письмо № 140; раздел: Приложения. Приложение № 1
| от кого: | Блаватская Елена Петровна | написано из: Вюрцбург |
|
кому: |
Синнетт Альфред Перси | получено в: Лондон. |
содержание: Е.П.Б. — Синнетту: неверное понимание Синнеттом личного послания от Махатмы К. Х. в качестве критики. Сожаление Е.П.Б. об отсутствии энтузиазма в речи Синнетта на прощальной встрече в честь Основателей перед тем, как они покинули Англию.
Письмо № 140[1]
Дорогой мой м-р Синнетт!
Мне велено сообщить Вам следующее.
Прежде всего, хочу сказать Вам, что дорогая графиня помчалась стрелой в Мюнхен, чтобы попытаться спасти Хюббе от его слабости, а Общество — от полного развала. Весь вечер она находилась в состоянии транса, то выходя из своего тела, то вновь возвращаясь в него. Она видела Учителя и ощущала его присутствие всю ночь. Право, она замечательная ясновидящая.
Ну, а я, прочитав пару страниц из “Отчёта”, преисполнилась такого отвращения от беспардонной лжи Хьюма и нелепых намёков Ходжсона, что от безысходности почти что просто махнула на всё рукой. Что мне было поделать и что сказать в опровержение доказательств, собранных на плане того мира, что относится к физической природе?! Всё обратилось против меня, и теперь оставалось лишь одно — умереть. Я легла в постель, и тут мне пригрезилось удивительнейшее видение. Накануне я тщетно взывала к Учителям — но они не являлись ко мне, пока я пребывала в бодрствующем состоянии. Теперь же, во сне, я увидела их обоих: и вот я вновь нахожусь (сцена из прошлого) в доме у Мах. К.Х. Я сижу в уголке на циновке, а он расхаживает по комнате, одетый в свой дорожный костюм. При этом Учитель разговаривает с кем-то, находящимся за дверью. “Я припоминать не уметь,” — говорю я ему в ответ на Его вопрос о покойной тётушке. Он улыбается: “Как забавно ты говоришь по-английски”. После этого, застыдившись, и, уязвлённая в своём самолюбии, я начинаю размышлять (заметьте, всё это происходит во сне или во время видения, в котором точно — слово в слово — воспроизводятся события, имевшие место 16 лет тому назад): “Итак, я нахожусь здесь и говорю теперь только по-английски с соблюдением всех его фонетических и грамматических правил, и рядом с Ним я, вероятно, лучше всего научусь говорить на этом языке” (хочу для Вас пояснить: с Учителем[2] я также говорила по-английски, но Ему было всё равно, правильно или неправильно я говорю, поскольку сам Он по-английски не говорит, но понимает каждое произнесённое мною слово, вынимая смысл слов прямо из моей головы. Однако и я понимаю Его — как Он это делает, я никогда не разумела и не могла объяснить, но, хоть убейте, я действительно понимаю Его. По-английски я говорила также и с Дж.К., причём на этом языке он говорит лучше, чем даже Мах. К.Х.).
И вот, как я понимаю из своего сна или видения, проходит три месяца. Я стою перед Мах. К.Х. подле старинного полуразвалившегося здания, на которое он смотрит. Моего Учителя дома нет, и поэтому я принесла Мах. К.Х. несколько предложений, написанных мною на сензаре, который изучала тогда, живя в комнате его сестры. Я прошу его сказать, правильно ли я перевела их, и отдаю ему листочек бумаги с этими предложениями, написанными по-английски. Он берёт листок в руки, читает, подправляет кое-где смысл и, перечитав предложения ещё раз, замечает: “С английским у тебя дела идут всё лучше — постарайся взять из моей головы хотя бы то немногое, что я знаю об этом языке”. И с этими словами он кладёт свою руку мне на лоб, в область памяти, и сжимает его пальцами (и я ощущаю — почти, как тогда, — слабую боль в этой области лба, а затем, точно так же, словно морозом окатывает всё моё тело). После этого он на протяжении почти двух месяцев ежедневно повторял те же действия с моим лбом.
И вновь меняется сцена: теперь я уже шагаю вместе с Учителем, который отправляет меня назад в Европу. Я прощаюсь с его сестрой, её детьми и со всеми чела. Я слушаю, что говорят мне Учителя, а затем раздаются прощальные слова Мах. К.Х., который, как всегда, подсмеивается надо мной: “Конечно, ты так и не усвоила многое из Священных Наук и практики оккультизма — чего же ещё можно ожидать от женщины! — но, по крайней мере, ты немного обучилась английскому. Ты говоришь на нём теперь лишь немногим хуже меня самого” — и он хохочет.
Опять новая сцена. Теперь я уже на 47-й улице в Нью-Йорке. Я сижу за столом и пишу “Исиду”, а голос Его диктует мне текст. И во время этого сна или обращённого в прошлое видения я ещё раз переписываю всю “Исиду”. Теперь я могла бы указать все страницы и фразы, надиктованные мне Мах. К.Х. — как и те, что продиктовал мне Учитель, — а я излагала их на таком дурном английском, что Олкотт клочьями рвал на себе волосы, в отчаянии пытаясь членораздельно изложить заключённый в этих фразах смысл. Я вновь переживала то время в Нью-Йорке, когда ночь за ночью, лёжа в постели, я положительно во сне писала ту книгу и ощущала все фразы, которые Мах. К.Х. запечатлевал в моей памяти.
Но вот, пробудившись от этого видения (уже в Вюрцбурге, сегодня), я услышала голос Мах. К.Х.: “А теперь сложи два и два вместе, несчастная слепая женщина. Ведь тот дурной английский язык и те правила построения фраз, которые ты знаешь, — даже их ты усвоила от меня . . . Так сотри же позорное пятно, которым покрыл тебя этот сбитый с толку самоуверенный человек (Ходжсон): разъясни истину горстке своих друзей, которые поверят тебе, ибо широкая публика тебе никогда не поверит вплоть до того дня, пока не выйдет в свет “Тайная доктрина”.
Я проснулась — словно вспышка молнии озарила меня. Но я всё ещё не понимала, к чему были эти обращённые ко мне слова. Однако уже через час графиня получила письмо от Хюббе Шлейдена, в котором он говорит, что, пока я не объясню, чем объясняется это обнаруженное и доказанное Ходжсоном сходство между моим хромым английским и некоторыми выражениями, построением фраз и характерными галлицизмами у Мах. К.Х., я так навсегда и останусь под обвинением в обмане, изготовлении фальшивок (!!) и во всех прочих смертных грехах. Ну, разумеется, ведь английский язык я же усвоила от Него! Это понимал даже Олкотт.
Вы знаете — и об этом я рассказывала многим своим друзьям и врагам, — жуткому йорширскому диалекту меня обучила моя нянька, которую все называли гувернанткой. Мой отец, полагая, что я превосходно говорю по-английски, вывез меня в Англию, когда мне было четырнадцать лет от роду, и люди спрашивали его тогда, где я действительно воспитывалась: в Йоркшире или в Ирландии, и они смеялись над моим акцентом и манерой говорить. С тех пор я забросила английский совсем, избегая, как только могла, говорить на нём вообще. С тех дней, когда мне было четырнадцать, и до той поры, когда мне перевалило уже за сорок, я никогда не говорила на этом языке и тем более не писала, а потому и позабыла его совершенно. Я могла на этом языке читать — впрочем, по-английски я читала очень мало — но я не умела на нём говорить. Помню, с каким трудом мне удавалось понять хорошо написанную по-английски книгу ещё в 1867 году, когда я жила в Венеции.
Когда же в 1873 году я приехала в Америку, то могла лишь кое-как изъясняться, что могут подтвердить Олкотт, Джадж и все, кто меня тогда знал. Если бы только люди сегодня могли увидеть статью, которую однажды я попыталась написать для “Знамени света”! Там вместо слова sanguine [“румяный”] я умудрилась написать sanguinary [“кровавый”] и проч. Писать по-английски я научилась уже только во время работы над “Исидой”, тут уж нет никаких сомнений, и подтвердить это может профессор А. Уайлдер, который приезжал раз в неделю, чтобы помочь Олкотту разложить текст по главам и составить ко всей книге “Индекс”. Когда я закончила её (а нынешняя “Исида” составляет лишь третью часть всего мною написанного и затем уничтоженного), то могла уже писать по-английски так же, как делаю это теперь — ни лучше, ни хуже. Память и её способности, кажется, покинули меня с тех самых пор.
Что же тогда удивительного в том, что между моим английским и английским языком Махатмы наблюдается столь явное сходство?! Моя английская речь похожа и на речь Олкотта из-за тех американизмов, которые я подцепила от него за прошедшие десять лет. В своей голове я всё переводила с французского, а потому никогда не написала бы слово sceptic [“скептик”] с буквой k;[3] хотя Мах. К.Х. именно так и писал это слово, и когда я написала его с буквой c, то Олкотт, Уайлдер и корректор исправили в нём букву с на k. Мах. К.Х. привык, однако, писать именно так, и так он всегда и писал, чего я уже никогда не делала после переезда в Индию.
Я никогда не написала бы carbolic вместо carbonic и первой обратила внимание на эту ошибку в письме Махатмы Хьюму в Симлу. Со стороны Хьюма было и подло, и глупо раздувать из мухи слона, поскольку если он сам же говорит, что это слово относится к фразе, взятой из какого-то журнала, то, значит, это слово в правильном написании и явилось перед моими глазами или перед глазами кого-то из тех чела, которые осаждали то письмо, и совершенно очевидно, что речь идёт о простой описке, lapsus calami, если здесь можно вообще говорить о каком-то calami, “писчем пере”, в процессе осаждения.
“Различия в почерке”? — Вот уж великое дело! Да разве Учитель К.Х. сам писал все Свои письма? Одно только небо знает, какое множество разных чела осаждает и пишет их до сих пор. В конце концов, если можно наблюдать явные различия в почерке между письмами, написанными механическим способом одним и тем же человеком (у меня, например, никогда не было устойчивого почерка), то насколько же более значительные различия должны наблюдаться в письмах, произведённых методом осаждения, ведь осаждение — это фотографическое воспроизведение образа, существующего в чьей-то голове, и я готова пойти на какое угодно пари, что ни один из чела (в отличие от Учителей) не способен в процессе осаждения воспроизвести свой собственный почерк совершенно одинаково хотя бы дважды подряд — у них всегда почерк чем-нибудь да будет заметно отличаться. То же самое бывает и у художников — ни один из них не может дважды подряд нарисовать совершенно одинаково одно и то же изображение: возьмите Шлихена с его портретами (Учителя).
Конечно, всё это не явится загадкой для теософов (не всех, правда), для людей вдумчивых и знающих кое-что о философии. Но кто же поверит во всё, о чём я здесь пишу, помимо этой жалкой горстки людей? Да никто. Тем не менее, от меня требуется разъяснение, но когда оно выйдет в свет (если Вы, опираясь на изложенные мною факты, напишете такое разъяснение), то всё равно никто не поверит ни единому моему слову. Но Вы должны добиться хотя бы одного: показать, что оккультные процессы, вопросы почерка и проч. нельзя мерить обычными бытовыми мерками, здесь не помогут никакие эксперты, никто здесь не сможет разложить всё по полочкам. Вариантов решения спора здесь даже не три, а два: либо это я сама выдумала всю историю об Учителях и их философии, сама писала все их письма и проч. — либо я всё-таки ничего подобного не делала. В первом случае никаких Учителей не существует и в помине, а значит, не может существовать и никакого их почерка — всё это выдумала также я. А коли это всё моя выдумка, то как можно меня обвинять в “подделке”? Всё это мои собственные почерки, а значит, я имею полное право пользоваться ими всеми в полную меру своих способностей.
Что же до придуманных мною философии и учений, то “Тайная доктрина” всё покажет сама. А пока что я здесь прозябаю в одиночестве вместе с графиней — моим единственным свидетелем. У меня здесь нет под рукой книг, нет рядом со мной людей, к которым я могла бы обратиться за помощью в работе. Но я говорю Вам: “Тайная доктрина” будет в двадцать раз более учёной, более философской и лучше написанной, чем “Исида”, которая будет ею убита. Теперь мне позволено рассказать и разъяснить сотни разных вещей. Она покажет, на что способна русская шпионка, мнимая мошенница, плагиатор и проч. Всё Учение будет представлено как краеугольный камень, как фундамент, на коем покоятся все религии, включая христианство, и доказательством тому станут доступные широкой публике экзотерические книги индусов со всей их символикой, эзотерический смысл которой будет теперь подробно разъяснён. Будет продемонстрирована также и предельная ясность, логичность “эзотерического буддизма”, а верность его учений будет доказана с помощью законов математики, геометрии, логики и науки. Ходжсон, конечно, весьма умён, но не умнее истины, а истина восторжествует, после чего я смогу упокоиться с миром.
Подумать только, оказывается, это Бабула писал письма моего Учителя! Хьюм обнаружил пять лет спустя, что “подделанный” мною конверт из муниципалитета был принесён Бабулой! Это какой же памятью должен обладать принёсший письмо мусульманин, чтобы утверждать: это именно тот самый конверт! А ответ на письмо Гарстина, который был доставлен ему Мохини через два с половиной часа после того, как его собственное письмо было положено в “святилище” и затем исчезло оттуда! Принесённое ему письмо было запечатано-заклеено самым надлежащим образом, и в тот вечер, когда оно было ему доставлено, на нём не было никаких посторонних следов, о которых теперь говорят. И вот сегодня, по прошествии двух лет, после того, как оно прошло через тысячу рук, после того как было повреждено самим же Гарстином и экспертами, пытавшимися понять, как можно было бы его вскрыть — теперь всё это обращено против меня!
А лживые утверждения Хьюма? Он, видите ли, узнал, что подобную же тибетскую или непальскую бумагу можно было достать неподалёку от Дарджилинга. По его словам, Учителя никогда не писали на такой бумаге до тех самых пор, пока я не побывала в Дарджилинге. Подумать только! Я высылаю Вам вместе с этим письмом клочок такой бумаги, чтобы Вы могли хорошенько его изучить, ведь с Вашей памятью Вы должны несомненно узнать его. Это часть оригинала того письма, из которого Вам и Хьюму в его симлийском “Музее” были даны первые уроки Учителя. Вы видели его множество раз. После же того, как Вы признаете его, прошу Вас, верните его мне. Оно носит частный и конфиденциальный характер, и я высылаю его Вам под честное слово, что Вы не выпустите его из рук и не передадите кому-либо ещё. Ни один эксперт и ни один востоковед не разберёт в нём ничего — они увидят там только какие-то буквы, которые имеют большой смысл для одной лишь меня и никого более. Но я хочу, чтобы Вы поняли и запомнили одно: в Дарджилинге я побывала лишь год спустя после ссоры Хьюма с К.Х., однако бумага эта была уже при мне в Симле, когда начались те самые первые уроки. Вот так и всё остальное в этом “Отчёте” — та же самая ложь, лжесвидетельства и проч.
Ваша — уже более не сломленная
Е.П. Блаватская
| Предыдущее письмо № 97 | Оглавление | Следующее письмо № 141 |
|---|---|---|
Сноски