буквально — «обнажёнными философами») из популярных греческих легенд. А в легендах, в свою очередь, по неведению рассказчиков, все индусские аскеты наделялись самыми невероятными свойствами.

Практически нет сомнений в том, что Филострат ничего не мог поделать с индийскими географическими названиями из дневника Дамиса. Все они были ему незнакомы, и, исчерпав скудный запас греческих названий, известных ему по отчётам экспедиции Александра, он неопределённо говорит о «концах света», пока наши путешественники не пускаются в обратный путь и не оказываются в устье Инда. Очевидный факт, что Аполлоний имел конкретную цель: отыскать определённую общину — так подействовал на воображение Филострата (возможно, и на Дамиса), что он описывает эту общину как единственный центр подобного рода в Индии. Аполлоний отправился в Индию с конкретной целью и вернулся с определённой Миссией<ref>Упоминая о своих наставниках, он говорит: «Я всегда вспоминаю своих учителей и путешествие по миру, когда обучаю вас тому, что узнал от них» (VI, 18).</ref>. Путешествуя, он, вероятно, разыскивал неких «мудрых людей» и вёл постоянные расспросы относительно их места пребывания. Долгие поиски заставили Дамиса вообразить, что те, кого искал учитель, были «гимнософистами» (буквально — «обнажёнными философами») из популярных греческих легенд. А в легендах, в свою очередь, по неведению рассказчиков, все индусские аскеты наделялись самыми невероятными свойствами.

Но вернёмся к нашему маршруту. Пу­те­шествие от Инда к устью Евфрата (III, 52-58) Филострат украшает различными небылицами, включая в описание названия городов и островов, которые он мог узнать из доступных ему трудов об Индии. Далее следует возвращение в Вавилон, к знакомым названиям, по следующей схеме: Вавилон, Нин, Антиохия, Селевкия, Кипр; оттуда — в Ионию (III, 58), где Аполлоний проводит некоторое время в Малой Азии, большей частью в Эфесе (IV, 1), Смирне (IV, 5), Пергаме (IV, 9) и Трое (IV, 11). После чего Аполлоний отправляется на остров Лесбос (IV, 13), а потом плывёт в Афины и проводит несколько лет в Греции (IV, 17-33), где посещает храмы Эллады, реформирует их обряды и наставляет жрецов (IV, 24). Затем мы встречаем его на Крите (IV, 34), а чуть позже — в Риме времён Нерона (IV, 36-45).

Но вернёмся к нашему маршруту. Пу­те­шествие от Инда к устью Евфрата (III, 52-58) Филострат украшает различными небылицами, включая в описание названия городов и островов, которые он мог узнать из доступных ему трудов об Индии. Далее следует возвращение в Вавилон, к знакомым названиям, по следующей схеме: Вавилон, Нин, Антиохия, Селевкия, Кипр; оттуда — в Ионию (III, 58), где Аполлоний проводит некоторое время в Малой Азии, большей частью в Эфесе (IV, 1), Смирне (IV, 5), Пергаме (IV, 9) и Трое (IV, 11). После чего Аполлоний отправляется на остров Лесбос (IV, 13), а потом плывёт в Афины и проводит несколько лет в Греции (IV, 17-33), где посещает храмы Эллады, реформирует их обряды и наставляет жрецов (IV, 24). Затем мы встречаем его на Крите (IV, 34), а чуть позже — в Риме времён Нерона (IV, 36-45).

В 66 году Нерон издал указ, запрещающий философам оставаться в Риме, и Аполлоний отправился в Испанию, в Гадес (нынешний Кадис). В Испании, судя по всему, он пробыл совсем недолго (IV, 47), а оттуда перебрался в Африку и дальше морем — на Сицилию, где посетил основные города и храмы (V, 11-14). После Сицилии Аполлоний вернулся в Грецию (V, 18); со времени его приезда в Афины с Лесбоса прошло четыре года (V, 19)<ref name="ftn99">Некоторые считают, что в это время Аполлонию должно было быть примерно шестьдесят восемь лет. Но если он был достаточно молод (скажем, лет тридцати), когда отправился в Индию, то либо он пробыл в этой стране очень долго, либо мы имеем очень неполные сведения о его делах в Ма­лой Азии, Греции, Италии и Испании по возвращении.</ref>.

В 66 году Нерон издал указ, запрещающий философам оставаться в Риме, и Аполлоний отправился в Испанию, в Гадес (нынешний Кадис). В Испании, судя по всему, он пробыл совсем недолго (IV, 47), а оттуда перебрался в Африку и дальше морем — на Сицилию, где посетил основные города и храмы (V, 11-14). После Сицилии Аполлоний вернулся в Грецию (V, 18); со времени его приезда в Афины с Лесбоса прошло четыре года (V, 19)<ref>Некоторые считают, что в это время Аполлонию должно было быть примерно шестьдесят восемь лет. Но если он был достаточно молод (скажем, лет тридцати), когда отправился в Индию, то либо он пробыл в этой стране очень долго, либо мы имеем очень неполные сведения о его делах в Ма­лой Азии, Греции, Италии и Испании по возвращении.</ref>.

Из Пирея наш философ отплывает в Хиос (V, 21), потом — на Родос и в Александрию (V, 24). В Александрии он проводит некоторое время и несколько раз встречается с будущим императором Веспасианом (V, 27-41), после чего отправляется в долгое путешествие вверх по Нилу, до находящейся за порогами Эфиопии. Там он находит интересную общину аскетов, которых неопределённо называет гимнософистами (VI, 1-27).

Из Пирея наш философ отплывает в Хиос (V, 21), потом — на Родос и в Александрию (V, 24). В Александрии он проводит некоторое время и несколько раз встречается с будущим императором Веспасианом (V, 27-41), после чего отправляется в долгое путешествие вверх по Нилу, до находящейся за порогами Эфиопии. Там он находит интересную общину аскетов, которых неопределённо называет гимнософистами (VI, 1-27).

Позднее глава индийских мудрецов исследовал трактаты Эскулапа и связанное с ним искусство исцеления, вложенное учениками в его уста (III, 44). Считается, что это искусство целиком зависело от способностей духовного диагностирования и предвидения (παντεία).

Позднее глава индийских мудрецов исследовал трактаты Эскулапа и связанное с ним искусство исцеления, вложенное учениками в его уста (III, 44). Считается, что это искусство целиком зависело от способностей духовного диагностирования и предвидения (παντεία).

Заметим, что существовал обычай, когда выздоровевшие больные записывали этот факт на специальной табличке в храме, точно так, как это делается ныне в католических странах<ref name="ftn100">Самый последний труд об Эскулапе на английском — «Культ Асклепия», д-ра философии Элис Уолтон: Корнельские исследования по классической филологии, № III (Итака, штат Нью-Йорк, 1984).</ref>.

Заметим, что существовал обычай, когда выздоровевшие больные записывали этот факт на специальной табличке в храме, точно так, как это делается ныне в католических странах<ref>Самый последний труд об Эскулапе на английском — «Культ Асклепия», д-ра философии Элис Уолтон: Корнельские исследования по классической филологии, № III (Итака, штат Нью-Йорк, 1984).</ref>.

По пути в Индию Аполлоний встречался со многими магами в Вавилоне. Он навещал их в полдень или в полночь, но зачем — об этом Дамису было неизвестно, ибо Аполлоний не позволял ему сопровождать себя, а в ответ на прямые вопросы лишь отвечал: «Они мудры, но не во всём» (I, 26).

По пути в Индию Аполлоний встречался со многими магами в Вавилоне. Он навещал их в полдень или в полночь, но зачем — об этом Дамису было неизвестно, ибо Аполлоний не позволял ему сопровождать себя, а в ответ на прямые вопросы лишь отвечал: «Они мудры, но не во всём» (I, 26).

Правда, описание некоего зала, в который имел доступ Аполлоний, отчасти напоминает интерьер храма. Крыша была куполообразной, а потолок покрыт «сапфиром»; по этому синему небу двигались сделанные из золота модели небесных тел («которые они почитают, как богов»). Кроме того, с крыши свисали четыре золотых «игги» — так называемые «языки богов». Это были крылатые колёса, или шары, связанные с идеей Адрастеи (Судьбы). Их прототипы неточно описаны в «Видении Иезекииля», а так называемые шары Гекаты (''strophali'' или ''spherulae''), используемые в магической практике, должно быть, являлись деформированными символами этих «колёс жизни», или сфер жизненных элементов. Обозначенная тема представляет большой интерес, но, к сожалению, в наш век скептицизма и глубокого пренебрежения прошлым она безнадёжно утрачена для науки. Согласно оккультному преданию, «боги», обучавшие молодое человечество, стояли на более высокой ступени развития, чем люди нашей планеты. Они дали импульс жизни, а когда дети Земли достаточно повзрослели, чтобы жить самостоятельно, исчезли. Но память об их делах, а также искажённые формы установленных ими мистерий навсегда остались в мифах и легендах. Пророки получали неясные проблески знания о том, чему и как предшественники учили, а в мистериях сохранились некоторые их символы. В том числе и магические «игги».

Правда, описание некоего зала, в который имел доступ Аполлоний, отчасти напоминает интерьер храма. Крыша была куполообразной, а потолок покрыт «сапфиром»; по этому синему небу двигались сделанные из золота модели небесных тел («которые они почитают, как богов»). Кроме того, с крыши свисали четыре золотых «игги» — так называемые «языки богов». Это были крылатые колёса, или шары, связанные с идеей Адрастеи (Судьбы). Их прототипы неточно описаны в «Видении Иезекииля», а так называемые шары Гекаты (''strophali'' или ''spherulae''), используемые в магической практике, должно быть, являлись деформированными символами этих «колёс жизни», или сфер жизненных элементов. Обозначенная тема представляет большой интерес, но, к сожалению, в наш век скептицизма и глубокого пренебрежения прошлым она безнадёжно утрачена для науки. Согласно оккультному преданию, «боги», обучавшие молодое человечество, стояли на более высокой ступени развития, чем люди нашей планеты. Они дали импульс жизни, а когда дети Земли достаточно повзрослели, чтобы жить самостоятельно, исчезли. Но память об их делах, а также искажённые формы установленных ими мистерий навсегда остались в мифах и легендах. Пророки получали неясные проблески знания о том, чему и как предшественники учили, а в мистериях сохранились некоторые их символы. В том числе и магические «игги».

Что касается индийских мудрецов, то из фантастической путаницы в повествовании Дамиса-Филострата невозможно выстроить связной истории. Дамис смешал воспоминания и обрывочные слухи, даже не пытаясь отделить одну общину или секту от другой, и таким образом создал туманную картину, которую Филострат предлагает нам как описание некоего «холма» с «мудрецами». Но перепутанные воспоминания Дамиса<ref name="ftn101">Очевидно: он писал об индийских путешествиях спустя долгое время после их совершения.</ref> практически ничего не говорят о реальном монастыре и его обитателях, которые и являлись целью долгого путешествия Аполлония. То, что Аполлоний там видел и слышал, он, следуя своей неизменной привычке, не рассказывал никому, даже Дамису, за исключением следующей загадочной сентенции: «Я видел людей, которые живут и на земле, и не на ней; защищён­ных со всех сторон без всякой защиты; не имеющих ничего, но владеющих всем». Эти слова появляются в двух местах повествования (III, 15 и VI, 11), и в обоих случаях Филострат добавляет, что Аполлоний писал<ref name="ftn102">Это показывает, что Филострат наткнулся на эти слова в каком-то сочинении или письме Аполлония и, следовательно, говорит о них независимо от Дамиса.</ref> и говорил загадочно. Значение этого высказывания нетрудно понять. Они жили и на земле, и не на ней, потому что их разум находился выше земной сути бытия. Они были защищены своей природной духовной энергией, многочисленные примеры проявления которой мы находим в индийской литературе. Они не имели ничего, но в то же время владели всем, чем может обладать человек, развивающий духовную сферу своего естества. Но этого объяснения для Филострата недостаточно, и потому он привлекает воспоминания Дамиса или, скорее, небылицы путешественников, — по поводу левитации, магических иллюзий и прочего.

Что касается индийских мудрецов, то из фантастической путаницы в повествовании Дамиса-Филострата невозможно выстроить связной истории. Дамис смешал воспоминания и обрывочные слухи, даже не пытаясь отделить одну общину или секту от другой, и таким образом создал туманную картину, которую Филострат предлагает нам как описание некоего «холма» с «мудрецами». Но перепутанные воспоминания Дамиса<ref>Очевидно: он писал об индийских путешествиях спустя долгое время после их совершения.</ref> практически ничего не говорят о реальном монастыре и его обитателях, которые и являлись целью долгого путешествия Аполлония. То, что Аполлоний там видел и слышал, он, следуя своей неизменной привычке, не рассказывал никому, даже Дамису, за исключением следующей загадочной сентенции: «Я видел людей, которые живут и на земле, и не на ней; защищён­ных со всех сторон без всякой защиты; не имеющих ничего, но владеющих всем». Эти слова появляются в двух местах повествования (III, 15 и VI, 11), и в обоих случаях Филострат добавляет, что Аполлоний писал<ref>Это показывает, что Филострат наткнулся на эти слова в каком-то сочинении или письме Аполлония и, следовательно, говорит о них независимо от Дамиса.</ref> и говорил загадочно. Значение этого высказывания нетрудно понять. Они жили и на земле, и не на ней, потому что их разум находился выше земной сути бытия. Они были защищены своей природной духовной энергией, многочисленные примеры проявления которой мы находим в индийской литературе. Они не имели ничего, но в то же время владели всем, чем может обладать человек, развивающий духовную сферу своего естества. Но этого объяснения для Филострата недостаточно, и потому он привлекает воспоминания Дамиса или, скорее, небылицы путешественников, — по поводу левитации, магических иллюзий и прочего.

В повествовании главу общины зовут Иархас — совершенно не индийское имя. К сожалению, искажение греками иностранных имён известно всем; более того, мы имеем дело с целой армией несведущих переписчиков, равно как и с Филостратом и Дамисом. Думается, что это слово — искажённое «архат»<ref name="ftn103">I—arχas, arχa(t)s, arhat.</ref>.

В повествовании главу общины зовут Иархас — совершенно не индийское имя. К сожалению, искажение греками иностранных имён известно всем; более того, мы имеем дело с целой армией несведущих переписчиков, равно как и с Филостратом и Дамисом. Думается, что это слово — искажённое «архат»<ref>I—arχas, arχa(t)s, arhat.</ref>.

Тема психического и духовного знания мудрецов является постоянным мотивом повествования Дамиса. Они знают о том, что происходит на расстоянии, они могут видеть прошлое и будущее, а также прошлые рождения людей.

Тема психического и духовного знания мудрецов является постоянным мотивом повествования Дамиса. Они знают о том, что происходит на расстоянии, они могут видеть прошлое и будущее, а также прошлые рождения людей.

Из таких загадочных слов следует, что «море» и «чаша Тантала» идентичны «мудрости», которой поделились с Аполлонием, — мудрости, которую он собирался воскресить в сознании греков. Таким образом, он ясно заявляет, что приехал из Индии с определённой миссией и с определёнными способами достижения её результатов. И далее, он не только отпил из океана мудрости Брахма-видьи, которую услышал из уст индийских мудрецов, но и сможет говорить с ними, когда его тело физически будет находиться в Греции, а их тела — в Индии.

Из таких загадочных слов следует, что «море» и «чаша Тантала» идентичны «мудрости», которой поделились с Аполлонием, — мудрости, которую он собирался воскресить в сознании греков. Таким образом, он ясно заявляет, что приехал из Индии с определённой миссией и с определёнными способами достижения её результатов. И далее, он не только отпил из океана мудрости Брахма-видьи, которую услышал из уст индийских мудрецов, но и сможет говорить с ними, когда его тело физически будет находиться в Греции, а их тела — в Индии.

Но это простое объяснение — простое, по крайней мере, для любого изучающего оккультную науку, было выше понимания Дамиса или Филострата. Они не смогли разобраться с упоминаемой в этом письме «чашей Тантала»<ref name="ftn104">По легенде, Тантал украл у богов чашу с нектаром; это была амрита — океан бессмертия и мудрости индусов.</ref>, дополненной эпизодом с бездонной круговой чашей (III, 32), а также связью этих символов с мистическими фонтанами Бахуса. С помощью этого фрагмента Дамис пытается «пояснить» последнюю фразу в высказывании Аполлония о мудрецах: они «Не имеют ничего, но владеют всем». Более того, потом эта фраза появляется в следующей форме: «не имея ничего, они владеют достоянием всех людей» (III, 15)<ref name="ftn105">Филострат дважды цитирует эту фразу в такой форме, что, естественно, полностью искажает её смысл.</ref>.

Но это простое объяснение — простое, по крайней мере, для любого изучающего оккультную науку, было выше понимания Дамиса или Филострата. Они не смогли разобраться с упоминаемой в этом письме «чашей Тантала»<ref>По легенде, Тантал украл у богов чашу с нектаром; это была амрита — океан бессмертия и мудрости индусов.</ref>, дополненной эпизодом с бездонной круговой чашей (III, 32), а также связью этих символов с мистическими фонтанами Бахуса. С помощью этого фрагмента Дамис пытается «пояснить» последнюю фразу в высказывании Аполлония о мудрецах: они «Не имеют ничего, но владеют всем». Более того, потом эта фраза появляется в следующей форме: «не имея ничего, они владеют достоянием всех людей» (III, 15)<ref>Филострат дважды цитирует эту фразу в такой форме, что, естественно, полностью искажает её смысл.</ref>.

Одной из первых святынь, которые Аполлоний посетил по возвращении в Грецию, был храм Афродиты в Пафосе, на Кипре (III, 58). Яркой отличительной чертой местного культа богини было её воплощение в таинственном каменном символе. Размеры символа соответствовали размерам человека, а по форме он напоминал сосновую шишку, но, естественно, с гладкой поверхностью. Пафос, очевидно, являлся старейшим храмом Венеры в Греции. Его мистерии были очень древними, хотя и заимствованными; их принесли с материка, из будущей Киликии, во времена ранней античности. Поклонение богине и получение от неё советов осуществлялось с помощью молитв и «чистого пламени огня». Храм Афродиты был знаменитым центром пред­сказаний<ref name="ftn106">См. Тацит. История, II, 3.</ref>. Аполлоний провёл здесь некоторое время, подробно наставляя жрецов по поводу их священных обрядов.

Одной из первых святынь, которые Аполлоний посетил по возвращении в Грецию, был храм Афродиты в Пафосе, на Кипре (III, 58). Яркой отличительной чертой местного культа богини было её воплощение в таинственном каменном символе. Размеры символа соответствовали размерам человека, а по форме он напоминал сосновую шишку, но, естественно, с гладкой поверхностью. Пафос, очевидно, являлся старейшим храмом Венеры в Греции. Его мистерии были очень древними, хотя и заимствованными; их принесли с материка, из будущей Киликии, во времена ранней античности. Поклонение богине и получение от неё советов осуществлялось с помощью молитв и «чистого пламени огня». Храм Афродиты был знаменитым центром пред­сказаний<ref>См. Тацит. История, II, 3.</ref>. Аполлоний провёл здесь некоторое время, подробно наставляя жрецов по поводу их священных обрядов.

В Малой Азии ему особенно понравился храм Эскулапа в Пергаме; здесь он излечил множество больных и познакомил их с методами получения хороших результатов с помощью исцеляющих снов.

В Малой Азии ему особенно понравился храм Эскулапа в Пергаме; здесь он излечил множество больных и познакомил их с методами получения хороших результатов с помощью исцеляющих снов.

Этот факт не представлял бы интереса без того большого внимания, которое уделяется Паламиду в повествовании Филострата. Чем продиктовано такое внимание, теперь понять нелегко, так как Дамис и Филострат — неважные посредники между нами и молчаливым, загадочным Аполлонием.

Этот факт не представлял бы интереса без того большого внимания, которое уделяется Паламиду в повествовании Филострата. Чем продиктовано такое внимание, теперь понять нелегко, так как Дамис и Филострат — неважные посредники между нами и молчаливым, загадочным Аполлонием.

Паламид — один из героев дотроянского периода, которому приписывают изобретение букв или же усовершенствование алфавита, изобретённого Кадмием<ref name="ftn107">Berwick, Life of Apollonius, p. 200.</ref>. Но два неясных высказывания в описании (IV, 13, 33) дают нам понять, что Аполлоний считал Паламида философом-героем троянского периода, хотя Гомер почти не упоминает о нём.

Паламид — один из героев дотроянского периода, которому приписывают изобретение букв или же усовершенствование алфавита, изобретённого Кадмием<ref>Berwick, Life of Apollonius, p. 200.</ref>. Но два неясных высказывания в описании (IV, 13, 33) дают нам понять, что Аполлоний считал Паламида философом-героем троянского периода, хотя Гомер почти не упоминает о нём.

Может быть, именно поэтому Аполлоний так беспокоился о восстановлении его статуи? Возможно и более простое объяснение. Дамис полагает, что Аполлоний встречал Паламида в Индии: однажды в монастыре Иархас показал Аполлонию юного аскета, который умел «писать, не зная букв», — вот этот юноша и был не кем иным, как Паламидом в другой его жизни.  

Может быть, именно поэтому Аполлоний так беспокоился о восстановлении его статуи? Возможно и более простое объяснение. Дамис полагает, что Аполлоний встречал Паламида в Индии: однажды в монастыре Иархас показал Аполлонию юного аскета, который умел «писать, не зная букв», — вот этот юноша и был не кем иным, как Паламидом в другой его жизни.  

Скептик, несомненно, скажет: «Ну конечно! Согласно популярному суеверию, Пифагор был перевоплощением героя Эвфорба, сражавшегося в троянской войне; так что, естественно, юный индиец был воплощением героя Паламида! Одна легенда просто породила другую». Но тогда, если быть последовательным, воплощением Паламида должен был быть сам Аполлоний, а не безымянный индийский аскет.

Скептик, несомненно, скажет: «Ну конечно! Согласно популярному суеверию, Пифагор был перевоплощением героя Эвфорба, сражавшегося в троянской войне; так что, естественно, юный индиец был воплощением героя Паламида! Одна легенда просто породила другую». Но тогда, если быть последовательным, воплощением Паламида должен был быть сам Аполлоний, а не безымянный индийский аскет.

Тем не менее Аполлоний возродил культ Ахилесса и воздвиг часовню, в которой он установил некогда потерянную статую Паламида<ref name="ftn108">Он также выстроил ограду вокруг могилы Леонида в Фермопилах (IV, 23).</ref>. Согласно учению о невидимом мире, в которое был посвящён Аполлоний, герои троянского периода всё ещё имели связь с Грецией. И если скептик-протестант пропустит это мимо ушей, то читатель-католик сможет разделить это мнение, если заменит слово «герой» на «святой». Быть может, внимание, которое Аполлоний уделял могилам и монументам греческих героев, было обусловлено теми же идеями, которые привели верующих к строительству бесчисленных дагоб и ступ в буддийских странах — сначала над останками Будды, а потом и для сохранения останков архатов и великих учителей?

Тем не менее Аполлоний возродил культ Ахилесса и воздвиг часовню, в которой он установил некогда потерянную статую Паламида<ref>Он также выстроил ограду вокруг могилы Леонида в Фермопилах (IV, 23).</ref>. Согласно учению о невидимом мире, в которое был посвящён Аполлоний, герои троянского периода всё ещё имели связь с Грецией. И если скептик-протестант пропустит это мимо ушей, то читатель-католик сможет разделить это мнение, если заменит слово «герой» на «святой». Быть может, внимание, которое Аполлоний уделял могилам и монументам греческих героев, было обусловлено теми же идеями, которые привели верующих к строительству бесчисленных дагоб и ступ в буддийских странах — сначала над останками Будды, а потом и для сохранения останков архатов и великих учителей?

На Лесбосе Аполлоний посетил древний храм орфических мистерий, который в своё время был знаменитым центром пророчеств и предсказаний. В храме ему было позволено вступить во внутреннее святилище, или святая святых (IV, 14).

На Лесбосе Аполлоний посетил древний храм орфических мистерий, который в своё время был знаменитым центром пророчеств и предсказаний. В храме ему было позволено вступить во внутреннее святилище, или святая святых (IV, 14).

В Афинах Аполлоний резко выступал против порочных изысков вакханалий и жестокости гладиаторских боёв (IV, 21, 22).

В Афинах Аполлоний резко выступал против порочных изысков вакханалий и жестокости гладиаторских боёв (IV, 21, 22).

Все упомянутые Филостратом храмы, которые Аполлоний посетил в Греции, отличались тем, что были очень древними, например, Додона, Дельфы, древний храм Аполлона в Эбее, «пещеры» Амфиария<ref name="ftn109">Знаменитый центр толкования снов (см. II, 37).</ref> и Трофония, храм Муз на Геликоне.

Все упомянутые Филостратом храмы, которые Аполлоний посетил в Греции, отличались тем, что были очень древними, например, Додона, Дельфы, древний храм Аполлона в Эбее, «пещеры» Амфиария<ref>Знаменитый центр толкования снов (см. II, 37).</ref> и Трофония, храм Муз на Геликоне.

Когда Аполлоний вступал в святая святых этих храмов с целью «восстановления» обрядов, его сопровождали лишь жре­цы и некоторые из ближайших учеников (γνώριμοι). Этот факт придаёт дополнительное значение слову «восстановление», или «реформирование». Он освящал множество мест, при мысли об этом нам остаётся лишь думать, что частью его деятельности было повторное освящение и, следовательно, нравственное возрождение людей возле этих древних святынь. На­ставления же были главной видимой частью его работы. Филострат по этому говорит следующую фразу: «Чаши его слов были расставлены повсюду для тех, кто хотел из них отпить» (IV, 24).

Когда Аполлоний вступал в святая святых этих храмов с целью «восстановления» обрядов, его сопровождали лишь жре­цы и некоторые из ближайших учеников (γνώριμοι). Этот факт придаёт дополнительное значение слову «восстановление», или «реформирование». Он освящал множество мест, при мысли об этом нам остаётся лишь думать, что частью его деятельности было повторное освящение и, следовательно, нравственное возрождение людей возле этих древних святынь. На­ставления же были главной видимой частью его работы. Филострат по этому говорит следующую фразу: «Чаши его слов были расставлены повсюду для тех, кто хотел из них отпить» (IV, 24).

Если бы Филострат посвятил хотя бы несколько глав практикам и доктринам бесчисленных общин мистиков и аскетов, которыми был наводнён Египет и сопредельные страны в те дни, то он бы снискал бесконечную благодарность учёных. Но об этом Филострат не говорит ни слова; и всё же у нас создаётся впечатление, что воспоминания Дамиса представляют собой записи о реальных событиях. Правда, совершенно очевидно, что в этом путешествии Дамис был скорее компаньоном по путешествию, нежели посвящённым учеником.

Если бы Филострат посвятил хотя бы несколько глав практикам и доктринам бесчисленных общин мистиков и аскетов, которыми был наводнён Египет и сопредельные страны в те дни, то он бы снискал бесконечную благодарность учёных. Но об этом Филострат не говорит ни слова; и всё же у нас создаётся впечатление, что воспоминания Дамиса представляют собой записи о реальных событиях. Правда, совершенно очевидно, что в этом путешествии Дамис был скорее компаньоном по путешествию, нежели посвящённым учеником.

Кто же были эти загадочные «гимнософисты», как их обычно называли, и откуда взялось это название? Дамис называет их просто «голыми» (γυμνοί), но под таким названием не следу­ет понимать чисто физической наготы. И в самом деле, как следует из описаний Дамиса и Филострата, ни к индийцам, ни к аскетам Верхнего Египта нельзя применять это понятие в прямом смысловом значении. Случайная фраза, срывающаяся с уст одного из этих аскетов, когда он рассказывает историю своей жизни, даёт нам ключ к пониманию значения слова. «В четырнадцать лет, — говорит он Аполлонию, — я отказался от своего имущества в пользу тех, кто жаждет подобных вещей, и, голый, стал искать Голых» (VI, 16)<ref name="ftn110">Обычно слово ''γυμνοί'' («голый») употреблялось в значении «легко одетый». Скажем, если говорится, что человек пашет землю «голый», то имеется в виду, что на нём только один предмет одежды. Это очевидно из сравнения одежды гимнософистов и одежды, которую носят в Афинах в жаркую погоду (VI, 6).</ref>  

Кто же были эти загадочные «гимнософисты», как их обычно называли, и откуда взялось это название? Дамис называет их просто «голыми» (γυμνοί), но под таким названием не следу­ет понимать чисто физической наготы. И в самом деле, как следует из описаний Дамиса и Филострата, ни к индийцам, ни к аскетам Верхнего Египта нельзя применять это понятие в прямом смысловом значении. Случайная фраза, срывающаяся с уст одного из этих аскетов, когда он рассказывает историю своей жизни, даёт нам ключ к пониманию значения слова. «В четырнадцать лет, — говорит он Аполлонию, — я отказался от своего имущества в пользу тех, кто жаждет подобных вещей, и, голый, стал искать Голых» (VI, 16)<ref>Обычно слово ''γυμνοί'' («голый») употреблялось в значении «легко одетый». Скажем, если говорится, что человек пашет землю «голый», то имеется в виду, что на нём только один предмет одежды. Это очевидно из сравнения одежды гимнософистов и одежды, которую носят в Афинах в жаркую погоду (VI, 6).</ref>  

Такое же понятие использует Филий, рассказывая об общинах терапевтов, которых, по его словам, было очень много в египетских провинциях, да и в целом в разных странах. Правда, мы не считаем, что эти общины имели одинаковый характер. Очевидно, что Филий пытается представить наиболее добродетельной и самой главной из них — свою общину на южном берегу озера Мерис, которая имела откровенно семитский, если не ортодоксально иудейский характер. Для Филия любая община с иудейским духом, естественно, была лучшей.  

Такое же понятие использует Филий, рассказывая об общинах терапевтов, которых, по его словам, было очень много в египетских провинциях, да и в целом в разных странах. Правда, мы не считаем, что эти общины имели одинаковый характер. Очевидно, что Филий пытается представить наиболее добродетельной и самой главной из них — свою общину на южном берегу озера Мерис, которая имела откровенно семитский, если не ортодоксально иудейский характер. Для Филия любая община с иудейским духом, естественно, была лучшей.  

Главной особенностью же общины, о которой мы говорим, является то, что она находилась на самом краю страны, за порогами Нила, и имела некоторое отдалённое отношение к Индии.

Главной особенностью же общины, о которой мы говорим, является то, что она находилась на самом краю страны, за порогами Нила, и имела некоторое отдалённое отношение к Индии.

Общину называли ''φροντιστήριον'' то есть «место для размышления» — термин, используемый христианскими авторами для обозначения монастыря; а ещё известный студентам-классикам по «Облакам» Аристофана, в которых он с юмором называет школу Сократа phrontisterion, или «мыслительная лавка». Скопление ''mona''­''steria'', «монастырей» ''(ἱερά)'', пещер, келий и усыпальниц<ref name="ftn111">Так как аскеты жили не в хижинах или домах, но под открытым небом.</ref> располагалось на холме недалеко от Нила. Их располо­жение было продуманным и отделённым друг от друга. На холме практически не было деревьев, за исключением небольшой группы пальм, под тенью которых аскеты проводили свои общие собрания (VI, 6).

Общину называли ''φροντιστήριον'' то есть «место для размышления» — термин, используемый христианскими авторами для обозначения монастыря; а ещё известный студентам-классикам по «Облакам» Аристофана, в которых он с юмором называет школу Сократа phrontisterion, или «мыслительная лавка». Скопление ''mona''­''steria'', «монастырей» ''(ἱερά)'', пещер, келий и усыпальниц<ref>Так как аскеты жили не в хижинах или домах, но под открытым небом.</ref> располагалось на холме недалеко от Нила. Их располо­жение было продуманным и отделённым друг от друга. На холме практически не было деревьев, за исключением небольшой группы пальм, под тенью которых аскеты проводили свои общие собрания (VI, 6).

Из обработанных или составленных Дамисом-Филостратом речей, вложенных в уста главы общины и Аполлония (VI, 10-13, 18-22), нелегко почерпнуть какие-либо достоверные детали об образе жизни аскетов, за исключением общих указаний на тяжёлый труд и физические лишения, которые они считали единственными способами достижения мудрости. Каков был характер их культа, если таковой существовал, нам не сообщают. Мы знаем лишь тот факт, что в полдень «голые» расходились по своим «монастырям» (VI, 14).

Из обработанных или составленных Дамисом-Филостратом речей, вложенных в уста главы общины и Аполлония (VI, 10-13, 18-22), нелегко почерпнуть какие-либо достоверные детали об образе жизни аскетов, за исключением общих указаний на тяжёлый труд и физические лишения, которые они считали единственными способами достижения мудрости. Каков был характер их культа, если таковой существовал, нам не сообщают. Мы знаем лишь тот факт, что в полдень «голые» расходились по своим «монастырям» (VI, 14).

Аполлоний не только воскрешал и заново освящал древние религиозные центры, способствуя развитию религиозной жизни того времени, но и оказывал в своём роде определённое влияние на судьбы Римской империи через личности её верховных правителей.

Аполлоний не только воскрешал и заново освящал древние религиозные центры, способствуя развитию религиозной жизни того времени, но и оказывал в своём роде определённое влияние на судьбы Римской империи через личности её верховных правителей.

Это влияние неизменно имело моральный, а не политический характер. Оно осуществлялось посредством философских бесед и наставлений, посредством слова и мысли. Подобно тому, как Аполлоний во время путешествий беседовал с царями<ref name="ftn112">Сообщается, что он провёл не менее чем год и восемь месяцев у Вардана, вавилонского царя, и был почётным гостем индийского раджи «Фраота».</ref> и судьями о философии, о жизни мудрых и об обязанностях мудрого правителя, он точно так же старался дать добрый совет тем императорам, которые готовы были его слушать.

Это влияние неизменно имело моральный, а не политический характер. Оно осуществлялось посредством философских бесед и наставлений, посредством слова и мысли. Подобно тому, как Аполлоний во время путешествий беседовал с царями<ref>Сообщается, что он провёл не менее чем год и восемь месяцев у Вардана, вавилонского царя, и был почётным гостем индийского раджи «Фраота».</ref> и судьями о философии, о жизни мудрых и об обязанностях мудрого правителя, он точно так же старался дать добрый совет тем императорам, которые готовы были его слушать.

Веспасиан, Тит и Нерва до того, как надеть порфиру, были друзьями и почитателями Аполлония, тогда как Нерон и Домициан смотрели на философа со страхом.

Веспасиан, Тит и Нерва до того, как надеть порфиру, были друзьями и почитателями Аполлония, тогда как Нерон и Домициан смотрели на философа со страхом.

Поэтому мы видим, что Аполлоний решительно отвергает выдвигаемые против него невежественные обвинения в магии — таком искусстве, когда результаты достигаются по согласию с теми низшими существами, которые кишат на поверхностной оболочке Природного мира. Наш философ опровергал и слова о том, что он является пред­сказателем. С искусством такого рода он не имел ничего общего; когда же он говорил что-либо свидетельствующее о даре предвидения, то это было не предсказание в прямом смысле слова, а проявление «той муд­рости, что Бог открывает мудрым» (IV, 44).

Поэтому мы видим, что Аполлоний решительно отвергает выдвигаемые против него невежественные обвинения в магии — таком искусстве, когда результаты достигаются по согласию с теми низшими существами, которые кишат на поверхностной оболочке Природного мира. Наш философ опровергал и слова о том, что он является пред­сказателем. С искусством такого рода он не имел ничего общего; когда же он говорил что-либо свидетельствующее о даре предвидения, то это было не предсказание в прямом смысле слова, а проявление «той муд­рости, что Бог открывает мудрым» (IV, 44).

Большинство чудес, приписываемых Аполлонию, как раз и являются случаями такого предвидения, или пророчества<ref name="ftn113">См. I, 22 (ср. 40), 34; IV, 4, 6, 18 (ср. V, 19), 24, 43; V, 7, 11, 13, 30, 37; VI, 32; VIII, 26.</ref>. Следует признать, что записанные за ним высказывания часто звучат неясно и загадочно, но тому, как известно, есть объяснение. Ведь будущее наиболее часто видят в символических образах, значение которых остаётся неясным, пока не произойдёт само событие, или же слышат в виде столь же загадочных по природе сентенций. Бывают моменты предвидения и более осязаемого характера, например отказ Аполлония взойти на борт корабля, который во время плавания пошёл ко дну (V, 18).  

Большинство чудес, приписываемых Аполлонию, как раз и являются случаями такого предвидения, или пророчества<ref>См. I, 22 (ср. 40), 34; IV, 4, 6, 18 (ср. V, 19), 24, 43; V, 7, 11, 13, 30, 37; VI, 32; VIII, 26.</ref>. Следует признать, что записанные за ним высказывания часто звучат неясно и загадочно, но тому, как известно, есть объяснение. Ведь будущее наиболее часто видят в символических образах, значение которых остаётся неясным, пока не произойдёт само событие, или же слышат в виде столь же загадочных по природе сентенций. Бывают моменты предвидения и более осязаемого характера, например отказ Аполлония взойти на борт корабля, который во время плавания пошёл ко дну (V, 18).  

Случаи же видения событий, происходящих на расстоянии, например пожар храма в Риме, который Аполлоний видел, находясь в Александрии, достаточно очевидны. И действительно, если люди больше ничего не знали об Аполлонии, то все они слышали, как он, находясь в Эфесе, видел убийство Домициана в Риме в самый момент его совершения.

Случаи же видения событий, происходящих на расстоянии, например пожар храма в Риме, который Аполлоний видел, находясь в Александрии, достаточно очевидны. И действительно, если люди больше ничего не знали об Аполлонии, то все они слышали, как он, находясь в Эфесе, видел убийство Домициана в Риме в самый момент его совершения.

Другой пример — о «возвращении к жизни». Из более сдержанного рассказа мы узнаём о том, как однажды Аполлоний вернул жизнь девушке из благородной римской семьи. Наш философ встретил похоронную процессию случайно. Он подошёл к носилкам, сделал над девушкой некоторые пассы и произнёс несколько неразборчивых слов, «пробудивших её из кажущейся смерти». Но, продолжает Дамис, «заметил ли Аполлоний вначале ещё теплившуюся искорку жизни, не замеченную подругами девушки, — говорят, что шёл несильный дождь, и на её лице выступил лёгкий пот, — или же он вдохнул в неё жизнь заново и таким образом воскресил её», — этого не мог сказать ни он сам, ни кто-либо из присутствующих (IV, 45).

Другой пример — о «возвращении к жизни». Из более сдержанного рассказа мы узнаём о том, как однажды Аполлоний вернул жизнь девушке из благородной римской семьи. Наш философ встретил похоронную процессию случайно. Он подошёл к носилкам, сделал над девушкой некоторые пассы и произнёс несколько неразборчивых слов, «пробудивших её из кажущейся смерти». Но, продолжает Дамис, «заметил ли Аполлоний вначале ещё теплившуюся искорку жизни, не замеченную подругами девушки, — говорят, что шёл несильный дождь, и на её лице выступил лёгкий пот, — или же он вдохнул в неё жизнь заново и таким образом воскресил её», — этого не мог сказать ни он сам, ни кто-либо из присутствующих (IV, 45).

Более удивительными представляются истории о том, как Аполлоний заставил исчезнуть надпись с табличек у одного из своих обвинителей на суде Тигеллиния (IV, 44). Далее, как он вытащил ногу из кандалов, показывая Дамису, что на самом деле он не в плену, несмотря на то что сидит в тюрьме Домициана (VII, 38). Примечателен и рассказ об «исчезновении» (ἠφανίσθη) философа с суда (VIII, 5).<ref name="ftn114">Возможно, это выражение используется чисто риторически, так как в VIII, 8 этот случай описывается простыми словами: «когда он ушёл ''(ἀπῆλθε)'' с суда».</ref>

Более удивительными представляются истории о том, как Аполлоний заставил исчезнуть надпись с табличек у одного из своих обвинителей на суде Тигеллиния (IV, 44). Далее, как он вытащил ногу из кандалов, показывая Дамису, что на самом деле он не в плену, несмотря на то что сидит в тюрьме Домициана (VII, 38). Примечателен и рассказ об «исчезновении» (ἠφανίσθη) философа с суда (VIII, 5).<ref>Возможно, это выражение используется чисто риторически, так как в VIII, 8 этот случай описывается простыми словами: «когда он ушёл ''(ἀπῆλθε)'' с суда».</ref>

Мы, однако, не считаем, что Аполлоний вследствие преданности сокровенной науке пренебрегал изучением физических явлений. Напротив, известно несколько случаев, когда он отвергал мифологию в пользу физического объяснения природных явлений. Таковы, например, его объяснения вулканической активности Этны (V, 14, 17) и морских приливов на Крите — последнее сопровождалось точным указанием предстоящих результатов этого явления. И в самом деле, как выяснилось впоследствии, остров действительно был заброшен далеко в море из-за волнений подводной стихии (IV, 34). К таким же объяснениям физической природы некоторых явлений можно отнести и толкования причин наводнений в Кадисе (V, 2).

Мы, однако, не считаем, что Аполлоний вследствие преданности сокровенной науке пренебрегал изучением физических явлений. Напротив, известно несколько случаев, когда он отвергал мифологию в пользу физического объяснения природных явлений. Таковы, например, его объяснения вулканической активности Этны (V, 14, 17) и морских приливов на Крите — последнее сопровождалось точным указанием предстоящих результатов этого явления. И в самом деле, как выяснилось впоследствии, остров действительно был заброшен далеко в море из-за волнений подводной стихии (IV, 34). К таким же объяснениям физической природы некоторых явлений можно отнести и толкования причин наводнений в Кадисе (V, 2).

= <center>• Часть XIII •<br />ОБРАЗ ЖИЗНИ ФИЛОСОФА</center> =

= <center>• Часть XIII •<br />ОБРАЗ ЖИЗНИ ФИЛОСОФА</center> =

Попробуем охарактеризовать некоторые черты образа жизни Аполлония, а также его манеры обучения, о чём уже частично рассказывалось в главе «Юность». Наш философ был восторженным последователем учения Пифагора; по этому поводу Филострат утверждает, что Аполлоний прилагал большие усилия для достижения мудрости, нежели сам великий самосянин (I, 2). Наш автор перечисляет внешние атрибуты этого учения на примере поведения Пифагора: «Он не носил ничего, сделанного из мёртвых животных, не притрагивался к тому, что когда-то было живым, и не приносил его в жертву. Он не пачкал алтари кровью, но жертвовал медовые лепёшки и ладан, а его песня поднималась к богам, так как он хорошо знал, что они охотнее примут подобные дары, нежели сотню быков, заколотых ножом. Ведь он действительно беседовал с богами и узнал при этом, когда они довольны людьми, а когда — недовольны. Что же до остальных, говорил он, то они только гадают о сути божественного, а их представления о богах оказываются ложными. Но к нему сходил сам Аполлон, признавшись в этом, и без маски<ref name="ftn115">То есть не в какой-либо «форме», а в своём истинном облике.</ref>, а также являлись, хотя и не открываясь, Афина, и Музы, и другие боги, чьих обличий и имён люди ещё не знают».

Попробуем охарактеризовать некоторые черты образа жизни Аполлония, а также его манеры обучения, о чём уже частично рассказывалось в главе «Юность». Наш философ был восторженным последователем учения Пифагора; по этому поводу Филострат утверждает, что Аполлоний прилагал большие усилия для достижения мудрости, нежели сам великий самосянин (I, 2). Наш автор перечисляет внешние атрибуты этого учения на примере поведения Пифагора: «Он не носил ничего, сделанного из мёртвых животных, не притрагивался к тому, что когда-то было живым, и не приносил его в жертву. Он не пачкал алтари кровью, но жертвовал медовые лепёшки и ладан, а его песня поднималась к богам, так как он хорошо знал, что они охотнее примут подобные дары, нежели сотню быков, заколотых ножом. Ведь он действительно беседовал с богами и узнал при этом, когда они довольны людьми, а когда — недовольны. Что же до остальных, говорил он, то они только гадают о сути божественного, а их представления о богах оказываются ложными. Но к нему сходил сам Аполлон, признавшись в этом, и без маски<ref>То есть не в какой-либо «форме», а в своём истинном облике.</ref>, а также являлись, хотя и не открываясь, Афина, и Музы, и другие боги, чьих обличий и имён люди ещё не знают».

Ученики считали Пифагора вдохновенным учителем и воспринимали его правила как законы. «В особенности они соблюдали правило молчания в отношении божественного знания. Ибо они слышали внутри себя разные божественные и невыразимые вещи, о которых было бы очень трудно умолчать, если не знать, что их произносит именно это молчание» (I, 1).

Ученики считали Пифагора вдохновенным учителем и воспринимали его правила как законы. «В особенности они соблюдали правило молчания в отношении божественного знания. Ибо они слышали внутри себя разные божественные и невыразимые вещи, о которых было бы очень трудно умолчать, если не знать, что их произносит именно это молчание» (I, 1).

Так в общих чертах описывали природу учения Пифагора его ученики. Но Аполлоний в обращении к гимнософистам говорит, что учение это придумал не Пифагор; что это была бессмертная мудрость, которую Пифагор узнал от индийцев<ref name="ftn116">См. в этой связи L. v. Schroeder, Pythagoras und die Inder, eine Untersuchung uber Herkunft und Abstammung der pythagoreischen Lehren (Leipzig, 1884).</ref>. Эта мудрость, продолжает он, разговаривала с Пи­фагором в юности; при этом он услышал следующее:«Для разумного челове­ка, юный господин, во мне нет никаких тайн, — моя чаша наполнена до самых краёв упорными трудами. Если кто-нибудь примет мой образ жизни, он должен изгнать со своего стола всю пищу, которая когда-то была живой, забыть о вкусе вина и таким образом не осквернять более чашу мудрости — чашу, состоящую из неиспорченных вином душ. Его не должна согревать ни шерсть, ни одежда, сделанная из любого зверя. Я даю своим слугам лубяную обувь, в которой они могут и спать. А если я вижу, что они истощены любовными утехами, у меня есть наготове ямы, в которые та справедливость, что упорно следует по пятам мудрости, тянет и сталкивает их. Я настолько сурова с теми, кто выбирает мой путь, что даже сковываю цепью их языки. А теперь послушай, чего ты достигнешь, если вынесешь испытания. Внутреннее чувство соответствия и правоты — ты никогда не будешь ощущать, что чья-то участь лучше, чем твоя; тираны будут умирать от страха, а ты не будешь больше испуганным рабом тирании; боги будут гораздо щедрее благословлять твои скудные дары, а не тех, кто проливает перед ними кровь быков. Если ты чист, я научу тебя тому, что тебе нужно, и наполню твои глаза таким ярким светом, что ты сможешь видеть богов и героев и распознавать призрачные формы, которые притворяются тенями людей» (VI, 11).

Так в общих чертах описывали природу учения Пифагора его ученики. Но Аполлоний в обращении к гимнософистам говорит, что учение это придумал не Пифагор; что это была бессмертная мудрость, которую Пифагор узнал от индийцев<ref>См. в этой связи L. v. Schroeder, Pythagoras und die Inder, eine Untersuchung uber Herkunft und Abstammung der pythagoreischen Lehren (Leipzig, 1884).</ref>. Эта мудрость, продолжает он, разговаривала с Пи­фагором в юности; при этом он услышал следующее:«Для разумного челове­ка, юный господин, во мне нет никаких тайн, — моя чаша наполнена до самых краёв упорными трудами. Если кто-нибудь примет мой образ жизни, он должен изгнать со своего стола всю пищу, которая когда-то была живой, забыть о вкусе вина и таким образом не осквернять более чашу мудрости — чашу, состоящую из неиспорченных вином душ. Его не должна согревать ни шерсть, ни одежда, сделанная из любого зверя. Я даю своим слугам лубяную обувь, в которой они могут и спать. А если я вижу, что они истощены любовными утехами, у меня есть наготове ямы, в которые та справедливость, что упорно следует по пятам мудрости, тянет и сталкивает их. Я настолько сурова с теми, кто выбирает мой путь, что даже сковываю цепью их языки. А теперь послушай, чего ты достигнешь, если вынесешь испытания. Внутреннее чувство соответствия и правоты — ты никогда не будешь ощущать, что чья-то участь лучше, чем твоя; тираны будут умирать от страха, а ты не будешь больше испуганным рабом тирании; боги будут гораздо щедрее благословлять твои скудные дары, а не тех, кто проливает перед ними кровь быков. Если ты чист, я научу тебя тому, что тебе нужно, и наполню твои глаза таким ярким светом, что ты сможешь видеть богов и героев и распознавать призрачные формы, которые притворяются тенями людей» (VI, 11).

Вся жизнь Аполлония показывает, что он старался следовать этим правилам. Мы встречаем неоднократные упоминания о том, что он никогда не участвовал в кровавых жертвоприношениях народных культов (см. особенно I, 24, 31; IV, 11; V, 25), но открыто осуждал их. Мы узнаём, что представители пифагорейской школы не только демонстрировали пример более чистых жертвоприношений, но и что они вовсе не осуждались и не преследовались как еретики. Напротив, считалось, что они обладают особой святостью и ведут более правильный образ жизни, чем простые смертные.

Вся жизнь Аполлония показывает, что он старался следовать этим правилам. Мы встречаем неоднократные упоминания о том, что он никогда не участвовал в кровавых жертвоприношениях народных культов (см. особенно I, 24, 31; IV, 11; V, 25), но открыто осуждал их. Мы узнаём, что представители пифагорейской школы не только демонстрировали пример более чистых жертвоприношений, но и что они вовсе не осуждались и не преследовались как еретики. Напротив, считалось, что они обладают особой святостью и ведут более правильный образ жизни, чем простые смертные.

Отказ от мяса животных основывался не только на идеях чистоты, — он объяснялся дополнительным доказательством истинной любви к низшим царствам и категоричным отрицанием причинения боли любому живому существу. Так, Аполлоний отказался принять участие в охоте, куда его пригласил царь Вавилона. «Ваше величество, — ответил он, — вы разве забыли, что я не присутствую даже на ваших жертвоприношениях? Ещё меньше мне хотелось бы смерти этих зверей, особенно когда дух их сломлен и они загнаны в загон, что противоречит самой их природе» (I, 38)<ref name="ftn117">Эти слова относятся к охотничьим заповедникам, или «раям», вавилонских монархов.</ref>.

Отказ от мяса животных основывался не только на идеях чистоты, — он объяснялся дополнительным доказательством истинной любви к низшим царствам и категоричным отрицанием причинения боли любому живому существу. Так, Аполлоний отказался принять участие в охоте, куда его пригласил царь Вавилона. «Ваше величество, — ответил он, — вы разве забыли, что я не присутствую даже на ваших жертвоприношениях? Ещё меньше мне хотелось бы смерти этих зверей, особенно когда дух их сломлен и они загнаны в загон, что противоречит самой их природе» (I, 38)<ref>Эти слова относятся к охотничьим заповедникам, или «раям», вавилонских монархов.</ref>.

Несмотря на то что Аполлоний был недремлющим надсмотрщиком за самим собой, он не желал навязывать свой образ жизни другим, даже ближайшим друзьям и товарищам (если только они не принимали такой образ жизни добровольно). Так, он говорил Дамису, что не запрещает ему употреблять мясо и пить вино, но оставляет за собой право воздерживаться от этого и отстаивать своё поведение, если ему придётся выступать по этому поводу (II, 7). Этот факт ещё раз указывает на то, что Дамис не входил в узкий круг посвящённых. Что же касается употребления мяса и вина Дамисом, то это, в свою очередь, объясняет, почему столь верный попутчик Аполлония был тем не менее таким невежественным.

Несмотря на то что Аполлоний был недремлющим надсмотрщиком за самим собой, он не желал навязывать свой образ жизни другим, даже ближайшим друзьям и товарищам (если только они не принимали такой образ жизни добровольно). Так, он говорил Дамису, что не запрещает ему употреблять мясо и пить вино, но оставляет за собой право воздерживаться от этого и отстаивать своё поведение, если ему придётся выступать по этому поводу (II, 7). Этот факт ещё раз указывает на то, что Дамис не входил в узкий круг посвящённых. Что же касается употребления мяса и вина Дамисом, то это, в свою очередь, объясняет, почему столь верный попутчик Аполлония был тем не менее таким невежественным.

Аполлоний молился и медитировал три раза в день — на рассвете (VI, 10, 18; VII, 31), в полдень (VII, 10) и на закате (VIII, 13). Похоже, он никогда не изменял этому обычаю и, где бы ни был, всегда находил время для медитации в полном молчании. Говорят, что предметом его поклонения было «Солнце», то есть Господь нашего мира и сопредельных миров, чьим ярким символом и является дневное светило. В кратком очерке, посвящённом его юности, мы заметили, как Аполлоний распределял свой день и своё время между разными типами слушателей и интересующихся. Стиль его обучения и произнесения речей был совершенно другим, нежели у риторов или громо­гласных ораторов. В его высказываниях не было заигрывания, он не стремился произвести эффект. Но он говорил, «словно с треножника», употребляя такие слова, как «я знаю», «мне кажется», «почему бы и нет», «вы должны знать». Его предложения были короткими и сжатыми, а слова убеждали и соответствовали фактам. Аполлоний заявлял, что теперь видел свою задачу не в том, чтобы искать и задавать вопросы, как это было в юности, а в обучении тому, что он знал (I, 17). Он не использовал диалектику школы Сократа, но заставлял своих слушателей позабыть обо всём на свете и прислушаться к внутреннему голосу философии (IV, 2). Он использовал в качестве иллюстраций как случайные происшествия, так и самые обыденные случаи (IV, 3; VI, 3, 38), облегчая восприятие слушателям.

Аполлоний молился и медитировал три раза в день — на рассвете (VI, 10, 18; VII, 31), в полдень (VII, 10) и на закате (VIII, 13). Похоже, он никогда не изменял этому обычаю и, где бы ни был, всегда находил время для медитации в полном молчании. Говорят, что предметом его поклонения было «Солнце», то есть Господь нашего мира и сопредельных миров, чьим ярким символом и является дневное светило. В кратком очерке, посвящённом его юности, мы заметили, как Аполлоний распределял свой день и своё время между разными типами слушателей и интересующихся. Стиль его обучения и произнесения речей был совершенно другим, нежели у риторов или громо­гласных ораторов. В его высказываниях не было заигрывания, он не стремился произвести эффект. Но он говорил, «словно с треножника», употребляя такие слова, как «я знаю», «мне кажется», «почему бы и нет», «вы должны знать». Его предложения были короткими и сжатыми, а слова убеждали и соответствовали фактам. Аполлоний заявлял, что теперь видел свою задачу не в том, чтобы искать и задавать вопросы, как это было в юности, а в обучении тому, что он знал (I, 17). Он не использовал диалектику школы Сократа, но заставлял своих слушателей позабыть обо всём на свете и прислушаться к внутреннему голосу философии (IV, 2). Он использовал в качестве иллюстраций как случайные происшествия, так и самые обыденные случаи (IV, 3; VI, 3, 38), облегчая восприятие слушателям.

Перед судом он не стал готовиться к защите. Он жил так, что каждый день был готов к смерти (VIII, 30). Более того, это был его обдуманный шаг — бросить вызов смерти во имя философии. На настойчивые просьбы своего старого друга подготовить его защиту он ответил: «Дамис, ты, кажется, потерял разум перед лицом смерти, хотя ты уже долго находишься рядом со мной, а я полюбил философию ещё в юности<ref name="ftn118">Вместо φιλοσόφῳ следует читать φιλοσοφῶν. </ref>. Я думал, и ты приготовился к смерти и целиком понял моё полководческое искусство в этой области. Ведь воинам на поле боя нужна не только храбрость, но и искусство полководца, чтобы знать, когда следует начинать сражение. Так же и те, кто любит мудрость, должны тщательно выбирать подходящее время для смерти, чтобы выбрать самое лучшее и не быть застигнутыми смертью врасплох. Я выбрал подходящий момент для того, чтобы мудрость дала бой смерти, если случится так, что кто-либо захочет убить меня» (VII, 31).

Перед судом он не стал готовиться к защите. Он жил так, что каждый день был готов к смерти (VIII, 30). Более того, это был его обдуманный шаг — бросить вызов смерти во имя философии. На настойчивые просьбы своего старого друга подготовить его защиту он ответил: «Дамис, ты, кажется, потерял разум перед лицом смерти, хотя ты уже долго находишься рядом со мной, а я полюбил философию ещё в юности<ref>Вместо φιλοσόφῳ следует читать φιλοσοφῶν. </ref>. Я думал, и ты приготовился к смерти и целиком понял моё полководческое искусство в этой области. Ведь воинам на поле боя нужна не только храбрость, но и искусство полководца, чтобы знать, когда следует начинать сражение. Так же и те, кто любит мудрость, должны тщательно выбирать подходящее время для смерти, чтобы выбрать самое лучшее и не быть застигнутыми смертью врасплох. Я выбрал подходящий момент для того, чтобы мудрость дала бой смерти, если случится так, что кто-либо захочет убить меня» (VII, 31).

Сказанное выше — лишь некоторые указания на то, как жил наш философ, — не боясь ничего, кроме измены своему идеалу. А теперь остановимся на некоторых чертах его личности и внешности, а также перечислим несколько имён его последователей.

Сказанное выше — лишь некоторые указания на то, как жил наш философ, — не боясь ничего, кроме измены своему идеалу. А теперь остановимся на некоторых чертах его личности и внешности, а также перечислим несколько имён его последователей.

= <center>• Часть XIV •<br />ФИЛОСОФ И ЕГО ОКРУЖЕНИЕ</center> =

= <center>• Часть XIV •<br />ФИЛОСОФ И ЕГО ОКРУЖЕНИЕ</center> =

Нам сообщают, что Аполлоний был очень красивым (I, 7, 12; IV, 1)<ref name="ftn119">Г.&nbsp;Ратегебер в своей замечательной библиографической работе «Grossgriechenland und Pythagoras» (Гота, 1866) упоминает три предположительных портрета Аполлония (с. 621): а) в Указателе скульптур ватиканского музея Кампидольо (Рим, 1840) — №№ 75, 76, 77; б) в путеводителе по Королевскому музею Бурбонов, автор — Мишель Б. (Напле, 1837) — с. 79, №363; в) реверс медали, воспроизводимый Висконти. Мне не удалось проследить первую ссылку, но в путеводителе по Королевскому музею Бурбонов в переводе С.Ж.Ж. (Напле, 1831) я прочитал на с. 152, что № 363 — это бюст Аполлония, высотой 23/4 фута, тщательно выполненный, с головой как у Зевса, с бородой и длинными волосами, спадающими на плечи и крепко перехваченными лентой. Похоже, что бюст античный. Правда, мне не удалось найти его репродукцию. Э.&nbsp;К.&nbsp;Висконти в атласе своей Греческой иконографии (Париж, 1808), том I, илл. 17 к с. 68, приводит репродукцию медали с круглым ободком, на реверсе которой изображена голова Аполлония и латинская надпись APOLLONIUS TEANEUS. Тут наш философ также представлен с бородой и длинными волосами. Голова увенчана короной, а верхнюю часть туловища прикрывает туника и плащ философа. Правда, медаль — отвратительного качества, и портрет никак нельзя признать хорошим. В тексте Висконти уделяет Аполлонию сердитый и презрительный абзац, называя его «ce trop celebre imposteur», вслед за Де Тильемоном.</ref>, но кроме этого замечания у нас нет точных описаний его внешности. Его поведение всегда было мягким, добрым (I, 36; II, 22) и скромным (IV, 31; VIII, 15). Таким поведением, говорит Дамис, он больше напоминал индийца, чем грека (III, 36). Но иногда он всё же взрывался гневом в ответ на особо грубые прояв­ления кого-либо (IV, 30). Настроение у не­го часто бывало задумчивым (I, 34), и тогда он мало говорил и погружался в глу­бокие раздумья, глядя перед собой (I, 10 и др.).

Нам сообщают, что Аполлоний был очень красивым (I, 7, 12; IV, 1)<ref>Г.&nbsp;Ратегебер в своей замечательной библиографической работе «Grossgriechenland und Pythagoras» (Гота, 1866) упоминает три предположительных портрета Аполлония (с. 621): а) в Указателе скульптур ватиканского музея Кампидольо (Рим, 1840) — №№ 75, 76, 77; б) в путеводителе по Королевскому музею Бурбонов, автор — Мишель Б. (Напле, 1837) — с. 79, №363; в) реверс медали, воспроизводимый Висконти. Мне не удалось проследить первую ссылку, но в путеводителе по Королевскому музею Бурбонов в переводе С.Ж.Ж. (Напле, 1831) я прочитал на с. 152, что № 363 — это бюст Аполлония, высотой 23/4 фута, тщательно выполненный, с головой как у Зевса, с бородой и длинными волосами, спадающими на плечи и крепко перехваченными лентой. Похоже, что бюст античный. Правда, мне не удалось найти его репродукцию. Э.&nbsp;К.&nbsp;Висконти в атласе своей Греческой иконографии (Париж, 1808), том I, илл. 17 к с. 68, приводит репродукцию медали с круглым ободком, на реверсе которой изображена голова Аполлония и латинская надпись APOLLONIUS TEANEUS. Тут наш философ также представлен с бородой и длинными волосами. Голова увенчана короной, а верхнюю часть туловища прикрывает туника и плащ философа. Правда, медаль — отвратительного качества, и портрет никак нельзя признать хорошим. В тексте Висконти уделяет Аполлонию сердитый и презрительный абзац, называя его «ce trop celebre imposteur», вслед за Де Тильемоном.</ref>, но кроме этого замечания у нас нет точных описаний его внешности. Его поведение всегда было мягким, добрым (I, 36; II, 22) и скромным (IV, 31; VIII, 15). Таким поведением, говорит Дамис, он больше напоминал индийца, чем грека (III, 36). Но иногда он всё же взрывался гневом в ответ на особо грубые прояв­ления кого-либо (IV, 30). Настроение у не­го часто бывало задумчивым (I, 34), и тогда он мало говорил и погружался в глу­бокие раздумья, глядя перед собой (I, 10 и др.).

Несмотря на то что Аполлоний был всегда строг к самому себе, он был способен прощать других: если, с одной стороны, он хвалил за храбрость тех немногих, кто остался с ним в Риме, то с другой — не стал порицать за трусость тех, кто бежал (IV, 38). Но его доброта заключалась не только в простом воздержании от порицаний, — Аполлоний умел сострадать (ср. VI, 39).

Несмотря на то что Аполлоний был всегда строг к самому себе, он был способен прощать других: если, с одной стороны, он хвалил за храбрость тех немногих, кто остался с ним в Риме, то с другой — не стал порицать за трусость тех, кто бежал (IV, 38). Но его доброта заключалась не только в простом воздержании от порицаний, — Аполлоний умел сострадать (ср. VI, 39).

«Да, — сказал Аполлоний, — но он был Геркулес. А какие достоинства есть у тебя? Ты можешь похвастаться только возможностью лопнуть» (IV, 23).

«Да, — сказал Аполлоний, — но он был Геркулес. А какие достоинства есть у тебя? Ты можешь похвастаться только возможностью лопнуть» (IV, 23).

Перейдём к более серьёзным примерам? В ответ на искреннюю просьбу Веспасиана: «Научи меня, что следует делать хорошему царю», — Аполлоний ответил примерно следующими словами: «Ты спрашиваешь меня о том, чему нельзя научить. Ибо царский сан — это величайшая ступень, доступная смертному; этому нельзя научиться. Но я всё же расскажу о том, что ты должен делать хорошо, если делаешь это. Не подсчитывай накопившееся богатство, — чем оно лучше кучи песка? И богатство, полученное от людей, стонущих под бременем налогов, — ибо золото, полученное из слёз, низменное и чёрное. Ты используешь богатство лучше любого царя, если поможешь нуждающимся и убережёшь их деньги от богатых. Не пользуйся властью, чтобы выполнять любое своё желание, но пользуйся ею с большим благоразумием. Не срубай кукурузные початки, выросшие выше остальных и поднимающие головы, — ибо Аристотель в этом не прав<ref name="ftn120">См. критику этого заявления у Шассаня, с. 458.</ref>, — но выпалывай их недовольство, как плевелы из кукурузы, и вселяй страх в зачинщиков беспорядков, говоря не “я накажу тебя”, но “я непременно сделаю так”. Подчиняйся закону, о, государь, ибо будет гораздо мудрее, если ты сам не будешь презирать закон. Оказывай почтение богам больше, чем когда-либо; велики дары, которые ты получил от них, и потому молись о великом<ref name="ftn121">Это происходило до того, как Веспасиан стал императором.</ref>. В государственных делах действуй как царь; а в том, что касается тебя самого, действуй как час­тное лицо» (V, 36).  

Перейдём к более серьёзным примерам? В ответ на искреннюю просьбу Веспасиана: «Научи меня, что следует делать хорошему царю», — Аполлоний ответил примерно следующими словами: «Ты спрашиваешь меня о том, чему нельзя научить. Ибо царский сан — это величайшая ступень, доступная смертному; этому нельзя научиться. Но я всё же расскажу о том, что ты должен делать хорошо, если делаешь это. Не подсчитывай накопившееся богатство, — чем оно лучше кучи песка? И богатство, полученное от людей, стонущих под бременем налогов, — ибо золото, полученное из слёз, низменное и чёрное. Ты используешь богатство лучше любого царя, если поможешь нуждающимся и убережёшь их деньги от богатых. Не пользуйся властью, чтобы выполнять любое своё желание, но пользуйся ею с большим благоразумием. Не срубай кукурузные початки, выросшие выше остальных и поднимающие головы, — ибо Аристотель в этом не прав<ref>См. критику этого заявления у Шассаня, с. 458.</ref>, — но выпалывай их недовольство, как плевелы из кукурузы, и вселяй страх в зачинщиков беспорядков, говоря не “я накажу тебя”, но “я непременно сделаю так”. Подчиняйся закону, о, государь, ибо будет гораздо мудрее, если ты сам не будешь презирать закон. Оказывай почтение богам больше, чем когда-либо; велики дары, которые ты получил от них, и потому молись о великом<ref>Это происходило до того, как Веспасиан стал императором.</ref>. В государственных делах действуй как царь; а в том, что касается тебя самого, действуй как час­тное лицо» (V, 36).  

В подобных высказываниях философа — добрые советы и проявление хорошего знания человеческого бытия. И если мы собираемся предположить, что это лишь упражнения Филострата в красноречии, не основанные на действительных словах Аполлония, то дадим автору более высокую оценку, чем то позволяют остальные его сочинения.

В подобных высказываниях философа — добрые советы и проявление хорошего знания человеческого бытия. И если мы собираемся предположить, что это лишь упражнения Филострата в красноречии, не основанные на действительных словах Аполлония, то дадим автору более высокую оценку, чем то позволяют остальные его сочинения.

= <center>• Часть XVI •<br />ИЗ ЕГО ПИСЕМ</center> =

= <center>• Часть XVI •<br />ИЗ ЕГО ПИСЕМ</center> =

Аполлоний написал много писем императорам, царям, философам, в различные общины и государственные структуры, но это ни в коем случае не была «обширная переписка»: стиль его коротких записок чрезвычайно сжат, и составлены они были, как говорит Филострат, «по образцу лакедемонийского скитала»<ref name="ftn122">Скитал — палка, или жезл, использовавшаяся как шифр для написания депеш. «Вокруг неё наис­кось наматывалась полоска кожи с написанными в длину депешами — так, чтобы в неразвёрнутом виде они были непонятны. Военачальники повсюду имели жезлы сходной толщины, наматывая на которые свои бумаги, они могли прочесть сообщения» («Лексикон» Лидделла и Скотта). Здесь под «скиталом» имеется в виду спартанская депеша, которая отличалась своей лаконичностью и краткостью.</ref> (IV, 27; VII, 35).

Аполлоний написал много писем императорам, царям, философам, в различные общины и государственные структуры, но это ни в коем случае не была «обширная переписка»: стиль его коротких записок чрезвычайно сжат, и составлены они были, как говорит Филострат, «по образцу лакедемонийского скитала»<ref>Скитал — палка, или жезл, использовавшаяся как шифр для написания депеш. «Вокруг неё наис­кось наматывалась полоска кожи с написанными в длину депешами — так, чтобы в неразвёрнутом виде они были непонятны. Военачальники повсюду имели жезлы сходной толщины, наматывая на которые свои бумаги, они могли прочесть сообщения» («Лексикон» Лидделла и Скотта). Здесь под «скиталом» имеется в виду спартанская депеша, которая отличалась своей лаконичностью и краткостью.</ref> (IV, 27; VII, 35).

Очевидно, что Филострат имел доступ к письмам, приписываемым Аполлонию, так как цитирует целый ряд их<ref name="ftn123">См. I, 7, 15, 24, 32; III, 51; IV, 5, 22, 26, 27, 46; V, 2, 10, 39, 40, 41; VI, 18, 27, 29, 31, 33; VIII, 7, 20, 27, 28.</ref>, и у нас нет никаких причин сомневаться в их подлинности. Откуда он взял эти письма, Филострат нам не сообщает,— скорее всего они были из коллекции Гадриана в Антиуме (VIII, 28).

Очевидно, что Филострат имел доступ к письмам, приписываемым Аполлонию, так как цитирует целый ряд их<ref>См. I, 7, 15, 24, 32; III, 51; IV, 5, 22, 26, 27, 46; V, 2, 10, 39, 40, 41; VI, 18, 27, 29, 31, 33; VIII, 7, 20, 27, 28.</ref>, и у нас нет никаких причин сомневаться в их подлинности. Откуда он взял эти письма, Филострат нам не сообщает,— скорее всего они были из коллекции Гадриана в Антиуме (VIII, 28).

Чтобы читатель мог оценить стиль Аполлония, мы приводим несколько образцов писем или, скорее, заметок, ибо они слишком коротки, чтобы получить звание «послания». Вот письмо членам городского правления Спарты:  

Чтобы читатель мог оценить стиль Аполлония, мы приводим несколько образцов писем или, скорее, заметок, ибо они слишком коротки, чтобы получить звание «послания». Вот письмо членам городского правления Спарты:  

А вот послание кинику Деметрию, ещё одному из наиболее преданных друзей нашего философа.

А вот послание кинику Деметрию, ещё одному из наиболее преданных друзей нашего философа.

<blockquote>«Философ Аполлоний — собаке<ref name="ftn124">То есть кинику</ref> Деметрию, приветствую!

<blockquote>«Философ Аполлоний — собаке<ref>То есть кинику</ref> Деметрию, приветствую!

Я поручаю тебе обучать императора Тита искусству правления, а ты, в свою очередь, позволь мне говорить ему правду; и вызывай в нём всё, что угодно, кроме гнева. Прощай!»

Я поручаю тебе обучать императора Тита искусству правления, а ты, в свою очередь, позволь мне говорить ему правду; и вызывай в нём всё, что угодно, кроме гнева. Прощай!»

</blockquote>

</blockquote>

Кроме записок, цитируемых в тексте Филострата, существует и собрание из девяноста пяти писем, в основном коротких записок, тексты которых приводятся во многих изданиях<ref name="ftn125">Шассань (с. 395 и далее) даёт их французский перевод.</ref>. Почти все критики считают, что они не подлинные, однако Джоуэтт2<ref name="ftn126">Статья «Аполлоний» в «Словаре классических биографий» Смита.</ref> и другие полагают, что некоторые из писем вполне могут быть подлинными.

Кроме записок, цитируемых в тексте Филострата, существует и собрание из девяноста пяти писем, в основном коротких записок, тексты которых приводятся во многих изданиях<ref>Шассань (с. 395 и далее) даёт их французский перевод.</ref>. Почти все критики считают, что они не подлинные, однако Джоуэтт2<ref>Статья «Аполлоний» в «Словаре классических биографий» Смита.</ref> и другие полагают, что некоторые из писем вполне могут быть подлинными.

Вот пара примеров таких писем. Аполлоний пишет Эвфрату, своему злейшему врагу, который противопоставлял чисто рационалистическую этику науке о священном:

Вот пара примеров таких писем. Аполлоний пишет Эвфрату, своему злейшему врагу, который противопоставлял чисто рационалистическую этику науке о священном:

Выступая в письме к дельфийским жрецам против практики кровавых жертвоприношений, он говорит:

Выступая в письме к дельфийским жрецам против практики кровавых жертвоприношений, он говорит:

<blockquote>«Гераклит был мудрецом, но даже он<ref name="ftn127">То есть философ, живший 600 лет назад.</ref> никогда не советовал народу Эфеса смывать грязь грязью<ref name="ftn128">То есть искупать вину в пролитии крови кровавым жертвоприношением.</ref>».

<blockquote>«Гераклит был мудрецом, но даже он<ref>То есть философ, живший 600 лет назад.</ref> никогда не советовал народу Эфеса смывать грязь грязью<ref>То есть искупать вину в пролитии крови кровавым жертвоприношением.</ref>».

</blockquote>

</blockquote>

</blockquote>

</blockquote>

Среди этих писем есть одно довольно длинное, адресованное Валерию, вероятно, Валерию Азиатскому, бывшему консулом в 70 г. В этом мудром письме содержится философское утешение, которое должно было помочь Валерию вынести тяжесть утраты сына<ref name="ftn129">А.Э.Шенье в своём сочинении «Пифагор и пифагорейская философия» (Париж, 1873; 2-е изд. 1874) приводит его как настоящий пример философии Аполлония.</ref>:

Среди этих писем есть одно довольно длинное, адресованное Валерию, вероятно, Валерию Азиатскому, бывшему консулом в 70 г. В этом мудром письме содержится философское утешение, которое должно было помочь Валерию вынести тяжесть утраты сына<ref>А.Э.Шенье в своём сочинении «Пифагор и пифагорейская философия» (Париж, 1873; 2-е изд. 1874) приводит его как настоящий пример философии Аполлония.</ref>:

<blockquote>«Смерти нет — только её видимость, и нет даже рождения, кроме кажущегося. Переход из бытия к становлению кажется рождением, а переход из становления к бытию кажется смертью, но на самом деле никто никогда не рождается и никто никогда не умирает. Это просто переход из видимого бытия в невидимое. Первое происходит благодаря плотности материи, а второе — из-за тонкости бытия — бытия, которое всегда то же самое, а единственная случающаяся с ним перемена — это движение и покой. Ибо бытие имеет такую непременную особенность, что его из­ме­не­ния не могут вызываться никакими внеш­ними причинами, но целое становится ча­стями, а части — целым во всеобщем единении. А если спросят: что это такое, что порою видимо, а порою — невидимо, что сейчас — одно, а потом — другое? — то на это можно ответить: таким образом — всё здесь, в земном мире, когда наполнено материей, видимо благодаря сопротивлению её плотности и невидимо, когда лишено материи благодаря её тонкости. Хотя материя по-прежнему всё окружает и протекает через всё в той безмерности пространства, которое находится вокруг нас, но не знает ни рождения, ни смерти.

<blockquote>«Смерти нет — только её видимость, и нет даже рождения, кроме кажущегося. Переход из бытия к становлению кажется рождением, а переход из становления к бытию кажется смертью, но на самом деле никто никогда не рождается и никто никогда не умирает. Это просто переход из видимого бытия в невидимое. Первое происходит благодаря плотности материи, а второе — из-за тонкости бытия — бытия, которое всегда то же самое, а единственная случающаяся с ним перемена — это движение и покой. Ибо бытие имеет такую непременную особенность, что его из­ме­не­ния не могут вызываться никакими внеш­ними причинами, но целое становится ча­стями, а части — целым во всеобщем единении. А если спросят: что это такое, что порою видимо, а порою — невидимо, что сейчас — одно, а потом — другое? — то на это можно ответить: таким образом — всё здесь, в земном мире, когда наполнено материей, видимо благодаря сопротивлению её плотности и невидимо, когда лишено материи благодаря её тонкости. Хотя материя по-прежнему всё окружает и протекает через всё в той безмерности пространства, которое находится вокруг нас, но не знает ни рождения, ни смерти.

И какое нам дать ей название, как не изначальное бытие? Это именно оно действует и страдает, становясь всем для всех через всё, вечное божество, лишаемое самой своей сути именами и формами. Но это менее серьёзно, чем то, что следует скорбеть о человеке, когда он перешёл от человека к Богу, изменив состояние, а, не разрушив свою природу. Ты должен вовсе не оплакивать смерть, но уважать и почитать её. А самый лучший и подходящий для тебя сейчас способ оказать почтение смерти — это оставить того, кто ушёл к Богу, и заняться своей работой — править теми, кто оставлен тебе на попечение, как ты обычно это делаешь. Было бы бесчестьем для такого человека, как ты, предоставить излечение времени, а не разуму, ибо время избавляет от скорби даже простых людей. Сильная власть — великая вещь, а из величайших правителей лучший тот, кто умеет управлять собой. И допустимо ли желать изменения того, что произошло по воле Бога? Если в природе существует закон, а он существует, и если он установлен Богом, то праведный человек не будет пытаться изменять добрые события, ибо такое желание эгоистично, и противостоять закону, но будет думать о том, что всё происходящее — хорошо. Давай же! Исцели себя, будь справедлив к несчастным и утешай их — так ты высушишь свои слёзы. Ты не должен ставить свои личные несчастья выше твоих общественных забот — наоборот, ставь общественные заботы выше личного горя. И посмотри, какое утешение уже есть у тебя! Народ скорбит вместе с тобой о твоём сыне. Так отблагодари же немного тех, кто рыдает вместе с тобой; а сделаешь ты это гораздо быстрее, если избавишься от слёз и не будешь упорствовать. Разве у тебя нет друзей? И у тебя есть ещё один сын. И разве нет у тебя того сына, который ушёл от нас? Есть! — ответит любой действительно думающий человек. Ибо «то, что есть» не исчезает, более того, существует, хотя бы потому, что должно появиться. А что касается “не существует”, то как такое может быть, если “существует” никогда не исчезает?

И какое нам дать ей название, как не изначальное бытие? Это именно оно действует и страдает, становясь всем для всех через всё, вечное божество, лишаемое самой своей сути именами и формами. Но это менее серьёзно, чем то, что следует скорбеть о человеке, когда он перешёл от человека к Богу, изменив состояние, а, не разрушив свою природу. Ты должен вовсе не оплакивать смерть, но уважать и почитать её. А самый лучший и подходящий для тебя сейчас способ оказать почтение смерти — это оставить того, кто ушёл к Богу, и заняться своей работой — править теми, кто оставлен тебе на попечение, как ты обычно это делаешь. Было бы бесчестьем для такого человека, как ты, предоставить излечение времени, а не разуму, ибо время избавляет от скорби даже простых людей. Сильная власть — великая вещь, а из величайших правителей лучший тот, кто умеет управлять собой. И допустимо ли желать изменения того, что произошло по воле Бога? Если в природе существует закон, а он существует, и если он установлен Богом, то праведный человек не будет пытаться изменять добрые события, ибо такое желание эгоистично, и противостоять закону, но будет думать о том, что всё происходящее — хорошо. Давай же! Исцели себя, будь справедлив к несчастным и утешай их — так ты высушишь свои слёзы. Ты не должен ставить свои личные несчастья выше твоих общественных забот — наоборот, ставь общественные заботы выше личного горя. И посмотри, какое утешение уже есть у тебя! Народ скорбит вместе с тобой о твоём сыне. Так отблагодари же немного тех, кто рыдает вместе с тобой; а сделаешь ты это гораздо быстрее, если избавишься от слёз и не будешь упорствовать. Разве у тебя нет друзей? И у тебя есть ещё один сын. И разве нет у тебя того сына, который ушёл от нас? Есть! — ответит любой действительно думающий человек. Ибо «то, что есть» не исчезает, более того, существует, хотя бы потому, что должно появиться. А что касается “не существует”, то как такое может быть, если “существует” никогда не исчезает?

Опять-таки могут сказать, что ты непочтителен к Богу и несправедлив. Это правда. Ты непочтителен к Богу, ты несправедлив к своему мальчику; более того, ты непочтителен и к нему. Ты хотел бы узнать, что такое смерть? Тогда умертви меня и отправь в обществе смерти, и если ты не сменишь одеяние, которое накинул на неё<ref name="ftn130">То есть своё представление о смерти.</ref>, то ты тут же сделаешь меня лучше, чем ты сам»<ref name="ftn131">Смысл последнего предложения очень неясен.</ref>.

Опять-таки могут сказать, что ты непочтителен к Богу и несправедлив. Это правда. Ты непочтителен к Богу, ты несправедлив к своему мальчику; более того, ты непочтителен и к нему. Ты хотел бы узнать, что такое смерть? Тогда умертви меня и отправь в обществе смерти, и если ты не сменишь одеяние, которое накинул на неё<ref>То есть своё представление о смерти.</ref>, то ты тут же сделаешь меня лучше, чем ты сам»<ref>Смысл последнего предложения очень неясен.</ref>.

</blockquote>

</blockquote>

Вот эти сочинения:

Вот эти сочинения:

а) «Мистические обряды», или «О жертвоприношениях»<ref name="ftn132">Полное название приводится в: Eudocia, Ionia; ed. Villoison (Venet., 1781), p. 57.</ref>. Об этом сочинении упоминает Филострат (III, 41; IV, 19), рассказывая нам, что в нём устанавливаются правильные методы жертвоприношения каждому богу, правильные часы для молитвы и жертвоприношения. Этот труд находился в широком обращении, и Филострат встречал его во многих храмах и городах, а также в библиотеках философов. Сохранились некоторые его фрагменты<ref name="ftn133">См.: Zeller, Phil. d. Griech, v. 127.</ref>, наиболее важный из которых приводится Евсевием<ref name="ftn134">Praeparat Evangel., IV, 12-13, ed. Dindorf (Leipzig, 1867), I, 176, 177.</ref> и имеет следующий смысл:

а) «Мистические обряды», или «О жертвоприношениях»<ref>Полное название приводится в: Eudocia, Ionia; ed. Villoison (Venet., 1781), p. 57.</ref>. Об этом сочинении упоминает Филострат (III, 41; IV, 19), рассказывая нам, что в нём устанавливаются правильные методы жертвоприношения каждому богу, правильные часы для молитвы и жертвоприношения. Этот труд находился в широком обращении, и Филострат встречал его во многих храмах и городах, а также в библиотеках философов. Сохранились некоторые его фрагменты<ref>См.: Zeller, Phil. d. Griech, v. 127.</ref>, наиболее важный из которых приводится Евсевием<ref>Praeparat Evangel., IV, 12-13, ed. Dindorf (Leipzig, 1867), I, 176, 177.</ref> и имеет следующий смысл:

«Лучше всего вообще не приносить Богу жертв, не зажигать огня и не называть Его никаким из тех имён, что используют люди в таких случаях. Ибо Бог выше всех, первый; и только после Него идут другие боги. Так как Ему ничего не нужно даже от богов, то ещё меньше ему нужно от нас, маленьких людей, — ничего из того, что даёт земля, ни одна из порождаемых ею жизней, и даже ничего из того, что содержится в чистом воздухе. Единственное, что подобает жертвовать Богу, — это крепкий разум человека, а не слово<ref name="ftn135">Обыгрываются значения слова logos (λόγος),— «разум» и «слово».</ref>, исходящее из его уст. Нам, людям, следует просить о хорошем лучших из существ с помощью лучшего внутри нас, то есть с помощью разума, ибо разуму не нужно ничего материального для молитвы. Так что для Бога, Всемогущего, никогда не следует зажигать жертвенный огонь».

«Лучше всего вообще не приносить Богу жертв, не зажигать огня и не называть Его никаким из тех имён, что используют люди в таких случаях. Ибо Бог выше всех, первый; и только после Него идут другие боги. Так как Ему ничего не нужно даже от богов, то ещё меньше ему нужно от нас, маленьких людей, — ничего из того, что даёт земля, ни одна из порождаемых ею жизней, и даже ничего из того, что содержится в чистом воздухе. Единственное, что подобает жертвовать Богу, — это крепкий разум человека, а не слово<ref>Обыгрываются значения слова logos (λόγος),— «разум» и «слово».</ref>, исходящее из его уст. Нам, людям, следует просить о хорошем лучших из существ с помощью лучшего внутри нас, то есть с помощью разума, ибо разуму не нужно ничего материального для молитвы. Так что для Бога, Всемогущего, никогда не следует зажигать жертвенный огонь».

Ноук<ref name="ftn136">Psyche, I, ii.5.</ref> рассказывает нам, что учёные уверены в подлинности этого фрагмента. Эта книга, как мы видели, была широко распространена, и к ней относились с высочайшим почтением. Говорят, что правила из неё были выгравированы на бронзовых колоннах в Византии<ref name="ftn137">Noack, Porphr. Vit. Pythag.</ref>.

Ноук<ref>Psyche, I, ii.5.</ref> рассказывает нам, что учёные уверены в подлинности этого фрагмента. Эта книга, как мы видели, была широко распространена, и к ней относились с высочайшим почтением. Говорят, что правила из неё были выгравированы на бронзовых колоннах в Византии<ref>Noack, Porphr. Vit. Pythag.</ref>.

б) «Оракулы», или «О предсказании», в четырёх книгах. Филострат (III, 41) полагал, что полное название было «Предсказание по звёздам», и сообщает, что трактат был основан на том, чему Аполлоний научился в Индии, но предсказание, о котором писал Аполлоний, было не обычной астрологией, а чем-то ещё, что Филострат считает выше обычного человеческого опыта в таких вещах. Правда, он никогда не слышал, чтобы у кого-нибудь была копия этой редкой работы.

б) «Оракулы», или «О предсказании», в четырёх книгах. Филострат (III, 41) полагал, что полное название было «Предсказание по звёздам», и сообщает, что трактат был основан на том, чему Аполлоний научился в Индии, но предсказание, о котором писал Аполлоний, было не обычной астрологией, а чем-то ещё, что Филострат считает выше обычного человеческого опыта в таких вещах. Правда, он никогда не слышал, чтобы у кого-нибудь была копия этой редкой работы.

в) «Жизнь Пифагора». На это сочинение ссылается Порфирий<ref name="ftn138">См.: Noack, Porphr. Vit. Pythag., p. 15.</ref>, а Ямвлих цитирует длинный отрывок из него<ref name="ftn139">Изд. Амстелод, 1707, 254-264 с</ref>.

в) «Жизнь Пифагора». На это сочинение ссылается Порфирий<ref>См.: Noack, Porphr. Vit. Pythag., p. 15.</ref>, а Ямвлих цитирует длинный отрывок из него<ref>Изд. Амстелод, 1707, 254-264 с</ref>.

г) «Завещание Аполлония», которое мы уже упоминали при рассмотрении источников Филострата (I, 3). Оно было написано на ионическом диалекте и содержало краткое изложение доктрин Аполлония. Ему также приписывают «Гимн памяти», а Евдокия говорит о многих других (''καὶ ἄλλα πολλά'') сочинениях.

г) «Завещание Аполлония», которое мы уже упоминали при рассмотрении источников Филострата (I, 3). Оно было написано на ионическом диалекте и содержало краткое изложение доктрин Аполлония. Ему также приписывают «Гимн памяти», а Евдокия говорит о многих других (''καὶ ἄλλα πολλά'') сочинениях.

= См. также =

= См. также =

* Текст в оригинале: [http://www.sacred-texts.com/cla/aot/aot/index.htm "Apollonius of Tyana" by G.R.S. Mead, 1901]

* Текст в оригинале: [http://www.sacred-texts.com/cla/aot/aot/index.htm "Apollonius of Tyana" by G.R.S. Mead, 1901]

[[Категория: Литература]]

[[Категория: Литература]]