Чаттерджи М., Холлоуэй Л. - Человек. Фрагменты забытой истории, гл.Предисловие, написанное западным челой
Ветры мрачного зимнего дня кружили в воздухе метель, пока весь мир не стал казаться обёрнутым в пушистые облака. И под ногами, и над головой, всё было белым-бело, всё блистало снежинками, которые множились и множились в бесконечных формах, покрывая землю подобно тонкой ткани. Была зима, и зима в климате негостеприимном и суровом даже в лучших своих проявлениях — зима на севере, где слишком много холодных ветров, а лето длится совсем недолго. Этот день, похоже, соединил в себе неприятность пурги и свинцовый свет раннего утра, оправдав прогнозы знатоков погоды, пророчивших вероятность вторжения воздуха из полярных областей. Он пришёл, быстрый и плотный, охватил землю и исчез в её захватывающих объятиях. Так было поначалу, но постепенно старая мать-земля всё больше уставала от таких повторяющихся визитов, и его маленькие посланцы уже стали собираться на её груди, плотно прижимаясь друг к другу, пока она уже совершенно не скрылась из виду, и её бурой природы было уже не видать человеку. Мир застелило снегом, и небо, похоже, никогда не уставало сеять его через пространство, покрывая его чистотой тёмные пятна и неестественные линии улиц и дорог.
Это был день для медитации и мечтаний, время для спокойных быть в покое, для ясных умом — удалиться в своё внутреннее я, будучи в полной безопасности от внешних вторжений со стороны обыденной жизни. Для довольных это был день мира и общения с лучшими мыслями, которые можно было призвать, пока мирские заботы временно отступили. А для души это была возможность утвердить себя, и голосом, в котором нет и тени неуверенности, говорить сквозь толстые стены чувств, которые долгое время её голос заглушали.
В этом обширном городе, свои права на который заявил снег, была одна душа, смотревшая через свои тонкие окна на сцены жизни, и радовавшаяся этой внешней буре, давшей возможность для внутреннего спокойствия. Её жилище было довольно хлипким и дрожало на сильном ветру, о чём свидетельствовал шум, врывавшийся в окна и двери. Задумчиво глядела она на открывавшийся вид, пока головокружение не заставило её глаза закрыться, а сердце — вздыхать от мыслей сожаления о голодных бедняках, живших в тесноте и нездоровой обстановке, о маленьких детях, чьи нежные тельца дрожат, и чьи печали только усиливаются присутствием столь прекрасного посетителя, и которых трудно развлечь, если не пригласить их ласково к тёплому камину. Все эти мысли заполнили усталый мозг и заставили руки сжиматься до боли. Но этим сожалениям, более чем бесполезным, поскольку они всегда лишь ослабляют и подавляют, не было позволено задерживаться долго, поскольку была работа для рук и для ума, и были нерешённые задачи, требовавшие внимания. Но то ли из-за воздействия бурной погоды на перенапряжённый организм, то ли из-за чувства беспомощности, пришедшего от осознания человеческих страданий, которые нельзя отвратить, руки не могли писать, мозг отказывался работать, и пассивный ум погрузился в мечтательную дремоту, которая, похоже, углублялась в сон. Это могло бы стать обычным полуденным сном, но ему не было суждено быть таким, поскольку, когда закрывающиеся веки почти сблизились, а губы разомкнулись, не мешая дыханию склонившегося тела, таинственное нечто пробудило спящие чувства, и подобно вспышке молнии, заставило покинуть полулежащее состояние и выпрямиться в нетерпеливом ожидании.
В комнате был кто-то ещё, и в этом не могло быть сомнений, но кто? И откуда он пришёл, и как? Закрытая дверь не двигалась, и ни звука ни слышалось в холлах и коридорах, которые разнесли бы эхом человеческие шаги или отозвались бы на звук голоса. Тишина была глубокой, и нарушалась лишь щелчками снежинок по оконным стёклам и завыванием порывов ветра, проносящихся по улицам и врывавшихся через щели. Внутри же была тишина, глубокая и почти мистическая, и она была внезапно нарушена восклицанием засыпающей, которое последовало в ответ на видение столь живое и яркое для чувств, но туманное для понимания.
Что за картина явилась! Там, где только что было пустое место, появилась фигура восточного мудреца. Он был грациозен в движениях, его лицо выражало благосклонность, и открытым, искренним взглядом смотрел он на удивлённое лицо, которое было перед ним. В руке он держал пергамент, похожий на книгу, и через руку было переброшено белое одеяние, спадавшее почти до пола, если не касавшееся его. Длинные развевающиеся волосы покрывали его плечи, а на ногах были восточные сандалии. Вероятно, небольшой посох коричневого дерева, который он нёс с собой, источал тонкий и острый аромат, поскольку вся атмосфера была наполнена этим запахом, который успокаивал расстроенные чувства.
Он стоял, похоже, не сознавая, что может кого-либо удивить своим видом, и мягко обратился к своей слушательнице. Он являл собой самое восхитительное воплощение покоя, которое только можно представить. Под длинной белой накидкой просвечивала жёлтая тибетская куртка, и гималайский мех, которым она была оторочена, давал отблески, когда он немного менял положение во время самых ярких моментов своей речи. Он держался легко, с достоинством и учтивостью, что успокоило слушательницу, которая полностью осознала необычайность его присутствия, и столь поразительными были слова, слетевшие с его уст, что приковали бы к себе внимание, даже если бы сам он был незаметен. Такой голос, столь мягкий и негромкий, она услышала в первый раз. В нём была какая-то музыкальность, сопровождавшая слова, когда они слетали с его губ, как будто он говорил издалека и они отдавались в пространстве.
«Какой странный призрак, наверно каприз фантазии», — такой была мысль, которую он увидел в мозгу своей слушательницы. Он тут же указал на стену над собой, где появилась надпись причудливыми письменами, которая в переводе гласила: «Нет на западе благоволения неизвестному учению».
«Что за неизвестное учение?», — пронеслось у неё в уме.
Незнакомец улыбнулся и ответил: «Это суть всех учений, внутренняя истина всех религий — у неё нет символа веры, названия, ей не учат жрецы и священники, потому что она от духа, и её не найти в храмах или синагогах. Это лишь тихий голос, слышный в урагане и чувствующийся в шторме. Вы невольно воззвали ко мне, в чём-то более сильному, чем вы, о заботе о беспомощных и доме для бездомных. Ваше сердце выдохнуло свою молитву, душа почувствовала её в окружающей атмосфере, и дух ободрился столь чистым дыханием, вознёсшимся из низшего царства в высшее, от тела к душе, а оттуда — в область духовную».
Продолжив свою речь, он учил о тайне человеческого бытия, происхождении человека, его росте и его судьбе, и сказанные им слова записаны на этих страницах. Учитель часто возвращался и давал своей старательной ученице наставления из столь тщательно хранимой древней книги. Он учил законам жизни языком столь мудрым, что ум, выбранный для этого наставления и почтительно внимавший ему, проникся убеждённостью в этой высшей истине. Уроки давались из вечера в вечер и встречались неизменным терпением со стороны их странной получательницы, и с мягкой нежностью он по капле увеличивал и развивал её интуицию, чтобы она могла усвоить предложенное ей высшее знание. Работа продолжалась с переменным успехом и была завершена. Проходили недели, на протяжении которых таинственный учитель возвращался, пользуясь всякой представившейся возможностью, и глубоко и мудро объяснял всё то, смысл чего давался ученице с трудом. Повседневные дела, которые поглощают лучшую часть почти каждой жизни, много раз врывались, вызывая перерывы и задержки, прискорбно мешавшие этому необычайному обучению.
Но однажды всему этому настал конец. Учитель больше не приходил. Сомнения и опасения, беспокойство и иллюзии мирского ума расстроили лучшие его усилия, и он увидел тщетность попыток научить мудрости натуру, разделённую и восставшую против себя почти что во всём.
Но он не оставил своего дела — он послал вестника, юношу из его собственной страны, и этот посланец со всем старанием и доброжелательностью стал наставлять ученицу в священном предании, но это дело, как нетрудно догадаться, для него оказалось вовсе не таким, как для его учителя.
Осознание этого факта часто проскакивало в уме ученицы, и однажды, как бы в ответ на её мысль, он обратил её внимание на противоположную стену, где как по волшебству, на белой поверхности появились сияющие буквы:
«Испытание на настоящее ученичество — это верность интересам другого».
Иными словами, бескорыстное послушание пожеланиям его учителя стало для него путём роста и развития, и так загадка его присутствия против его личного хотения была решена. Он, улыбаясь, признал верность этого заключения, и когда приобрёл ещё больше доверия своей подопечной, разрешил множество загадок, разъяснение которых неощутимо поднимало душу ученицы и укореняло в ней высокие и хорошие устремления.
И пришёл день, когда его визиты прекратились, и ничто не могло возместить разочарования, кроме уверенности в том, что в далёкой стране учитель ожидал её возвращения, и что там уроки будут продолжены, и писание завершено.
Но стоило ли повиноваться призраку? Чтобы пройти путь, указанный его воздушными пальцами, нужно было избавиться от уз, которые не так-то легко разорвать, полностью оставить в стороне все мирские соображения, и положиться на себя в такой степени, которая незнакома никому, кроме переживших полное предательство. И что мог сказать мир в ответ на такое решение, ученица знала слишком хорошо. Но могущество, доброта, мудрость и искренность магов востока и их посланца она чувствовала всей душой, и так благодарна она была сердцем и искренна умом, что это чувствовалось несомненной истиной, и настолько прекрасными и облагораживающими и несравнимыми ни с чем другим были чувства, данные ей этими мистическими учителями, что в сравнении с ними скорее всё другое казалось ложным и нереальным.
Странно, как колебания, страх и нравственная трусость могут омрачить жизнь, которая была столь необычайно озарена! И как столь жестокий яд, как сомнение, смог терзать душу неофита.
Но увы, очень многие уверовавшие поначалу души были погублены тем же грехом. Как много светлых надежд и мечтаний потонули в тёмной ночи, которую он порождает! К какой бессмысленной растрате сердечного тепла он может привести, и к какой смерти в жизни, разочарованию и отчаянию он ведёт!
Поначалу он приходил как таинственное вторжение какого-то душного присутствия, когда ум занимали другие вещи, его существование почти едва распознавалось и потому игнорировалось. Оно возвращалось снова и снова, пока не стало уже выглядеть нежеланным гостем, визиты которого неприятны и не нужны, но чьи притязания на гостеприимство, многократно выказанное ранее, были вполне законны. Гость, однажды любезно приглашённый, всегда остаётся возможным благословением или угрожающей опасностью; он уверен в тёплом приёме, и должен быть принят, хотя бы теплота эта уже и поостыла.
Жестокое и холодное сомнение овладело крепостью неофита, и лишь верность прошлому была достаточно сильна, чтобы сопротивляться его коварным наскокам и презрительным намёкам.
Кровоточило ли сердце? Боль от раны была велика, но ещё больше было чувство недостойности, сопровождавшее всякое воспоминание об учителе или учении, о великолепных возможностях, теперь упущенных. Навсегда ли? Насколько позволяет понять человеческое суждение — навсегда, но по ясному чувствованию интуиции — нет, и тысячу раз нет!
Но волна надежды спадала, а тёмная тень отчаяния весь день нависала над некогда устремлённой ученицей. Мир и его заботы потеряли значительную часть своей важности в глазах, уставших от слёз и замутнённых силой подавленных эмоций. И кто в таком кризисе мог дать утешение? Только тот, чьего присутствия она была теперь лишена, потому что оно следует за безмятежностью ума, которую даёт мир, хотя и не часто высоко её ценит. Безмолвная поначалу борьба всё нарастала, становилась острее, и всё сильнее было чувство потери посетителей, приходивших в часы покоя, которые полностью оставили одинокую труженицу, не дав никаких объяснений.
Сердце уступало боли и сдавало от внутренней бури, физические силы таяли, источники энергии и устремлённости, казалось, иссякли. И кроме собственных «плодов мёртвого моря», которые приносило это бедствие, голодную и жаждущую душу начинали мучить уже новые сомнения. О беспамятная душа! Почему забыла ты обещание мудреца? Почему в этой борьбе со своим «я» были забыты наставления учителя? Под иными широтами найдёшь ты того, кого потеряла, и снова возрадуешься в присутствии тех, кто был им послан. «Смелее», — шептало сердце, и этим шёпотом пробуждало быстро умиравшие устремления духа. Но сомнение всё же гостило в этой умственной обители, причём приходило оно так же вольно, как старый и знакомый посетитель, оставаясь беспрерывно, сколько ему угодно.
Прошла зима, и весна пришла обрадовать землю своим напоминанием о лете. Цветы с борьбой пробивались через твёрдую, холодную землю, а первые птицы запели свои торопливые песни в зябком утреннем воздухе. Из уединённых оврагов слышалось журчание ручьёв, а из загонов на склонах холмов доносилось слабое блеяние ягнят. Весна была и на природе, и в городе, время, когда детишки собирают вдоль дорог фиалки, а немногие деревья, которым позволили явить знаки весны, украсились зеленью.
Но в городе это было самым печальным временем из всех двенадцати месяцев, потому что здесь не было всей её красоты и разнообразия, жизнедающих свойств и приятных предвкушений.
Это была весна молодых сердец и весна надеющихся, вдохновляющая весна, полная обещаний и ожиданий ещё не пережитой радости и неиспробованных удовольствий. Её тонкое влияние было повсюду, магнетизируя каждую веточку и каждый побег, живые изгороди и залитые водой растения. Обновление сил природы было видно во всём и чувствовалось в лабиринте настроений человеческих сердец. Некоторые натуры обновляют силы каждую весну, молодеют, видя возрождающуюся жизнь растительного царства, но грустны те, кому незнакомо такое обновление сердца и возрождение юных чувств и вдохновений.
Но в большом городе было сердце, чьи двери оказались закрыты к сладкому шёпоту весны, чьё лучшее «я» было всё ещё окутано зимней тенью, и в чьё святилище не доносилась музыка и не проникало счастье. Для бедной ученицы, позволившей угнездиться сомнению и развиться отчаянию, всё продолжалась постоянная зима. Да и как обретёшь мир или красоту с такими гостями? Никто не знал её внутренней беды, никто не принёс лампу, которая могла бы заменить её тусклый светильник, еле освещавший путь «покрытый тьмой и охраняемый отчаянием». Но тихий голос продолжал шептать, хотя загрязнённый ум слышал его лишь изредка, а душа, похоже, погрузилась в длительный сон. Проснётся ли она когда-нибудь?
Останется ли арфа, которой однажды коснулись пальцы учителя, совершенно расстроенной? Будет ли молчать музыка эоловой арфы, невидимо скрытой в зелёных ветвях? Сможет ли душа, однажды ожившая для тайн внутреннего храма, святого святых, забыть свою божественность и снова стать той жалкой вещью, какой была она в своём невежестве? Может ли стремящийся ученик, однажды слышавший голос учителя, совсем потерять его и больше не думать о его звуках? Голова склонилась над записями, сохранявшимися как священные сокровища, усталое сердце посылало всхлипы сожаления в вечерний воздух, жаждущая душа боролась, стараясь вырваться из своего обиталища, чтобы снова выразиться, а дух, недвижимый в своём внимании, слышал и сердце, и ум, и душу, чьи голоса соединились в один страстный зов о помощи. И этот крик, и громкий, и резкий, и глубокий пронёсся по ночному ветру над холмами, далеко-далеко.
Накопленные силы были растрачены. Краткое возбуждение сменилось вынужденным, неестественным спокойствием, предзнаменующим плохое для перенапряжённого, истощённого тела.
Придёт ли спасение?
Тело спокойно, но это так, потому что агония уже непереносима. Не смерть наступит, но полная тьма, если до безумия безрассудное существо не будет спасено от неминуемой судьбы.
Положит ли забвение конец всему? Или нет той сострадательной силы, способной успокоить взбесившийся мозг и восстановить слабое дыхание?
И вот снова раздался крик, только теперь вернулся в виде эхо, и в нём уже не было той пронзительной энергии, с которой он был послан — его журчащий звук был воспринят усталыми чувствами, как звук колоколов с высокой горы, слышимый в долине. А за ним последовала чистая и сладкая нота, удивительно похожая на голос, столь долго молчавший, — «приди».
И зов этот нельзя было понять неверно. Ученица выпрямилась, её глаза загорелись светом, губы воспламенились огнём, и всеми фибрами дрожавшего и слабеющего тела собрав силы, она послала ликующий крик:
«Учитель, я иду! Твоя воля будет исполнена».
| << | Оглавление | >> |
|---|