Блаватская Е.П. - Разоблачённая Изида т.2 гл.2

1. перенаправление Шаблон:Стиль А-Заголовок
2. перенаправление Шаблон:Стиль А-Заголовок

«Они берутся в милях сосчитать

И нам про ад подробно рассказать;

………………………………………

И души грешников в дыму коптятся там,

Подобно ветчине вестфальской иль бычьим языкам;

И, в ожидании прощенья,

Псалмы поют во искупленье».

Олдхэм, «Сатира на иезуитов»

«ЙОРК – Но вы гирканских тигров даже

Безжалостнее в десять раз».

Король Генрих VI, часть 3, акт I, сцена IV

«УОР – Послушайте, о, господа, – раз девушка она,

Не пожалейте дров, пусть будет их довольно;

Смолу из бочек лейте на костер».

Король Генрих VI, часть I, акт V, сцена IV

В знаменитом труде Бодина о колдовстве [433] имеется страшный рассказ о Катерине Медичи. Автор этого тру­да – ученый публицист, в течение двадцати лет своей жизни собиравший подлинные документы из архивов поч­ти всех значительных городов Франции, чтобы создать завершенный труд по колдовству, магии и силам различ­ных «демонов». По выражению Элифаса Леви, эта книга представляет собою весьма замечательное собрание «кро­вавых и уродливых фактов; актов отвратительных суеве­рий, арестов и казней со звериной жестокостью». «Сжигай всех!»– Инквизиция как бы говорит – Бог сам легко от­сортирует своих! Бедные глупцы, истеричные женщины и идиоты поджаривались живыми безжалостно по обвине­нию в «магии». Но, «в то же самое время, сколько великих преступников избегало этого несправедливого кровожад­ного правосудия! Вот что Бодин дает нам полностью оце­нить.

Катерина, эта благочестивая христианка, – за которой в глазах церкви Христа имелась огромная заслуга за уст­ройство зверской, незабываемой массовой резни Варфоломеевской ночи – королева Катерина держала у себя на службе якобинского священника-отступника. Будучи хо­рошо сведущ в «черном искусстве», нашедшем полную поддержку у семьи Медичи, он заслужил благодарность и покровительство своей набожной хозяйки своим несравни­мым умением убивать людей на расстоянии путем калечения с заклинаниями их восковых изображений. Этот про­цесс так часто описывался, что нам нет надобности его повторять.

Карл лежал, заболевши неизлечимой болезнью. Коро­лева-мать, которой с его смертью пришлось бы все поте­рять, прибегла к некромантии и советовалась с оракулом «кровоточащей головы». Это адское деяние требовало обезглавливания ребенка, который должен был обладать большою красотой и чистотой. Он был тайно подготовлен для его первого причастия придворным капелланом, кото­рый был поставлен в известность об этом заговоре, и в полночь назначенного дня в комнате больного и в присут­ствии одной только Катерины и нескольких ее союзников «чертова месса» была отслужена. Остальное повествование приводим в таком виде, как оно изложено в одном из тру­дов Леви:

«В этой мессе, отслуженной перед изображением демона, имея под ногами перевернутый крест, колдун освятил две облатки, одну черную и одну белую. Белую дали ребенку, которого они принесли одетым как бы для крещения, и которого умертвили тут же на ступенях алтаря сразу же после его причастия. Его голову, отделенную от туловища одним еди­ным ударом, кровоточащую все время, положили на большую черную облатку, которая покрывала дно дискоса, затем поместили на стол, где горели какие-то таинственные лампы. Затем началось вызывание; от демона требовали, чтобы он произнес предсказание и ответил устами этой головы на тайный вопрос, который король не осмеливался произне­сти громко и который никому другому не был сообщен. Затем из головы маленького бедного мученика послышался слабый голос, странный голос, в котором не было ничего человеческого».

Колдовство ничем не помогло; король умер и – Кате­рина осталась верной дочерью Рима!

Как странно, что де Мюссе, который так свободно пользовался материалами Бодина, чтоб построить свое грозное обвинение против спиритуалистов и других колду­нов – не заметил этого интересного эпизода!

Это достоверно установленный факт, что кардинал Бено публично обвинил папу Сильвестра III, что он колдун и заклинатель. Медная «голова-оракул», изготовленная его святейшеством, была из того же рода, как и изготовленная Альбертом Магнусом. Последнюю разбил на куски Фома Аквинский – разбил не потому, что ее изготовил или в ней обитал «демон», но потому, что закрепленная месмерической силою внутри головы сущность говорила беспрерыв­но, и ее многословие мешало этому красноречивому святому заниматься своими математическими проблемами. Эти головы и другие говорящие статуи, трофеи магического искусства монахов и епископов, представляли собою фак­симиле «оживленных» богов храмов древности. Обвинение против папы в то время было доказано. Также было явлено, что его постоянно сопровождают «демоны» или духи. В предыдущей главе мы упоминали Бенедикта IX, Иоанна XX и VI и VII Григория, которые всем были известны, как чародеи. Последний Папа, кроме того, был знаменитый Гильдебрант, про которого говорили, что он большой мас­тер по «вытряхиванию молнии из рукава». Это – выраже­ние, которое заставило достопочтимого спиритуалистиче­ского писателя м-ра Ховита думать, что «это послужило источником знаменитого ватиканского грома».

Магические достижения епископа Ратисбонского и ма­гические достижения «ангельского доктора», Фомы Аквинского, слишком хорошо известны и не нуждаются в по­вторном описании; но в дальнейшем можем объяснить, как эти «иллюзии» первого были произведены. Если католиче­ский епископ был так искусен, что в холодную зимнюю ночь заставил людей поверить, что они наслаждаются ра­достями прекрасного летнего дня, и сделал так, что сви­сающие с ветвей садовых деревьев ледяные сосульки стали им казаться тропическими фруктами, то индусские маги также до нынешнего дня демонстрируют такие биологиче­ские силы и не претендуют при этом на помощь ни от бога, ни от дьявола. Такие «чудеса» все производятся той же самой человеческой энергией, которая присуща каждому человеку, лишь бы он знал как ее развивать.

Около времени Реформации изучение алхимии и магии настолько распространилось среди духовенства, что это привело к большому скандалу. Кардинал Уолси был откры­то обвинен перед судом и Тайным Советом в сообщничестве с человеком по имени Вуд, колдуном, который сказал, что:

«Мой лорд кардинал имел такое кольцо, благодаря которому что бы он ни попросил от его милости Короля – он все получал», – при этом он добавил, что: «Мастер Кромвель, когда он... был слугою в доме моего лорда кардинала... читал много книг и, в особенности, книгу Соломона... и изучал металлы и то, какими они обладают свойствами по канону Соломона».

Этот случай вместе с другими такими же любопытны­ми можно найти среди бумаг Кромвеля, и хранящихся в архиве Ролз Хауза.

Священник по имени Уильям Стейплтон был аресто­ван за колдовство во время правления Генриха VIII и отчет о его похождениях все еще хранится в архивах Ролз Хауза. Сицилийский священник, которого Бенвенуто Челлини называет некромантом, прославился своими успешными заклинаниями и никогда не был преследуем. Замечательное преклонение Челлини вместе с ним в Колизее, где священ­ник вызвал целую армию дьяволов, хорошо известно чи­тающей публике. Последующая встреча Челлини со своей возлюбленной в точно предсказанное этим же заклинате­лем время, конечно, будет опять рассматриваться, как «лю­бопытное совпадение». Во второй половине шестнадцатого века едва ли можно было найти приход, где священники не изучали бы магию и алхимию. Применение заклинаний для изгнания бесов в «подражание Христу», который, между прочим, никогда не пользовался заклинаниями, привело к тому, что духовенство открыто посвятило себя «священ­ной» магия в противовес черному искусству, в каковом, как в преступлении, обвинялись все те, кто не были ни священниками, ни монахами.

Оккультные знания, собранные римской церковью с когда-то богатых полей теургии, ревниво охранялись ею для своего собственного употребления, и она посылала на костер только тех практиков, кто «браконьерствовал» на ее землях Scientia Scientiarum, а также тех, чьи грехи не могли быть сокрыты под монашеской сутаной. Доказательства к этому находятся на страницах истории.

«В течение только пятнадцати лет между 1580 и 1595 гг. и только в одной провинции Лотарингии председатель Ремигиус сжег 900 ведьм», – говорит Томас Райт в своей «Колдовство и магия».

Это были дни, изобилующие убийствами, совершае­мыми духовенством и не превзойденной жестокостью и зверствами, когда писал Жан Бодин.

В то время как ортодоксальное духовенство вызывало целые легионы «демонов», пользуясь магическими закли­наниями и оставаясь безнаказанным со стороны властей, лишь бы оно крепко держалось за установленные догмы и не проповедовало ереси, – с другой стороны, акты ни с чем несравнимых зверств совершались над бедными несчастны­ми глупцами. Габриэль Малагрида, восьмидесятилетний старик, был сожжен этими евангельскими палачами в 1761 году. В Амстердамской библиотеке имеется экземпляр отче­та об этом знаменитом судопроизводстве в переводе с Лисабонского издания. Он был обвинен в колдовстве и в запре­щенных сношениях с Дьяволом, который «открыл ему будущее» (?) Пророчество, которое Сатана сообщил бедному визионеру иезуиту, изложено в следующих выражениях:

«Преступник признался, что демон в виде святой Девы, приказав ему написать жизнеописание Антихриста (?), сказал ему, что он, Малаг­рида, является вторым Иоанном, но с более ясным умом, чем у Иоанна Евангелиста; что должны появиться три антихриста и что последний из них родиться в Милане от одного монаха и монахини в 1920 году; что он женится на Прозерпине, одной из адских фурий», и т. д.

Пророчество должно быть проверено через сорок три года с настоящего момента. Даже если бы всем детям, ро­дившимся от монахов и монахинь, предстояло стать антихристами, если бы им позволили дожить до зрелых лет, этот факт казался бы менее заслуживающим сожаления, чем те откры­тия, которые были сделаны во многих монастырях, когда понадобилось по каким-то причинам, удалить фундаменты. Если утверждениям Лютера не захотят поверить из-за его ненависти к папству, тогда мы можем указать на открытия такого же рода, недавно сделанные в Австрии и в россий­ской Польше. Лютер говорит о рыбоводном пруде в Риме, расположенном близ женского монастыря; когда по приказу папы Григория пруд был спущен, на дне его обнаружили более шести тысяч детских черепов, те же самые показатели целомудрия и чистоты были обнаружены в женском мона­стыре в Нейнбурге в Австрии, когда разрыли фундамент!

«Ecclesia поп novit Sanguinem!» – кротко повторяли облаченные в алое кардиналы. И чтобы избегнуть крово­пролития, которое ужасало их, они учредили Святую Ин­квизицию. Если, как утверждают оккультисты, и как наука наполовину подтверждает, наши, даже самые пустяковые деяния и мысли неизгладимо отпечатываются в вечном зеркале астрального эфира, то где-то в беспредельном цар­стве невидимой вселенной должен быть отпечаток любо­пытной картины. На этой картине – гордое знамя, разве­ваемое небесным ветром у подножия великого «белого трона» Всемогущего. На одной стороне его малиновой узорчатой ткани крест, символ «Сына Божьего, который умер за человечество», по одну его сторону оливковая ветвь, а по другую – меч, по рукоять испачканный чело­веческой кровью. Надпись из «Псалмов» золотыми буква­ми гласит: «Exurge, Domine, et judica causam meam». Ибо таково знамя Инквизиции на имеющейся у нас фотографии, снятое с подлинника, имевшегося в Эскуриале Мадрида.

Под этим христианским знаменем в короткий четырна­дцатилетний период Томас де Торквемада, духовник коро­левы Изабеллы, сжег более десяти тысяч человек и приго­ворил к пыткам более восьмидесяти тысяч. Оробио, хоро­шо известный писатель, которого так долго продержали в заключении и который едва спасся от костра Инквизиции, увековечил это учреждение в своих трудах, когда очутился на свободе в Голландии. Он не нашел лучшего аргумента против Святой церкви, как принять еврейскую веру и даже подвергнулся обрезанию.

«В Сарагосском соборе», – говорит один писатель про Инквизи­цию, – «находится гробница знаменитого инквизитора. Шесть колонн окружают эту гробницу; к каждой колонне прикован цепью мавр, приго­тавливаемый к сожжению».

По этому поводу Сен Фойкс чистосердечно высказы­вается:

«Если бы когда-либо палачи какой-нибудь страны настолько разбо­гатели, чтобы иметь великолепную гробницу, то эта могла бы послужить прекрасной моделью!»

Однако, чтобы довести ее до полного совершенства, строителям этой гробницы не следовало забыть высечь на ней барельеф той знаменитой лошади, которая была со­жжена за колдовство и чародейство. Грейнджер рассказы­вает нам эту историю, так как она произошла в его время. Бедное животное

«было обучено узнавать количество знаков на игральных картах, а так­же сообщать, который час на часах. Лошадь и ее владелец оба были обвинены святой инквизицией в сношениях с Дьяволом и оба с великой церемонией были сожжены на auto-da-fe, в Лиссабоне в 1601 г. как колдуны!»

Это бессмертное учреждение христианства не осталось без своего Данте, воспевшего ему хвалу.

«Мацедо, португальский иезуит», – говорит автор «Демоноло­гии», – «открыл происхождение инквизиции в земном Раю и утвержда­ет, что Бог был первым, который начал выполнять функции инквизитора над Каином и рабочими Вавилона!»

В течение средних веков духовенство нигде столько не занималось магией и колдовством, как в Испании и Порту­галии. Мавры глубоко проникли в оккультные науки, и в Толедо, Севилье и Саламанке когда-то существовали вели­кие школы магии. Каббалисты Саламанки были очень ис­кусны во всех глубоких науках; они знали свойства драго­ценных камней и других минералов и извлекали из алхи­мии ее глубочайшие секреты.

Подлинные документы по большому судебному про­цессу Марешал д'Анкре во время регентства Марии де Ме­дичи раскрывают, что эта несчастная женщина погибла по вине священников, которыми она, как истинная итальянка, окружила себя. Она была обвинена жителями Парижа в колдовстве, так как утверждали, что сразу после церемонии изгнания духов она употребила только что зарезанных бе­лых петухов. Считая себя постоянно околдованной и буду­чи весьма хрупкого здоровья, Марешал публично сама прошла церемонию изгнания духов в церкви августинцев; что же касается птиц, то она пользовалась ими для прикла­дывания ко лбу, так как испытывала страшные головные боли, и делала это она по совету Монтало, еврея-врача ко­ролевы и итальянских священников.

В шестнадцатом веке кюре де Барджота из епархии Каллахора в Испании стал мировым чудом из-за своих ма­гических сил. Как рассказывают, самые необычайные его деяния заключаются в том, что он мог переноситься в лю­бую отдаленную страну, наблюдать там политические и другие события и затем, вернувшись в свою страну, предсказывать эти события. В «Хронике» сказано, что у него был знакомый демон, который верно служил ему долгие годы, но кюре стал неблагодарным и обманывал его. Буду­чи осведомлен этим демоном о готовящемся покушении на жизнь папы римского в связи с его интригой с некой пре­красной дамой, кюре перенесся в Рим (разумеется, – в своем двойнике) и спас там жизнь его святейшества. После этого он раскаялся в своих грехах перед галантным папою и получил от него прощение грехов.

«По возвращении, ради формы, он был отправлен в заточение у инкви­зиторов Лофано, но был оправдан и очень скоро выпущен на свободу».

Брат Пьетро, доминиканский монах четырнадцатого столетия – маг, который преподнес в подарок знаменито­му д-ру Эудженио Торралве, врачу принадлежавшему дому адмирала Кастилье – демона по имени Зекиэль, – приоб­рел свою славу и известность через последовавший судеб­ный процесс Торралвы. Этот необычайный судебный про­цесс и сопровождающие его обстоятельства описаны в подлинных документах, сохранившихся в архивах Инкви­зиции. Кардинал Вольтерры и кардинал Санта-Круса оба видели и сообщались с Зекиэлем, который в течение всей жизни Торралвы оказался чистосердечным, добрым, элементальным духом, совершавшим много благодеяний, и оставшимся верным этому врачу до последнего часа его жизни. Даже Инквизиция оправдала Торралву по этому поводу; и хотя бессмертная известность была ему обеспе­чена сатирою Сервантеса, ни Торралва, ни монах Пьетро не являются вымышленными героями, но историческими пер­сонажами, занесенными в церковные документы Рима и Куенца, в каковом городе происходил судебный процесс над врачом 29 января 1530 г.

Книга д-ра У. Г. Солдана из Штутгарта стала такой же знаменитой в Германии, какою стала книга «Демономания» Бодина во Франции. Это наиболее полный германский трак­тат по колдовству шестнадцатого века. Тот, кто интересует­ся узнать тайные пружины, скрытые за этими тысячами за­конных убийств, совершенных духовенством, притворяющимся, что оно верит в Дьявола, и преуспевшим заставить других поверить в него, – найдет этот секрет раскрытым в вышеупомянутом труде [434]. Истинное происхождение обвинений и смертных приговоров за колдовство в этой книге тонко прослежено до личной и политической враж­дебности и, прежде всего, ненависти католиков к протес­тантам. На каждой странице этих кровавых трагедий видна коварная работа иезуитов; и наибольшее количество ведьминых процессов приходится на Бамберг и на Вюрцбург, где эти достойные сыны Лойолы в то время были наиболее сильны. На следующей странице мы приводим любопытный список некоторых жертв, среди которых многие явля­ются детьми в возрасте семи-восьми лет, и протестантами.

«Из множеств людей, погибших за колдовство на кострах Герма­нии в течение первой половины семнадцатого века, было много таких, чье преступление заключалось в их приверженности к религии Люте­ра», – говорит Т. Райт, – «... и мелкие князья были не против ухватить­ся за любую возможность пополнить свои сундуки... наиболее пресле­дуемыми являлись лица, обладающие значительными состояниями... В Бамберге так же как и в Вюрцбурге епископ являлся суверенным князем в своих владениях. Князь-епископ, Иоанн Георг II, который правил Бамбергом... после нескольких безуспешных попыток выкорчевать Лю­теранство, прославил свое правление серией кровавых ведьминых про­цессов, которые опозорили летописи этого города... Мы можем получить некоторое представление о деяниях его достойного агента по утвер­ждениям наиболее достоверных источников о том, что между 1625 и 1630 гг. состоялось не менее 900 процессов в двух судах Бамберга и Цейля; и в статье, опубликованной властями в Бамберге в 1659 г., сооб­щается, что количество лиц, которых епископ Иоанн Георг предал со­жжению на костре за колдовство, достигло 600» [97, т. II, стр. 185].

Сожалея о том, что недостаток места не позволяет нам опубликовать полностью один из наиболее интересных в мире списков сожжения ведьм, мы тем не менее приведем несколько выдержек из подлинного списка, отпечатанного в Хауберовской «Bibliotheca Magica». Одного взгляда на этот ужасающий каталог убийств во имя Христа достаточ­но, чтобы убедиться, что из 162 сожженных лиц половина обозначена, как чужие (т. е. протестанты) в этом гостепри­имном городе; а в другой половине мы находим тридцать четырех детей, старшему из них было четырнадцать лет, а самый маленький – младенец д-ра Шютца. Чтобы этот перечень был короче, мы приведем только наиболее выделяющиеся из каждого из двадцати девяти сожжений.

В первом сожжении – четыре человека.

Вдова старого Анкера. Жена Либлера. Жена Гутбродта. Жена Хекера.

Во втором сожжении – четыре человека.

Две чужие женщины (имена неизвестны).

Старая жена Бевтлера.

В третьем сожжении – пять человек.

Тунгерслебер, менестрель.

Четыре жены горожан.

В четвертом сожжении – пять человек.

Чужой мужчина.

В пятом сожжении – девять человек.

Лутц, знаменитый лавочник.

Жена сенатора Баунаха.

В шестом сожжении – шесть человек.

Жена толстого портного.

Чужой мужчина.

Чужая женщина.

В седьмом сожжении – семь человек.

Двенадцатилетняя чужая девочка.

Чужой мужчина, чужая женщина.

Чужой управляющий (Шултхейсс).

Три чужие женщины.

В восьмом сожжении – семь человек.

Сенатор Баунах, самый толстый горожанин Вюрцбурга.

Чужой мужчина.

Две чужие женщины.

В девятом сожжении – пять человек.

Чужой мужчина.

Мать и дочь.

В десятом сожжении – три человека.

Штейнахер, очень богатый человек.

Чужой мужчина, чужая женщина.

В одиннадцатом сожжении – четыре человека.

Двое мужчин и две женщины.

В двенадцатом сожжении – два человека.

Две чужие женщины.

В тринадцатом сожжении – четыре человека.

Маленькая девочка лет девяти или десяти.

Девочка моложе ее – ее маленькая сестра.

В четырнадцатом сожжении – два человека.

Мать вышеупомянутых двух маленьких девочек.

Девушка двадцати четырех лет.

В пятнадцатом сожжении – два человека.

Мальчик двенадцати лет, в первом классе.

Женщина.

В шестнадцатом сожжении – шесть человек.

Мальчик лет десяти.

В семнадцатом сожжении – четыре человека.

Мальчик лет одиннадцати.

Мать и дочь.

В восемнадцатом сожжении – шесть человек.

Два мальчика в двенадцатилетнем возрасте.

Дочь д-ра Юнге.

Девушка лет пятнадцати.

Чужая женщина.

В девятнадцатом сожжении – шесть человек.

Десятилетний мальчик.

Еще мальчик в двенадцать лет.

В двадцатом сожжении – шесть человек.

Дитя Гебела, самая красивая девушка в Вюрцбурге.

Два мальчика, каждому по двенадцать лет.

Маленькая дочь Степпера.

В двадцать первом сожжении – шесть человек.

Мальчик четырнадцати лет.

Маленький сын сенатора Штолценбергера.

Два питомца школы.

В двадцать втором сожжении – шесть человек.

Штурман, богатый бондарь.

Чужой мальчик.

В двадцать третьем сожжении – девять человек.

Мальчик Давида Кротенса девяти лет.

Два сына княжеского повара, одному четырнадцать,

другому десять лет

В двадцать четвертом сожжении – семь человек.

Два мальчика в больнице.

Богатый бондарь.

В двадцать пятом сожжении – шесть человек.

Чужой мальчик.

В двадцать шестом сожжении – семь человек.

Вейденбуш, сенатор.

Маленькая дочь Валкенбергера.

Маленький сын пристава городского совета.

В двадцать седьмом сожжении – семь человек.

Чужой мальчик.

Чужая женщина.

Еще мальчик.

В двадцать восьмом сожжении – шесть человек.

Младенец, дочь д-ра Шютца.

Слепая девушка.

В двадцать девятом сожжении – семь человек.

Толстая благородная дама (Эдельфрау).

Доктор богословия.

ИТОГО:

«Чужих» мужчин и женщин, т. е. протестантов 28

Горожан, по-видимому, состоятельных людей 100

Мальчиков, девочек и малых детей 34

В течение девятнадцати месяцев 162

«Среди ведьм», – говорит Райт, – «были маленькие девочки от семи до десяти лет, и двадцать семь из них были приговорены и сожже­ны», во время других brande, или сожжений. «Количество привлекаемых к суду с этим страшным судопроизводством было настолько велико, что судьи мало вникали в суть дела, и стало обычным явлением, что даже не давали себе труда записывать имена обвиняемых, а обозначали их, как обвиняемый №; 1, 2, 3 и т. д. Иезуиты исповедывали их секретно».

Где место в таком богословии, которое требует таких всесожжений, как эти, чтобы насытить кровожадные аппе­титы своих священнослужителей – где место в нем для следующих ласковых слов:

«Дозвольте малым детям приходить ко мне, не запрещайте им, ибо им принадлежит царство Небесное». «Ибо нет на то воли вашего Отца... чтобы кто-либо из этих малых погиб». «Но кто обидит одного из малых сих, кто верят в меня, тому лучше было бы привязать жернов на шею и быть брошенному в морские глубины».

Мы искренне надеемся, что вышеприведенные слова не оказались пустой угрозой для этих сжигателей детей.

Разве эта резня во имя своего Молоха-бога удержала этих искателей наживы самих от применения черного ис­кусства? Ничуть; ибо ни в одном классе населения не было такого множества советующихся со «знакомыми» духами, как в духовенстве пятнадцатого, шестнадцатого и семна­дцатого веков. Правда, среди жертв инквизиции были и некоторые католические священнослужители, но, хотя они, обычно, были обвинены «в деяниях слишком страшных, чтобы их можно было описывать», в самом деле это было не так. В выше перечисленных двадцати девяти сожжениях мы находим имена двенадцати викариев, четырех канони­ков и двух докторов богословия, сожженных живыми. Но стоит нам только обратиться к опубликованным в то время трудам, и мы убеждаемся, что каждый из обвиняемых пап­ских священнослужителей был обвинен в «проклятой ере­си», т. е. в склонности к реформации, к протестантству, что считалось преступлением, намного более ужасным, чем колдовство.

Мы отсылаем тех, кто хотят узнать, как католическое духовенство объединяло исполнение обязанностей с удо­вольствиями в делах по изгнанию злых духов, мести и наживе в книге У. Ховитта «История сверхъестественного [118, т. II, гл. I]. «В книге «Pneumatologia Occulta et Vera» изложены все формы заклинаний и вызываний», говорит этот заслуженный писатель. Затем он приступает к длин­ному описанию излюбленных modus operand! «Догмы и ритуалы высшей магии» покойного Элифаса Леви, которую так высмеивал и поносил де Мюссе, рассказывает о таинст­венных церемониях и приемах только то, что практикова­лось законно и с молчаливым, если и не с открытым согла­сием церкви священнослужителями средних веков. В пол­ночь заклинатель-священник вступал в круг; он был одет в новый стихарь, и с шеи его свисала освященная лента с начертанными на ней священными знаками. На голове он но­сил высокую, остроконечную шапку, на которой спереди по-еврейски было написано святое слово, Тетраграмматон – непроизносимое имя. Оно было написано новым пером, обмакнутым в кровь белого голубя. К чему больше всего заклинатель стремился, так это к освобождению несчастных духов, которые обитают в местах, где лежат спрятанные сокровища. Заклинатель обрызгивает круг кровью черной овцы и белого голубя. Священнослужителю приходилось заклинать злых духов ада: Ахеронта, Магота, Асмодея, Вельзевула, Велиала и всех проклятых душ могуществен­ными именами Иеговы, Адоная, Элоха и Саваофа; послед­ний из них был богом Авраама, Исаака и Иакова, обитавшим в Урим и Туммим. Когда проклятые души кидали в лицо заклинателя обвинения, что он сам грешник и не мог полу­чить от них сокровища, священник-колдун должен был от­ветить, что «все его грехи смыты кровью Христа и он при­казывал им удалиться как проклятым духам и обреченным духам». Когда заклинатель, наконец, их выгнал, то бедная душа «получала утешение во имя Спасителя и поручалась заботам добрых ангелов», которые, выходит, были не так сильны, как заклинатели – католические знаменитости, «а высвобожденные клады, конечно, передавались церкви».

«Определенные дни», – добавляет Ховитт, – «отводились в ка­лендаре церкви, как наиболее благоприятные для совершения изгнания; а если прогнать бесов было трудно, то рекомендовалось применить воскуривание серы, асфетиды, медвежьей желчи и руты, что, как дума­ли, должно было выкурить зловонием даже чертей».

Вот эта та церковь и то священство, которые в девят­надцатом веке оплачивают 5000 священников, чтобы они проповедовали народу Соединенных Штатов неверность науки и непогрешимость римского епископа!

Мы уже отметили признание одного выдающегося ду­ховного лица, что исключение Сатаны из богословия было бы роковым для существования церкви. Но это правдиво только отчасти. Князь греха ушел бы, но сам грех выжил бы. Если бы Дьявол был уничтожен, «Догматы веры» и Библия остались бы. Короче говоря, было бы так называемое божественное откровение и существовала бы необхо­димость в притворно вдохновенных толкователях. Поэтому мы должны рассмотреть подлинность самой Библии. Мы должны изучать ее страницы и увидеть, действительно ли они содержат заповеди божества, или же это только ком­пендиум древних преданий и вековых мифов. Мы должны пытаться истолковать их сами – если это возможно. Что же касается ее лицемерных толкователей, то для них мы находим единственную связь с Библией в том, что их мож­но приравнять к человеку, описанному мудрым царем Со­ломоном в своей «Книге Притчей» – к человеку, совер­шающему эти «шесть ... даже семь» вещей, что ненавидит Господь, а именно:

«Глаза гордые, язык лживый и руки, проливающие кровь невинную, сердце, кующее злые замыслы; ноги, быстро бегущие к злодейству; лже­свидетель, наговаривающий ложь и сеющий раздор между братьями». [«Притчи», VI, 16-19].

По которому из этих обвинений остался безвинным длинный ряд людей, оставивших отпечатки своих ног в Ватикане?

«Когда демоны», – говорит Августин, – «проникают во твари, они начинают приспосабливаться к хотению каждого... Для того, чтобы привлечь людей, они начинают совращать их тем, что симулируют по­виновение... Как может человек знать, если сами демоны не научили его, что им нравится или что им не нравится: какое имя их привлекает или какое имя принуждает их к повиновению, всему этому искусству, короче говоря, магии, всей этой науке магов?»

К этому впечатляющему рассуждению «святого» мы добавим, что ни один маг никогда не отрицал, что он нау­чился этому искусству от «духов», будь это медиум, при котором они действуют независимо от него, или будь он посвященный, которого посвятили в науку «вызываний» его отцы, которые знали ее раньше его самого. Но кто же тогда научил изгонителя духов? Священника, который сам себя облекает властью не только над магами, но даже над всеми теми «духами», которых он называет демонами и дьяволами, как только он обнаруживает, что они подчиня­ются кому-либо другому, кроме его самого? Должен же он был научиться где-то от кого-то овладению тою властью, какою он притворяется обладающим. Ибо,

«... как может человек знать, если сами демоны не научили его, ка­кое имя их привлекает и какое имя принуждает их к повиновению?» – спрашивает Августин.

Бесполезно говорить, что мы знаем заранее, какой бу­дет этот ответ:

«Откровение... божественный дар... Сын Божий; да нет! Сам Бог, через непосредственный Свой Дух, который спустился па апостолов как огонь Пятидесятницы, и который теперь, как уверяют, осеняет каждого священника, кто нашел целесообразным совершать изгнание бесов за прославление или за дар».

Должны ли мы тогда поверить, что недавний скандал публичного изгнания бесов, совершенного около 14-го октября 1876 г. старшим священником Церкви Святого Духа в Барселоне, в Испании – тоже произошел под непо­средственным руководством Святого Духа?*

[*Прим. Корреспондент лондонской «Таймс» описывает этого каталон­ского изгонителя бесов следующим образом:

«Около 14-го октября частным образом было объявлено, что стар­ший священник Церкви Святого Духа будет исцелять молодую женщину лет семнадцати или восемнадцати от роду из низшего класса населения, которая продолжительное время страдает «ненавистью к священным предметам». Показ этого должен был состояться в церкви, часто посе­щаемой лучшей частью общества. Церковь была темная, только слабый свет лился от восковых свечей на темные фигуры приблизительно вось­мидесяти или ста человек, сгрудившихся вокруг presbyterio или святи­лища перед алтарем. Внутри небольшого отгороженного пространства или святилища, отделенного от толпы легкими перилами, лежала на простой скамейке с небольшой подушкой для головы бедно одетая де­вушка, вероятно, из крестьянского или ремесленного сословия; ее брат или муж стоял у ее ног, чтобы держа ее за ноги, не давать ей бешено брыкаться, за что она принималась время от времени. Дверь ризницы открылась; экспонент – я подразумеваю священника – вошел. Бедная девушка, не без обоснованной причины «питала отвращение к священ ным предметам», по крайней мере, 400 бесов в ее судорожном теле питали такое отвращение, и в мгновенном замешательстве думая, что батюшка тоже «священный предмет», согнула ноги в приподнятых ко­ленях и завизжала судорожно дергающимся ртом, причем все ее тело дергалось и она чуть не упала со скамьи. Мужчина схватил ее за ноги, женщины поддержали ее голову и распустили ее взъерошенные волосы. Священник прошел вперед и, фамильярно вмешавшись в содрогающую­ся и пораженную ужасом толпу, сказал, указывая на страдающую де­вушку, которая в конвульсиях рыдала на скамье: «Обещайте мне, дети мои. что вы будете вести себя благоразумно (prudentes), и, во истину, сыны и дочери мои, вы увидите чудеса». Обещание было дано. Священ­ник пошел доставать епитрахиль и короткий стихарь (estole у roquete), он быстро вернулся и стал с боку «одержимой бесами», повернулся лицом к наблюдающим. На повестке дня имелась обращенная к присут­ствующим лекция и само действо изгнания бесов. «Вы знаете», сказал священник, «что отвращение этой девушки к священным предметам, включая и меня самого, настолько велико, что у нее начинаются кон­вульсии, брыкание, визжание и судороги тела, как только она подходит к углу этой улицы, и ее конвульсии достигают кульминации в тот мо­мент, когда она входит в святой дом Всевышнего». Повернувшись затем к распростертому дрожащему телу несчастного предмета своей атаки, священник начал: «Именем Бога, святых, благословенного ангельского Воинства, всеми таинствами нашей церкви я заклинаю тебя, Рузбель, выйди из нее». (NB «Рузбель» – это имя одного из бесов. В Каталонии у бесов 257 имен.) После такого заклинания у девушки начались страш­ные конвульсии, пока, наконец, ее искаженное лицо, покрытые пеной губы и дергающиеся конечности замерли, вытянувшись на полу, и тут она с полунепристойными и полунеистовыми выражениями вскрикнула:

«Не хочу я выходить, вы, воры, мерзавцы, грабители!» Наконец, из дергающихся перекошенных уст девушки послышались слова: «Я вый­ду»; но тут же дьявол с традиционным упрямством добавил: «Я выбро­шу 100, но только через рот девушки!» Но священник возразил. Выход, сказал он, 100 бесов через маленький испанский рот этой женщины «оставит ее задохнувшейся». Тогда обезумевшая девушка сказала, что она должна раздеться, чтобы дать возможность бесам выйти. Святой отец в этой просьбе отказал. «Тогда я выйду через ее правую ногу, но сперва», – на девушке были веревочные сандалии, видно, она была из беднейшего класса, – «вы должны снять с нее сандалию». Сандалию отвязали; нога совершила судорожное движение; дьявол и его мирмидоны (так сказал священник, победно озираясь кругом) ушли на свое ме­сто. И уверившись в это, несчастная обманутая девушка лежала спокой­но. Епископ не был осведомлен о такой выходке Духовного лица, и как только сведения об этом дошли до гражданских властей, были приняты строжайшие меры, чтобы не допустить повторения такого скандала».]

Будут твердить, что «епископ не знал о такой выходке духовного ли­ца»; но даже если бы он знал об этом, как мог бы он про­тестовать против обряда, который со дней апостолов счи­тается одной из наиболее священных прерогатив Римской церкви? В такое совсем недавнее время, как в 1852 году, всего двадцать пять лет назад, эти обряды получили пуб­личную и торжественную санкцию Ватикана, и новый «Ритуал изгнания бесов» был опубликован в Риме, Париже и в других католических столицах. Де Мюссе, пишущий под непосредственным покровительством Отца Вентуры, генерала римских театинов, – даже оказывает нам любез­ность пространными выдержками из этого знаменитого ритуала и объясняет причину, почему он опять введен в действие. Это было сделано вследствие оживления магии под именем современного спиритуализма. Булла папы Инокентия VIII эксгумирована и переведена ради пользы читателей де Мюссе.

«Мы услышали», – восклицает суеверный понтиф, – «что большое количество людей обоих полов не побоялись войти в сношения с духами ада; и что применением колдовства они... поражают бесплодием супруже­ское ложе, уничтожают зародыши человеческие в утробе матери, наводят на них чары и ставят препоны размножению животных... и т. д. и т. д.»;

затем следуют проклятия и анафема на это занятие.

Это верование суверенных понтифов просвещенной христианской страны есть прямое наследство от наиболее невежественных масс южноиндусской черни – «язычников». Эти люди твердо верят в дьявольское искусство из­вестных кангалин (ведьм) и джадугаров (колдунов). Сле­дующее числится среди самых ужасных их сил: возбуждать по желанию любовь или ненависть; послать беса, чтобы он вселился в кого-либо и мучил его; изгнать его; причинить внезапную смерть или неизлечимую болезнь; поразить скот эпидемией, или же предохранить от нее; изготовлять зелья, которые или причиняют бесплодие, или же вызывают безу­держные страсти в мужчинах и женщинах, и т. д. и т. д. Один только вид человека, про которого говорят, что он колдун, вызывает в индусе глубокий ужас.

А теперь мы процитируем в этой связи справедливое замечание одного писателя, который провел долгие годы в Индии, исследуя происхождение таких суеверий:

«Простонародная магия в Индии, как развращенная примесь, идет рука об руку с наиболее благородными верованиями сектантов питри. Это результат работы низшего духовенства, имеющей целью держать население в постоянном страхе. И так было во все века и под всеми широтами, что бок о бок с высочайшими философскими размышления­ми идет религия черни» [378, с. 162].

В Индии это были результаты работы низшего духовенства; в Риме же этой работой занимаются высочайшие понтифы. Но тогда, разве в качестве авторитета для них не является их величайший святой, Августин, который заявля­ет, что «кто не верит в злых духов, тот отказывается верить в Священное Писание» [436].

Поэтому во второй половине девятнадцатого века мы находим, что советник Священной конгрегации ритуалов (также изгнания бесов) отец Вентура де Раулика пишет следующее в опубликованном де Мюссе письме, в 1865 году:

«Мы полностью погрузились в магию! и под фальшивыми наиме­нованиями; Дух лжи и бесстыдства продолжает совершать свои ужасные злодеяния... Наиболее прискорбная черта в этом явлении та, что среди наиболее серьезных людей не придают того значения странным феноме­нам, которые его заслуживают, этим манифестациям, которые мы на­блюдаем, и которые с каждым днем становятся все более зловещими, поразительными так же, как и весьма фатальными.

С этой точки зрения, я не могу достаточно восхититься и похвалить рвение и мужество, проявляемые вами в вашем труде. Собранные вами факты рассчитаны на то, что они прольют свет и убеждение в самые скептические умы: и после прочтения этого замечательного труда, напи­санного с такой великой ученостью и сознательностью, более не воз­можна слепота.

Если что-нибудь могло удивить нас, так это равнодушие, с которым к этим феноменам отнеслась ложная наука, старающаяся, как она это делала, обратить такой серьезный предмет в насмешку; эта детская про­стота, проявленная ею в ее желании объяснить эти факты абсурдными и противоречивыми гипотезами... [101. с. II]

[Подписано] Отец Вентура де Раулика, и т. д.»

Одобренный таким образом величайшими авторитета­ми Римской церкви, как древними, так и современными, этот шевалье доказывает необходимость и эффективность совершаемых священниками изгнаний бесов. Он пытается доказать – на веру, как обычно – что власть духов ада тесно связана с определенными ритуалами, словами и формальными знаками. «В дьявольском католицизме», – го­ворит он, – «так же как божественном католицизме по­тенциальная милость связана (liés) с определенными знаками». В то время как власть католического священника исходит из Бога, власть языческого жреца исходит из Дья­вола. «Дьявол», – говорит он, – «принужден к подчине­нию» перед святым служителем Бога – «он не осмелива­ется ЛГАТЪ» [103].

Мы просим читателя хорошенько запомнить подчерк­нутое выражение, так как мы намереваемся беспристрастно проверить его правдивость. Мы готовы приводить доказательства, неотрицаемые и неотвергнутые даже папской цер­ковью – она была вынуждена их признать – доказательст­ва сотен случаев, относящихся к ее наиболее торжественным догмам, где «духи» лгали от начала до конца. Как насчет некоторых святых реликвий, удостоверенных видениями святой Девы и множества святых? У нас имеется под рукой трактат, написанный благочестивым католиком Жильбером де Ногеном по поводу реликвий святых. С искренним от­чаянием он признает существование «великого количества поддельных реликвий так же, как поддельных легенд» и сурово порицает изобретателей этих лживых чудес. Автор «Демонологии» пишет, что «Ногена заставило взяться за перо по этой теме дело об одном из зубов нашего Спасите­ля, которым монахи St. Medard de Soissons якобы творили чудеса; это была претензия, настолько же фантастическая, как претензии некоторых лиц, которые верили, что они являются обладателями пупа и еще других, менее привле­кательных частей тела Христа» [137].

«Один монах Св. Антония»,– говорит Стивенс [437, с. 39], – «будучи в Иерусалиме, видел несколько реликвий, в том числе кусок пальца Святого Духа, такой же, неповрежденный, целехонький, каким он был всегда; нос серафима, который явился Св. Франциску; один из ногтей херувима: одно ребро из Verbum caro factum (Слова, ставшего плотью); несколько лучей звезды, появившейся трем царям Востока; фиал с потом Св. Михаила, выступившим, когда он сражался с Сатаной, и т. д. «Все эти вещи», – сказал монах-казначей, – «я привез домой с великим благоговением».

Если вышеприведенное будет отбрасываться как вы­думка врага-протестанта, то не будет ли нам позволено отослать читателя к истории Англии и к подлинным до­кументам, в которых сообщается о существовании релик­вии, не менее экстраординарной, чем самая лучшая из остальных? Генрих III получил от великого мастера там­плиеров фиал, содержащий в себе часть священной крови Христа, которую он пролил на кресте. Подлинность ее была засвидетельствована печатями патриарха Иеруса­лимского и других. Процессия перенесения священного фиала из церкви Св. Павла в Вестминстерское аббатство описана историком:

«Два монаха приняли фиал и поместили его в Аббатстве... что заста­вило всю Англию просиять славой, посвящая это Богу и Св. Эдуарду».

Хорошо известна история князя Радзивиля. Неотри­цаемый обман окружающих его монахов и монахинь и его собственного духовника заставили этого аристократа стать лютеранином. Сначала он был так возмущен «ересью» ре­формации, которая начала распространяться по Литве, что отправился в долгий путь в Рим, чтобы поклониться папе и выразить ему свое почитание. Папа преподнес ему ящичек с драгоценными реликвиями. Когда князь вернулся домой, его духовник видел святую Деву, которая спустилась из своей сияющей обители с единственной целью благослове­ния этих реликвий и удостоверения их подлинности. Игу­мен соседнего монастыря и игуменья женского монастыря оба тоже видели то же самое видение, с подкреплением из нескольких святых и мучеников; они пророчествовали и «ощущали, как Святой Дух» поднимался из ящичка с рели­квиями и витал над князем. Духовенство раздобыло чело­века, одержимого бесом, и совершило над ним полную церемонию изгнания; при этом, как только коснулись его вышеупомянутым ящичком с реликвиями, тот сразу же на том же месте выздоровел и возносил благодарность папе и Святому Духу. Когда церемония изгнания была закончена, хранитель сокровища, в котором находились реликвии, бросился к ногам князя и признался, что на обратном пути из Рима он потерял ящичек с реликвиями. Страшась гнева своего хозяина, он добыл такой же ящичек, «который он заполнил косточками собак и кошек»; но видя, как обма­нывают князя, он предпочел лучше сознаться, чем допус­тить такие кощунственные трюки. Князь ничего не сказал, но еще какое-то время продолжал испытывать не реликвии, а своего духовника и имевших видения. Их притворные экстазы заставили его окончательно раскрыть грубые об­маны монахов и монахинь настолько, что он присоединил­ся к реформистской церкви.

Это история. Бейл рассказывает, что когда Римсхая церковь более не в состоянии отрицать, что имелись под­дельные реликвии, она прибегает к софистике и отвечает, что если фальшивые реликвии совершали чудеса, то это «вследствие добрых намерений верующих, которые таким образом получали награду от Бога за свою хорошую веру!»

Этот самый Бейл показывает, множеством примеров, что каждый раз, когда было доказано, что в разных местах од­новременно существует по несколько тел одного и того же святого или три его головы, три его руки (как в случае Ав­густина), и что не могут же они все быть подлинными, – звучал хладнокровный и неизменный ответ церкви, что все они подлинны, ибо «Бог их умножил и чудодейственно воспроизвел для большей славы Своей Святой церкви!» Другими словами, они хотели бы, чтобы верующие пове­рили, что умерший святой, благодаря божественному чуду, приобретает физиологические своеобразия речного рака!

Мы представляем себе, что было бы трудно с доста­точной наглядностью продемонстрировать, что видения католических святых в каком-либо отдельном случае были бы лучше или достовернее, чем средние видения и проро­чества наших современных «медиумов». Видения Эндрю Джексона – как бы ни высмеивали его наши критики – намного более философские и более согласующиеся с со­временной наукой, чем Августиновы спекуляции. Каждый раз, когда видения Сведенборга, величайшего среди совре­менных ясновидцев, отклоняются от философии и научной истины, это бывает тогда, когда они более всего идут по линии, параллельной богословию. Также эти видения ни­чуть не бесполезнее для науки и человечества, чем видения великих ортодоксальных святых. В жизнеописании Св. Бернарда рассказывается, что однажды в церкви в канун Рождества он молился о том, чтобы ему открыли час рож­дения Христа; и когда «настал правильный и точный час, он увидел, как божественный младенец появился в своих яслях». Какая жалость, что божественный младенец не ухватился за такой благоприятный случай, чтобы зафикси­ровать правильные день и год своей смерти и тем прими­рить противоречия у своих мнимых историков. Тишендорфы, Ларднеры и Колесоны, а также многие католические священнослужители, которые напрасно выжимали все, что могли, из исторических записей и из своих собственных .мозгов в бесполезных поисках, – получили бы хоть что-нибудь, за что благодарить святого.

Фактически, нам безнадежно остается прийти к выво­ду, что большинство блаженных и божественных видений «Золотой легенды» и видений, встречающихся в более полных жизнеописаниях наиболее значительных «святых» так же, как большинство видений наших преследуемых провидцев и провидиц, – было произведено невежественными и малоразвитыми «духами», страстно стремящимися разыгрывать из себя великих исторических личностей. Мы вполне готовы согласиться с шевалье де Мюссе и с други­ми неутомимыми преследователями магии и спиритуализ­ма во имя церкви, что современные духи часто бывают «лживыми духами», что они всегда под рукой чтобы при­норавливаться к соответственным склонностям тех лиц, кто сообщаются с ними в «кружках»; что они обманывают их, и поэтому не всегда бывают добрыми «духами».

Но, после того как мы допускали так много, мы теперь хотим задать вопрос любому беспристрастному человеку: возможно ли поверить в то же самое время, что власть, данная священнику-экзорсисту, та высшая и божественная власть, которой он хвастается, – дана ему Богом с целью обмана людей? Что молитва, произнесенная во имя Хри­ста, которая, принуждая демона к подчинению, заставляет его открыться, – рассчитана в то же самое время не на то, чтобы заставить беса высказать истину, но чтобы то, что соответствует интересам той церкви, к которой принад­лежит священник-экзорсист, сошло за истину? А это как раз то, что неизбежно происходит. Сравните, для примера, ответы, данные демоном Лютеру, с ответами, полученными от демонов Св. Домиником. Один спорит против тайной мессы и бранит Лютера, что он поместил Деву Марию и святых выше Христа и тем бесчестит Сына Божьего [438]; тогда как демоны, изгоняемые Св. Домиником, после того как увидели святую Деву, которую святой отец тоже вы­звал, чтобы она помогла ему, – заревели:

«Ох, наш враг! Ох, наш покровитель!.. Почему ты спустился с не­бес, чтобы нас мучить! Почему ты такая могущественная заступница за грешников! О, ты ecu самый верный путь к небесам... Ты повелеваешь, и мы принуждены сознаться, что никто не будет осужден, лишь бы он усердствовал в поклонении тебе, и т. д. и т. д.».

Лютеровский «Святой Сатана» убеждает его, что в то время, когда он верил в претворение Христова тела и кро­ви, он, просто, поклонялся хлебу и вину; а бесы у всех католических святых обещают вечные муки каждому, кто не верит или даже только сомневается в этом догмате!

Прежде чем покончить с этой темой, давайте приведем еще один или два примера из «Хроники жития Святых», выбранных из таких повествований, которые полностью признаны церковью. Мы могли бы заполнить многие тома доказательствами о существовании неоспоримого заговора между изгонителями и демонами. Сама их натура выдает их. Вместо того, чтобы быть независимыми, хитрыми сущ­ностями, стремящимися к разрушению человеческих душ и духа, большинство из них являются просто элементалами каббалистов, сущностями, неимеющими собственного ра­зума, но являющимися верными зеркалами той ВОЛИ, ко­торая вызывает их, управляет и руководит ими. Мы не ста­нем тратить время на обращение внимания читателя на сомнительных и малопонятных чудотворцев и изгонителей бесов, но возьмем в качестве примера одного из величай­ших святых католицизма и соберем букет из той же самой изобильной оранжереи благочестивого вранья – «Золотой легенды» Джеймса де Веражина.

Св. Доминик, основатель знаменитого монашеского ордена того же имени, является одним из мощнейших свя­тых в календаре. Его орден был первым, получившим торжественную папскую конфирмацию, а он сам хорошо известен по истории как сообщник и советник бесчестного Симона де Монтфорда, папского генерала, которому он помогал вырезать несчастных альбигойцев в самой Тулузе и вблизи нее. В повествовании говорится, что этот святой, а также церковь после него, заявил, что он получил от Свя­той Девы, in proprid persona, четки, обладающие такой ог­ромной чудодейственной силой, что совершенно затемнили чудеса апостолов и даже самого Иисуса. Один человек, говорит составитель биографии, большой грешник, осме­лился сомневаться в свойствах доминиканских четок и за такое ни с чем не сравнимое кощунство тут же на месте был наказан тем, что в него сразу вселилось 15000 бесов. Видя великую муку одержимого бесами. Св. Доминик забыл о нанесенном ему оскорблении и призвал бесов к ответу.

Нижеследующее представляет собою беседу между «благословенным изгонителем» и бесами:

Вопрос. – Как вы овладели этим человеком и сколько вас?

Ответ бесов. – Мы вошли в него за то, что он непочтительно го­ворил о четках. Нас 15000.

Вопрос. – 15 000 – почему же так много вошло?

Ответ. – Потому что в четках, над которыми он насмехался, пят­надцать десятков и т. д.

Доминик. – Разве не все правда, что я говорил о достоинствах этих четок?

Бесы. – Да! Да! (они испускают языки пламени через ноздри одержимого). Знайте же все вы, христиане, что Доминик никогда не сказал ни одного слова по поводу четок, которое не было бы самой ис­тиной; и знайте еще, что если вы не поверите ему, – великие несчастья выпадут на вашу долю.

Доминик. – Кто тот человек, которого Дьявол во всем мире боль­ше всего ненавидит?

Бесы. – (Хором). Ты есть тот самый человек (за этим следуют многословные комплименты).

Доминик. – Из каких сословий христиан те, кто терпят наигоршие муки в аду?

Бесы. – У нас в аду торговцы, ростовщики, жуликоватые банкиры, бакалейщики, евреи, аптекари и т. д.

Доминик. – Имеются ли в аду священники или монахи?

Бесы. – Много священников, но никаких монахов, за исключением тех, кто преступили правила своего ордена.

Доминик. – Есть ли у вас доминиканцы?

Бесы. – Увы! Увы! Пока еще ни одного нет, но мы ожидаем боль­шую партию их, когда их набожность немножко поостынет.

Мы не претендуем на буквально точную передачу этих вопросов и ответов, так как они занимают двадцать три страницы, но их суть здесь изложена, как в этом может убедиться каждый, кто пожелает прочесть «Золотую Ле­генду». Полное описание безобразных блеяний бесов, их вынужденное прославление святого и так далее – слишком длинны для этой главы. Достаточно сказать, что когда мы читаем многочисленные вопросы, предлагаемые Доми­ником, и ответы бесов, мы вполне убеждаемся, что они подтверждают во всех подробностях необоснованные ут­верждения церкви и поддерживают ее интересы. Это пове­ствование заставляет о многом задуматься. Легенда кра­сочно описывает битву изгонителя бесов с легионами вы­ходцев из бездонной пропасти. Сернистые языки пламени, которые вырываются из ноздрей, рта, глаз и ушей одержи­мого; внезапное появление более сотни ангелов в золотой броне; и наконец, спуск с небес самой благословенной Де­вы, лично, с золотым прутом в руке, которым она задает хорошую трепку одержимому, чтобы заставить бесов де­лать признания по поводу ее самой, что навряд ли следует нам повторять. Весь перечень богословских истин, произнесенных бесами Доминика, был воплощен в бесчисленные догматы веры его святейшеством, нынешним папою, в 1870 г. на последнем Вселенском Соборе.

Из вышеизложенного легко понять, что единственная существенная разница между нечестивыми «медиумами» и правоверными святыми заключается в относительной полезности демонов, если мы должны назвать их демонами. В то время как Дьявол честно поддерживает христианского изгонителя бесов в его ортодоксальных (?) воззрениях, современный призрак обычно оставляет своего медиума в беде, подводит его, ибо своим враньем, он действует про­тив ее или его интересов, а не иначе, и этим слишком часто наводит грязные подозрения на подлинность медиумизма. Если бы современные «духи» были дьяволами, то очевид­но, они проявили бы больше проницательности и хитрости, чем они проявляют. Они бы тогда поступили так, как по­ступают демоны святого, которые, будучи понуждаемы магом из духовенства и силою «имени... которое заставляет их подчиняться», – лгут в прямом соответствии с непо­средственными интересами изгонителя и его церкви. Мо­раль этой параллели предоставляем догадливости самого читателя.

«Обратите особое внимание», – восклицает де Мюссе, – «что су­ществуют демоны, которые иногда скажут правду». «Изгонитель»,– добавляет он, приводя цитату из «Ритуала» [439, с. 475-478], – «должен приказать демону сказать ему, задержан ли он в теле одержимого путем магического искусства, или же знаками, или какими-либо предметами, которые обычно применяются для этой цели. В случае, если одержимый проглотил последние, он должен их изрыгнуть обратно; а если их в его теле нет, то демон должен указать то место, где их можно найти, а когда они найдены, их надо сжечь».

Таким образом некоторые демоны открывают сущест­вование околдования, указывают, кто его автор, и указы­вают средства, чтобы разрушить пагубные чары. Но осте­регитесь в таких случаях когда-либо прибегать к помощи магов, колдунов или медиумов. Вы должны обратиться за помощью только к служителю вашей церкви!

«Церковь верит в магию, как вы видите», – добавляет он, – «так как она это так формально выражает. А те, кто не верят в магию, могут ли они еще надеяться разделить веру своей собственной церкви? А кто может их научить лучше? Кому Христос сказал: «Поэтому идите вы и учите все народы... и я всегда буду с вами, даже до конца этого мира»?» [101,с. 177]

Должны ли мы поверить, что он сказал это лишь по от­ношению к тем, кто носят эти черные и красные ливреи Ри­ма? Должны ли мы в таком случае поверить, что эта власть была дана Христом Симеону Пустыннику, святому, который освятился тем, что просидел на столбе высотою шесть футов 36 лет своей жизни, ни разу не спустившись; и делал он это для того, чтобы, в числе прочих чудес, перечисленных в «Золотой Легенде», – вылечить глаз у дракона?

«Поблизости столба Симеона находилось обиталище дракона, та­кого ядовитого, что зловоние от него распространялось на мили вокруг пещеры».

С этим змеем-отшельником произошел несчастный случай – шип воткнулся в его глаз и, почти ослепший, он приполз к столбу святого и три дня, никого не трогая, прижимал к нему свой раненый глаз. Тогда благословенный святой со своего воздушного седалища, («три фута в диа­метре»), приказал положить на глаз дракона землю и воду, из которых вдруг показался шип (или кол) длиною в ло­коть; когда люди увидели это «чудо», они прославляли Господа. Что же касается благодарного дракона, то он встал и, «преклонившись перед Господом в течение двух часов, возвратился в свою пещеру», – надо полагать, наполовину обращенным в христианство.

А что мы должны думать о другом повествовании, не поверить в которое значит «рисковать своим спасением», как нам об этом сообщил один папский миссионер из ордена францисканцев? Когда Св. Франциск произносил пропо­ведь в пустыне, то птицы слетелись к нему со всех четырех сторон света. Они пели и аплодировали каждой фразе; они спели хором святую обедню; наконец они разлетелись, разнося радостную весть (по всему свету). Кузнечик, воспользовавшийся отсутствием Святой Девы, которая обычно сопутствовала святому, целую неделю просидел, устроив­шись на голове «благословенного». Будучи атакован сви­репым волком, святой, не имеющий никакого другого ору­жия, кроме крестного знамения, которое он сделал перед собой, вместо того, чтобы бежать, начал убеждать зверя. Втолковав ему, какое благо он извлечет из святой религии, Св. Франциск не переставал говорить до тех пор, пока волк не стал кротким, как ягненок и даже пролил слезы, раскаи­ваясь в своих прошлых грехах. В конце концов, он «протя­нул лапы в руки святого и следовал за ним как собака через все города, где тот проповедовал, и стал полухристиани­ном». Чудеса зоологии! лошадь превратилась в колдуна, а дракон и волк стали христианами!

Эти два анекдота, выбранные наудачу из сотен других, при сопоставлении остаются непревзойденными со сторо­ны самых фантастических повествований языческих чудотворцев, магов и спиритуалистов! И все же, когда про Пи­фагора говорят, что он укрощал животных, даже диких зверей, одним только мощным гипнотическим влиянием, то половина католиков называет его наглым обманщиком, а остальные – колдуном, который творил чудеса в союзе с Дьяволом! Ни медведице, ни орлу, ни быку, про которых говорят, что Пифагор уговаривал их бросать едение бо­бов, – не приписывается, что они отвечали человеческими голосами, тогда как «черный ворон» Св. Бенедикта, кото­рого он называл «братом», – спорит с ним и выкаркивает ответы, точно прирожденный казуист. Когда святой пред­лагает ему половину буханки отравленного хлеба, ворон приходит в негодование и упрекает его по-латыни, точно он только что окончил высшее учебное заведение по про­паганде!

Если нам станут возражать, что теперь «Золотая леген­да» пользуется только половинной поддержкой церкви; и что известно, что она была собрана автором из другого собрания жизнеописаний святых, подлинность, которых большею частью не была установлена, – то мы можем доказать, что – по крайней мере, в одном случае – данная биография не есть компиляция легендарного материала, но история одного человека, написанная другим человеком, который был его современником. Годы тому назад Джортин и Гибонс наглядно доказали, что отцы раннего христи­анства имели обыкновение отбирать повествования – что­бы ими украшать жизнеописания своих апокрифических святых – у Овидия, Гомера, Ливия и даже из неписаных популярных легенд языческих народов. Но в вышеприве­денных примерах дело обстоит иначе. Св. Бернар жил в двенадцатом веке, и Св. Доминик был почти современни­ком автора «Золотой легенды». Де Веражин умер в 1298 г. и Доминик, чьи изгнания бесов и жизнь он так подробно описывает, учредил свой орден в первой четверти трина­дцатого века. Кроме того, де Веражин сам был викар-генералом доминиканцев в середине того же века и поэто­му описал чудеса, совершенные его героем и патроном всего спустя несколько лет после того, как они якобы про­исходили. Он писал о них в том же самом монастыре, и повествуя об этих чудесах, он, вероятно, имел под рукой полсотни человек-очевидцев образа жизни святого. И в таком случае, что мы должны думать о жизнеописателе, который серьезно описывает следующее: однажды благо­словенный святой был занят изучением, когда Дьявол, приняв вид блохи, начал надоедать ему. Он резвился и ска­кал по страницам его книги до тех пор, пока выведенный из терпения святой, хотя и не хотел быть нелюбезным даже по отношению к дьяволу, все же почувствовал себя вынуж­денным наказать его, припечатывая надоедливого дьявола к той же строчке, на которой он остановился, захлопывая книгу. В другой раз тот же самый дьявол появился в виде обезьяны. Он корчил такие рожи, что Доминик для того, чтобы избавиться от него, приказал дьяволу‑обезьяне взять свечу и держать ее до тех пор, пока он не закончит чтение. Бедный бес так и сделал и держал свечу для Доминика, пока она не сгорела вся до кончика фитиля, и несмотря на жалобные крики и просьбы о милосердии, святой заставил его держать ее, пока его пальцы не догорели до костей!

Довольно! Одобрение, с каким эта книга была принята церковью и приписываемая ей своеобразная святость дос­таточны, чтобы показать, насколько ее покровители ценили правдивость. В заключение мы можем добавить, что квинт­эссенция «Декамерона» Бокаччо покажется самой скромностью по сравнению с грязным реализмом «Золотой легенды».

Мы не можем глядеть без великого удивления на стрем­ление католической церкви обращать индусов и буддистов в христианство. До тех пор, пока «язычник» держится за веру своих отцов, у него имеется, по крайней мере, одно заслу­живающее искупления качество – он не стал отступником ради только одного удовольствия обменять один набор идо­лов на другой. В протестантизме он может найти некоторую новизну; ибо там он, по крайней мере, выигрывает сокраще­нием его религиозных воззрений до их простейшего выра­жения. Но когда буддист предпочел обменять Сапоги Дагуна на Босоножки Ватикана или восемь волосков с головы Гаутамы и зуб Будды, производящие чудеса, на пряди волос христианского святого и зуб Иисуса, производящий значи­тельно более глупые чудеса, – то у него нет основания, что­бы хвастать своим выбором. Про сэра Т. С. Рафлза рассказы­вают, что в своей речи, произнесенной в Литературном Об­ществе Явы, он рассказал следующий характерный эпизод:

«При посещении великого храма на холмах Нангасаки английский уполномоченный был принят с большим почетом со стороны почтенно­го патриарха северных провинций, человека восьмидесятилетнего воз­раста, который роскошно его угостил. При обходе дворов храма один из присутствующих английских офицеров необдуманно с удивлением воскликнул – «Иисус Христос»! Патриарх, полуповернувшись к нему, со спокойной улыбкой многозначительно поклонился и выразительно сказал: «Мы знаем вашего Иаса Христа! Но – не навязывайте нам его в наших храмах, и мы останемся друзьями». И так, обменявшись сердеч­ным пожатием рук, эти две противоположности расстались» [73].

Навряд ли имеется какое-либо донесение, присланное миссионерами из Индии, Тибета или Китая, в котором не было бы жалоб на дьявольское «неприличие» языческих ритуалов, на их прискорбное бесстыдство, которые все «наводят на мысль о поклонении дьяволу», как де Мюссе нам говорит. Навряд ли нас можно убедить, что нравствен­ность язычников хоть сколько-нибудь улучшилась бы, если им была бы дана возможность свободно ознакомиться с жизнью, скажем, царя-псалмопевца, автора тех благозвуч­ных «Псалмов», которые так восторженно повторяются христианами. Разница между Давидом, исполняющим фал­лический танец перед святым ковчегом – эмблемой жен­ского начала – и индусским вишнуистом, носящим ту же эмблему на лбу, – говорит в пользу первого только в гла­зах тех, кто не изучили ни древней веры, ни своей собст­венной. Когда религия, которая вынудила Давида отрезать и предъявить двести крайних плотей своих врагов, прежде чем он мог стать царским зятем [«1 Самуила», XVIII, 27], принята за образец христианами, то они поступили бы ра­зумно, не бросая упреков в лицо язычникам, что их вера бесстыдная. Помня многозначительное изречение Иисуса, им следовало бы прежде вытащить бревно из собственного глаза, чем указывать на пылинку в чужом глазу. Сексуаль­ный элемент настолько же заметен в христианстве, на­сколько он заметен в любой из «языческих религий». Не­сомненно, нигде в Ведах невозможно найти такой грубости и нескромности в выражениях, какую теперь исследователи обнаруживают по всей Моисеевой Библии.

Мало толку задерживаться на обсуждении вопросов, которые так мастерски были освещены анонимным авто­ром, труд которого в прошлом году наэлектризовал Анг­лию и Германию [259]; что же касается обсуждаемой нами отдельной темы, то самое лучшее будет порекомендовать прочесть ученые труды д-ра Инмана. Хотя труд этот односторонен и во многих местах несправедлив по отношению к древним языческим и еврейской религиям, факты, рас­смотренные в «Языческом и христианском символизме», безупречны. Также мы не можем согласиться с некоторыми английскими критиками, которые обвиняют его в намере­нии уничтожить христианство. Если под христианством подразумеваются внешние формы религиозного поклонения, то он, несомненно, стремится к их разрушению, ибо в его глазах, так же как в глазах каждого истинно религиоз­ного человека, изучавшего древние экзотерические верова­ния и их символизм, – христианство есть чистое язычест­во, а католицизм с его идолопоклонством намного хуже и вреднее, чем индуизм в своем наиболее идолопоклонном аспекте. Но в то время, когда он осуждает экзотерические формы и разоблачает символы, автор вовсе не нападает на религию Христа, а на искусственную систему богословия. Мы позволим ему самому проиллюстрировать позицию его собственным языком, приводя цитату из его предисловия:

«Когда, благодаря проницательности какого-либо наблюдателя, обнаруживались вампиры», он говорит, «их, как нам говорят, с позором убивали посредством кола, который забивали в тело; но опыт показал, что они обладали такою цепкостью к жизни, что вставали снова и снова, не­смотря на новые применения кола, и не успокаивались окончательно до тех пор, пока их не сожгли целиком. Подобным же образом возрожденное язычество, которое господствует над последователями Иисуса из Назаре­та, поднималось снова и снова после того, как его прокалывали. По-прежнему лелеемое многими, оно осуждается лишь немногими. Среди других обвинителей я возвышаю свой голос против язычества, которое так сильно присутствует в церковном христианстве, и сделаю все, что смогу, чтобы разоблачить обман. В одном повествовании о вампире в «Тхалаба», написанном Саути, оживленное существо принимает вид горячо любимой девушки, и герой обязан собственной рукой убить ее. Он это делает; но когда он наносит удар по своей возлюбленной, он чувствует уверенность, что он убивает только демона. Подобно этому, стараясь уничтожить рас­пространенное язычество, облекшееся в одежды христианства, и я не нападаю на действительную религию. Мало найдется таких, которые будут обвинять в злых намерениях работника, очищающего грязь с поверхности прекрасной статуи. Могут быть люди слишком щепетильные, чтобы касаться противных тем, но даже они порадуются, когда кто-нибудь другой удалит грязь. Нужен такой мусорщик» [424, с. XVI].

Но разве это только идолопоклонники и язычники, ко­го католики преследуют и о ком они, подобно Августину, вопиют Богу: «О, мой Боже! я так хочу, чтобы враги Твои были убиты(?)». О, нет! их стремления больше проникну­ты духом Моисея и Каина. Именно против своих ближай­ших родственников по вере, против своих братьев – раскольников – вот, против кого они теперь интригуют за теми стенами, которые укрывали любителей убивать – Борджиа. Лавры детоубийственных, отцеубийственных и братоубийственных пап оказались подходящими советни­ками Каинам из Кастелфидардо и Ментаны. Теперь настала очередь славянских христиан, восточных схизматиков – филистимлян греческой церкви.

Его святейшество Папа, после того, как исчерпал, в ме­тафоре самовосхваления, все возможные приравнивания себя к великим библейским пророкам, наконец, действительно уподобился библейскому патриарху Иакову, «бо­ровшемуся со своим Богом». Он теперь увенчивает здание католической набожности открытыми симпатиями к тур­кам! Наместник Бога на Земле провозглашает свою непо­грешимость тем, что в истинно-христианском духе одобря­ет деяния мусульманского Давида, современного башибузука, и кажется, что ничем невозможно доставить большего удовольствия его святейшеству, как преподнесением ему в подарок последним несколько тысяч болгарских или серб­ских «крайних плотей». Верная своей политике быть чем угодно и для кого угодно, лишь бы в пользу своих интере­сов, Римская церковь, пока мы пишем эти строчки (1876 г.), благожелательно взирает на зверства в Болгарии и Сербии и, вероятно, маневрирует с Турцией против России. Лучше ислам и ненавистный до сих пор полумесяц над гробницей христианского бога, чем Греческая церковь, признанная в Константинополе и Иерусалиме государственною религиею. Подобно дряхлому и беззубому бывшему тирану в из­гнании, Ватикан рад ухватиться за любой союз, который обещает если и не восстановления его власти, то хоть ос­лабления своего противника. Топором, которым когда-то размахивали его инквизиторы, он теперь потихоньку игра­ет, ощупывая его лезвие, ожидая и надеясь, хотя и надеять­ся не на что. В свое время папская церковь ложилась со странными постельными товарищами, но никогда раньше она не падала так низко, чтобы давать свою моральную поддержку тем, кто в течение 1200 лет плевали ей в лицо, называли ее последователей «неверными собаками», отвер­гали ее учения и не признавали божественности в ее Боге!

Пресса даже католической Франции в значительной степени восстала против такого унижения достоинства и открыто обвиняет ультрамонтистов католической церкви и Ватикан в том, что они в нынешней восточной борьбе ста­ли на сторону магометан против христиан. «Когда министр иностранных дел во Французском Законодательном собра­нии сказал несколько сочувственных слов в пользу грече­ских христиан, ему аплодировали только либеральные ка­толики; ультрамонтисты же приняли его холодно», пишет французский корреспондент в нью-йоркской газете.

«Настолько это было заметно, что М. Лемуан, известный издатель большого либерально-католического журнала «Debats», счел нужным сказать, что Римская церковь почувствовала большие симпатии к му­сульманам, чем к схизматикам-христианам точно так же, как она предпочла неверного протестанту. «За всем этим скрывается», говорит этот писатель, «большое сродство между Syllabus и Кораном и между двумя главами правоверных. Эти две системы одной и той же природы, и они объединены на общей основе одной и неизменяемой теории». Подобно этому в Италии король и либеральные католики питают горячие симпа­тии к несчастным христианам, тогда как папа и ультрамонтанисты, как полагают, склонны к магометанам».

Цивилизованный мир все еще может ожидать появле­ния материализовавшейся Девы Марии среди стен Ватика­на. Часто повторявшееся в средние века «чудо» явления Беспорочной Посетительницы недавно было инсценирова­но в Лурде, и почему бы его не повторить еще раз в качест­ве coup de grace по всем еретикам, раскольникам и невер­ным? Чудотворную восковую свечу все еще можно видеть в Аррасе, главном городе Артуа; и при каждом новом бед­ствии, угрожающем ее возлюбленной церкви, «Благосло­венная Госпожа» появляется лично и зажигает ее своею прекрасною рукою на виду целой «биологизированной» конгрегации. Этого рода «чудо», совершаемое римско-католической церковью, говорит Э. Уорсли, «было самым верным, и никогда никто в нем не сомневался» [442, с. 64]. Также частная переписка, которою «Святая Дева» удостаи­вает своих друзей, не подвергалась сомнениям. В архивах церкви имеются от нее два драгоценных послания. Первое якобы является ответом на письмо, адресованное ей Игна-цием. Она подтверждает все, узнанное ее корреспондентом от «ее друга» – подразумевая апостола Иоанна. Она велит ему крепко соблюдать свои обеты и в качестве ободрения добавляет: «Я и Иоанн вместе придем навестить вас».

Об этом наглом обмане ничего не было известно до тех пор, пока письма не были опубликованы в Париже в 1495 году. Полюбопытней случайности они появились в то время, когда начались угрожающие исследования по поводу подлинности четвертого Синоптика. Но кто же мог сомне­ваться после получения такого подтверждения из Главного Штаба! Но кульминация бесстыдства была увенчана в 1534 году, когда было получено второе письмо от «Посредни­цы», которое больше звучит как донесение агента-лоббиста собрату-политикану. Оно было написано на превосходном латинском языке и найдено в соборе Мессины вместе с изображением, о котором говорится в письме. Содержание его следующее:

«Дева Мария, Мать Спасителя Мира, шлет Епископу, Духовенству и другим верным Мессины здоровье и благословение от себя и сына.

Поскольку вы проявили заботливость, установив почитание меня; то теперь я ставлю вас в известность, что поступив таким образом, вы снискали у меня большую благосклонность. Я долго и с болью раздумы­вала о вашем городе, подвергнутом многим опасностям из-за его близо­сти к огню Этны и часто заговаривала об этом со своим сыном, так как он был раздосадован на вас из-за того, что вы пренебрегаете почитанием меня, и ему было безразлично мое ходатайство. Однако, теперь, когда вы образумились и, к счастью, начали почитать меня, он даровал мне право стать навечно вашей покровительницей; но в то же самое время я предупреждаю вас – позаботьтесь насчет того, что вы собираетесь делать, чтобы у меня впоследствии не было причины раскаиваться в своей любез­ности к вам. Молитвы и праздники, установленные в честь меня, нравятся мне чрезвычайно (vehementer), и если вы с верою будете усердствовать в этом, то, при условии, что вы изо всех сил будете противодействовать еретикам, которые ныне распространяются по всему миру, чем создают угрозу почитанию меня и других святых, как мужских, так и женских, – вы постоянно будете пользоваться моей защитой.

В знак этого соглашения посылаю вам с Небес изображение меня самой, сделанное небесными руками, и если вы будете держать его в почете, на которое оно имеет право, это будет для меня доказательством вашего послушания и вашей веры. До свидания. Датировано в Небесах, сидя у трона моего сына, в декабре 1534 года от его воплощения».

ДЕВА МАРИЯ

Читатель должен понять, что этот документ не есть ан­тикатолическая подделка. Автор, от которого он взят, го­ворит, что подлинность этого послания «удостоверена самим Епископом, его викар-гекералом, секретарем, шестью канониками Мессинского Собора; все они подписали удо­стоверение своими именами и подтвердили это присягой.

«Как письмо так и изображение были найдены на высоком алтаре, куда они были положены ангелами с небес».

Церковь, должно быть, достигла последней ступени деградации, когда ее духовенство могло прибегнуть к такому святотатственному трюкачеству, как бы ни принял это народ.

Нет! Подальше от такой религии – она не для челове­ка, чувствующего в себе бессмертный дух! Никогда не бы­ло и никогда не будет истинно философского ума ни языческого, ни иудейского, ни христианского, который не по­шел бы одним и тем же путем мышления. Гаутама Будда отображен в наставлениях Христа; Павел и Филон Иудей суть верные отголоски Платона; и Аммоний Саккас и Пло­тин приобрели бессмертную славу объединением учений всех этих великих учителей истинной философии. «Испытывай все, и крепко удерживай то, что хорошо» – должно бы быть девизом всех братьев на земле. Но не так обстоит дело с толкователями Библии. Семя Реформации было по­сеяно в тот день, когда вторая глава «Соборного Послания Иакова» пришла в столкновение с одиннадцатой главой «Послания Евреям» в том же самом Новом Завете. Тот, кто верит в Павла, не может верить в Иакова, Петра и Иоанна. Последователи Павла, чтобы оставаться христианами вме­сте со своим апостолом, должны «открыто» выступать про­тив Петра; и если Петр «был виноват» и был неправ, тогда, значит, он не был непогрешимым. И как же тогда его на­следник (?) может хвалиться непогрешимостью? Каждое царство, разделившееся против себя, приходит к разруше­нию; каждый дом, разделившийся против себя, должен пасть. Множество хозяев оказалось настолько же губитель­ным в религии, насколько и в политике. То, что проповедо­вал Павел, проповедовали все мистические философы.

«Поэтому стойко держитесь за свободу, которую Христос нам дал, чтобы не быть опять вовлеченными в рабство! – восклицает честный апостол-философ; и добавляет как бы в пророческом вдохнове­нии: «Но если вы будете кусать и пожирать один другого, то берегитесь, как бы вы совсем не пожрали один другого».

Что неоплатоников не всегда презирали и обвиняли в поклонении демонам, свидетельствует то, что Римская цер­ковь заимствовала даже самые их обряды и теургию. Иден­тичные вызывания и заклинания языческих и еврейских каббалистов теперь повторяются христианскими изгонителями бесов, а теургия Ямвлиха принята слово в слово.

«Хотя платоники и христиане-последователи Павла в первых веках отличались друг от друга», – пишет профессор А. Уайлдер, – «многие из выдающихся учителей новой веры были глубоко проникнуты фило­софским духом. Синезий, епископ Сирены, был учеником Ипатии. Св. Антоний повторял теургию Ямвлиха. Логос или слово «Евангелия от Иоанна» было гностической персонификацией. Климент Александрий­ский, Ориген и другие отцы много пили из источников философии. Идея аскетизма, увлекшая церковь, была той идеей, которую осуществлял Плотин... в течение всех средних веков выделялись люди, воспринявшие внутренние доктрины, которые провозглашались прославленным учите­лем Академии».

Чтобы обосновать наше обвинение, что Латинская цер­ковь, прежде чем посылать проклятия на их светлые голо­вы, украла у каббалистов и теургов их магические ритуалы и церемонии, – мы переведем для читателя отрывки видов заклинаний, применяемых каббалистами и христианами. Идентичность во фразеологии может, возможно, раскрыть одну из причин, почему Римская церковь всегда желала держать своих верующих в незнании значения латинских молитв и ритуала. Только непосредственно заинтересованные в этом обмане имели возможность сопоставлять ритуа­лы церкви и ритуалы магов. Лучшим знатоком латыни вплоть до сравнительно недавнего времени являлись или церковники или люди, зависящие от церкви. Простые лю­ди не умели читать латынь, а если и умели, то чтение книг по магии было запрещено под страхом предания анафеме и отлучения от церкви. Коварная выдумка исповедальни делала почти невозможным заглянуть, даже тайно, в то, что священники называли grimoire (сатанинскими пись­менами) или «Ритуал магии». Чтобы застраховаться еще лучше, церковь начала уничтожать или скрывать все по­добного рода источники, до каких только могли дотянуть­ся ее руки.

Последующее переведено из «Каббалистического ри­туала» и из ритуала, который общеизвестен под названием «Римского ритуала». Последний был объявлен в 1851 и 1852 г. под санкцией кардинала Энгельберта, архиепископа Малине и архиепископа Парижа. Говоря о нем, демонолог де Мюссе сказал: «Это ритуал Павла V, пересмотренный наиболее ученым из современных пап, современником Вольтера, Бенедиктом XIV».

КАББАЛИСТИЧЕСКИЙ (еврейский и языческий)	РИМСКО-КАТОЛИЧЕСКИЙ
ЗАКЛИНАНИЕ СОЛИ Жрец-маг благословляет Соль и говорит: “Тварь Соли, да пребудет в тебе МУДРОСТЬ (Бога); и пусть она предохранит от всякой испорченности наши умы и тела. Через Хохмаэля (חנקאל, Бог мудрости) и власть Руах Хохмаэля (Дух Святого Духа) пусть Духи материи (плохие духи) перед этим отступят... Аминь”.	ЗАКЛИНАНИЕ СОЛИ Священник благословляет Соль и говорит: “Тварь Соли, я заклинаю тебя именем Бога Живого... стань здоровием души и тела! Куда бы тебя ни бросили, пусть нечистые духи будут обращены в бегство... Аминь”.
ЗАКЛИНАНИЕ ВОДЫ (И ПЕПЛА) “Тварь Воды, я заклинаю тебя... тремя именами, которые суть Нецах, Ход и Иерод (каббалистическая троица), в начале и в конце, Альфой и Омегой, которые пребывают в духе Азота (Святой Дух или “Мировая Душа”), я заклинаю тебя... Блуждающий орел, да понудит тебя Господь крыльями быка и его пламенным мечом” (Херувим, поставленный у восточных врат Эдема).	ЗАКЛИНАНИЕ ВОДЫ “Тварь воды, именем Всемогущего Бога, Отца, Сына и Святого Духа... будь заклят... я заклинаю тебя во имя Агнца... (маг говорит – быка или вола – per alas Tauri), Агнца, попирающего василиска и аспида, и сокрушающего под своей пятой льва и дракона”.
ИЗГНАНИЕ ЭЛЕМЕНТАЛЬНОГО ДУХА “Змей, во имя Тетраграмматона, Господа; Он приказывает тебе ангелом и львом”. “Ангел тьмы, повинуйся и уйди с этой святою (заклятою) водою. Орел в цепях, повинуйся этому знаку и отступи перед дыханием. Движущийся змей, ползи у моих ног или примешь мучение от этого священного огня и испаришься перед этим священным воскурением. Пусть вода вернется к воде (элементальный дух воды); пусть огонь горит и воздух циркулирует; пусть земля возвращается к земле силою пентаграммы, которая есть Звезда Утра, и во имя тетраграмматона, которое начертано в центре Креста Света. Аминь”.	ИЗГНАНИЕ ДЬЯВОЛА …………………………. “О, Господи, пусть тот, который приносит с собою ужас, убежит, пораженный, в свою очередь, ужасом и разбитый... О, ты, кто есть Древний Змей... трепещи перед рукой того, кто, восторжествовав над муками ада (?) devictis gemitibus inferni, возвратил души к свету... Чем больше ты будешь опускаться, тем ужаснее будет твоя мука... от Него, кто царствует над живыми и мертвыми... и кто будет судить век огнем, saeculum per ignem, и т. д. Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Аминь”.

Нет надобности еще дольше испытывать терпение чи­тателя, хотя мы можем умножить примеры. Не следует забывать, что мы приводили цитаты из самого последнего, пересмотренного издания «Ритуала», издания 1851-2 г. Если бы мы обратились к предыдущему изданию, мы обна­ружили бы значительно более поразительное сходство, не только во фразеологии, но и в формах церемоний. Для це­лей сравнения мы даже не воспользовались ритуалом це­ремониальной магии христианских каббалистов средних веков, в котором язык, переделанный по образцу веры в божественность Христа, за исключением случайных выра­жений местами, идентичен с «Католическим ритуалом».Последний однако, вносит одно улучшение, за оригинальность которого вся честь принадлежит церкви. Несомнен­но, ни в одном ритуале магии такой фантастики не найти:

«Дай место», – говорит он, обращаясь к «Демону», – «дай место Иисусу Христу... ты, грязная, вонючая и дикая скотина... что – бунто­вать? Слушай и трепещи, Сатана, враг веры, враг человеческого рода, проводник смерти... корень всякого зла, подстрекатель порока, дух зависти, источник жадности, причина раздора, князь человекоубийства, которого проклинает Бог; породитель кровосмешения и святотатства, изобретатель всех непристойностей, профессор самых отвратительных деяний и великий мастер еретиков (!!) (Doctor Hoereticorum!) Что!.. ты все еще стоишь? Ты осмеливаешься сопротивляться, но знаешь ли ты, что Христос, наш Господь, идет сюда?.. Дай место Иисусу Христу, дай место Святому Духу, который через Своего святого апостола Петра посрамил тебя перед публикой в лице Симона Волхва» (te manifeste stravit in Simone Mago)

После такого дождя оскорблений никакой хоть сколько-нибудь уважающий себя дьявол не останется в такой компа­нии, если только, конечно, он не итальянский либерал или сам король Виктор Эмануил, так как и тот и другой, благо­даря папе Пию IX, стали анафемонепроницаемыми.

Слишком уж нехорошо кажется так сразу отнять у Ри­ма все его символы; но надо проявить справедливость по отношению к ограбленным иерофантам. Задолго до того, как Крест был принят в качестве христианского символа, им пользовались как тайным опознавательным знаком неофиты и адепты. Леви говорит:

«Знак Креста, принятый христианами, не принадлежит исключи­тельно им. Он также каббалистичен, и представляет собою противодей­ствие и четверичное уравновесие элементов. По оккультному стиху из «Патера», на который мы обратили внимание в другом труде, мы видим, что первоначально было два способа выполнения его или, по край­ней мере, две очень различные формулы для выражения его смысла: одна для жрецов и посвященных, другая, дававшаяся неофитам и профа­нам. Так, например, посвященный, поднося руку ко лбу говорит: Тебе; затем добавляет – принадлежит; и, неся руку к своей груди, добав­лял – царство: затем к левому плечу – справедливость; и к правому плечу – милосердие. После чего он соединял обе руки, добавляя – во всех зарождающихся циклах – «Tibi sunt Malchut, et Geburah et Chassed per Aeonas», – это есть абсолютно и высоко каббалистический знак креста; смысл которого, вследствие профанации гностицизма, был совер­шенно утрачен воинствующей и официальной церковью» [157, т. II, с. 88].

Как фантастично поэтому утверждение Отца Вентуры, что когда Августин был манихейцем, философом, невеже­ственным и отказывающимся смириться перед величием «великого христианского откровения», то он ничего не знал, не понимал ничего о Боге, человеке и вселенной, «...он оставался бедным, малым, темным, бесплодным и ничего не писал, не совершал ничего действительно вели­кого или полезного». Но как только он стал христианином «...сила его рассуждений и интеллект, просветившись у светила веры, возвысили его до самых тончайших высот философии и богословия». И другое его утверждение, что Августинов гений в результате этого «развернулся во всем своем величии и изумительной плодотворности... его ум засиял с такой огромной силой, которая, отразившись в его бессмертных писаниях, никогда не переставала в течение четырнадцати веков освещать церковь и мир!»

Каким был Августин в качестве манихейца – откры­вать это мы предоставляем Отцу Вентуре; но что его всту­пление в христианство принесло постоянную вражду меж­ду богословием и наукой, это вне всякого сомнения. Будучи вынужденным признаться, что «возможно, что в учени­ях язычников есть кое-что и божественное и истинное», он тем не менее заявил, что за их суеверие, идолопоклонство и гордость следует их «ненавидеть, и если они не исправят­ся, – наказывать божественным судом». Это дает нам ключ к пониманию всей дальнейшей политики христиан­ской церкви – даже до нашего времени. Если язычники не хотели вступить в церковь, то все, что было божественное в их философии, должно было свестись на нет, и гнев божий должен был разразиться над их головами. К каким послед­ствиям это привело, об этом в сжатых выражениях говорит Дрейпер:

«Никто не сделал больше, чем этот Отец для того, чтобы создать антагонизм между наукой и религией; главным образом это был он, кто отвел Библию в сторону от ее истинного назначения – быть руково­дством к чистоте жизни – и поставил ее в опасное положение быть судьею человеческих познаний, наглым тираном над человеческим умом. Раз пример был показан – недостатка в последователях уже не было; труды греческих философов были заклеймлены как профанические; необыкновенно славные достижения Музея Александрии были упрятаны от взоров облаком невежества, мистицизма и неподдающегося пониманию жаргона, из которого очень часто вспыхивали разрушитель­ные молнии церковной мстительности» [48, с. 62].

Августин и Киприан [444, кн. VI, гл. XIIV] признают, что Гермес и Хостанес верили в одного истинного бога; первые два точно так же, как и двое язычников, утверждали, что он незрим и непостижим иначе, как только духовно. Кроме того, мы приглашаем любого разумного человека – лишь бы он не был религиозным фанатиком – чтобы он, после прочтения отрывков, на удачу избранных из трудов Гермеса и Августина, касающихся божества, – решил, ко­торый из этих двух дает более философское определение «незримого Отца». У нас есть, по крайней мере, один из­вестный писатель, который придерживается нашего мнения. Дрейпер называет письменные произведения Августина «на­пыщенной беседой» с Богом; «бессвязным сном» [48, с. 37].

Отец Вентура показывает этого святого представляю­щим изумленному миру «самые тончайшие высоты фило­софии». Но тут опять выступает тот же самый беспристра­стный критик, который высказывает по отношению упомя­нутого колосса философии отцов церкви следующие замечания:

«Неужели ради этой нелепой системы, этого продукта невежества и наглости, надо было отказаться от трудов греческих философов? Не было преждевременности в том, что великие критики, появившиеся во время Реформации, путем сравнения трудов этих писателей поставили их на надлежащее место и научили нас взирать на них с презрением» [48, с. 37].

Обвинять таких людей как Плотин, Порфирий, Ямвлих, Аполлоний и даже Симон Волхв в том, что они заклю­чили договор с Дьяволом, существует ли этот персонаж или нет, – настолько абсурдно, что почти не требует опро­вержения. Если Симон Волхв – наиболее проблематичный изо всех в историческом смысле – когда-либо существо­вал иначе, как только в разгоряченной фантазии Петра и других апостолов, то он, очевидно, был ничуть не хуже любого из своих противников. Расхождения в религиозных воззрениях, как бы велики они ни были, недостаточны per se, чтобы из-за них одного человека отправить в небеса, а другого – в ад. Такие немилосердные и безапелляционные доктрины можно было преподавать в средние века, но те­перь уже слишком поздно, даже для церкви, выдвигать вперед это традиционное пугало. Исследования начинают выявлять такое, что если оно подтвердится, то навлечет вечный позор на церковь апостола Петра, чье самое навя­зывание себя этому ученику должно рассматриваться как наиболее недоказанное и недоказуемое утверждение като­лического духовенства.

Анонимный автор «Сверхъестественной религии» упорно старался доказать, что под именем Симона Волхва мы должны подразумевать апостола Павла, чьи Послания были тайно, также как и открыто, оклеветаны Петром, ко­торый осуждал их, как содержащих «слаборазумную уче­ность». Апостол неевреев был смелый, откровенный, ис­кренний и очень ученый; апостол Обрезания же был трус­ливый, осторожный, неискренний и очень невежественный. Что Павел частично, если и не полностью, был посвящен в теургические мистерии, – почти нет сомнений. Его язык, фразеология, настолько своеобразная и присущая грече­ским философам, некоторые выражения, употребляемые только посвященными – все это является верными отли­чительными признаками, ведущими к такому заключению. Наше подозрение было подкреплено талантливой статьей в одном из нью-йоркских периодических изданий, озаглавленной «Павел и Платон», в которой автор выдвигает одно замечательное и для нас весьма ценное наблюдение. Он показывает, как изобилуют «Послания к Коринфянам» Павла выражениями, навеянными сабазийскими и элевсинскими посвящениями, и лекциями (греческих) философов. Он (Павел) характеризует себя как idiotes, т. е. как челове­ка, неискусного в Слове, но не в гнозисе, или философской учености. «Мудрость же мы проповедуем между совершенными», – пишет он, – «но мудрость не века сего и не властей века сего преходящих, но проповедуем премуд­рость Божию, тайную, сокровенную, которую ... никто из властей века сего не познал». [1 Коринф., II, 6-8]

Что же другое мог этот апостол подразумевать под этими недвусмысленными словами, как не то, что он сам, как принадлежащий к мистам (посвященным), говорил о вещах, показываемых и объясняемых только в мистериях? «Премудрость Божия, которую никто из властей века сего не познал», очевидно, имеет какое-то непосредственное отношение к Базилею элевсинского посвящения, который знал. Этот Базилей принадлежал к окружению великого иерофанта и был одним из архонов Афин; в качестве тако­вого он был одним из главных мистов и принадлежал ко внутренним мистериям, к которым только очень избранное и малое количество получало доступ. Должностные лица, заведовавшие элевсиниями, назывались архонами.

Другим доказательством, что Павел принадлежал к кру­гу «посвященных», является следующий факт. У апостола голова была острижена в Сенхрее (где был посвящен Луций, Апулей), так как «он дал обет». Назары – или отделенные – как мы читаем в иудейских Писаниях, должны были остричь свои волосы, которые они носили длинными и, которых «бритва не должна была касаться» во всякое другое время, и приносить их в жертву на алтарь посвящения. А назары представляли собою класс халдейских теургов. Мы в дальнейшем докажем, что Иисус принадлежал к этому классу.

Павел заявляет, что:

«Я, по данной мне от Бога благодати, ака мудрый [мастер-строитель], положил основание» [1 Коринф., III, 10].

Это выражение, мастер-строитель, употребленное толь­ко один раз во всей Библии и, употребленное Павлом, может рассматриваться, как целое откровение. В мистериях третья часть священных обрядов называлась «эпоптейя», или от­кровение, допуск к тайнам. В сущности это означает выс­шую стадию божественного ясновидения, когда все, отно­сящееся к этой земле, исчезает и земное зрение парализо­вано, и душа, чистая и свободная, соединяется со своим Духом или Богом. Но действительное значение этого слова будет «надсмотр», от οπτομαι – Я вижу сам. В санскрите слово эвапто имеет то же самое значение, так же и обре­тать. Слово эпоптейя есть составное слово от Επι – на, и οπτομαι, – смотреть, или надзиратель, надсмотрщик, – также употребляющееся, как мастер-строитель. Титул мас­тера-каменщика в франкмасонстве произошел от этого слова в том смысле, как оно употреблялось в мистериях. Поэтому, когда Павел титулует себя «мастером-строителем», то он употребляет слово преимущественно каббалистическое, теургическое и масонское, которое не употреблял ни один другой апостол. Таким образом он объявляет себя адеп­том, имеющим право посвящать других.

Если мы продолжим поиски в этом направлении с та­кими верными путеводителями как греческие мистерии и «Каббала» перед нами, то будет легко раскрыть тайную причину, почему Петр, Иоанн и Иаков так ненавидели и преследовали Павла. Автор «Откровения» был еврейским каббалистом pur sang, со всею ненавистью, унаследован­ною им от своих праотцов, по отношению к мистериям.Его зависть в течение земной жизни Иисуса простиралась даже на Петра; и только после смерти их общего учителя мы видим, как эти два апостола – из которых первый но­сил митру и Петалун еврейского раввина – яростно стали проповедовать обряд обрезания. В глазах Петра Павел, который унизил его, и который, как он чувствовал, намного превосходил его по части «греческой учености» и филосо­фии, естественно должен был показаться магом, человеком, осквернившимся «Гнозисом», «мудростью» греческих мис­терий – отсюда, возможно, и «Симон Волхв».

Что касается Петра, критика Библии показала, что, по всей вероятности, он не имел никакого другого отношения к основанию латинской церкви в Риме, как только то, что он дал этой церкви предлог, за который так охотно ухва­тился коварный Ириней – предлог наделения этой церкви новым именем для этого апостола – Петра или Киффа – именем, которое путем легкой игры словами могло удачно быть связано с «Погрома». Погрома – это была пара ка­менных скрижалей, упогребляемых иерофантами при по­священиях во время завершающейся мистерии. В этом кро­ется секрег претендования Ватикана на трон Пегра.

Как профессор Уайлдер удачно выразил:

«В восточных странах название רתפ Петер (на финикийском и халдейском языках – истолкователь), очевидно, было титулом этого персонажа (иерофанта)... В этих фактах что-то напоминает о своеобраз­ных обстоятельствах Моисеева Закона... а также о притязаниях папы быть наследником Петера, иерофантом или истолкователем христиан­ской религии».

Как за таковым, мы должны признать за ним до неко­торой степени право быть таким толкователем. Латинская церковь преданно сохранила в своих символах, обрядах, церемониях, архитектуре и даже в самих одеяниях своего духовенства традицию языческого культа – публичных или экзотерических церемоний, мы должны добавить; ибо иначе ее догмы имели бы в себе больше смысла и содержа­ли бы меньше кощунства против величия верховного и незримого Бога.

Надпись, обнаруженная на гробе царицы Ментухепты, одиннадцатой династии (2250 г. до Р. X.), списанная, как теперь оказалось, с семнадцатой главы «Книги Мертвых» (датированной не позднее 4500 г. до Р. X.), более чем мно­гозначительна. Этот монументальный текст содержит в себе группу иероглифов, которые в переводе читаются так:

PTR	RF	SU
Peter	ref	su

Барон Бунзен показывает эту священную формулу, пе­ремешанную с целым рядом примечаний и различных тол­кований, на памятнике сорокавековой давности.

«Это равносильно высказыванию, что эта запись (правильное тол­кование) в то время уже перестала быть понятной... Мы просим наших читателей понять», – добавляет он, – «что священный текст, гимн, содержащий слова ушедшего духа, существовал в таком виде около 4000 лет тому назад... и был полностью непонятным для царских писцов» [74, т. V, с. 90].

Что он был непонятным для непосвященных, так же доказывается окружающими его путанными и противоре­чивыми толкованиями, как и тем, что он представлял со­бою «тайное» слово, известное иерофантам храмов и, кро­ме того, это было слово, избранное Иисусом для обозначе­ния должности, на которую он назначил одного из своих апостолов. Это слово, ПТР, было частично истолковано, благодаря другому слову, подобным же образом написан­ному в другой группе иероглифов на стелле; грифом ему служило изображение открытого глаза. Бунзен упоминает другое истолкование ПТР – «показывать».

«Мне кажется»,– говорит он,– «что наш ПТР есть буквально старый арамейский и еврейский «Патар», который встречается в повествовании Иосифа в качестве специального слова для понятия истолкова­ние, откуда и слово питрум представляет термин для означения истол­кования какого-либо текста, сна» [74], т. V, с. 90].

В одной рукописи первого века, комбинации демоти­ческого и греческого текстов, которая, по всей вероятно­сти, является одною из тех немногих, которым чудом уда­лось спастись от христианского вандализма второго и третьего веков, когда все такие драгоценные рукописи сжигались, как магические, в нескольких местах мы встре­чаем фразу, которая, возможно, может пролить некоторый свет на этот вопрос. Одного из главных героев этой руко­писи, на которого постоянно ссылаются как на «иудейского просветителя» или посвященного, Τελειωτης, заставляют сообщаться только со своим Патар; последнее написано халдейскими буквами. Один раз последнее слово соедине­но с именем Шимеон. Несколько раз этот «Просветитель», который редко нарушает свое созерцательное одиночество, показан обитающим в Κρυπτη (пещере), и учащим множества устремленных ученых, стоящих вне, не устно, но через своего Патар. Последний воспринимает слова мудрости, прикладывая свое ухо к круглому отверстию в перегородке, которая скрывает учителя от своих слушателей, и затем передает их вместе с объяснениями и примечаниями толпе. Это был метод преподавания, которым, с небольшим изме­нением, пользовался Пифагор, который, поскольку нам известно, никогда не позволял своим неофитам видеть его в течение лет испытательного периода, но наставлял их из-за занавеси в своей пещере.

Но, независимо от того, идентичен ли «Просветитель» греко-демотической рукописи с Иисусом или нет, остается факт, что мы находим его выбравшим «таинственное» обозначение для кого-то, которого католическая церковь впо­следствии заставляет выступать в качестве привратника Царствия Небесного и истолкователя воли Христовой. Слово Патар или Петер ставит и учителя и ученика в круг посвящения и соединяет их с тайной доктриной. Великий иерофант древних мистерий никогда не позволял кандида­там видеть или слышать его лично. Он был deus ex machina, руководящее, но невидимое божество, изрекающее свою волю и наставления через вторых лиц; и спустя 2000 лет, мы открываем, что Далай-ламы Тибета веками придержи­вались той же традиционной программы в течение наибо­лее значительных религиозных мистерий ламаизма. Если Иисус знал тайное значение титула, данного им Симону, то он должен был быть посвященным; иначе он не узнал бы этого; и если он был посвященным пифагорейских ессеев, халдейских магов, или египетских жрецов, то преподавае­мое им учение было лишь частью тайной доктрины, препо­даваемой языческими иерофантами немногим избранным адептам, допущенным в священное святилище.

Но этот вопрос мы будем обсуждать в дальнейшем. Пока что мы постараемся коротко указать на чрезвычайное сходство – или скорее, идентичность, мы сказали бы – обрядов и церемониальных одеяний христианского духо­венства и одеяний священнослужителей древних вавило­нян, ассирийцев, финикиян, египтян и других язычников седой древности.

Если бы мы захотели отыскать модель папской тиары, то нам следует искать ее в летописях древнеассирийских табличек. Мы приглашаем читателя обратить внимание на иллюстрированный труд д-ра Инмана «Языческий и хри­стианский символизм». На шестьдесят четвертой странице он легко в головном уборе наследника Св. Петра опознает прическу, носимую богами и ангелами в древней Ассирии,

«где она появляется увенчанной эмблемой мужской троицы» (хри­стианским Крестом). «Мы можем упомянуть мимоходом», – добавляет д-р Инман, – «что как представители Римской церкви взяли себе митру и тиару от «проклятых потомков Хама», также они взяли епископский посох от авгуров Этрурии и художественную форму, в которую они облекают своих ангелов,– от живописцев и делателей урн Magna Grecia и Центральной Италии».

Будем ли мы продолжать наши исследования дальше, чтобы отыскать такого же рода подтверждения в отноше­нии нимбов и тонзур католических священников и монахов? Мы найдем неопровержимые доказательства, что они являются солнечными эмблемами. Найт в своем «Old England Pictorially Illustrated» приводит рисунок Св. Августина, изображающий древнего христианского епископа в одеянии, вероятно, носимом самим этим великим «святым». Pallium или древняя епитрахиль епископа, является женским знаком, когда его носит жрец во время богослу­жения. На картине Св. Августина эта епитрахиль украше­на буддийскими крестами и всею своею внешностью она представляет египетское Т (тау), слегка принявшее вид буквы Y.

«Ее нижний конец яадяется знаком мужской триады», – говорит Инман, – «указательный палец правой руки (фигуры) протянут подобно ассирийскому жрецу, воздающему почести роще... Когда мужчина носит pallium во время богослужения, он становится представителем троично­сти в единстве, арба или мистическими четырьмя».

«Беспорочна наша Владычица Изида», – гласит надпись вокруг выгравированных Сераписа и Изиды, описанная Кингом в книге «Гно­стики и то, что от них осталось», «Н KYPIA ICIC АΓΝΗ»... – те же самые выражения, впоследствии приложенные к тому персонажу (к Деве Марии), которая унаследовала от нее форму, титулы, символы, ритуалы и церемонии... Таким образом ее последователи перенесли в новое духо­венство прежние знаки своей профессии, обязательство соблюдения целомудрия, тонзуру, стихарь, упустив при этом к сожалению, частые омовения, предписанные древним верованием». ««Черные Девы», пользующиеся таким почитанием в некоторых французских соборах... оказа­лись, когда их, наконец, критически обследовали, базальтовыми статуя­ми Изиды!» [410. с. 71]

Перед местом поклонения Юпитеру Аммону были подвешены звенящие колокольчики, по звуку которых жрецы составляли предсказания; «золотой колокольчик и гранат... кругом по кайме одеяния», – нашло свое выраже­ние у евреев Моисея. Но в буддийской системе, во время религиозных служении, богов из Дэва-Локи всегда вызывают и приглашают спуститься на алтари посредством зво­на колоколов, подвешенных в пагодах. Колокол священной скрижали Шивы в Кухаме описан в Кайласе, и каждая буд­дийская вихара и монастырь имеют свои колокола.

Таким образом мы видим, что употребляемые христиа­нами колокола пришли к ним непосредственно от будди­стов Тибета и Китая. Бусы и четки имеют то же самое происхождение; буддийские монахи пользуются ими уже больше 2300 лет. В определенные дни Лингамы в индус­ских храмах украшаются большими ягодами с дерева, по­священного Махадеве, которые нанизываются, как четки. Титул «монахиня» [«пит»] является египетским словом того же значения; христиане даже не потрудились перевести слово Nonna. Ореол святых изображался допотопными художниками Вавилона каждый раз, когда они хотели поч­тить или обожествить голову смертного. На одной знаме­нитой картине в «Индусском пантеоне» Мура, под названи­ем «Дэваки нянчит младенца – Кришну», индусская Дева изображена сидящей на диване с младенцем Кришной. Ее волосы зачесаны назад; длинная вуаль и золотистый ореол вокруг головы Девы, также как вокруг головы Индусского Спасителя – поразительны. Никакой католик, как бы он ни был сведущ в тайном символизме иконологии – ни на мгновение не поколебался бы почтить в этой святыне Деву Марию, матерь его Бога! В Индур Суба, южном входе пещер Эллоры, до сегодняшнего дня можно видеть фигуру жены Индры, Индрани, сидящую со своим сыном-богом – она указывает пальцем на небо таким же точно жестом, как итальянская Мадонна с младенцем. В книге «Языческий и христианский символизм» автор поместил фигуру средне­вековой деревянной резьбы – подобную тем, какие мы видели дюжинами в старых псалтырях – в которых Дева Мария со своим младенцем изображена как Царица Небес­ная, на лунном серпе, эмблеме девственности. «Находясь перед солнцем, она почти затмевает его свет. Ничто более этого не может полнее отождествить христианскую матерь с ребенком с Изидой и Гором, Иштар, Венерой, Юноной и целой армией других языческих богинь, которых называли «царицами небесными», «царицами вселенной», «божьими матерями», «супругами бога», «небесными девами», «не­бесными миротворцами» и т. д.».

Такие картины не являются чисто астрономическими. Они представляют мужского бога и женскую богиню, как солнце и луну в соединении, «соединение триады с единицей». Рога коровы на голове Изиды имеют то же самое значение.

И так выше, ниже, во вне и внутри христианской церк­ви, в одеяниях священнослужителей и в религиозных обря­дах мы узнаем отпечаток экзотерического язычества. Ни по какому другому предмету, находящемуся в пределах широ­кого круга человеческих познаний, мир не бывал настолько ослеплен или обманываем упорными лжетолкованиями, как по вопросу древности. Ее седое прошлое и религиозные верования были ложно истолкованы и попраны ее наслед­никами. Ее иерофанты и пророки, мисты и эпопты когда-то сокровенных святилищ храма, выставлены как одержи­мые бесами и как поклонники дьявола. Нарядившись в одеяния, взятые у жертвы, христианский священнослужи­тель теперь предает ее анафеме, пользуясь при этом ритуа­лами и церемониями, которым он научился от этих самых теургов. Моисеева Библия употребляется в качестве ору­жия против того народа, который ее дал. Языческого философа проклинают под тою же самою крышею, которая бы­ла свидетельницей его посвящения; и «обезьяна Бога» (т. е. дьявол Тертуллиана), «породитель и основатель магиче­ской теургии, науки иллюзий и лжи, чей отец и породитель есть демон», изгоняется при помощи освященной воды рукою, которая держит настоящий lituus которым древний авгур после торжественной молитвы намечал области неба и именем ВЫСОЧАЙШЕГО бога вызывал меньшего бога (теперь называемого Дьяволом), который раскрывал перед его взором будущее и делал его способным пророче­ствовать! Со стороны христиан и духовенства это есть ни­что другое как позорное невежество, предубеждение и пре­зрительная гордость, так смело разоблачаемая одним из их же уважаемых священнослужителей Т. Гроссом [121], ко­торый с бранью выступает против всяких исследований «как бесполезного и преступного труда, когда следует опа­саться, что они могут иметь своим результатом подрыв установившихся систем верований». Со стороны ученых действуют те же самые опасения о возможном возникнове­нии необходимости изменить некоторые ошибочно ими установленные научные теории.

«Ничто, кроме таких прискорбных предубеждений», – говорит Гросс, – «не могло так извратить богословие язычества и исказить – даже превратить в карикатуру – его формы религиозного поклонения. Настало время, когда потомству следует возвысить свой голос для реа­билитации попранной истины, и нынешний век должен научиться не­много тому здравому смыслу, которым он хвастается с таким самодо­вольством, точно прерогатива разума по праву рождения принадлежит только нашим современникам».

Все это дает нам верный ключ к действительной причи­не ненависти, испытываемой ранними и средневековыми христианами по отношению к своим языческим братьям и опасным соперникам. Мы ненавидим то, чего мы боимся. Христианский чудотворец, порвавший все связи с мисте­риями храмов и с «теми школами, которые так прославились своей магией», описанной Св. Иларионом [448, т. II, с. 283], – не имел почти никакой надежды, чтобы состязаться с языческими чудотворцами. Ни один апостол, может быть, за исключением лечения месмерической силой, – никогда не мог сравняться с Аполлонием Тианским; и скандал, произве­денный среди апостолов творящим чудеса Симоном Волхвом, слишком хорошо известен, чтобы повторять его здесь снова.

«Почему это так», – спрашивает Юстин Мученик е явным уныни­ем, – «почему это так, что талисманы Аполлония (τελεσματα) облада­ют властью в некоторых частях творения, ибо они предохраняют, как мы видим, от ярости волн, от буйства ветров и от нападения диких зверей; и в то время как чудеса нашего Господа сохранились только в преданиях, чудеса Аполлония весьма многочисленны и действительно проявляются в нынешних фактах, чем сбивают с пути всех видевших?» [449, XXIV]

Этот поставленный в тупик мученик очень правильно разрешает эту проблему, приписав эффективность и могуще­ство применяемых Аполлонием чар его глубокому знанию симпатий и антипатий (или несовместимостей) природы.

Не будучи в состоянии отрицать очевидное превосход­ство сил своих врагов, отцы прибегли к старому, но всегда успешному способу – к клевете. Они почтили теургов той же самой грязной клеветой, к которой прибегали фарисеи по отношению к Иисусу. «У тебя есть демон», – сказали Иисусу старшие еврейские синагоги. «У тебя есть Дья­вол», – повторили коварные отцы, с одинаковой правди­востью обращаясь к языческому чудотворцу; и это широко распространяемое обвинение, впоследствии возведенное в догмат веры, одержало победу.

Но современные наследники этих фальсификаторов из духовенства, которые обвиняют магию, спиритуализм и даже магнетизм в том, что их производит демон, – забы­ли, или может быть, никогда не читали классиков. Никто из наших фанатиков веры не взирал с большим презрением на злоупотребления магией, чем истинный посвященный древности. Никакой современный, ни даже средневековый закон не мог быть более суровым, чем закон иерофанта.

Правда, он был более разборчивым, милосердным и спра­ведливым, нежели христианское духовенство; ибо изгоняя «несознательного» колдуна, человека, осаждаемого демо­ном, из священных пределов святилища, жрецы, вместо безжалостного сжигания его, заботились об несчастном «одержимом». Имея по соседству от храма лечебницы, специально с этой целью построенные, жрецы помещали «медиума» древности, если он был одержим, туда и вос­станавливали его здоровье. Но с человеком, который путем сознательного колдовства приобрел силы, делающие его опасным для остальных людей, жрецы древности были суровы, как сама справедливость.

«Всякий человек, непредумышленно совершивший убийство или любое преступление, или обвиненный в колдовстве – исключался из элевсинских мистерий».

И также изо всех других. Этот закон, упоминаемый все­ми, кто писал о древних посвящениях, говорит сам за себя. Заявление Августина, что все объяснения, даваемые неопла­тониками, придуманы ими самими, является абсурдом. Ибо каждая церемония в ее истинном и последовательном совершении была дана самим Платоном в более или менее прикрытом виде. Мистерии стары как мир, и человек, хоро­шо разбирающийся в эзотерической мифологии различных народов может проследить их назад до дней доведического периода в Индии. В Индии от Ватоу или кандидата, перед тем как он может стать посвященным, требуется соблюдение условия строжайшей добродетели и чистоты, независимо от того, хочет ли он стать простым факиром, пурохитом (публичным жрецом) или санньяси, святым второй степени посвящения, наиболее святым и наиболее уважаемым из них всех. После того как санньяси прошел все ужасные испыта­ния, предшествующие допущению его во внутренний храм в подземных тайниках его пагоды, – он проводит остаток своей жизни в храме, выполняя восемьдесят четыре правила и десять добродетелей, предписанных йогу.

«Никто, кто не выполнял в течение целой своей жизни десяти добродетелей, которые божественный Maну вменил в обязанность, – не можст быть посвящен в мистерии света», –

говорят индусские книги посвящения.

Этими добродетелями являются:

«Смирение; воздаяние добром за зло; умеренность; честность; чис­тота; целомудрие; обуздыванис физических чувств; знание священных писаний; знание Высшей души (духа); поклонение истине; воздержание от гнева».

Только эти добродетели должны направлять жизнь ис­тинного йога.

«Недостойный адепт не должен осквернять ряды святых посвящен­ных своим присутствием двадцать четыре часа».

Адепт становится виновным после нарушения любого из этих обетов. Несомненно, применение таких добродете­лей несовместимо с идеями поклонения дьяволу и похотливостью!

А теперь мы попытаемся дать ясное представление об одной из главных целей настоящего труда. Что мы хотим доказать, так это то, что в основании всех древних народ­ных религий находилось одно и то же древнее учение муд­рости, единое и тождественное, исповедуемое и применяе­мое посвященными всех стран, которые одни только были осведомлены о его существовании и значительности. Уста­новить его происхождение и время возникновения и окон­чательного сформирования – это теперь уже вне челове­ческих возможностей. Однако, единого взгляда достаточно, чтобы убедиться, что оно не могло достичь чудесного со­вершенства, в каком мы находим его в остатках различных эзотерических систем, иначе как в течение непрерывного ряда веков. Такая глубокая философия, такой возвышен­ный кодекс нравственности и практические результаты, столь убедительно и единообразно доказуемые, не являют­ся достижением одного поколения или даже отдельной эпохи. Факт должен был укладываться на факт, вывод на вывод, наука порождала науку, и мириады яснейших чело­веческих умов размышляли над законами природы, прежде чем это древнее учение приняло конкретную форму. Дока­зательства этой тождественности основного учения в древ­них религиях можно найти в распространенности системы посвящений, в существовании тайных каст священнослу­жителей, которые являлись хранителями мистических слов силы, и в публичных демонстрациях феноменальной вла­сти над силами природы, указывающей на общение со сверхчеловеческими существами. Каждый подход к мистериям всех этих народов охранялся с тою же самою ревно­стною заботою, и во всех смертной казни предавали по­священного любой степени, если он выдал доверенные ему тайны. Мы видели, что так было в элевсинских и вакхиче­ских мистериях, среди халдейских магов и у египетских иерофантов; тогда как у индусов, от которых все они про­изошли, это же самое правило существовало с незапамят­ных времен. В этом у нас нет никаких сомнений, ибо в «Агручада Парикшай» ясно сказано:

«Каждый посвященный, к какой бы степени он ни принадлежал, если он раскроет великую священную формулу, должен быть предан смерти».

Вполне естественно, что эта самая высшая мера нака­зания была предписана во всех многочисленных сектах и братствах, которые в различное время возникали из древ­него корня. Мы находим ее у ранних ессеев, гностиков, теурго-неоплатоников и средневековых философов; и в наши дни даже масоны увековечивают память о старых обязательствах в наказаниях перерезанием горла, расчле­нением и выпусканием внутренностей, чем угрожают кан­дидатам. Как масонское «слово мастера» передается только «чуть дыша», такая же самая предосторожность предписа­на в халдейской «Книге Чисел» и в еврейской «Меркабе». При посвящении древний уводил неофита в уединенное место и там шептал ему в ухо великую тайну [256]. Масон клянется под угрозой страшных наказаний, что он не со­общит секретов какой-либо степени «брату низшей степе­ни», и «Агручада Парикшай» говорит:

«Любой посвященный третьей степени, который прежде времени раскроет посвященным второй степени истины, должен быть предан смерти».

И опять, масонский подмастерье соглашается, чтобы «его язык был вырван с корнем», если он что-нибудь разгласит профану; и в индусских книгах посвящения, в той же самой «Агручада Парикшай» мы находим, что у любого посвящен­ного первой степени (самой низкой), если он выдаст тайны своего посвящения членам других каст, для которых эта наука должна оставаться запечатанною книгою, «будет вырезан язык», и он будет подвергнут другим изуродованиям.

В дальнейшем мы укажем на доказательства этой тож­дественности обетов, формул, ритуалов и доктрин среди древних вероисповеданий. Мы также докажем, что не толь­ко память о них все еще сохранилась в Индии, но также и Тайное Общество все еще живо и так же деятельно, как и всегда. После прочтения всего того, что мы собираемся ска­зать, можно только прийти к выводу, что главный понтиф и иерофант, Брахматма все еще доступен для тех, «кто зна­ют», хотя, возможно, под другим названием: и что разветв­ления его влияния распространяются по всему миру. Но мы теперь снова вернемся к периоду раннего христианства.

Как будто он не был осведомлен, что в экзотерических символах имеется эзотерическое значение, и что сами мис­терии состояли из двух частей – меньшие в Агре, высшие в Элевсине – Климент Александрийский со злобным фа­натизмом, какой можно было бы ожидать от неоплатониче­ского отступника, но что поразительно со стороны этого, в общем, ученого и честного Отца, обозвал мистерии непри­стойными и дьявольскими. Каковы бы ни были ритуалы, совершаемые среди неофитов до того, как они переходили к высшим формам наставления; как бы неправильно ни были поняты испытания Katharsis или очищения, в течение которых кандидаты подвергались различного рода испыта­ниям; и как бы сильно духовный или физический аспект ни предрасполагал к клеветническим измышлениям, – только злобные предрассудки могли заставить человека сказать, что под этим внешним значением не было значительно более глубокого и духовного значения.

Определенно абсурдно судить древних с нашей ны­нешней точки зрения на пристойность и достоинство. И вне всякого сомнения, что не та церковь – которая теперь стоит обвиненная всеми современными исследователями символов в присвоении в точности тех же самых эмблем в их грубейшем аспекте и которая чувствует себя бессильной опровергнуть эти обвинения – может бросить камень в тех, которые послужили ей образцами. Когда такие люди как Пифагор, Платон и Ямвлих, прославившиеся своею нравственностью, чистотою, участвовали в мистериях и говорили о них с почтительностью, то не пристало нашим современным критикам судить о них по одному только внешнему виду. Ямвлих дает объяснения самому худшему; и его объяснение должно бы внушить полное доверие умам, свободным от предвзятых мнений.

«Показы такого рода», – говорит он, – «в мистериях были пред­ставлены с целью освобождения нас от безнравственных страстей путем доставления удовольствия зрению и в то же время подавляя все нехоро­шие мысли благоговейной святостью, какая окружала эти обряды» [214]. «Мудрейшие и лучшие люди языческого мира», – добавляет д-р Уорбертэн, – «все единодушно сходятся на том. что мистерии были учреждены безупречными и преследовали благороднейшие цели, при­меняя достойнейшие средства».

В этих знаменитых ритуалах, несмотря на то, что туда допускались лица обоих полов и всех классов общества, и участие в них даже было обязательным, в действительно­сти лишь немногие достигали высшего и окончательного посвящения. Градации мистерий даны Проклом в четвер­той книге его «Теологии Платона».

«Обряд совершенствования τελετη предшествует по порядку по­священию – Muesis, и посвящению – Эпоптейе, или заключительному апокалипсису (откровению)».

Феон из Смирны в «Математике» также делит мисти­ческие обряды на пять частей:

«Первой из которых является предварительное очищение; ибо также не все допускаются к мистериям, кто их желает... имеются неко­торые лица, люди. предупреждаемые голосом глашатая (κηρυε) ... так как необходимо, чтобы те, которые не исключены из мистерий, сперва были утончены нскоторыми очищениями, за которыми следует воспри­ятие священных обрядов. Третья часть, носит название эпоптейа или принятие. А четвертая, являющаяся завершением и целью откровения, представляет собою повязывание головы и возложение венцов… станет ли он (посвященная личность) ... иерофантом или будет выполнять ка­кую-либо другую функцию священного служения. Но пятая часть, кото­рая является результатом всех предыдущих, есть дружба и внутреннее общение с Богом».

И это была самая последняя и самая благоговейная изо всех мистерий.

Имеются писатели, которые часто задумывались над значением этой выраженной претензии на «дружбу и внут­реннее общение с Богом». Христианские авторы отвергали притязания «язычников» на такое «общение», утверждая, что только христианские святые были способны и теперь способны на это; материалистические скептики, вообще, надсмехались над этой идеей обоих. После долгих веков религиозного материализма и духовного застоя весьма оп­ределенно стало трудно если и не совсем невозможно обосновать притязания обеих партий. Древних греков, ко­торые когда-то толпились вокруг Агоры Афин с ее алтарем «Неизвестному Богу», – больше нет; и их потомки крепко верят, что они нашли этого «Неизвестного» в еврейском Иегове. Божественные экстазы ранних христиан уступили место видениям более современного характера в полном согласии с прогрессом и цивилизацией. «Сын Человече­ский», являющийся восхищенному взору древнего хри­стианина грядущим из седьмых небес в облаке славы и окруженным ангелами и крылатыми серафимами, уступил место более прозаичному, но в то же время и более делови­тому Иисусу. Последнего теперь показывают делающим утренние визиты Марии и Марте в Вифании и садящимся «на диван» с младшей сестрой, любительницей «этики», тогда как Марта отправляется на кухню готовить. Недавно разгоряченная фантазия кощунственного бруклинского проповедника и шута, достопочтимого д-ра Толмеджа на­рисовала ее бегущей назад «со вспотевшим лбом и с кув­шином в одной руке и со щипцами в другой... она подбега­ет к Христу» и бранит его, что он не обращает внимания, что сестра предоставила «ей одной обслужить их».

Со времени рождения торжественной и величествен­ной концепции о непроявленном божестве адептов древно­сти до таких карикатурных описаний того, кто умер на Кресте за свою филантропическую преданность человече­ству, – прошли долгие века, и их тяжелая поступь, кажет­ся, почти полностью изгладила всякое чувство духовной религии в сердцах называющих себя его последователями. Поэтому неудивительно, что выражение Прокла больше непонятно христианам, и отвергается, как «причуда», мате­риалистами, которые в своем отрицании менее кощунст­венны и атеистичны, чем многие из достопочтенных членов церквей. Но, хотя греческой эпоптейи больше нет, у нас есть в нашем нынешнем веке народ, гораздо более древний, нежели самые древние эллины, который пользу­ется «сверхъестественными» способностями до такой же самой степени, как пользовались их предки в дни гораздо более далекие, чем троянские. Именно на этот народ мы обращаем внимание психолога и философа.

Нет надобности углубляться в труды востоковедов, что­бы прийти к убеждению, что в большинстве случаев они даже не подозревают, что в сокровенной философии Индии имеются глубины, которых они не прощупали и не могут прощупать, так как они проходят дальше, не заметив их. В обращении с индусской метафизикой преобладает тон соз­нания превосходства, оттенок презрительности, как будто только европейский ум достаточно просвещен, чтобы поли­ровать неотшлифованный алмаз древнесанскритских писа­телей и отделять, что хорошо и что плохо, ради блага своих потомков. Мы видим, как они спорят по поводу внешних форм выражения, без представления о тех великих жизнен­ных истинах, которые те скрывают от взоров профана.

«Как правило, брахманы», – говорит Жаколио, – «редко подни­маются выше класса грихастха [жрецы низших каст] и пурохита (за­клинатели, предсказатели, пророки и вызыватели духов]. И все же, как мы увидим... раз уж мы заговорили об этом вопросе и изучаем проявле­ния и феномены, что эти посвященные первой степени (самой низшей) приписывают себе и, по-видимому, в самом деле, обладают способно­стями. развитыми до такой степени, какая никогда не была достигнута в Европе. Что же касается посвященных второй, а в особенности третьей степени, то они претендуют на власть, позволяющую им игнорировать пространство и время, распоряжаться жизнью и смертью» [378, с. 68].

Таких посвященных, как эти, Жаколио не встречал, ибо, как он сам сказал, они появляются только в самых торжест­венных случаях, и когда требуется утвердить веру в широ­ких массах путем феноменов более высокого порядка.

«Их никогда не видно ни по соседству с храмами, ни даже в самих храмах, за исключением неликого пятилетнего праздника огня. По этому случаю они появляются около полуночи на платформе, воздвигнутой в середине священного озера, подобно призракам, и своими заклинаниями освещают пространство. Огненный столб света поднимается около них и стремительно несется от земли к небу. Странные звуки слышатся в воз­духе, и пятьсот или шестьсот тысяч индусов, собравшихся со всех кон­цов Индии, чтобы лицезреть этих полубогов, бросаются наземь, погру­жая лицо в пыль и призывая души своих предков» [378. с. 78, 79].

Пусть любой беспристрастный человек прочтет «Spiritisme dans le Monde», и он не поверит, что этот «не­примиримый рационалист», как Жаколио любит себя назы­вать, – сказал хоть одним словом больше того, что он в самом деле видел. Его сообщения находят поддержку и подтверждаются сообщениями других скептиков. Как пра­вило, миссионеры, даже прожившие полжизни в стране «поклонения дьяволу», как они называют Индию, или не­искренне отрицают огульно все то, чего они не могут знать как правду, или же смешно приписывают все фено­мены этой силе Дьявола, которая превосходит «чудеса» века апостолов. И что же, как мы видим, этот французский писатель, несмотря на весь свой неисправимый рациона­лизм, вынужден признать после повествования величайших чудес? Как бы он ни наблюдал за факирами, он вынужден ясно засвидетельствовать их совершенную честность в отношении их чудесных феноменов.

«Никогда», – говорит он, – «нам не удавалось ни одного из них уличить в обмане».

Один факт следует отметить всем, кто, не побывавши в Индии, все еще воображают, что они достаточно умны, чтобы разоблачить обман притворных магов. Этот ловкий и хладно­кровный наблюдатель, этот несомненный материалист после своего долгого пребывания в Индии подтверждает:

«Мы, не колеблясь, открыто признаем, что мы не встречали ни в Ин­дии, ни в Цейлоне ни единого европейца, даже среди самых давнишних постоянных жителей, который был бы в состоянии указать средства, ка­кими пользуются эти чудотворцы при производстве своих феноменов!»

А как бы они узнали? Разве этот рьяный востоковед не признается, что даже он, имея под рукой все имеющиеся средства чтобы изучать многие их ритуалы и доктрины из первых рук, – потерпел неудачу в своих попытках угово­рить брахманов раскрыть свои секреты.

«Все, что наши наиболее усердные расспросы могли вытянуть у этих пурохитов по поводу деятельности их глав (невидимых посвящен­ных храмов), – почти ничего не дало».

И опять, говоря об одной из книг, он признается, что, претендуя на раскрытие всего, что желательно знать, она «вдруг прибегает к таинственным формулам, к комбинаци­ям из магических и оккультных букв, в секретное значение которых мы проникнуть не могли», и т. д.

Факиры, хотя они никогда не могут подняться выше первой степени посвящения, являются, тем не менее, един­ственными посредниками между живым миром и «молчаливыми братьями» или теми посвященными, которые ни­когда не преступают порога своих священных обиталищ. Фукара-йоги принадлежат храмам, и кто знает, не имеют ли эти иноки святилищ значительно больше отношения к психологическим феноменам, которые сопровождают фа­киров и которые так красочно описаны Жаколио, чем сами питри? Кто может сказать, не есть ли флюидический при­зрак древнего брахмана, которого видел Жаколио, – Scinlecca, духовный двойник одного из этих таинственных санньяси?

Хотя это повествование было переведено и проком­ментировано профессором Перти из Женевы, все же мы отважимся изложить его собственными словами Жаколио:

«Спустя мгновение после того как исчезли руки, и факир серьезнее чем когда-либо продолжал свои вызывания (мантры), облако, похожее на первое, но более опаловое и более светонепроницаемое начало фор­мироваться в воздухе около небольшой жаровни, в которую, по просьбе индуса, я все время подбрасывал горящие угли. Мало-помалу облако приняло совсем человеческую форму, и я различил в этом призраке – ибо иначе я его не могу назвать – старого брахмана – жертвоприносителя, падающего на колени около этой жаровни.

На лбу у него были знаки, посвященные Вишну, а «округ тела – тройной шнур, знак посвященных жреческой касты. Он соединил руки над своей головой, как при жертвованиях, и губы его шевели­лись как бы произнося молитву. В какой-то миг он взял щепоточку пахучего порошка и бросил ее на уголья; должно быть, это был какой-то сильный состав, ибо мгновенно поднялся густой дым и заполнил обе комнаты.

Когда дым рассеялся, я увидел призрака стоящим в двух шагах от меня – он протягивал мне свою бесплотную руку; я взял ее в свою руку, приветствуя, и был удивлен, найдя ее хотя и костлявой и жесткой, но теплой и живой.

«Действительно ли ты являешься древним обитателем земли?» – сказал я в этот момент громким голосом.

Я еще не закончил вопроса, как слово «да» вспыхнуло огненными буквами и исчезло на груди старого брахмана, оставив впечатление, точно его написали фосфорной палочкой в темноте.

«Не оставите ли вы мне что-нибудь на намять в знак вашего посе­щения?» – продолжал я.

Дух разорвал свой тройной шнур. скрученный из трех прядей хлопка, которым были опоясаны его бедра, дал его мне и исчез у моих ног» [380].

«О, Брахма! что это за тайна, которая совершается каждую ночь?.. Когда лежишь с закрытыми глазами на подстилке, то тело не видишь, и душа улетает, чтобы вступить в беседу с питри... Охрани ее, о, Брахма, когда, покинув покоящееся тело, она уходит, чтобы носиться над водами, бродить по огромным просторам неба и проникать в темные и таинствен­ные уголки долин и великих лесов Химавата!» [«Агручада Парикшай»}.

Факиры, когда они принадлежат к какому-либо от­дельному храму никогда не действуют иначе, как только по приказу. Ни один из них, если только он не достиг степени чрезвычайной святости, не освобождается от влияния и руководства своего гуру, учителя, который первый посвя­тил его и научил тайнам оккультных наук. Подобно «субъекту» европейского месмеризатора, обычный средний фа­кир никогда не может целиком избавиться от психологиче­ского влияния, оказываемого на него его гуру. Проведя два или три часа в тишине и уединении внутреннего храма в молитве и медитации, факир, когда снова появляется отту­да, месмерически подготовлен и окрепший: он творит го­раздо более разнообразные и мощные чудеса, чем до того, как туда вошел. «Учитель» возложил на него руки, и факир чувствует себя сильным.

Можно доказать на основании многих брахманистских и буддийских священных книг, что всегда существовала большая разница между адептами высшего порядка и чисто психологическими субъектами – подобно многим из этих факиров, которые являются медиумами в определенном значении этого слова. Правда, факир всегда говорит о питри, и это естественно, ибо они являются покровительст­вующими ему божествами. Но являются ли питри развоплощенными человеческими существами нашей расы? Это вопрос, и мы его сейчас же будем обсуждать.

Мы говорим, что факир может рассматриваться в ка­кой-то степени, как медиум, ибо он – что не всем извест­но – находится под непосредственным месмерическим влиянием живого адепта, своего санньяси или гуру. Когда последний умирает, то сила первого, если он не получил последней передачи духовных сил, угасает и часто даже исчезает. Если бы это было иначе, зачем же тогда факирам не дают права на посвящение второй и третьей степени? Жизни многих из них являют пример такой степени само­пожертвования и святости, которые незнакомы и совер­шенно непостижимы европейцам, содрогающимся при од­ной мысли о таких самоистязаниях. Но как бы они ни были защищены от власти грубых, привязанных к земле духов, как широка бы ни была бездна между совращающими влияниями и их полными самообладания душами; и как бы хорошо ни защищал их семиузловый магический бамбуко­вый посох, который он получает от гуру, – все же факир живет во внешнем мире греха и материи, и возможно, что его душа будет запятнана магнетическими эманациями мирских предметов личностей и тем откроет доступ чужим духам и богам. Допустить человека в таком положении, человека, за самообладание которого при любых и всяких обстоятельствах нет полной уверенности, к познанию страшных тайн и бесценных секретов посвящения было бы неразумным. Это поставило бы под угрозу не только то, что должно любою ценою охраняться от профанации, но и было бы согласием допустить за занавес существо, чья медиумистическая безответственность могла бы в любой мо­мент причинить ему смерть через невольное неблагоразу­мие. Тот же самый закон, который существовал в элевсинских мистериях до нашей эры, имеет силу ныне в Индии.

Адепт должен уметь управлять не только самим собою, но и управлять низшими ступенями духовных существ, ду­хами природы и привязанными к земле душами, короче го­воря, теми самими, от которых факир способен пострадать.

Если возражатель скажет, что адепты-брахманы и сами факиры признаются, что сами по себе они бессильны и могут действовать только с помощью развоплощенных человеческих духов, то это равносильно утверждению, что эти индусы незнакомы с законами своих священных книг и даже со значением слова питри. «Законы Ману», «Атхарваведа» и другие книги доказывают то, что мы теперь говорим.

«Все. что существует», – говорит «Атхарваведа», – «находится во власти богов. Боги находятся под властью магических заклинаний. Магические заклинания находятся во власти брахманов. Следовательно, боги находятся во власти брахманов».

Это логично, хотя кажется парадоксальным, и это факт. И этот факт объяснит тем, у кого до сих пор не было ключа к разгадке того (среди них должен числиться и Жаколио, что видно при чтении его трудов), почему факиры должны быть ограждены первой, самой низкой степенью того курса посвящений, чьи высочайшие адепты или иерофанты являются санньясинами или членами древнего Вер­ховного Совета Семидесяти.

Кроме того, в Книге I индусской «Книги Бытия», или «Книге творения Ману», питри названы лунными предками человеческого племени. Они принадлежат к расе существ, отличающихся от нас и, по существу, не могут быть названы «человеческими духами» в том смысле, в каком спиритуали­сты пользуются этим термином. Вот что о них сказано:

«Затем они (боги) сотворили якшей, ракшасов, пишач, гандхарвов, апсар, асуров, нагов, сарп, супарн и питри – лунных предков человеческой расы» (См. «Законы Ману», кн. I, шлока 37, где питри названы «прародителями человечества»).

Питри являются отдельным племенем духов, принад­лежащих к мифологической иерархии или скорее к кабба­листической номенклатуре и должны быть зачислены в добрые гении, в демоны греков или в низшие боги незри­мого мира; и когда факир приписывает свои феномены питри, он подразумевает только то, что древние философы и теурги подразумевали, когда они утверждали, что все «чуде­са» производились через посредничество богов, или добрых и злых демонов, которые управляют силами природы, элементалов, которые подчиняются тому, «кто знает». Приви­дение и человеческого призрака факир назвал бы палит или чутна, а женского человеческого духа – пичхалпай, но не питри. Правда, питара означает отцы, предки; а питра-и – родственник. Но эти слова применяются совсем в другом смысле, чем питри, призываемые в мантрах.

Утверждать перед благочестивым брахманом или факиром, что любой человек может беседовать с духами умерших людей, значило бы потрясти тем, что показалось бы ему кощунством. Разве заключительный стих «Бхагаваты» не говорит, что это великое счастье отведено на долю только святых санньяси, гуру и йогов?

«Задолго до того, как они окончательно избавляются от своих смертных оболочек, души тех, кто творили только добро, например, санньяси и ванапраст, приобретают способность беседовать с душами. которые раньше их ушли в сваргу».

В этом случае питри, вместо гениев, являются духами или, скорее, душами умерших. Но они будут свободно со­общаться лишь с теми, чья атмосфера такая же чистая, как их собственная, и на чьи молитвенные каласа (вызывания) они могут ответить без риска осквернить свою небесную чистоту. Когда душа вызывателя достигла Сайадьям или полной тождественности сущности со Вселенской Душой, когда материя окончательно побеждена, тогда адепт может свободно каждый день и каждый час вступать в сношения с теми, которые, хотя и освобождены от бремени своих те­лесных форм, все же сами продвигаются через бесконеч­ный ряд преображений, входящих в постепенное приближение к Параматме или великой Вселенской Душе.

Не забывая о том, что христианские отцы для себя и своих святых всегда претендовали на название «друзей Бога», и зная, что этот термин они взяли, вместе со многи­ми другими, из специальной терминологии языческих хра­мов, – вполне естественно ожидать, что они будут злобст­вовать каждый раз, когда намекается на эти ритуалы. Так как отцы, как правило, были невежественны и имели жизнеописателей таких же невежественных, как они сами, то мы и не могли ожидать, что найдем в описаниях их бла­женных видений ту же изобразительную красоту, какую мы находим у языческих классиков. Независимо от того, следует ли отказать в доверии или же принимать, как факты, видения и объективные феномены как отцов-отшельников так и иерофантов святилищ, – великолепная образность, примененная Проклом и Апулеем в описании малой части конечного посвящения, которую они осмели­лись раскрыть, совершенно затмевает плагиаторские пове­ствования христианских аскетов, хотя они были предназначены быть верными копиями. Повествование об иску­шении Св. Антония в пустыне женским демоном является пародией на предварительные испытания неофита в тече­ние Микра или меньших мистерий в Агре – это те ритуа­лы, при мысли о которых Климент так возмущался, и в которых была представлена лишившаяся дочери Деметра в поисках ее, и ее добродушная хозяйка Баубо.

Не вдаваясь опять в доказательства, что в христиан­ских, а в особенности в Ирландских римско-католических церквях те же самые явно непристойные обряды, как вы­шеуказанный, просуществовали до конца прошлого столе­тия, – мы обратимся к незнающим устали трудам того честного и храброго защитника древней веры, Томаса Тэйлора. Как бы много ни находила догматическая греческая ученость чего возразить против его «ошибочных толкова­ний», – память о нем должна быть дорога каждому истин­ному почитателю Платона, который больше стремится к постижению внутренней мысли великого философа, чем обращает внимание на чисто внешний механизм его писаний. Более классический переводчик мог бы передать нам в более правильной фразеологии слова Платона, но Тэйлор показывает нам смысл Платона, и это больше того, что можно сказать о Зеллере, Джовете и их предшественниках. И еще, как пишет профессор А. Уайлдер:

«Труды Тэйлора получили одобрение со стороны людей, способ­ных к углубленному в трудпонопимаемые темы мышлению; и надо признать, что он был наделен высшим даром – даром интуитивного восприятия внутреннего смысла рассматриваемых им предметов. Другие могли больше знать греческий язык, но он больше знал Платона».

Тэйлор посвятил всю свою полезную жизнь поискам таких старинных рукописей, которые дали бы ему возмож­ность выработать свои собственные взгляды, касающиеся нескольких неясных ритуалов в мистериях, подтвержден­ных со стороны писателей, которые сами прошли посвяще­ния. С полным доверием к утверждениям различных классических писателей мы говорим, что как бы смешным, и может быть, распущенным ни казался в некоторых случаях древний культ современным критикам, – он не должен казаться таким христианам. В течение средних веков и да­же позднее они ввели у себя почти то же самое без понимания тайного смысла этих ритуалов и вполне удовлетворились неясными и скорее фантастическими истолкова­ниями своего духовенства, которое приняло внешнюю форму и исказило внутреннее значение. Мы готовы вполне справедливо допустить, что прошли века с тех пор, как большинство христианского духовенства, которому не раз­решается ни любопытствовать по поводу Божьих тайн, ни искать объяснений тому, что церковь однажды приняла и установила – имело самое смутное представление о сво­ем символизме, как в его экзотерическом, так и эзотериче­ском значении. Но не так обстоит дело с главою церкви и ее высшими сановниками. И если мы полностью согласны с Инманом, что «трудно поверить, что духовенство, кото­рое санкционировало опубликование таких печатных изда­ний могло быть таким же невежественным, как современ­ные выполнители ритуалов», то мы совсем не собираемся поверить вместе с этим автором, «что последние, если бы они знали действительное значение символов всеобще применяемых римской церковью, они бы не приняли их».

Устранение того, что прямо взято из древнеязыческого поклонения полу и природе, было бы равносильно разру­шению всего римско-католического поклонения изображениям – элемента Мадонны – и реформации веры до Про­тестантизма. Навязывание недавнего догмата о Беспороч­ном Зачатии было продиктовано этой самой секретной причиной. Наука символогии делала слишком быстрые успехи. Слепая вера в папскую непогрешимость и в беспо­рочную натуру Св. Девы и ее женской линии происхожде­ния на несколько поколений одна только могла спасти цер­ковь от нескромных открытий науки. Это был ловкий ход со стороны наместника Бога. Какое имеет значение, если «возлагая на нее такую честь», как дон Паскале де Францискис наивно это выражает, он сделал из Девы Марии боги­ню, олимпийское божество, которое, в силу самой своей натуры, поставленное вне возможности совершить грех, не может претендовать ни на добродетель, ни на личную заслу­гу за свою чистоту, то есть не может претендовать как раз на то, за что именно она, как нас учили в дни нашей молодости, была избрана среди всех других женщин. Если его святей­шество лишило ее этого, то, с другой стороны, он думает, что наделил ее, по меньшей мере, одним физическим атри­бутом, которого не имеет ни одна другая девственница-богиня. По даже этот новый догмат, который, вместе с но­вой претензией на непогрешимость, якобы революциони­зировал христианский мир, – не появился первоначально в Римской церкви. Это ничто иное как возвращение к едва припоминаемой ереси первых веков христианства, ереси коллиридийцев, так названных из-за жертвенных хлебцев Деве Марии, которую они считали родившейся от девственницы. Новая фраза, «О, Дева, зачатая беспорочно», является просто запоздалым принятием того, что сперва считалось «кощунственной ересью» правоверными отцами церкви.

Думать хотя бы одно мгновение, что какой-либо из этих пап, кардиналов и других высоких сановников «не был осведомлен» с начала до конца о внешнем значении своих символов значило бы не воздать должного их боль­шой учености и их духу Макиавелизма. Это значило бы за­быть, что эмиссары Рима никогда не остановятся перед ка­ким угодно затруднением, которое можно обойти примене­нием иезуитской хитрости. Политика услужливого приспособления никогда не была проведена в такой степе­ни, как это сделали миссионеры в Цейлоне, которые, по словам аббата Дюбуа – несомненно, ученого и компетент­ного авторитета, – «возили изображения Девы и Спасите­ля на триумфальных колесницах, подделанных под оргии Джагарнатха, и ввели в церковный церемониал танцовщиц от брахманистских ритуалов». Давайте, по крайней мере, поблагодарим политиканов в черных ризах за их последо­вательность в применении колесницы Джагарнатха, на которой «нечестивые язычники» возят лингам Шивы. Ис­пользование этой колесницы, чтобы, в свою очередь, во­зить в ней римскую представительницу женского начала в природе, показывает понимание и основательное знание старейших мифологических концепций. Они слили два божества и таким образом в христианской религиозной процессии представили «языческого» Брахму или Нара (отца), Нари (мать) и Вираджа (сына).

Ману говорит:

«Верховный Владыка, который существует через себя, делит свое тело на две половины, мужскую и женскую, и из союза этих двух начал рождается Вирадж, Сын».

Среди христианских Отцов не было таких, которые могли бы не знать этих символов в их физическом значе­нии, так как в этом последнем значении они были предос­тавлены невежественной черни. Кроме того, у всех них было достаточно причин, чтобы подозревать оккультный символизм, содержащийся в этих изображениях; хотя, так как ни один из них – за исключением Павла, вероятно, – не был посвящен, они не могли что‑либо знать о сущности заключительных ритуалов. Любой человек, открывший другим эти тайны, предавался смерти, не взирая ни на пол, ни на национальность, ни на верование. И христианский отец не был бы более защищенным против несчастного случая, нежели языческий Миста или Μύστης.

Если в течение Аппорреты или предварительных ис­пытаний имелись некоторые сцены, которые могли бы шо­кировать скромность христианского обращенца – хотя мы сомневаемся в искренности таких заявлений – то их мис­тический символизм был достаточен, чтобы снять с этих представлений всякое обвинение в безнравственности. Даже эпизод с матроной Баубо – чей довольно чудаковатый способ утешения был обессмертен в меньших мистериях – объясняется беспристрастными мистагогами вполне есте­ственно. Церера-Деметра и ее земные скитания в поисках своей дочери являются эвгемеризованными описаниями одной из наиболее метафизико-психологических проблем, какими когда-либо занимался человеческий ум. Это маска для трансцендентального повествования посвященных провидцев; небесное видение свободной души посвящен­ного о последнем часе, описывающее процесс, посредством которого душа, которая еще не была воплощена, впервые спускается в материю;

«Благословен тот, кто видел общую суету подземелья; он знает как конец жизни, так и ее божественное происхождение от Юпитера», – говорит Пиндар. Тэйлор доказывает, основываясь на утверждениях не только одного посвященного, что: «драматические представления мень­ших мистерий были предназначены их основателями для того, чтобы указать оккультно на состояние неочищенной души, снабженной зем­ным телом, окутанной в материальную и физическую природу... и что эта душа, действительно, пока не очищена философией, испытывает смерть через свой союз с телом».

Тело есть гробница, темница души, и многие христи­анские Отцы считали вместе с Платоном, что душа несет наказание через свой союз с телом. Таково основное уче­ние буддлстов и также многих брахманов. Когда Плотин говорит, что

«когда душа спускается в зарождение (из своего полубожественно­го состояния), она принимает участие во зле, и се относит далеко в со­стояние, противоположное ее первичной чистоте и целостности; оконча­тельно погрузиться в это равносильно падению в темную трясину»,

– он только повторяет учения Гаутамы Будды. Если мы вообще верим древним посвященным, то мы должны при­нять их толкование своих символов. И если, кроме того, мы найдем, что они совершенно совпадают с учениями вели­чайших философов, и те, которые мы знаем, имеют то же самое значение в современных мистериях Востока, то мы должны верить, что они правильны.

Если Деметра рассматривалась, как интеллектуальная душа или, скорее, как астральная душа, наполовину эма­нация от духа и наполовину окрашенная материей вследст­вие ряда последовательных духовных эволюции, то мы легко можем понять, что подразумевалось под личиной матроны Баубо, Очаровательницы, которая до того, как ей удается примирить душу – Деметру с ее новым положени­ем, считает себя обязанной принять сексуальные формы младенца. Баубо есть материя, физическое тело; и интеллектуальную и все еще чистую астральную душу можно заманить в ее новую земную темницу только путем показа невинного младенчества. До тех пор, обреченная на свою участь, Деметра или Magna-Mater, Душа, скитается, колеб­лется и страдает; но однажды отведав магического напитка, приготовленного Баубо, она забывает свои печали; на не­которое время она расстается с тем сознанием высшего интеллекта, которым она владела до того, как вошла в тело младенца. Начиная с этого времени она должна стремиться вновь соединиться с ним; и когда для ребенка настанет возраст разума, то борьба – забытая в течение нескольких лет младенчества – начинается опять. Астральная душа помещена между материей (телом) и высшим разумом (ее бессмертным духом или ноусом). Который из этих двух победит? Результат этой жизненной битвы решается в этой триаде. Это вопрос нескольких лет физических наслажде­ний на земле и – если они породили злоупотребления – разложения земного тела, после чего следует смерть аст­рального тела, которое таким образом лишается возможно­сти соединиться с высшим духом триады, который один только дарует нам индивидуальное бессмертие; или, с дру­гой стороны, человек может стать бессмертным миста, по­священным до смерти тела, в божественные истины потус­торонней жизни. Полубоги внизу, и БОГИ вверху.

Такова была главная цель мистерий, которые изобра­жаются теологией, как дьявольские, и высмеиваются .со­временными символогами. Не верить, что в человеке суще­ствуют некие сокровенные силы, которые путем изучения психологии он может развить в себе до высшей степени, стать иерофантом, и затем передавать другим при тех же условиях дисциплины земной жизни, – значит бросить обвинения в обмане и сумасшествии на ряд самых лучших, самых чистых и наиболее ученых людей древности и сред­них веков. Что было иерофанту позволено увидеть в по­следний час, на это они едва лишь намекают. И все же Пи­фагор, Платон, Плотин, Ямвлих, Прокл и многие другие знали и подтверждали их реальность.

Во «внутреннем храме» или через изучение теургии, осуществляемое частным образом, или единым напряжени­ем целой жизни духовного труда, они все получили практические доказательства таких божественных возможно­стей для человека, ведущего свою битву с жизнью на зем­ле, чтобы завоевать жизнь в вечности. Что представляла собою последняя эпоптейя, – на это Платон намекает в «Федре» (64):

«...будучи посвященными в эти мистерии, которые с полным пра­вом можно назвать самыми благословенными изо всех мистерий... мы были освобождены от приставания зол, которые в противном случае подстерегают нас в каком-то будущем периоде времени. Также вследст­вие этого божественного посвящения мы стали зрителями цельных, простых, стойких и благословенных видений, пребывающих в чистом свете».

Это высказывание показывает, что они видели видения, богов, духов. Как правильно заметил Тэйлор, со всех таких отрывков из трудов посвященных можно прийти к выводу, «что наиболее возвышенная часть эпоптейи... заключалась в лицезрении самих богов, облеченных в сияющий свет», или высших планетарных духов. Высказывание Прокла по этому поводу недвусмысленно:

«Во всех посвящениях и мистериях боги проявляют многие свои формы и появляются в различных видах; а иногда, действительно, от них видим бесформенный свет: иногда этот свет соответствует человеческой форме, а иногда он проявляется в другом виде».

Чтобы ни было на земле, все есть подобие и ТЕНЬ че­го-то, пребывающего в сфере, пока это сияющее явление (прототип души-духа) остается в неизменном состоянии, то же самое происходит с его тенью. Но когда этот сияющий отдаляется далеко от своей тени, жизнь удаляется от по­следней на некоторое расстояние. И все же тот же самый свет представляет собою тень чего-то еще более сияющего, чем он сам». Так говорит «Десатир», персидская «Книга Шет» [Стихи, 33-41 ], тем показывая тождественность сво­их эзотерических доктрин с доктринами греческих фило­софов.

Второе сообщение Платона подтверждает нашу веру в то, что мистерии древних были тождественны с посвяще­ниями в том виде, как они теперь практикуются среди буддистов и индусских адептов. Высшие видения, наиболее правдивые, осуществляются не через прирожденных экстатиков или «медиумов», как это иногда ошибочно утверждают, но путем регулярной дисциплины постепенных посвящений и развития психических сил. Мисты приводи­лись в тесное единение с теми, кого Прокл называет «мис­тическими сущностями», «сияющими богами», потому что, как говорит Платон, «мы сами были чистыми и беспороч­ными, будучи освобождены от этого облекающего нас одеяния, которое мы называем телом и к которому мы те­перь прикреплены, как устрица к ее раковине» [31, с. 64].

Таким образом, доктрина о планетарных и земных питри целиком раскрывалась в древней Индии, так же как и теперь, только в самый последний момент посвящения, и адептам высших степеней. Много факиров, которые, хотя и чисты, честны и преданы, все же никогда иначе не видели астрального образа чисто человеческого питара (предка, или отца), как только в торжественный момент своего пер­вого и последнего посвящения. В присутствии своего на­ставника, гуру, и как раз перед тем, как ватоу-факир будет отправлен в мир живых людей вместе со своим семиузло­вым бамбуковым жезлом для всякого рода защиты, – его внезапно ставят лицом к лицу с неизвестным ПРИСУТСТВИЕМ. Он видит его и падает, распростершись у ног быстроисчезающей формы, но ему не доверяют великого секрета, как ее вызвать, ибо это составляет высшую тайну священно­го слога. АУМ содержит вызывание ведической триады, Тримурти – Брахма, Вишну, Шива, – говорят востокове­ды; он содержит вызывание чего-то более реального и объективного, чем эта триединая абстракция, – говорим мы, почтительно возражая выдающимся ученым. Это трои­ца самого человека, на его пути к бессмертию через торжественное слияние своего внутреннего триединого Я – наружное грубоматериальное тело, шелуха, даже совсем не принимается во внимание в этой человеческой троице. Именно, когда эта троица, в предвидении конечного ли­кующего воссоединения за вратами телесной смерти, ста­новится на несколько секунд ЕДИНИЦЕЙ, тогда кандидату в момент посвящения позволяется взглянуть на свое буду­щее я. Так мы читаем в персидском «Десатире» о «Сияю­щем», у греческих философов-посвященных об Аугоэйде – самосветящемся, «благословенном видении, пребывающем в чистом свете»; у Порфирия – что Плотин в течение своей жизни шесть раз соединялся со своим «богом», и так далее.

«В древней Индии тайна триады, известная только посвященным. под страхом смерти не могла быть открыта непосвященным», – говорит Врихаспати.

Также не могла она быть открыта в древних греческих и самофракийских мистериях. Также не может она быть открыта и теперь. Она в руках адептов и должна оста­ваться тайной для мира до тех пор, пока материалистиче­ский ученый будет считать ее недоказанным заблуждени­ем, нездоровой галлюцинацией, а догматические богосло­вы – сатанинской ловушкой.

Субъективное общение с человеческими, богоподоб­ными духами тех, кто прежде нас ушли в молчаливую страну блаженства, в Индии делится на три категории. Под духовным руководством гуру или санньяси ватоу (ученик или неофит) начинает чувствовать их. Если бы он не на­ходился под непосредственным руководством адепта, он попал бы во власть невидимых существ и целиком зависел бы от их милости, так как среди этих субъективных влия­ний он не в состоянии отличить хорошего от плохого. Счастлив тот сенситив, который уверен в чистоте своей духов­ной атмосферы!

К этой субъективной сознательности, которая пред­ставляет первую степень, после некоторого времени добавляется яснослышание. Это вторая степень или стадия раз­вития. Сенситив, когда он не выработался естественно по­средством психологической тренировки – теперь слышит внятно, но все еще не в состоянии распознавать; он не в состоянии проверить свои впечатления, и такого беззащит­ного хитрые силы воздуха очень часто вводят в заблужде­ние сходством голосов и речи. Но влияние гуру приходит на помощь; это самый крепкий щит против вторжений бхутна в атмосферу ватоу, посвятившего себя чистым, человеческим и небесным питри.

Третьей степенью является та, на которой факир или какой-нибудь другой кандидат и чувствует и слышит и видит, и когда он может по собственному желанию воспроизводить отражения питри в зеркале астрального све­та. Все зависит от его психологических и месмерических сил, которые всегда пропорциональны интенсивности его воли. Но факир никогда не будет управлять Акашей, ду­ховным жизнепринципом, всемогущим посредником каж­дого феномена, в такой же степени, как адепт третьего и высшего посвящения. А феномены, производимые волею последнего, обычно не совершаются на базарах для удов­летворения исследователей с раскрытыми ртами.

Единство Бога, бессмертие духа, вера в спасение только через наши труды, заслуга и наказание, – таковы основные пункты веры религии мудрости, и основы ведантизма, буд­дизма, парсизма; и мы находим, что таковыми были даже основы древнего Озиризма, когда мы, предоставив популяр­ного солнечного бога материализму черни, сосредоточиваем наше внимание на Книгах Гермеса Трижды Великого.

«МЫСЛЬ сокрыта, мир пока еще в молчании и тьме... Тогда Гос­подь, который существует через Самого Себя и который не должен быть раскрыт внешним чувствам человека; рассеял тьму и проявил воспринимаемый мир».

«Он. кто может быть ощутим только духом, который неуловим ор­ганами чувств, кто не имеет зримых частей, вечен, душа всех существ, которого никто не может постичь, – проявил Свое собственное велико­лепие» [«Законы Maнy», кн. I, шл. 6-7].

Таково идеальное представление о Высочайшем в уме каждого индусского философа.

«Изо всех обязанностей самая главная – приобрести познание вер­ховной души (духа); это первая изо всех наук, ибо только она одни дает человеку бессмертие» [«Законы Maнy», кн. XII, шл. 85].

А наши ученые говорят о нирване Будды и мокше Брах­мы как о полном уничтожении! Именно так нижеследующий стих истолковывается некоторыми материалистами:

«Человек, который осознает Верховную Душу в своей собственной душе. так же как и в душах всех тварей, и который равно справедлив ко всем (будь то люди или животные), получает самую счастливую изо всех судеб, а именно – быть окончательно абсорбированным в лоно Брахмы» [«Законы Maнy», кн. XII. шл. 125].

Доктрины о мокше и нирване, в таком виде, как их по­нимает школа Макса Мюллера, никогда не могут быть со­поставлены с многочисленными текстами, которые можно найти, если потребуется, в качестве окончательного опро­вержения. Во многих пагодах существуют скульптуры, которые явно противоречат такому обвинению. Попросите брахмана объяснить мокшу, обратитесь к образованному буддисту и попросите его, чтобы он определил вам значе­ние нирваны. Оба ответят вам, что в каждой из этих рели­гий нирвана представляет догмат бессмертия духа. Что достигнуть нирваны означает абсорбцию в великую миро­вую душу, причем последняя представляет собою состоя­ние, а не индивидуальное существо или антропоморфиче­ского бога, как некоторые понимают это великое сущест­вование. Что дух, достигший этого состояния, становится частью цельного всего, но несмотря на это, никогда не теряет своей индивидуальности. С этого времени дух жи­вет духовно, не боясь дальнейших изменений формы, ибо форма принадлежит материи, а состояние нирваны подра­зумевает полное очищение или окончательное избавление даже от самой возвышенной частицы материи.

Это слово, абсорбирован, после того как доказано, что индусы и буддисты верят в бессмертие духа, обязательно должно иметь значение тесного соединения, а не уничтожения. Пусть христиане называют их идолопоклонниками, если они еще осмеливаются это делать перед лицом науки и последних переводов священных санскритских книг; они не имеют никакого права представлять умозрительную философию древних мудрецов, как несостоятельность, и самих философов, как лишенных логики глупцов. С гораз­до большим основанием мы можем обвинить древних евре­ев в крайнем нигилизме. В книгах Моисея – а также про­роков – нет ни одного слова, если взять его в буквальном значении, которое говорило бы о бессмертии духа. Все же любой набожный еврей также надеется, что он будет «во­бран в лоно А-Брахама».

Иерофантов и некоторых брахманов обвиняют в том, что они дают своим эпоптам крепкие напитки и наркотики, чтобы вызвать видения, которые принимаются последними за реальность. Они, действительно, употребляли и упот­ребляют священные напитки, которые, подобно напитку Сома, обладают способностью освобождать астральную форму от пут материи; но в тех видениях столько же мало можно приписать галлюцинациям, сколько в том, что видит ученый с помощью микроскопа в микромире. Человек не может ни ощутить, ни прикасаться, ни беседовать с чистым духом с помощью какого-либо из телесных чувств. Только дух один может разговаривать с духом и видеть духа; и даже наша астральная душа, Doppelganger, слишком груба, еще слишком запятнана земной материей, чтобы всецело доверять ее восприятиям и нашептываниям.

Насколько опасным часто может стать необученный ме­диумизм, и как хорошо это понимали древние мудрецы, которые принимали против него меры, – прекрасный пример дает нам случай с Сократом. Старый греческий фило­соф был «медиум», вследствие чего никогда не был посвя­щен в мистериях, ибо таков был суровый закон. Но у него был свой «знакомый дух», его daimonion, как его тогда называли; и этот невидимый советник стал причиною его смерти. Общепринято думать, что если он не был посвящен в мистерии, то это потому, что сам не стремился к этому. Но «Сокровенные Летописи» указывают нам, что это было потому, что его не могли допустить к священным ритуа­лам, и именно, как и мы утверждаем, по причине его ме­диумизма. Существовал закон, недопускающий к мистери­ям не только тех, кто были осуждены за умышленное колдовство, но даже тех, про кого было известно, что у них есть «знакомый дух». Закон был справедлив и логичен, так как настоящий медиум более или менее безответственен; и этим в некоторой степени объясняются эксцентричности Сократа. Медиум должен быть пассивен, и если он крепко верит своему «духу-руководителю», – он позволит управ­лять собой последнему, но не правилам святилища. Медиум древности, подобно современному «медиуму», мог быть погружен в транс по воле и желанию той «силы», которая управляли им; поэтому ему нельзя было доверить страшные тайны окончательного посвящения, «которые нельзя было раскрывать под угрозой смертной казни». Старый мудрец в беззащитные моменты «духовного вдохновения» раскрыл то, чему он сам никогда не учился, и поэтому был казнен как атеист.

Имея такой пример, как Сократа, как быть в отноше­нии видений и духовных чудес эпоптов Внутреннего Хра­ма – может ли кто-нибудь утверждать, что эти провидцы, теурги и тауматурги все были «духовными медиумами»? Ни Пифагор, ни Платон и никто из позднейших более зна­чительных неоплатоников; ни Ямвлих, ни Лонгин, ни Прокл, ни Аполлоний Тианский не были медиумами; ибо в противном случае их совсем не допустили бы к мистериям. Как доказывает Тэйлор: «Это утверждение о божественных видениях в мистериях ясно подтверждено Плотином. И короче говоря, что магические вызывания составляли часть священнического служения в них и что в это всеобще ве­рила вся древность задолго до времен позднейших плато­ников», это доказывает, что кроме естественного «медиу­мизма», с начала времен существовала таинственная наука, обсуждаемая многими, но известная немногим.

Полезное применение ее есть стремление к нашему единственно истинному и родному дому – к послежизни, и желание более тесного сближения с нашим духом-породителем; злоупотребление ею есть колдовство, черная магия. Между этими двумя находится природный «медиу­мизм», это душа, облаченная в несовершенную материю, готовый посредник как для одного, так и для другого и полностью зависящий от своего жизненного окружения, наследственности – физической так же, как и ментальной – и также от природы тех «духов», которых он при­влекает в свое окружение. Благословение или проклятие, как решит судьба, если этот медиум не очистится от земно­го шлака.

Причина, по которой во всех веках так мало было из­вестно о тайнах посвящения – двойная. Первая уже неод­нократно была объяснена несколькими авторами и заклю­чалась в ужасном наказании, навлекаемом каждым прого­ворившимся. Вторая заключалась в сверхчеловеческих трудностях и даже опасностях, с которыми отважный кан­дидат в старнну должен был встретиться и или их победить или умереть, если, что еще хуже, он не сходил с ума. Для человека, чей ум был полностью одухотворен и поэтому подготовлен для любого страшного зрелища, – никакой реальной опасности не было. Тому, кто полностью осознал силу своего бессмертного духа и ни на мгновение не со­мневался в его всемогущей защите, бояться было нечего. Но горе тому кандидату, в котором малейший физический страх – больное дитя материи – затмевал зрение и лишал веры в свою собственную неуязвимость. Тот, кто не был вполне уверен в своей моральной пригодности принять бремя этих потрясающих тайн, – был обречен.

В «Талмуде» дано повествование о четырех танаимах, которым позволили, в аллегорических выражениях, войти в сад наслаждений, т. е. быть посвященными в оккультную и окончательную науку.

«Согласно учению наших святых учителей, имена тех четырех, ко­торые вошли в сад наслаждений суть: Бен Асаи, Бен Зома, Ахер и рав­вин Акиба...

Бен Асаи посмотрел и – ослеп.

Бен Зома посмотрел и – сошел с ума.

Ахер ограбил наслаждения (все спутал и потерпел неудачу). Но Акиба, который вошел с миром, также с миром и вышел, ибо святой, будь благословенно его имя. сказал: «Этот старик достоин того, чтобы служить нам со славою»».

«Ученые комментаторы «Талмуда», раввины синагоги, объясняют. что сад наслаждений, куда эти четыре персонажа вошли, есть не что иное как та таинственная наука, наиболее страшная для слабых умов, которых она прямо приводит к сумасшествию», – говорит А.Франк в своей «Каббале».

Не тот должен бояться, кто сердцем чист и учится лишь с целью самоусовершенствования и более легкого приобретения обещанного бессмертия; но скорее тот, кто делает из этой науки наук грешный предлог для мирских целей. Последний никогда не выдержит каббалистических вызываний высшего посвящения.

Безнравственные представления тысячи и одной секты раннего христианства могут также быть раскритикованы пристрастными комментаторами, как и древние элевсинские и другие ритуалы. Но почему они должны навлекать на себя упреки богословов, когда их собственные «мисте­рии» «божественного воплощения у Иосифа и Марии и ангела» в одной священной трилогии инсценировались не только в одной стране и были весьма знамениты в одно время в Испании и Южной Франции? Впоследствии, по­добно многим когда-то тайным обрядам они целиком пе­решли в руки населения. Еще лишь несколько лет тому назад в течение каждой Рождественской недели в Польше и Южной России устраивались представления «вертепов», в которых показывались вышеназванные персонажи, причем младенца Иисуса показывали в яслях. Это называлось «колядовки»; правильное этимологическое происхождение этого слова мы не в состоянии дать, если только оно не произошло от глагола «колядовать», это слово мы охотно предоставляем филологам. В детстве мы видели эти пред­ставления. Нам запомнились три царя-волхва, представ­ленные тремя куклами в напудренных париках и цветных трико; и из-за воспоминания глубокого чувства почтитель­ности и уважения на набожных лицах присутствующей публики нам еще легче оценить честное и справедливое замечание, сделанное издателем во введении к «Элевсинским мистериям»; он говорит:

«Невежество – вот что приводит к профанации. Люди высмеивают то, чего они по‑настоящему не поняли... Подводное течение этого мира направлено к единой цели; и внутри человеческого легковерия – назо­вите это человеческой слабостью, если вам это угодно – существует сила, почти бесконечная, святая вера, способная вместить величайшие истины всего существования».

Если бы то абстрактное чувство, называемое христи­анским милосердием, преобладало бы в церкви, мы с удо­вольствием оставили бы все это невысказанным. Мы не ссоримся с христианами, чья вера искренна и поступки которых совпадают с их верованием. Но с высокомерным, догматическим и бесчестным духовенством нам нечего другого делать, как позаботиться, чтобы древняя философия, на которую так нападает современное богословие в форме ее тщедушного отростка – спиритуализма, была защищена и оправдана настолько, сколько это в наших силах – чтобы ее величие и красота могли быть полно­стью показаны. Мы боремся не только за одну эзотериче­скую философию или за какую-либо современную систему нравственной философии, но и за неотъемлемое право иметь собственное суждение, и особенно за благородную идею будущей жизни, деятельности и ответственности.

Мы горячо приветствуем таких комментаторов как Годфри Хиггинс, Инман, Пэйн Найт, Кинг, Данлэп и д-р Ньютон, как бы они ни расходились с нашими собствен­ными мистическими взглядами, так как их усердие посто­янно награждается новыми открытиями языческого отцов­ства христианских символов. Но в других отношениях все их ученые труды бесполезны. Их поиски простираются только до половины. Не имея правильного ключа к толко­ванию, они видят эти символы только в физическом аспек­те. Они не знают пароля, чтобы заставить врата тайны рас­пахнуться, и древняя духовная философия для них есть книга за семью печатями. Несмотря на то, что их представ­ления о символах диаметрально противоположны мнению духовенства, в отношении их истолкования для ищущей публики они делают лишь немногим больше своих оппо­нентов. Их труды имеют тенденцию усиливать материа­лизм настолько же, насколько труды духовенства, и в особенности римского духовенства, культивируют верование в дьяволизм.

Если бы изучение герметической философии не давало бы никакой другой надежды на награду, то было бы более чем достаточно знать, что посредством ее мы можем уз­нать, с какой совершенной справедливостью этот мир управляется. Каждая страница истории по этому поводу произносит нам проповедь. Среди всех их нет более поучи­тельной, с более глубокой моралью, чем дело Римской церкви. Божественный закон воздаяния никогда не был так поразительно выявлен, как в том факте, что своим собст­венным деянием она лишила себя единственного, доступ­ного ей ключа к ее собственным религиозным тайнам. Предположение Годфри Хиггинса, что Римская церковь владеет двумя учениями: одним – для масс, и другим – эзотерическим – для «совершенных» или посвященных, как в древних мистериях, кажется нам необоснованным и довольно фантастичным. Она утеряла ключ, – мы повто­ряем; иначе никакая земная власть не могла бы ее опроки­нуть; и за исключением поверхностного знания способов творить «чудеса», ее духовенство никоим образом не мо­жет сравняться по мудрости с иерофантами старины.

Сжиганием письменных трудов теургов; преследова­нием тех, кто любили исследования их; заклеймением всей магии клеймом демонолатрии – Рим оставил свое экзотерическое богослужение и Библию беспомощно открытыми для насмешек каждого свободномыслящего, и свои поло­вые эмблемы отождествленными с грубостью; и невольно содействовал тому, что его священнослужители обратились в магов и даже в колдунов в их изгнании бесов, что есть ничто иное, как некромантические вызывания.

Таким образом возмездие, путем изысканного приме­нения божественного закона, настигло это построение жес­токости, несправедливости и ханжества через его собственные самоубийственные деяния.

Истинная философия и божественная истина – терми­ны обратимые. Религия, которая боится света, не может быть религией, обоснованной на истине или на философии, следовательно – она должна быть ложной. Древние мис­терии были тайными только для профанов, которых иерофант никогда не искал и не принял бы в качестве прозели­тов; посвященным же мистерии объяснялись, как только последняя завеса была удалена. Никакой ум, подобный уму Пифагора или Платона, не удовлетворился бы такой необъ­яснимой и непостижимой тайной, как христианский дог­мат. Может существовать только одна истина, ибо две ма­лые истины по одному и тому же предмету могут образовать только одну великую ошибку. Среди тысяч экзотерических или популярных, противоречащих религий, которые размножились с тех дней, когда первые люди ста­ли способными к обмену идеями, не было ни одной нации, ни одного народа, ни самого жалкого племени, который не верил бы по-своему в незримого Бога, первопричину неошибающихся и ненарушимых законов, и в бессмертие нашего духа. Никакое вероучение, никакая ложная фило­софия, никакие религиозные преувеличения никогда не могли вытравить этого чувствования. Следовательно, оно должно быть обосновано на абсолютной истине. С другой стороны, каждая из этих бесчисленных религий и религиозных сект рассматривает божество по-своему; и, припи­сывая этому неизвестному свои собственные домыслы, она навязывает эти чисто человеческие продукты разгоряченного воображения невежественным массам и называет их «откровениями». Так как догматы каждой религии и секты часто в корне расходятся, они не могут быть истинными. А если они не истинны, то что они такое?

«Величайшим проклятием для народа», – говорит д-р Инман, – «является не плохая религия, но форма верования, которая не допускает мужественного исследования. Я не знаю ни одной, находящейся под властью жрецов нации древности, которая не пала бы под мечами тех, кому не было дела до иерархов... Величайшая опасность, которой следует опасаться, происходит от тех духовных лиц, которые подмигивают на порок и поощряют его в качестве средства, которым они могут приобрести власть над своими почитателями. До тех пор, пока каждый человек будет относиться к другим людям так, как он хотел бы, чтобы другие люди относились к нему, и никому не позволит вмешиваться между ним и его Творцом, – все будет хорошо в отом мире» (424, предисловие, с. 34].

Сноски

---

<<	Оглавление	>>