Мейбл Коллинз - Идиллия Белого Лотоса, Книга II

1. перенаправление Шаблон:Стиль А-Заголовок

Глава 1

Я лежалъ на травѣ, въ саду храма, подъ широко вѣтвистымъ деревомъ, распространявшимъ густую тѣнь вокругъ себя; всю предыдущую ночь я провелъ въ святилищѣ, служа посредникомъ между духомъ мрака и его жрецами, въ результатѣ чего я сильно переутомился, такъ что прилегъ здѣсь и заснулъ, убаюканный нѣжнымъ тепломъ воздуха въ саду. Теперь я проснулся, весь охваченный какой-то странной грустью; я вдругъ ясно понялъ, что юность моя прошла безвозвратно и что она ни разу не согрѣла меня огнемъ счастья.

По оба стороны меня было по молодому жрецу; одинъ обвѣвалъ меня широкимъ листомъ, который онъ сорвалъ съ осѣнявшаго насъ дерева, а другой, опершись локтемъ въ землю и подперевъ голову рукой, задумчиво смотрѣлъ на меня. У него были большіе темные глаза, съ мягкимъ выраженіемъ добродушнаго животнаго; я часто любовался его красивою наружностью и теперь мнѣ пріятно было видѣть его около себя. Едва я, проснувшись и поднявъ отяжелѣвшіе вѣки, устремилъ утомленный взоръ на него, какъ онъ сказалъ, обращаясь ко мнѣ:

— Ты слишкомъ засидѣлся въ храмѣ. Нельзя-же убивать себя храмовыми церемоніями, хотя-бы ты одинъ могъ придать имъ и смыслъ и жизнь… Не хочешь-ли пойти съ нами въ городъ, попробовать чего-нибудь другого, не имѣющаго ничего общаго съ атмосферой храма?

— Да вѣдь намъ нельзя! — возразилъ я.

— Нельзя? — презрительно протянулъ Маленъ. — Что-же ты полагаешь? Что мы здѣсь — узники?

— А если-бы намъ и удалось выбраться отъ сюда, народъ насъ узнаетъ, а жрецамъ не разрѣшается смѣшиваться съ мірянами.

— Не узнаютъ насъ міряне! — проговорилъ онъ съ веселымъ смѣхомъ.

— Агмахдъ далъ намъ волю и научилъ насъ искусствамъ магіи. Итакъ, если хочешь, ступай съ нами: мы идемъ.

Оба жреца встали и протянули руки, чтобы помочь и мнѣ подняться; я вскочилъ на ноги и поправилъ свою смятую бѣлую одежду.

— Развѣ мы останемся въ этихъ платьяхъ? — спросилъ я.

— Да, да, только никто не признаетъ въ насъ жрецовъ; благодаря Агмахду, мы по желанію, являемся нищими или князьями. Пойдемъ!

Я не менѣе ихъ былъ въ восхищеніи отъ предстоявшаго намъ приключенія, и мы втроемъ побѣжали черезъ садъ; вскорѣ мы добрались до продѣланной въ стѣнѣ калитки, которую Маленъ легко открылъ, едва дотронувшись до нея, и мы очутились внѣ храма.

Мои товарищи, смѣясь и разговаривая на ходу, почти бѣгомъ направлялись къ городу; я шелъ рядомъ, стараясь, поспѣть за ними и прислушивался къ ихъ бесѣдѣ, изъ которой мало что понималъ. Повидимому, они хорошо знали городъ, представлявшій для меня не больше, какъ имя, хотя и я проходилъ когда-то черезъ него съ матерью, будучи еще босоногимъ, деревенскимъ мальчишкой. Теперь-же, насколько я могъ судить изъ бесѣды товарищей, мнѣ предстояло попасть въ богагые дома и встрѣтиться съ веселыми, счастливыми людьми, и мысль объ этомъ меня пугала. Между тѣмъ, мы всѣ спѣшили впередъ и попали на одну изъ самыхъ людныхъ улицъ, по которой, взадъ и впередъ, сновали жизнерадостные люди въ роскошныхъ одеждахъ, тогда какъ въ выходившихъ на нее лавкахъ, казалось, торговали однѣми лишь дорого стоющими вещами, золотыми и серебряными издѣліями и драгоцѣнными камнями. Черезъ большія ворота мы попали во дворъ, отсюда въ просторныя мраморныя сѣни, посрединѣ нихъ билъ красивый фонтанъ, а по стѣнамъ стояли большія цвѣтущія растенія, распространявшія сильный пряный запахъ.

Мы поднялись по широкой мраморной лѣстницѣ, ведшей изъ сѣней во дворецъ, до площадки, гдѣ Маленъ открылъ двери, и очутились въ великолѣпной палатѣ, задрапированной парчей, въ которой за большимъ столомъ сидѣли люди, пили вино и ѣли лакомства; ихъ пышныя одежды и надѣтыя на нихъ драгоцѣнности ослѣпили меня. Воздухъ былъ пропитанъ благоуханіемъ духовъ и оглашался веселыми звуками рѣчей и смѣха. При нашемъ входѣ изъ-за стола поднялись три прелестныя женщины, которыя привѣтствовали насъ и, взявъ за руки, посадили рядомъ съ собой.

Спустя нѣсколько мгновеній можно было подумать, что мы весь пиръ провѣли здѣсь съ этимъ обществомъ, такъ скоро мы сошлись со всѣми гостями и такъ непринужденно примѣшивали свои голоса и смѣхъ къ общему шуму. Не знаю, было-ли тому причиной душистое вино, выпитое мной, или волшебное прикосновеніе хорошенькой ручки, которая часто опускалась на мою, лежавшую на вышитой скатерти, руку, но только въ головѣ у меня стало какъ-то странно легко; я свободно говорилъ о такихъ вещахъ, о которыхъ до настоящаго времени не имѣлъ ни малѣйшаго представленія, и смѣялся отъ души такимъ рѣчамъ, которыя за часъ до того показались-бы мнѣ скучными, такъ какъ смыслъ ихъ былъ-бы мнѣ непонятенъ. Сидѣвшая рядомъ со мной женщина положила свою руку въ мою, и, повернувшись къ ней, чтобы взглянуть на нее, я замѣтилъ, что она прильнула ко мнѣ. Лицо ея, сіявшее красотой и молодостью и пышный нарядъ смутили меня, и я почувствовалъ себя мальчикомъ передъ ней. Она казалась очень юной, моложе меня; но эта дѣвочка по годамъ была женщиной по неотразимой силѣ чаръ, такъ она была красива и мила. Я глядѣлъ въ ея чудныя очи, и мнѣ чудилось, будто я давно и хорошо знаю ее, что чары ея мнѣ знакомы и вслѣдствіе этого еще неотразимѣе. Сначала я плохо понималъ смыслъ ея рѣчей, въ корыя на самомъ дѣлѣ не вслушивался; но затѣмъ, по мѣрѣ того, какъ я удѣлялъ имъ все больше вниманія, онѣ стали мнѣ ясны. Она говорила о своей тоскѣ по мнѣ въ мое отсутствіе, о своей любви ко мнѣ и о томъ, какъ устала она отъ всѣхъ другихъ людей и отъ всего земного.

— До твоего появленія въ этой палатѣ, она казалась мрачной и безмолвной — разсказывала она. — На пиру не было веселья для меня, и смѣхъ пирующихъ, достигая моего слуха, превращался въ рыданія удрученныхъ горемъ людей. Мнѣ-ли, молодой, сильной, съ сердцемъ, охваченнымъ любовью, предаваться унынію? Нѣтъ, нѣтъ, не мнѣ! Ахъ, супругъ, возлюбленный, не покидай меня вторично! Останься со мной! Страсть моя придастъ тебѣ силы, чтобы свершить назначенное тебѣ судьбой дѣло!

При этихъ словахъ, я внезапно вскочилъ съ сидѣнія, крѣпко стиснувъ ея руку въ своихъ.

— Ты права! — воскликнулъ я. — Напрасно я до сихъ поръ пренебрегалъ тѣмъ, чѣмъ жизнь красна! Признаюсь, что твоя красота, а вѣдь она принадлежитъ мнѣ, — совершенно изгладилась изъ моей памяти. Но теперь, когда мои глаза снова увидѣли тебя, я не поминаю, какъ могъ находить красоту въ чемъ-нибудь другомъ, земномъ или небесномъ!

Въ это время, среди пораженныхъ моими словами гостей, произошло смятеніе; они повскакали изъ-за стола и съ поразившей меня поспѣшностью выбѣжали изъ палаты всѣ, за исключеніемъ обоихъ молодыхъ жрецовъ, глаза которыхъ обратились ко мнѣ; они показались мнѣ серіозными и разстроенными и медленно поднимались съ своихъ мѣстъ.

— Ты что-же это? Не хочешь возвращаться въ храмъ? — обратился ко мнѣ съ вопросомъ Маленъ.

Въ отвѣтъ я сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе.

— Или ты забылъ — продолжалъ онъ, — что мы имѣли въ виду лишь оставаться наблюдателями среди безумствъ городской жизни, но отнюдь не дѣлаться участниками ихъ, ибо мы хотѣли только узнать, изъ какой глины люди вылѣплены. Ты знаешь, что посвященные жрецы храма обязаны хранить чистоту тѣлесную, а тѣмъ болѣе ты, пророкъ храма. Даже я, простой послушникъ, не смѣю отдаться горячей жаждѣ свободы и наслажденій, обуревающей мою душу. О, быть свободнымъ, жить въ городѣ, познать смыслъ жизни!.. А я не смѣю такъ поступить, потому что въ такомъ случаѣ мнѣ уже не было-бы мѣста ни въ храмѣ, ни въ міру; я сталъ-бы ничѣмъ, даже меньше. Что-же сказать тогда про тебя, пророка? Что мы теперь скажемъ о тебѣ Агмахду?

Я промолчалъ; но сидѣвшая около меня женщина поднялась съ мѣста и подошла къ Малену. Снявъ ожерелье со своей шеи, она передала его ему, говоря:

— Отдай это Агмахду, и тогда онъ больше ни о чемъ спрашивать не станетъ.

Глава 2

С этого момента въ моей жизни настаетъ періодъ, въ переживаніяхъ котораго я не могу отдать себѣ такого точнаго отчета, какъ въ событіяхъ болѣе раннихъ дней моей жизни. Воспоминанія объ этомъ времени — смутны какъ-бы затушеваны однородностью испытанныхъ мной ощущеній, собственно говоря, они сливаются въ одно общее воспоминаніе. Каждый день я пилъ изъ чаши наслажденія и не могъ достаточно налюбоваться своей красавицей подругой, которая, казалось, съ каждымъ часомъ все хорошѣла. Она водила меня по палатамъ нашего дворца, бывшія одна другой краше, такъ что я не успѣвалъ еще вполнѣ насладиться красотами одной, какъ уже хотѣлось въ другую, еще великолѣпнѣе; мы бродили съ ней по чуднымъ садамъ, въ которыхъ произрастали роскошные благоухающіе цвѣты, какихъ я еще нигдѣ не встрѣчалъ. За садами тянулись луга съ низкой, нѣжной травкой, испещренные дикими цвѣтами, а изъ воды рѣки, протекавшей посреди полей, поднимались водяныя лиліи. По вечерамъ къ ней собирались городскія дѣвушки; однѣ приходили, чтобы запастись водой; другія — чтобы выкупаться, и затѣмъ сидѣть на берегу, оглашая ночной воздухъ болтовней, смѣхомъ и пѣніемъ. Ихъ красивая внѣшность и мелодичные голоса придавали двойную прелесть этимъ тихимъ, чуднымъ вечерамъ, озареннымъ ярко горѣвшими звѣздами, и я подолгу, часто до утренней зари, засиживался съ ними, раздѣляя ихъ забавы, нашептывая слова любви самымъ красивымъ. А когда онѣ съ пѣніемъ покидали насъ и голоса ихъ постепенно замирали вдали, она, красавица изъ красавицъ, шла со мной обратно въ нашъ чертогъ, гдѣ мы были такъ счастливы въ своемъ уединеніи, хотя и жили среди шумнаго города… Сколько времени прошло такимъ образомъ, сказать не могу…

Однажды я лежалъ у себя въ комнатѣ; моя подруга тихо напѣвала чудныя пѣсни, положивъ голову на мою руку, какъ вдругъ пѣснь замерла у нея на устахъ, и сама она, вся блѣдная, притихла. Среди внезапно наступившей тишины, я разслышалъ негромкій шумъ отъ медленно поднимавшихся по лѣстницѣ вкрадчивыхъ шаговъ, еще мгновеніе и дверь распахнулась: высшій жрецъ Агмахдъ, какъ вкопанный, остановился у входа въ покой. Въ теченіе одной минуты онъ въ упоръ глядѣлъ на меня своими грозными, съ холоднымъ блескомъ драгоцѣнныхъ камней, очами; затѣмъ на его устахъ появилась улыбка, при видѣ которой я весь затрепеталъ, охваченный страхомъ, и онъ произнесъ: — пойдемъ!

Я безъ малѣйшаго колебанія всталъ, зная хорошо, что долженъ повиноваться, и пошелъ къ нему, не оглядываясь. Вдругъ мнѣ послышалось сдержанное рыданіе, и я уловилъ звукъ, произведенный какимъ-то быстрымъ движеніемъ. Я обернулся: красавица исчезла. Куда? Можетъ быть, при этомъ неожиданномъ появленіи она укрылась въ свою комнату? Но я уже не могъ ни убѣдиться въ этомъ, ни утѣшить ее, такъ какъ идти за жрецомъ представлялось мнѣ роковой необходимостью: сегодня яснѣе, чѣмъ когда-либо я чувствовалъ въ немъ своего господина. Дойдя до двери, я вдругъ замѣтилъ лежавшую поперекъ порога змѣю, которая при моемъ приближеніи вытянула голову; я отскочилъ назадъ съ крикомъ отвращенія и страха. Агмахдъ усмѣхнулся.

— Не бойся — насмѣшливо произнесъ онъ, — это любимица твоей Царицы, и она ужъ, конечно, не причинитъ вреда избранному служителю ея. Пойдемъ!

При этомъ вторичномъ приказаніи, я почувствовалъ, что волей-неволей долженъ слѣдовать за нимъ; устремивъ глаза въ противоположную сторону, я прошелъ мимо змѣи, которая злобно зашипѣла, и пошелъ вслѣдъ за Агмахдомъ черезъ садъ и лежавшіе за ними луга, къ чернѣвшей рѣкѣ. Вечеръ ужъ наступилъ, и на небѣ ярко горѣли звѣзды, а на берегу священной рѣки группами сидѣли дѣвушки, очи которыхъ въ блескѣ не уступали звѣздамъ; на этотъ разъ, вопреки своему обыкновенію, онѣ не пѣли пѣсенъ. На рѣкѣ тихо покачивалась лодка съ сидѣвшими въ ней двумя гребцами, въ которыхъ я узналъ молодыхъ жрецовъ, приходившихъ тогда со мной въ городъ; они сидѣли съ опущенными глазами, которыхъ не подняли даже при моемъ приближеніи. Проходя мимо дѣвушекъ, я понялъ, что въ обоихъ послушникахъ онѣ кризнали старыхъ знакомыхъ и веселыхъ сотоварищей, и онѣмѣли отъ удивленія, увидѣвъ ихъ въ такомъ одѣяніи, наблюдая съ любопыствомъ ихъ измѣнившіяся манеры.

Агмахдъ сѣлъ въ лодку, я послѣдовалъ за нимъ, послушники налегли на весла, и мы медленно направились къ храму, изъ котораго, какъ я зналъ, хотя и никогда самъ не видалъ его — былъ выходъ на рѣку. Тутъ я припомнилъ, что слышалъ, когда былъ съ матерью въ городѣ, будто раньше часто пользовались этимъ входомъ, но что за послѣднее время онъ открывался лишь при особенныхъ торжествахъ, такъ что я нѣсколько изумился, видя, что мы направлялись къ нему. Мое удивленіе возросло, когда я замѣтилъ, что принадлежавшая храму часть рѣки кишѣла убранными цвѣтами лодками, въ которыхъ сидѣли, опустивши глаза, жрецы въ бѣлыхъ одеждахъ. Скоро я понялъ, что наступилъ большой праздникь.

Этотъ храмъ! Мнѣ казалось что столѣтіе протекло сь тѣхъ поръ, какъ я жилъ въ немъ, да и самъ Агмахдъ казался мнѣ страннымъ и совсѣмъ чуждымъ. Ужъ не сталъ-ли я гораздо старше самъ? Я не могъ бы отвѣтить на этотъ вопросъ: ни зеркало не было подъ рукой, чтобы взглянуть мнѣ на себя, ни друга я не встрѣчалъ, котораго могъ бы спросить объ этомъ. Одно мнѣ было ясно: въ сравненіи съ юношей, который бѣжалъ тогда изъ садовъ храма, гонимый жаждой приключеній, я теперь былъ мужчиной; но, вмѣстѣ съ тѣмъ, я съ горечью сознавалъ, что перешелъ въ зрѣлый возрастъ не въ славѣ расцвѣта духовныхъ и умственныхъ силъ, а въ позорѣ нравственнаго паденія и тяжкаго рабства. И при вступленіи въ храмъ меня охватило чувство глубокой, безпросвѣтной тоски…

Лодка наша причалила къ широкимъ ступенямъ изъ бѣлаго мрамора, высѣченнымъ въ самомъ зданіи храма, такъ что кровля его приходилась и надъ ними. Я никогда не думалъ, чтобы великая рѣка протекала въ такомъ близкомъ сосѣдствѣ съ нами. Поднявшись на послѣднюю ступень, Агмахдъ открылъ дверь, и мы очутились передъ самымъ входомъ въ Святая Святыхъ. Большой коридоръ слабо освѣщался немногими факелами, которые держали въ рукахъ безмолвно стоявшіе жрецы. Тамъ, на рѣкѣ, было свѣтло отъ звѣздъ, здѣсь-же стояла темная ночь. По знаку данному Агмахдомъ, факелы были потушены; однако, при этомъ не весь свѣтъ пропалъ: вокругъ двери святилища виднѣлось то странное сіяніе, которое когда-то нагоняло такой ужасъ на меня Теперь ужъ оно больше не пугало меня, и я зналъ, что мнѣ полагалось дѣлать при его появленіи, а поэтому и тутъ, безъ робости и колебаній, пошелъ впередъ, открылъ дверь и вошелъ въ капище.

Внутри его стояла темная богиня: глаза ея смотрѣли холодно и зловѣще; одежда на ней сверкала и искрилась. При видѣ меня она усмѣхнулась и, протянувъ руку, опустила ее на мою; рука ея была такъ холодна, что я невольно вздрогнулъ отъ этого прикосновенія. — Скажи Агмахду — сказала она, — что я иду и буду съ тобой на суднѣ, онъ пусть станетъ посреди его, рядомъ съ нами, тогда какъ остальные мои вѣрные рабы должны окружить насъ кольцомъ; и если только все будетъ сдѣлано согласно моимъ предписаніямъ, я сотворю чудо на глазахъ у жрецовъ и всего народа. А сдѣлаю я это потому, что довольна своими рабами и хочу доставить имъ богатствъ и могущества. — Когда я повторилъ до конца слова ея, изъ мрака раздался голосъ Агмахда: — Добро пожаловать, Царица! Приказанія Царицы будутъ исполнены. — И черезъ мгновеніе факелы снова запылали. Теперь я замѣтилъ, что ихъ было десять, по числу державшихъ ихъ десяти высшихъ жрецовъ, среди которыхъ находился и Каменбака; на всѣхъ нихъ, какъ и на Агмахдѣ, были бѣлыя, богато расшитыя золотомъ одежды. Лицо Каменбаки меня поразило: оно напоминало лицо изступленнаго.

Агмахдъ отворилъ дверь, и мы вышли на мраморную лѣстницу, ведшей къ священной рѣки, у подножія которой стояла теперь другая лодка. То было большихъ размѣровъ судно, на просторной палубѣ котораго кольцомъ стояли сосуды съ благовонными куреніями; внутри кольца этого былъ проведенъ малиноваго цвѣта кругъ, съ которымъ переплетались линіи какой-то непонятной мнѣ фигуры; вдоль бортовъ судна, подъ этой высоко расположенной палубой, находились гребцы, — тоже одѣтые въ бѣлое жрецы, — которые, въ ожиданіи сигнала къ отплытію, сидѣли съ опущенными глазами, молча и не шевелясь; все судно, на носу и кормѣ котораго висѣло по большому зажженному свѣтильнику, было увѣшано гирляндами цвѣтовъ, такъ густо переплетенныхъ между собою, что гирлянды эти казались толстыми канатами.

Агмахдъ взошелъ на палубу судна и занялъ мѣсто почти въ центрѣ малиноваго круга, я помѣстился рядомъ съ нимъ, а между нами, одному лишь мнѣ видное, встало грозное видѣніе, распространявшее вокругъ себя свѣтъ, подобный тому, который освѣщалъ святилище, хотя и не столь яркій. Вслѣдъ за нами вступили на судно и расположились по окружности малиноваго круга прочіе десять высшихъ жрецовъ, совершенно отрѣзавъ насъ, такимъ образомъ, отъ всѣхъ остальныхъ жрецовъ, бывшихъ на суднѣ. Когда мы стали медленно удаляться отъ мраморной лѣстницы, я увидѣлъ впереди и позади насъ множество украшенныхъ цвѣтами и фонарями лодокъ, въ которыхъ сидѣли жрецы въ бѣлыхъ одѣяніяхъ; вся эта величественная процессія въ глубокомъ молчаніи потянулась по широкой глади священной рѣки, направляясь къ городу.

Едва мы выступили изъ предѣловъ владѣній храма, какъ откуда-то поднялся и широкой волной разлился въ ночномъ воздухѣ неясный, но громкій гулъ, такой протяжный и могучій, что я вздрогнулъ отъ изумленія и неожиданности, хотя никого другого онъ не смутилъ. Мало-по-малу мои глаза привыкли къ темнотѣ и вскорѣ, при свѣтѣ звѣздъ, я увидѣлъ, что оба берега рѣки были заняты волновавшейся и двигавшейся толпой зрителей, многотысячное сборище тѣснилось къ краю воды и покрыло всѣ прилегавшіе къ рѣкѣ поля, по крайней мѣрѣ, на сколько хваталъ глазъ; и тутъ только понялъ я, что значилъ слышанный мной гулъ голосовъ, я принималъ участіе въ какомъ-то великомъ торжествѣ, о которомъ до сихъ поръ ничего не зналъ. Сначала я удивился, но вскорѣ припомнилъ, что уже раньше слышалъ о немъ, хотя и не обратилъ вниманія на это сообщеніе, весь отдавшись окружавшимъ меня удовольствіямъ. Если-бы я остался въ городѣ до начала его, очень возможно, что я присоединился-бы къ народу; а теперь я былъ отдѣленъ не только отъ него, но, какъ мнѣ казалось, и отъ всего человѣческаго. Я стоялъ безмолвно и неподвижно, какъ самъ Агмахдъ, въ то время, какъ душу мою терзало какое то невыразимое, безпредѣльное отчаяніе, и я не изнемогалъ подъ тяжестью предчувствія чего-то ужаснаго, что должно было произойти.

Глава 3

Суда плавно скользили внизъ по рѣкѣ среди глубокаго молчанія, которое было прервано жрецами-гребцами, затянувшими гимнъ, и изъ всѣхъ лодокъ поднялись и разлились въ прозрачномъ воздухѣ мощныя волны мелодичнаго напѣва; среди стоявшихъ по берегамъ зрителей произошло сильное движеніе; несмотря на темноту я увидѣлъ, что всѣ опустились на колѣни: вѣрующіе молча поклонялись своей богинѣ, благоговѣйно внимая голосамъ ея служителей, раздававшимся въ вечерней прохладѣ.

Пѣніе замерло и снова воцарилась тишина, въ теченіе нѣсколькихъ минутъ никѣмъ не нарушавшаяся, ни жрецами, ни народомъ, который продолжалъ стоять на колѣняхъ, молча и не шевелясь. Но вотъ опять полились гармоничные переливы полнаго восторга и торжества гимна; толпа заколыхалась, разомъ распростерлась на землѣ, и до меня донесся глубокій вздохъ умиленія, вырвавшійся изъ тысячи сердецъ… А жрецы могучими голосами громко и радостно пѣли: Богиня съ нами!. Она среди насъ!.. Падайте ницъ передъ ней, о люди, и поклоняйтесь ей!..

Въ это время стоявшая между мной и Агхмахдомъ женщина обратилась ко мнѣ и сказала, улыбаясь:

— Я требую отъ тебя теперь услуги, избранный рабъ мой, за которую я уже заранѣе заплатила тебѣ, дабы ты не колебался; не бойся, я тебя еще вознагражу за нее, и на этотъ разъ — двойнѣ… Дай мнѣ руки, приложись устами къ моему лбу, и какую бы слабость ты не ощутилъ, какая дрожь не охватила-бы тебя, не бойся, не шевелись и не кричи. Сейчасъ твоя жизнь станетъ моей: я извлеку ее изъ тебя. Но, не страшись: я верну ее тебѣ обратно. Развѣ она не драгоцѣнна?

Меня объялъ неописуемый ужасъ, и все-таки я повиновался ей, не колеблясь. Да и какъ бы я могъ противиться ея волѣ, сознавая себя ея рабомъ? Своими холодными руками она стиснула мои, и мнѣ сразу показалось, что эти обычно мягкія руки превратились въ крѣпко и неумолимо державшіе меня клещи. Доведенный до полнаго отчаянія сознаніемъ своей безпомощности, я приблизился къ ней вплотную, несмотря на страшный блескъ ея хищныхъ глазъ; я ужъ давно потерялъ надежду на чью-либо помощь, а въ эту минуту меня охватила страшная жажда смерти, которая одна, какъ я думалъ, могла освободить меня отъ ига этого ненавистнаго рабства, и я жадно прильнулъ устами къ ея холодному лбу. Передъ этимъ я чувствовалъ себя вялымъ, отяжелѣвшимъ; дымъ, подымавшійся отъ свѣтильниковъ съ благовонными маслами и отъ сосудовъ съ одуряющими куреніями, погрузилъ мой мозгъ въ какую-то странную сонливость. Теперь-же, едва я коснулся устами ея чела, сразу опалившаго ихъ, не знаю чѣмѣ — холодомъ или зноемъ, — какъ меня всего мгновенно пронизало какимъ-то острымъ чувствомъ изступленной радости, почти безумнаго восторга и какой-то крылатой легкости. Я не узнавалъ себя; во мнѣ разлилось какое-то бурное море неизвѣданныхъ мной доселѣ чувствъ, которыя сразу овладѣли мной всецѣло, хотя — какъ я это ясно сознавалъ — они и не были моими чувствами. Ихъ волна неудержимо пробѣжала во мнѣ и своимъ стремительнымъ напоромъ, казалось, совершенно и навсегда смыла мою индивидуальность; при этомъ я не только не лишился сознанія, но, наоборотъ, почувствовалъ, что оно стало острѣе, шире и глубже. Затѣмъ произошло что-то странное, и я моментально забылъ о своей утерянной индивидуальности, и почувствовалъ, что живу въ мозгу, въ сердцѣ, въ самыхъ сокровенныхъ тайникахъ сущности того порожденія тьмы, которое всецѣло овладѣло мной. Вдругъ дикій, мгновенно оборвавшійся крикъ изступленнаго восторга, пронесся надъ пораженной чудомъ многотысячной толпой: она увидѣла свою богиню…

Въ эту минуту я случайно опустилъ глаза и увидѣлъ у своихъ ногъ распростертое и, повидимому, мертвое тѣло молодого жреца, облеченнаго въ бѣлое, шитое золотомъ, одѣяніе. Въ порывѣ охватившаго меня радостнаго сознанія своей мощи, я лишь мелькомъ задалъ себѣ вопросъ: — Что это онъ, умеръ? И тотчасъ забылъ о немъ.

Глава 4

Я ясно различала громадное сборище народа, толпившагося на обѣихъ берегахъ рѣки, такъ какъ на него падалъ невидимый для людей свѣтъ. То не было сіяніе звѣздъ, освѣщавшее ночь, то не былъ свѣтъ, падавшій съ неба, но блескъ, сверкавшій въ моихъ очахъ, при которомъ я не тѣла ихъ видѣла, но ихъ сердца, ихъ самихъ и безошибочно узнавала своихъ преданныхъ поклонниковъ. Одного бѣглаго взгляда, брошеннаго на собравшіяся здѣсь толпы людей, было для меня достаточно, чтобы убѣдиться въ томъ, что почти всѣ они готовы были служить мнѣ. Да, у меня было доблестное воинство, готовое слѣпо повиноваться мнѣ, если не по чувству долга, то по влеченію похоти.

Я видѣла, что каждое сердце чего нибудь алчетъ, и знала, какъ и чѣмъ утолить его голодъ.

Въ теченіе долгаго мгновенія я стояла неподвижно подъ устремленными на меня взорами, послѣ чего отдала приказаніе направить судно къ берегу, чтобы мнѣ можно было на время покинуть своихъ любимыхъ рабовъ. Тусклыя человѣческія очи успѣли наглядѣться на меня, и теперь я рѣшила смѣшаться съ толпой, чтобы коснуться тѣхъ, кого изберу, и дать имъ услышать свой голосъ. Пылкая жизнь молодого жреца была достаточно сильна, чтобы въ теченіе нѣкотораго времени питать физическій свѣтильникъ моего могущества, если я только не использую ея слишкомъ быстро.

Я спустилась на берегъ и смѣшалась съ толпой людей каждому нашептывая на ухо тайное желаніе его сердца и указывая способъ добиться осуществленія втайнѣ лелѣемой мечты. Не было ни одного мужчины, ни одной женщины, которые не таили бы въ глубинѣ сердца такого гнуснаго желанія, что не рѣшилась бы отъ стыда признаться въ немъ даже духовнику. Но я извлекала его изъ тайниковъ души, и оно переставало казаться чѣмъ-то постыднымъ; мало того, я показывала какого ничтожнаго напряженія воли, какой ничтожной ступени знанія было довольно, чтобы сдѣлать первый шагъ на пути самоуслажденія. Я проходила тамъ и сямъ, по густымъ рядамъ народа, оставляя вездѣ за собой обезумѣвшую отъ похотей толпу, которая, не будучи больше въ состояніи сдержать бѣшенаго порыва страсти, вызваннаго моимъ присутствіемъ, разразилась дикой пѣснью, отъ которой во мнѣ закипѣла кровь.

Развѣ я ужъ раньше не слыхала, какъ подъ другими небесами ту же пѣснь пѣли другіе голоса? Не возносилась ли она ко мнѣ отъ иныхъ, давно исчезнувшихъ народовъ? Не слагалась ли она въ честь меня на многихъ, теперь забытыхъ языкахъ? И не предстоитъ-ли мнѣ еще и еще услышать ее въ грядущіе вѣка отъ новыхъ, еще не родившихся расъ, мѣста поселеній которыхъ пока даже не созданы? Она для меня — источникъ жизни, пропѣтая безъ словъ въ отдѣльномъ сердцѣ; она — вопль невысказанной страсти, скрытое безуміе „я“; вырвавшаяся изъ груди многотысячной толпы, она — крикъ поклонниковъ наслажденія, изступленная рѣчь открытой оргіи, потому что стыдъ пропалъ, и таиться больше нечего!..

Достигши своей цѣли, — бросивши въ толпу искру, которая превратилась въ пламя, подобно лѣсному пожару, охватившее ее всю, — я повернулась назадъ и направилась къ тому мѣсту, куда причалило священное судно. Мои избранники, высшіе жрецы храма, все еще стояли неподвижно въ ожиданіи моего возвращенія. О, какъ они были велики въ своихъ страстяхъ, эти цари похоти, князья по желаніямъ!..

А здѣсь-ли еще молодой жрецъ? Все ли еще выглядитъ трупомъ? Да, онъ все еще лежалъ недвижимъ, смертельно блѣдный, посрединѣ круга, образованнаго десятью жрецами, распростертый у ногъ Агмахда, который стоялъ около него.

Едва пришла мнѣ на умъ мысль о Сенсѣ, какъ мнѣ показалось, что я въ силу какого-то таинственнаго процесса отрываюсь отъ бушевавшаго моря страстей, которое передъ этимъ захлестнуло меня и унесло на своихъ волнахъ. Снова почувствовалъ я себя самимъ собой — Сенсой — понялъ, что я — не богиня, а былъ лишь поглощенъ, всосанъ, такъ сказать, ея всеохватывающей личностью, но что теперь мы — вновь съ ней разъединены.

Но я не вернулся къ блѣдному образу, безжизненно лежавшему на палубѣ священнаго судна, а перенесся въ храмъ и очутился во мракѣ; и тутъ я понялъ, что я — въ Святая Святыхъ.

Вдругъ въ окружавшей меня тьмѣ забрезжилъ свѣтъ. Я насторожился; свѣтъ все разгорался, и я увидѣлъ, что внутренняя пещера вдругъ ярко освѣтилась сіяніемъ, среди котораго стояла во весь ростъ Царица Лотоса.

Я остановился у входа въ пещеру, въ полѣ зрѣнія богини, въ ея непосредственномъ сосѣдствѣ. Я сдѣлалъ попытку, чтобы убѣжать… попробовалъ отвернуться… но не могъ… и задрожалъ такъ, какъ никогда въ жизни ни отъ чего не дрожалъ, даже отъ страха или ужаса. Она стояла неподвижно, не сводя съ меня очей, горѣвшихъ сильнымъ гнѣвомъ. Та, которая была когда-то нѣжнымъ другомъ для меня, которая ласкала меня, какъ любящая, кроткая мать, явилась теперь во всемъ своемъ величіи передо мной, и я сознавалъ, что прогнѣвалъ божество, самаго грознаго изъ всѣхъ извѣстныхъ людямъ боговъ.

— Для этого-ли ты былъ рожденъ на свѣтъ, о Сенса, любимецъ боговъ? Развѣ ради этого были открыты очи твои, а чувства сдѣланы доступны высшему воспріятію? Теперь ты знаешь, что не ради этого, потому что эти ясновидящіе глаза и тонкія чувства послужили, наконецъ, и тебѣ самому, своему владыкѣ, показавъ тебѣ кому и чему ты до сихъ поръ служилъ. Что-же, ты и послѣ этого намѣренъ ей дальше служить? Теперь ты — мужчина: можешь выбирать сознательно. Или ты такъ низко палъ, что хочешь на вѣкъ остаться ея рабомъ? Въ такомъ случаѣ — иди! Я явилась сюда, чтобы очистить свое святилище, потому что не допущу дальнѣйшаго оскверненія его. Пусть оно стоитъ безгласное, и пусть люди забудутъ о томъ, что есть боги! Но я не могу допустить, чтобы искушала ихъ тьма и обманывали лживыя уста. Иди! Святилище мое онѣмѣло, и голосъ его замеръ; я замкну дверь его, и никто уже не вступитъ въ него! Я буду скрываться здѣсь, въ одиночествѣ и молчаніи, да безгласной проживу вѣка, и люди скажутъ, что я умерла. Пусть такъ! Но пройдутъ вѣка, настанутъ другія времена, сыны мои снова возстанутъ, и тьма разсѣется! Иди! Ты выбралъ! Спускайся все ниже и ниже! Ты лишился своего высокаго званія! Оставь меня! Не нарушай молчанія святыни!

Она подняла руку такимъ повелительнымъ царственнымъ жестомъ, приглашая меня оставить ее, что я не могъ ослушаться; удрученный, съ низко опущенной головой, я повернулся и медленными шагами направился къ наружной двери святилища; но ни открыть ея, ни уйти изъ капища, ни даже двинуться съ мѣста я не могъ: тоска отчаянія сжала мнѣ сердце и приковала ноги мои къ полу. Я опустился на колѣни, и изъ моей груди вырвался вопль: — Мать! Царица и мать!

Прошло нѣсколько мгновеній въ благоговѣйномъ молчаніи, въ теченіе которыхъ я все чего-то ждалъ, терзаемый душевнымъ голодомъ и отчаяніемъ.

Среди наступившей тишины воспоминанія прошлаго выступали изъ окружавшаго меня мрака и страшной вереницей проходили передо мной. Я видѣлъ себя глашатаемъ и оракуломъ того порожденія тьмы, черную душу котораго я теперь такъ хорошо зналъ; видѣлъ себя слѣпо исполнявшимъ свои гнусныя обязанности, не разбираясь въ ихъ значеніи, помышлялъ лишь о предстоявшихъ удовольствіяхъ, служившихъ для меня приманкой и наградой; видѣлъ себя добровольно отдававшимъ душу и умъ на поруганіе, мирившимся съ оцѣпенѣніемъ, въ которое ихъ сознательно повергали жрецы, какъ пьяница мирится съ похмѣльемъ; и въ этихъ воспоминаніяхъ неизмѣнно переплетались между собою постыдное дѣло и чувственныя наслажденія. И прошлое это показалось мнѣ такимъ грознымъ и живучимъ въ своей яркости, обвиненія его были такъ ужасны, что я вторично воззвалъ изъ мрака: — Мать! Спаси меня!

Въ тоже мгновеніе я почувствовалъ, какъ богиня коснулась моего лица и руки, а въ ушахъ и сердце у меня прозвучали слова: — Ты спасенъ! Будь силенъ!

И свѣтъ озарилъ мои глаза. Но я ничего не видѣлъ: потоки слезъ смывали съ нихъ послѣдніе слѣды страшныхъ картинъ, прошедшихъ передъ ними…

Глава 5

Я былъ внѣ святилища и чувствовалъ на лицѣ нѣжное прикосновеніе воздуха; открывъ глаза, я увидѣлъ надъ собой далекое небо съ ярко сіявшими въ его глубинѣ звѣздами; я лежалъ распростертый на палубѣ съ ощущеніемъ какой-то странной разбитости и усталости во всемъ тѣлѣ. Когда я проснулся, меня поразилъ стоявшій въ воздухѣ гулъ отъ криковъ и пѣсенъ тысячеголосной толпы. Что бы это значило?

Я слегка приподнялся и осмотрѣлся. Я лежалъ посреди малиноваго круга, окруженный десятью высшими жрецами. Агмахдъ стоялъ рядомъ со мной и внимательно слѣдилъ за мной глазами. Мой взглядъ остановился на немъ и я ужъ не могъ оторвать отъ него глазъ. Неужели я когда нибудь могъ бояться его, этого безжалостнаго, безсердечнаго, бездушнаго подобія человѣка? И я боялся его, этого безчеловѣчнаго созданія? Да, но теперь онъ больше не былъ мнѣ страшенъ! Я снова обвелъ глазами окружавшихъ меня кольцомъ жрецовъ, вглядываясь въ ихъ сосредоточенныя, полныя гордаго самомнѣнія лица; и я видѣлъ, какъ въ сердцѣ каждаго изъ нихъ глубоко притаилась змѣя похоти, непрерывно жалившая ихъ, видѣлъ неутолимую жажду наслажденій, терзавшую ихъ. Нѣтъ, робѣть передъ этими людьми я ужъ больше не могъ: небесный свѣтъ придалъ мнѣ мужества. Я всталъ на ноги и увидѣлъ громадное стеченіе народа, тѣснившагося на обоихъ берегахъ рѣки, подъ яснымъ звѣзднымъ небомъ. Теперь я понялъ откуда шли поразившіе мой слухъ крики: было ясно, что людей охватило безуміе; кто опьянѣлъ отъ любви, кто — отъ вина, кто — былъ въ полномъ изступленіи…

Множество небольшихъ лодокъ покрыли рѣку, тѣснясь вокругъ храмовыхъ суденъ, подплывая къ нимъ съ дарами для богини, которую ея поклонники въ эту ночь видѣли, слышали, осязали.

Священное судно, на которомъ я находился, глубже погружалось въ воду подъ тяжестью приношеній, которыя люди, приподнимаясь въ лодкахъ и на плотахъ, стоявшихъ бокъ о бокъ съ нимъ, бросали на его палубу, тутъ были деньги, золотые и серебряные сосуды, украшенные ярко сверкавшими драгоцѣнными камнями, богатые уборы, дорогія ткани… Агмахдъ, смотрѣвшій на быстро разроставшіяся горы богатствъ, презрительно улыбался: конечно, они могли быть полезны храму, но для себя лично онъ не такихъ сокровищъ жаждалъ и не для достиженія этого трудился…

Вдругъ, душа во мнѣ проснулась и затрепетала; я почувствовалъ, что не могу оставаться дольше безучастнымъ и безгласнымъ свидѣтелемъ происходившаго вокругъ меня. Знакомъ я далъ понять народу, что хочу говорить; шумъ началъ стихать, мало-по-малу тишина распространилась на всю толпу и я заговорилъ громкимъ голосомъ:

— Выслушайте меня, поклонники богини! Знаете-ли вы, какому божеству служите? Вслушайтесь въ рѣчи, которыя она только-что нашептывала вамъ на ухо и судите сами! Взгляните въ свои сердца и если она изсушила ихъ жгучимъ пламенемъ страстей, то знайте, что она — не истинная богиня! Ибо нѣтъ истины внѣ мудрости. Внемлите, я возвѣщу вамъ слова, провозглашенныя въ Святая Святыхъ, духомъ свѣта, нашей истинной Царицей — Матерью. Знайте, что лишь въ добродѣтельной жизни, въ чистыхъ помыслахъ и праведныхъ дѣлахъ обрѣтете вы душевный миръ. Оглянитесь вокругъ себя: развѣ разыгравшаяся здѣсь оргія — подходящая обстановка для богини Истины? И развѣ вы достойные поклонники ея, вы, подъ открытымъ небомъ опьянѣвшіе отъ вина и страсти? Вамъ-ли съ наглыми рѣчами и нечестивыми пѣснями на устахъ, съ сердцами, омраченными гнусными помыслами, уже готовыми облечься въ постыдныя дѣла, называть себя служителями духа свѣта и непорочности? Нѣтъ и нѣтъ! Тысячу разъ нѣтъ!.. Преклоните слухъ къ моимъ словамъ: Царица мудрости осѣняетъ васъ крыльями своей безграничной и всепрощающей любви. Падите на колѣни, прострите руки къ небу, обратитесь съ горячей мольбой къ ея вѣчно благотворной силѣ, да сжалится она надъ вашей духовной безпомощностью и да поможетъ вамъ сдѣлать новое усиліе, чтобы вступить на стезю добра!

Слушайте: я только что зрѣлъ ее во всемъ блескѣ ея славы и знаю, что она продолжаетъ любить васъ, не смотря на тяжкія оскорбленія, которыя вы не переставали наносить ей. Я буду молиться вмѣстѣ съ вами; повторяйте-же за мной слова молитвы, и она услышитъ васъ!..

Потрясенный и голосомъ моимъ, и рѣчью народъ густыми рядами упалъ на колѣни; но въ то-же мгновеніе, жрецы поспѣшили заглушить мой голосъ: нѣсколько сотъ голосовъ запѣли новый гимнъ подъ громкій аккомпаниментъ храмового оркестра. Опьяненные музыкой зрители съ горячимъ благоговѣніемъ присоединились къ нимъ, и могучія волны величественныхъ звуковъ торжественно понеслись къ небу. Острое, одурманивающее благоуханіе куреній защекотало мнѣ ноздри; я съ отвращеніемъ отвернулся; но ужъ было поздно: я почувствовалъ, что голова у меня затуманилась, а мозгъ замиралъ и отказывался мнѣ служить…

— Онъ въ изступленіи, — проговорилъ Каменбака.

— Онъ сошелъ съ ума.

Эти послѣднія слова были произнесены голосомъ, въ которомъ слышалось такое леденящее бѣшенство, что я едва узналъ его, хотя и сознавалъ, что то говорилъ Агмахдъ.

Я сдѣлалъ усиліе, чтобы отвѣтить ему; во мнѣ проснулось какое-то странное мужество, и что-бы я ни дѣлалъ, я не ощущалъ ни малѣйшаго страха; но одуряющія свойства душистыхъ куреній произвели свое дѣйствіе: голова моя отяжелѣла, сонъ сковалъ мнѣ языкъ, и черезъ нѣсколько мгновеній я уже спалъ.

Глава 6

Проснулся я въ храмѣ, въ своей прежней комнатѣ, въ той самой, гдѣ я пережилъ свой первый въ жизни страхъ.

Я чувствовалъ себя совершенно разбитымъ, и первое ощущеніе, испытанное мной по пробужденіи, было ощущеніе невыносимой усталости, отъ которой ныло все тѣло. Нѣкоторое время я лежалъ тихо, удивляясь этому странному недомоганію.

Вдругъ событія протекшей ночи всплыли въ моей памяти и подобно восходящему солнцу озарили мою душу радостнымъ свѣтомъ: я снова обрѣлъ свою Царицу — Мать, взявшую меня вторично подъ свою защиту! При этой мысли я тутъ-же забылъ и о боли и объ утомленіи.

Разсвѣтъ уже наступилъ, и сквозь высокія окна слабый, сѣрый свѣтъ мягко, словно крадучись, проникалъ въ комнату, которая была такъ богато украшена роскошными, красиво вышитыми тканями, такъ завалена причудливыми и изящными вещами, что скорѣй напоминала княжескую палату, чѣмъ жреческую келью. Такъ что, если-бы не своеобразная ея форма и высокія окна, трудно было-бы узнать въ ней комнату, которую, нѣкогда, чтобы доставить мнѣ удовольствіе, обратили въ цвѣтущій садъ. Атмосфера въ ней показалась мнѣ душной, тяжелой и меня потянуло наружу, на пропитанный благоухающій прелестью проснувшагося утра воздухъ. Здѣсь все меня давило: и искусственныя благоуханія, и тяжелыя занавѣси, даже самая печать роскоши, лежавшая на всемъ; тамъ-же, казалось мнѣ, среди природы, я почувствую себя обновленнымъ притокомъ свѣжихъ силъ и пробудившейся мошью юности.

Откинувъ край занавѣси, я прошелъ черезъ сосѣднюю комнату, оказавшуюся пустой и безмолвной, также какъ и большой коридоръ, въ который она выходила. Спустившись, не спѣша, по немъ, я завернулъ въ проходъ, кончавшійся калиткой въ садъ, къ которой я и направился. Я только что еще тихо приближался къ ней, а сквозь желѣзныя рѣшетки ужъ ясно видѣлъ сверкавшую подъ утренней росой траву. Какъ чудно хорошъ былъ этотъ садъ. Какъ пріятно было-бы выкупаться въ прохладныхъ струяхъ пруда лотосовъ!..

Но на желѣзной калиткѣ былъ крѣпкій запоръ и мнѣ оставалось лишь любоваться сквозь нея травой, цвѣтами и небомъ, да жадно пить благоухающую свѣжесть, растилавшагося за ней сада. Вдругъ на одной изъ дорожекъ сада я замѣтилъ Себуа, направлявшагося въ мою сторону и шедшаго прямо къ калиткѣ, у которой я облокотился; я его окликнулъ:

— Себуа!

— А ты — здѣсь, — проворчалъ онъ своимъ грубоватымъ тономъ: — Мужчина остался вѣренъ привязанностямъ ребенка! Но Себуа ужъ не можетъ быть тебѣ другомъ; потерпѣвши разъ неудачу, я не хочу повторять попытки снова. Когда ты былъ ребенкомъ, я прогнѣвалъ обоихъ своихъ владыкъ и все таки ни для одного изъ нихъ мнѣ не удалось сохранить тебя. Ну, что-же? Пусть такъ будетъ! Но теперь ужъ стой одинъ!

— Не откроешь-ли мнѣ калитки? — спросилъ я, не отвѣчая на его слова.

— Нѣтъ! И, вообще, сомнительно, чтобы она когда либо снова открылась для тебя! До и не все-ли равно? Развѣ ты не любимый жрецъ храма? Не общій баловень, за которымъ всѣ ухаживаютъ?

— Нѣтъ, ничего этого больше нѣтъ! Жрецы говорятъ, что я сошелъ съ ума… и то же самое придется имъ сказать и завтра!

Себуа долго и сосредоточенно глядѣлъ на меня; наконецъ, онъ проговорилъ тихимъ голосомъ, въ которомъ слышались нѣжность и жалость:

— Убьютъ они тебя!

Я усмѣхнулся.

— Не могутъ они убить меня до тѣхъ поръ, пока я не передамъ людямъ всего, что имъ скажетъ Царица, такъ какъ я — подъ ея покровительствомъ. А тамъ, мнѣ — все равно!

Себуа вынулъ руку изъ подъ широкихъ складокъ своей черной одежды, въ которыхъ она скрывалась и протянулъ ее; онъ держалъ въ ней бутонъ лотоса, лажавшій, какъ на ложѣ, на ярко зеленомъ листѣ.

— Возьми — предложилъ онъ: — это для тебя: вѣдь тебѣ понятенъ языкъ, на которомъ онъ говоритъ. Возьми его и да сопутствуетъ тебѣ благо! Радуйся, ибо ты слышишь и видишь можешь самъ учиться и другихъ учить! Я же нѣмъ, такъ какъ знаю лишь общераспространенный языкъ; а все же меня сочли достойнымъ служить посредникомъ и вѣстникомъ, а съ меня и этого довольно!

Онъ удалился, оставивъ цвѣтокъ между рѣшетками калитки, куда онъ его засунулъ во время нашей бесѣды. Я осторожно досталъ его и направился въ свою комнату, счастливый и довольный, чувствуя что теперь мнѣ ничего другого не надо.

Вернувшись къ себѣ, я присѣлъ на ложѣ, держа лотосъ въ рукѣ, и задумался. Вотъ такъ-же было много лѣтъ тому назадъ, когда я ребенкомъ сидѣлъ въ этой самой комнатѣ и на томъ-же ложѣ, держалъ лотосъ въ рукахъ и любовался его золотымъ сердечкомъ; тогда цвѣтокъ былъ для меня другомъ, руководителемъ, символомъ связи между мной и невидимой Матерью всякой благодати. Разница была лишь въ томъ, что теперь я хорошо зналъ цѣну того, что имѣлъ въ немъ, а тогда этого не было. Неужели и на этотъ разъ его отнимутъ у меня и при этомъ такъ-же легко, какъ и тогда? Конечно, нѣтъ! И это потому, что я разумѣлъ его языкъ, и онъ отверзалъ мнѣ очи и снималъ печать съ моихъ ушей; а тогда онъ говорилъ мнѣ лишь о своей красѣ…

Вдругъ, я поднялъ голову и увидѣлъ вокругъ себя людей; они окружили меня, какъ когда-то жреиы, которыхъ я, самъ того не подозрѣвая, училъ въ храмѣ. Они были одѣты въ тѣ-же бѣлыя жреческія одежды, какъ тѣ, которые, преклонивъ колѣни, поклонялись мнѣ. Да, только эти мнѣ не поклонялись, а выпрямившись во весь ростъ, смотрѣли на меня, сверху внизъ, вдумчивыми глазами, полными состраданія и любви.

Одни изъ нихъ были пожилые люди, величественные и мощные; другіе — были молоды и стройны, и лица ихъ сіяли тихимъ свѣтомъ. Я благоговѣйно обвелъ ихъ взглядомъ и затрепеталъ отъ радости и надежды, потому что сразу, безъ объясненій, понялъ, что это было за братство: то были мои предшественники, жрецы святилища, пророки, избранные служители Царицы Лотоса, слѣдовавшіе одинъ за другимъ, свято соблюдая въ неприкосновенности завѣты святилища въ теченіе вѣковъ, съ того самаго дня, когда оно впервые было высѣчено въ громадной скалѣ, къ которой прислонился храмъ.

— Готовъ-ли ты учиться? — обратился ко мнѣ одинъ изъ нихъ и мнѣ почудилось, будто голосъ его раздавался изъ мрака давно забытыхъ временъ.

— Готовъ, — отвѣтилъ я, опускаясь на колѣни на полъ, среди кольца святыхъ мужей, и чувствуя, что въ то время, какъ тѣло мое склонялось долу, духъ мой возносился горѣ; что я преклонялъ колѣни, а окружавшіе поднимали меня до себя, ибо отнынѣ, они — были моими друзьями.

— Займи здѣсь мѣсто, — промолвилъ онъ, указывая на ложе: — я буду учить тебя.

Я всталъ и, повернувшись, чтобы идти къ нему, увидѣлъ, что мы остались вдвоемъ съ говорившимъ со мной: прочіе покинули насъ.

Мой собесѣдникъ сѣлъ рядомъ со мной, и мы приступили къ ученію. Онъ изложилъ передо мной мудрость былыхъ временъ, вѣчно-живую и вѣчно-юную, которая стоитъ незыблемо, когда самая память о расахъ, къ коимъ принадлежали ея первые послѣдователи, давно исчезла. И подъ вліяніемъ животворящей силы древней науки и вѣчной истины, сердце во мнѣ снова помолодѣло и расцвѣло.

Весь день просидѣлъ наставникъ въ моей комнатѣ, просвѣщая меня; а уходя, вечеромъ, коснулся моего чела рукой. Только ложась спать, я сообразилъ, что со вчерашней ночи ничего не ѣлъ и никого, кромѣ своего учителя и его братьевъ, не видалъ; и, однако, я не отощалъ и не усталъ отъ ученія. Положивъ цвѣтокъ около себя, я легъ и заснулъ безмятежнымъ сномъ.

Проснувшись на другой день, я испуганно вскочилъ съ ложа; мнѣ показалось, будто кто то дотронулся до моего лотоса; но нѣтъ, я былъ одинъ, и цвѣтокъ былъ тутъ въ сохранности. На столѣ, поставленномъ около тяжелой занавѣси, отдѣлявшей мою комнату отъ сосѣдней, я увидѣлъ молоко и печенье. Наканунѣ, я совсѣмъ не ѣлъ и теперь обрадовался возможности утолить голодъ. Выпивъ молоко и съѣвъ печенье, что придало мнѣ новыя силы, я было направился къ ложу съ намѣреніемъ глубже вникнуть въ суть преподаннаго мнѣ наканунѣ ученія; я зналъ, что эти золотыя сѣмена должны со временемъ принести плодъ въ славѣ. Но я остановился, какъ вкопанный, и сердце во мнѣ радостно забилось: я вновь очутился въ кругу прекрасныхъ сыновъ Царицы. Мой вчерашній учитель глядѣлъ на меня и молча улыбнулся; ко мнѣ приблизился другой и, взявъ меня за руку, подвелъ къ ложу. Я остался съ нимъ одинъ на одинъ.

Одинъ ли? Нѣтъ, ужъ никогда больше не могъ я быть одинокимъ!

Мой новый наставникъ показалъ мнѣ душу мою и сердце во всей ихъ неприглядной наготѣ, не прикряшенной никакой воображаемой святостью; онъ развернулъ передо мной мое прошлое, которое могло-бы быть такъ прекрасно, а оказалось такимъ нищенски-бѣднымъ, отвратительно-грязнымъ. Слушая его, я видѣлъ, что истекшую до настоящаго времени жизнь, я прожилъ, не выходя изъ какого-то полубезсознательнаго состоянія; теперь-же, когда я подъ его руководствомъ какъ бы снова проходилъ жизненный путь, я смотрѣлъ на содержаніе ея прозрѣвшими глазами.

Мѣста, по которымъ мы проходили, были угрюмы и безрадостны, многія — полны ужаса; и теперь мнѣ было ясно, что я былъ опутанъ тѣми-же чарами, которыми губилъ другихъ, переводя Каменбакѣ магическую книгу духа зла, — ибо подобно прочимъ я жилъ только желаніями и ради удовлетворенія ихъ. Погруженный въ наслажденія и радости, опьяненный окружавшей меня красотой, я многаго не зналъ изъ того, что самъ-же дѣлалъ.

Оглядываясь на прошлое, я начиналъ понимать смыслъ словъ, сказанныхъ мнѣ наканунѣ у калитки Себуа, которыя до того оставались мнѣ непонятны. Да, дѣйствительно, я былъ общимъ любимцемъ въ храмѣ, но не даромъ: по мѣрѣ того, какъ мое погрязшее въ наслажденіяхъ тѣло слабѣло, мозгъ подвергавшійся рѣдко прекращавшемуся дѣйствію волшебныхъ куреній, работалъ все лѣнивѣе, а умъ бездѣйствовалъ, охваченный дремотой пресыщенія, связь между началами, входившими въ составъ моего существа, дѣлалась все слабѣе, и я становился все болѣе и болѣе послушнымъ орудіемъ въ рукахъ моей мрачной наставницы. Пользуясь особенными свойствами, вызванными во мнѣ этимъ состояніемъ, она моими, покорными ея волѣ, устами заявляла о своихъ желаніяхъ рабамъ, отдавшимъ ей все взамѣнъ возможности удовлетворять свои похоти, либо требовала отъ нихъ тѣхъ или иныхъ услугъ. Благодаря умѣнію читать въ мрачныхъ тайникахъ человѣческой души, она видѣла ихъ желанія и голосъ мой указывалъ имъ средство осуществить задуманное…

Я сидѣлъ, пораженный, безгласный… А изъ глубины проснувшейся памяти вставали все новыя воспоминанія и, какъ ночныя видѣнія, медленно беззвучно плыли мимо меня и таяли въ воздухѣ. Я видѣлъ себя испуганнымъ, насторожившимся ребенкомъ, котораго развлекали и убаюкивали удовольствіями; видѣлъ себя во внутреннемъ святилище храма безпомощнымъ мальчикомъ, простымъ орудіемъ въ безпощадныхъ, злоупотреблявшихъ имъ, рукахъ; дальше, я ужъ видѣлъ себя юношей въ первомъ расцвѣтѣ молодости и красоты, лежавшимъ въ безсознательномъ состояніи на палубѣ священнаго судна, съ которой я внезапно вскакивалъ въ приподкѣ непонятнаго изступленія и выкрикивалъ странныя слова; потомъ я видѣлъ себя слабымъ и блѣднымъ, но все еще послушной игрушкой богини и жрецовъ, хотя душа во мнѣ начинала уже понемногу просыпаться, и между ей и тѣломъ завязалась борьба; подъ конецъ, я видѣлъ, какъ душа моя совершенно проснулась отъ давившаго ее кошмара, снова завязала порванныя когда-то сношенія со своей Матерью, Царицей свѣта; и теперь ужъ ничѣмъ нельзя было заставить ее замолчать…

Насталъ вечеръ и мой учитель покинулъ меня. За весь день никто другой не приходилъ ко мнѣ и я не принималъ пищи, если не считать утренняго завтрака. Я былъ потрясенъ страшными видѣніями, прошедшиму въ теченіе этого короткаго дня передо мной, и, чувствуя сильную слабость, рѣшился отправиться на поиски необходимой мнѣ пищи. Я приподнялъ тяжелую занавѣсь, закрывавшую сводчатую дверь, которая вела въ сосѣдній большой покой и увидѣлъ, что эта массивная дверь, въ родѣ тѣхъ, которыя бываютъ въ темницахъ, была крѣпко заперта. Тутъ я понялъ, что былъ узникомъ, и кромѣ того сообразилъ, что меня лишили пищи, какъ только рѣшили, что я успѣлъ оправиться отъ слабости и возбужденія. Очевидно, Агмахду стало ясно, что духъ во мнѣ пробудился, а потому онъ и задумалъ убить его во мнѣ и сохранить для своихъ корыстныхъ цѣлей одно лишь разбитое тѣло мое.

Я вернулся въ свою комнату и легъ спать, приложивши къ губамъ успѣвшій уже завянуть лотосъ.

Проснувшись, я увидѣлъ стоявшаго у моего изголовья жреца и тотчасъ угадалъ въ немъ своего третьяго наставника, такъ какъ ужъ встрѣчалъ его устремленные на меня глаза, когда онъ, улыбаясь, стоялъ въ кругу другихъ учителей. Я въ радостномъ волненіи вскочилъ на ноги, чувствуя, что найду въ немъ опору; а онъ подошелъ ко мнѣ и, сѣвъ рядомъ со мной, взялъ мою руку въ свою.

И тутъ я узналъ, что эта улыбка была отраженіемъ великаго свѣта душевнаго мира: много лѣтъ тому назадъ онъ пострадалъ за правду и умеръ въ этой самой комнатѣ. Онъ меня назвалъ братомъ и я вдругъ понялъ, что радости, — розы жизни, — завяли для меня, опали и пропали навсегда; я понялъ, что отнынѣ мнѣ предстояло жить для одной лишь Истины, при немеркнущемъ свѣтѣ непорочнаго духа и что никакое страданіе ужъ не должно было ослабить во мнѣ мужество. Но съ тѣхъ поръ, какъ рука Учителя коснулась моей, я зналъ, что никакія муки не были мнѣ страшны, что я смѣло пойду навстрѣчу страданію и безстрашно стисну его мощными руками, хотя до того оно наводило на меня безумный страхъ.

Въ эту ночь я легъ спать въ какомъ-то экстазѣ; я не могу даже сказать, спалъ я или бодрствовалъ. Одно лишь зналъ: что этотъ духовный братъ, у котораго вырвали физическую жизнь, здѣсь, въ давно прошедшіе вѣка, влилъ огонь своей сильной души въ мою, и что я никогда уже не могъ лишиться его.

Глава 7

Открывши глаза утромъ, я увидѣлъ свое ложе окруженное Братьями. Взоры всѣхъ были устремлены на меня; лица были серьезныя, и ни на одномъ не играла улыбка; но я чувствовалъ, какъ исходя отъ нихъ и направляясь ко мнѣ, шли волны нѣжнаго сочувствія, которыя удваивали мою силу. Глядя на нихъ, я понялъ, что приближался какой-то важный моментъ, а потому, вставши съ ложа, преклонилъ колѣни около него. Тогда самый юный и прекрасный изъ нихъ отдѣлился отъ круга и подошелъ ко мнѣ; опустившись на колѣни рядомъ со мной, онъ взялъ съ подушки лежавшій на ней лотосъ, который успѣлъ ужъ совсѣмъ поблекнуть, и крѣпко сжалъ мои руки съ цвѣткомъ въ своихъ. Оглянувшись, я замѣтилъ, что всѣ скрылись, и вопросительно взглянулъ на своего товарища, который молчалъ, устремивъ глаза на меня. Какъ онъ былъ молодъ и прекрасенъ! Какъ чиста была его душа, на которой земля не оставила ни единаго пятна! И я съ грустью сознавалъ, что мнѣ вѣками жизни и страданія придется смывать со своей души приставшую къ ней грязь, пока она вновь не станетъ бѣлѣе снѣга. И я невольно робѣлъ передъ непорочной чистотой своего товарища.

— Подожди глядѣть вверхъ, — прошепталъ онъ.

Вдругъ среди царившей въ комнатѣ тишины раздался знакомый, мягкій голосъ и нѣжно коснулся моего слуха.

— О Сенса, послѣдній изъ длиннаго ряда пророковъ, создавшихъ мудрость храма и увѣнчавшихъ славой величіе Египта! Сыны мои, звѣзды близнецы, загорѣвшіяся на вечернемъ небѣ передъ наступленіемъ тьмы! Ночь близка, мракъ медленно спускается на землю и скоро скроетъ отъ нея растилающіяся надъ ней небесныя красоты; и все-же истина останется среди моего народа, погрязшихъ въ невѣдѣніи дѣтей земли. Тебѣ, моему младшему сыну, предстоитъ оставить по себѣ огненный слѣдъ, совершивши дѣло, повѣсть о которомъ люди съ умиленіемъ и восторгомъ будутъ передавать изъ рода въ родъ. Будьте тверды, сыны мои, ибо ваше дѣло — великое дѣло, и память о вашей жизни, неразрывно связанная съ истиной, вздохновлявшей васъ на великіе подвиги любви, перейдетъ къ другимъ расамъ, разойдется по инымъ частямъ печальной земли и попадетъ, наконецъ, къ народу, слышавшему о свѣтѣ, но никогда не видавшему его. Ты, сынъ мой, съ бѣлоснѣжной душой, не былъ въ силахъ одинъ бороться со сгущавшейся уже въ твое время тьмой, и погибъ ея жертвой. Твой братъ въ познаніи сокровенной сущности духа зла почерпнулъ несокрушимую силу для борьбы съ нимъ; но крылья его запятнаны земной грязью. Подѣлись-же съ нимъ своей чистотой и вѣрой, необходимыми ему въ предстоящей борьбѣ. А ты, о Сенса, бейся до горькаго конца за свою Царицу Мать! Обратись къ моему народу и изложи передъ нимъ великія истины; скажи ему, что одухотворяющее человѣка начало, безсмертный источникъ жизни, счастья и могущества, если только онъ не утопитъ его въ омутѣ зла; скажи ему, что свобода и миръ — доступны для всякаго, кто убьетъ въ себѣ желаніе; научи его обращать свои взоры ко мнѣ и у меня, въ моей любви, искать покой и миръ; укажи ему на лотосъ, цвѣтущій въ каждомъ человѣческомъ существѣ и широко раскрывающій свои лепестки для горячаго свѣта, если только корни его не будутъ отравлены; убѣждай его жить въ невинности и стремиться къ истинѣ; и тогда я спущусь къ нему и останусь среди него, чтобы указывать путь къ чертогу вѣчнаго упокоенія, гдѣ всенемеркнущая краса и неизмѣиное блаженство. Скажи людямъ, что я — Мать ихъ и люблю своихъ дѣтей, что я хотѣла-бы прійти къ нимъ и, поселившись въ ихъ жилищахъ, дать имъ то довольство всѣмъ, которое — важнѣе всякаго матеріальнаго благосостоянія, даже для ихъ домашняго очага. Пусть голосъ твой прозвучитъ надъ родной страной, какъ призывъ громко поющей трубы, смысла котораго нельзя не понять. Спаси тѣхъ, кто готовъ внимать моему призыву, и пусть храмъ мой еще разъ будетъ вѣстникомъ духа истины. Хотя ему и суждено пасть, но да не рушится онъ въ нечестіи, и если Египетъ и долженъ погибнуть, то все-же я не дамъ ему пасть въ невѣдѣніи: онъ услышитъ голосъ, котораго никогда не забудетъ, и рѣчи, которыя составятъ сокровенное наслѣдіе грядущихъ вѣковъ. Настанетъ время, когда и этотъ голосъ, и эти рѣчи снова раздадутся, но уже подъ другими небесами, возвѣщая новую зарю, готовую загорѣться надъ землей, послѣ долгаго мрака безпросвѣтной ночи. Итакъ, самый юный изъ моихъ сыновъ, въ одно и то-же время и мощный и безсильный, борьба скоро настанетъ: приготовься къ ней и не отступай! У тебя одна обязанность, и это — учить людей. Не опасайся того, чтобы словамъ твоимъ не хватило мудрости, ибо я, сама Мудрость, буду стоять при тебѣ и говорить твоими устами! Подними глаза, сынъ мой, и черпай силы изъ источника всѣхъ силъ!

Повинуясь ея приказанію, я почувствовалъ сильное пожатіе руки моего брата−жреца, стоявшаго на колѣняхъ рядомъ со мной, и понялъ, что онъ хотѣлъ поддержать меня и удвоить мое мужество, чтобы я могъ взглянуть на неизреченную славу, стоявшей передо мной богини Свѣта и Истины.

Да, она стояла здѣсь, передъ нами, и я смотрѣлъ на нее, какъ цвѣтокъ глядитъ на источникъ своей жизни — солнце, и видѣлъ ее безъ покрывала и убора, и красавица богиня, осушавшая когда-то мои дѣтскія слезы, пропала у меня изъ глазъ, слившись съ Богомъ, присутствіе котораго зажгло мою душу огнемъ… Мнѣ показалось, что я умеръ… и, однако, я былъ живъ, видѣлъ, слышалъ и разумѣлъ…

Глава 8

Пока я взиралъ на блескъ небесной славы, молодой красавецъ-жрецъ стоялъ неподвижно рядомъ со мной. Затѣмъ, онъ обратился ко мнѣ и сказалъ:

— Теперь, братъ мой, выслушай меня. Есть три вѣчныя абсолютныя истины, которыя никогда не могутъ ни исчезнуть, ни погибнуть, хотя бы люди не слышали о нихъ, потому что некому провозглашать ихъ; вотъ онѣ:

— Душа человѣка — безсмертна, а ростъ и слава ея — безпредѣльны.

— Животворящее начало, источникъ жизни, лежитъ, какъ въ человѣкѣ, такъ и внѣ его; оно — безначально и безконечно, неумирающее, вѣчно благое; оно

— недоступно человѣческимъ чувствамъ, хотя и доступно воспріятію стремящагося къ единенію съ нимъ.

— Каждый человѣкъ — самъ себѣ законодатель, устроитель своихъ судебъ, онъ самъ предназначаетъ себѣ славу и счастье, позоръ и горе; онъ же награждаетъ или наказываетъ себя.

— Эти истины — велики, какъ само бытіе, просты, какъ умъ первобытнаго человѣка. Насыщай ими голодающія души.

А теперь, — прощай, солнце садится, и они сейчасъ придутъ за тобой. Приготовься ко всему!

Онъ ушелъ. Но я продолжалъ лицезрѣть истину, и свѣтъ славы ея не скрылся изъ моихъ очей. Жаднымъ взглядомъ ловилъ я чудное видѣніе, стараясь удержать его въ своей душѣ…

Меня разбудило чье-то прикосновеніе; я вскочилъ, озираясь, и увидѣлъ Агмахда, стоявшаго у моего изголовья. При видѣ его меня мгновенно охватило тревожное чувство: я понялъ, что часъ борьбы насталъ.

Жрецъ смотрѣлъ на меня серьезнымъ, сосредоточеннымъ взглядомъ, глаза его горѣли огнемъ, котораго я раньше никогда еще не видалъ въ нихъ; но лицо его было не такъ холодно, какъ обыкновенно.

— Сенса, готовъ-ли ты? — спросилъ онъ тихимъ, но яснымъ и рѣжущимъ, какъ сталь, голосомъ. — Наступающая ночь — послѣдняя ночь Великаго Праздника. Когда ты былъ съ нами въ послѣдній разъ, на тебя нашло безуміе; и нелѣпыя измышленія твоего разстроеннаго мозга довели тебя до изступленія. Сегодня-же я требую отъ тебя безусловнаго повиновенія, какое ты оказывалъ мнѣ до сихъ поръ; ты намъ необходимъ, такъ какъ сегодня должно совершиться великое чудо, и ты долженъ остаться совершенно пассивнымъ, иначе будешь жестоко страдать. Если же не будешь покоренъ по старому, то умрешь: такъ положилъ совѣтъ десяти. Ты слишкомъ глубоко проникъ въ тайны жреческаго знанія, чтобы мы тебя оставили въ живыхъ, если только ты не присоединишься къ намъ. Предстоящій тебѣ выборъ не представляетъ затрудненій и такъ, рѣшай скорѣе!

— Мой выборъ — сдѣланъ, — отвѣтилъ я.

Онъ пристально, внимательно глядѣлъ на меня. Я прочелъ мысли, занимавшія его въ эту минуту: онъ ожидалъ найти меня истощеннымъ продолжительнымъ постомъ, измученнымъ полнымъ одиночествомъ, разбитымъ душой и тѣломъ; а вмѣсто того, онъ видѣлъ меня непреклоннымъ, бодрымъ, безстрашнымъ. На самомъ дѣлѣ, я чувствовалъ въ своей душѣ жаръ небеснаго огня, а за своей спиной — всю силу великаго воинства славы.

— Смерть мнѣ — не страшна, — продолжалъ я: — Я не хочу больше служить орудіемъ въ рукахъ горсти честолюбивыхъ людей, ради достиженія своихъ низменныхъ цѣлей губящихъ царственную религію Египта, единственно великую религію истины. Я понялъ ученіе, которое вы преподаете народу, видѣлъ чудеса, которыми вы его одурачиваете, и больше я вамъ не помощникъ! Я сказалъ.

Агмахдъ продолжалъ стоять неподвижно, не сводя съ меня проницательныхъ глазъ своихъ; только лицо его стало еще холоднѣе, а выраженіе его — непреклоннѣе, точно это была изъ мрамора высѣченная статуя, а не человѣкъ. Мнѣ пришли на память произнесенныя имъ въ роковую ночь въ святилищѣ слова: — Я отрекаюсь отъ того, что дѣлаетъ меня человѣкомъ — и въ эту минуту я понялъ что отреченіе было, на самомъ дѣлѣ, полное. Мнѣ было ясно, что мнѣ не будетъ пощады, что я имѣю дѣло не съ человѣкомъ, а съ безусловно себялюбивой и желѣзной волей, облеченной въ человѣческую форму.

Послѣ небольшой паузы онъ произнесъ невозмутимо:

— Пусть будетъ по твоему. Я передамъ твой отвѣтъ совѣту Десяти, который и сдѣлаетъ соотвѣтствующее постановленіе; такъ какъ твое положеніе въ храмѣ не уступаетъ моему, то ты по праву будешь присутствовать на общемъ совѣщаніи. Это будетъ борьба между нашими соединенными силами и твоей одинокой силой, между нашей общей волей и твоей обособленной волей. Но предупреждаю тебя: тебя ждутъ страданія. — Онъ повернулся и удалился изѣ моей комнаты тѣмъ медленнымъ, величественнымъ шагомъ, который такъ очаровывалъ меня въ дѣтствѣ.

Я не испугался, но почему-то не могъ ни думать, ни соображать, а потому, въ ожиданіи грядущихъ событій, сѣлъ на свое ложе; сознавая, что наступаетъ часъ, когда мнѣ потребуется вся моя духовная мощь и физическія силы, я сидѣлъ, не шевелясь и не думая, чтобы не расходовать по пусту накопившуюся во мнѣ за это время энергію.

Вдругъ передо мной блеснула яркая звѣзда, формой своей напоминавшая цвѣтокъ лотоса. Пораженный этимъ страннымъ явленіемъ и прельщенный красотой звѣзды, я вскочилъ на ноги и бросился къ ней; она стала удаляться отъ меня и вдругъ исчезла, словно прошла сквозь дверь, ведшую изъ моей комнаты въ коридоръ; боясь потерять ее изъ вида, я побѣжалъ вслѣдъ за ней и толкнулъ дверь, которая сейчасъ-же поддалась и отворилась. Очутившись на волѣ, я не сталъ ломать себѣ головы надъ вопросомъ, почему дверь оказалась не на запорѣ, а пустился вдогонку за звѣздой, свѣтъ которой все разгорался; вмѣстѣ съ этимъ очертанія ея становились все рѣзче, такъ что я ужъ различалъ бѣлые лепестки царственнаго цвѣтка, въ золотисто желтомъ центрѣ котораго сверкалъ ведшій меня свѣтъ.

Охваченный какимъ-то непонятнымъ нетерпѣніемъ, я быстро спускался по большому, темному проходу, направляясь къ центральнымъ храмовымъ дверямъ, стоявшимъ настежь раскрытыми; звѣзда скользнула черезъ нихъ наружу, я послѣдовалъ за ней и очутился въ аллеѣ изъ загадочныхъ изваяній.

Я почувствовалъ внезапно, но ясно, что у наружныхъ воротъ храма кто-то стоитъ и зоветъ меня къ себѣ, и я побѣжалъ по аллеѣ, самъ не зная, куда и зачѣмъ, но въ то-же время отчетливо сознавая, что обязанъ идти на этотъ зовъ.

У большихъ запертыхъ воротъ тѣснилась громадная толпа народа въ ожиданіи заключительной церемоніи Великаго праздника, которая должна была имѣть мѣсто въ эту ночь въ предѣлахъ самого храма. Люди такъ жались къ воротамъ, что мнѣ казалось, будто я — среди нихъ. Ища глазами приведшую меня сюда звѣзду, я увидѣлъ Царицу Мать, стоявшую рядомъ со мной съ горящимъ факеломъ въ рукѣ, и понялъ, что его то пламя я и принялъ за звѣзду. Итакъ, привела меня сюда она, свѣтъ жизни. Она улыбнулась и моментально скрылась; я остался одинъ передъ столпившимся у воротъ народомъ; я, обладавшій безцѣннымъ сокровищемъ истиннаго знанія, стоялъ передъ погруженнымъ въ мракъ невѣдѣнія народомъ, пришедшимъ учиться у своихъ жрецовъ…

Тутъ мнѣ вспомнились слова моего брата, вручившаго мнѣ три великія истины, которыя я долженъ былъ провозгласить передъ міромъ, и, возвысивъ голосъ, я заговорилъ…

Волненіе охватило меня и разлилось безбрежнымъ моремъ вокругъ; слова мои, какъ могучія волны бушующаго моря, поднимали меня и уносили куда-то въ даль и въ высь. Я взглянулъ на затаившую дыханіе толпу и при видѣ горѣвшихъ восторгомъ глазъ и одухотворенныхъ сознательной мыслью лицъ слушателей я понялъ, что и ихъ подхватилъ и унесъ далеко отъ земли бурный потокъ вдохновеннаго слова. Казалось, сердце во мнѣ росло и ширилось, охваченное божественнымъ огнемъ вдохновенія, которое заставляло меня дѣлиться съ людьми великими истинами, ставшими моими. Затѣмь, я перешелъ къ тому, какъ искра, упавшая съ факела святости, зажгла мою душу, послѣ чего я твердо рѣшилъ вступить на путь служенія истинѣ и мудрости, отказаться отъ роскошной жизни жрецовъ храма и навсегда отречься отъ всѣхъ желаній, кромѣ тѣхъ, которыя имѣютъ отношеніе къ духовной жизни, Я громко призывалъ тѣхъ, кто чувствовалъ, какъ загорался въ нихъ тотъ же огонь, сдѣлать первый шагъ на пути самоотреченія теперь-же, живя въ городѣ или деревнѣ; ибо, говорилъ я, изъ того, что люди живутъ на улицѣ, занимаются куплей и продажей, еще не слѣдуетъ, что они должны поэтому забыть о тлѣющей въ нихъ божественной искрѣ, или погасить ее. Я горячо убѣждалъ своихъ слушателей зажечь костеръ духовнаго подвига и сжечь на немъ низменныя страсти и плотскія желанія, отвращающія ихъ отъ свѣта истиннаго ученія и толпами приводящія ихъ къ алтарямъ Царицы всяческой похоти…

Тутъ я почувствовалъ, что больше не могу говорить, и замолкъ, охваченный ощущеніемъ какой-то давящей усталости и полнаго изнеможенія; при этомъ я ясно сознавалъ около себя чье то враждебное мнѣ присутствіе, а черезъ нѣсколько мгновеній я ужъ увидѣлъ себя окруженнымъ со всѣхъ сторонъ десятью высшими жрецами, впереди которыхъ стоялъ Каменбака, устремивъ на меня горѣвшіе фосфорическимъ блескомъ глаза.

Я все понялъ сразу; стоя среди этого тѣснаго кольца, я собралъ послѣднія силы и крикнулъ звучнымъ голосомъ:

— Запомни мои слова, народъ Египта! Можетъ быть, никогда ужъ больше тебѣ не внимать голосу пророка матери бога истины. Я исполнилъ порученіе, возложенное на меня богиней, источникомъ твоей жизни. Возвращайтесь теперь по своимъ домамъ, запишите ея слова на долговѣчныхъ скрижаляхъ, запечатлѣйте ихъ на камнѣ, дабы грядущія поколѣнія со временемъ могли ихъ прочесть; повторяйте ихъ безъ устали своимъ дѣтямъ, чтобы и они знали истину. Идите! Пусть ни одинъ изъ васъ не будетъ свидѣтелемъ богохульства; имѣющаго совершиться сегодня ночью въ храмѣ! Жрецы оскверняютъ храмъ богини непорочности безумствами похоти и растлѣнія, предаваясь низменнымъ желаніямъ, не останавливаясь ни передъ чѣмъ для удовлетворенія ихъ. Ступайте всѣ къ себѣ домой; не преклоняйте слуха ко лживымъ и богохульнымъ рѣчамъ жрецовъ духа тьмы. Въ сокровенныхъ глубинахъ каждаго человѣческаго сердца тихо журчитъ источникъ вѣчной истины; заставьте его бить ключемъ и припадите къ нему!

Тутъ силы окончательно мнѣ измѣнили: я ни слова больше не могъ произнести, и покорился грозному кольцу жрецовъ, сомкнувшемуся вокругъ меня; чувствуя себя физически разбитымъ, съ опущенной головой, я медленными шагами направился къ храму.

Мы въ полномъ молчаніи поднялись по аллеѣ къ центральнымъ дверямъ храма, гдѣ и остановились; Каменбака обернулся назадъ къ аллеѣ и сталъ прислушиваться къ чему-то, глядя по направленію къ воротамъ.

— Народъ ропчетъ, — проговорилъ онъ, послѣ небольшой паузы, и мы вступили въ большой коридоръ. Агмахдъ вышелъ изъ боковой двери и остановился передъ нами.

— Да, такъ вотъ какъ? — произнесъ онъ какимъ-то страннымъ измѣнившимся голосомъ: очевидно, при одномъ взглядѣ на остановившуюся передъ нимъ группу онъ сразу понялъ, что случилось. — Что же намъ теперь дѣлать? — обратился къ нему Каменбака: — Вѣдь, онъ выдаетъ тайны храма и возбуждаетъ народъ противъ насъ.

— Онъ долженъ умереть! — отвѣтилъ Агмахдъ: — это будетъ, несомнѣнно, крупная потеря для храма; но онъ становится слишкомъ опасенъ для насъ. Такъ-ли я говорю, братья?

Негромкій гулъ, въ которомъ слышалось одобреніе, перешелъ отъ устъ къ устамъ и показалъ Агмахду, что всѣ голоса были за него.

— Народъ ропчетъ, — повторилъ Каменбака съ безпокойствомъ. — Иди къ нему, — приказалъ Агмахдъ — и заяви, что сегодня ночью будетъ принесена великая жертва богинѣ, которая послѣ этого лично обратится къ своимъ поклонникамъ, и они услышатъ ея голосъ.

Каменбака тотчасъ отдѣлился отъ группы и направился къ воротамъ, а златобородый жрецъ занялъ его мѣсто.

Я стоялъ молча, неподвижно, смутно сознавая, что участь моя рѣшена, хотя еще не зналъ, да и не хотѣлъ спрашивать объ этомъ, къ какому роду смерти меня приговорили. Одно мнѣ было ясно, что ничто не можетъ спасти меня и вырвать изъ рукъ высшихъ жрецовъ: на судъ ихъ не было апелляціи, а толпа жрецовъ низшихъ чиновъ была имъ рабски покорна, и я, одинокій среди этой тѣсно сплоченной толпы, былъ совершенно беззащитенъ, въ полной ихъ власти. И однако, неминуемая смерть не наводила на меня ужаса: я находилъ, что вѣрные слуги Матери-Царицы обязаны съ радостью исполнять всякое желаніе ея, хотя бы повиновеніе ея волѣ вело ихъ къ смерти.

Это должно было быть послѣднимъ доказательствомъ на землѣ моей преданности ей.

Глава 9

Меня привели въ мою комнату и оставили одного. Я былъ такъ утомленъ, что едва прилегъ на свое ложѣ, какъ тотчасъ-же заснулъ крѣпкимъ, безмятежнымъ сномъ, никого и ничего не боясь, такъ какъ мнѣ казалось, что голова моя покоилась на рукѣ Царицы Лотоса. Но сонъ мой продолжался не долго, хотя былъ сладокъ и настолько глубокъ, что не допускалъ сновидѣній; я былъ выведенъ изъ него внезапно появившимся во мнѣ сознаніемъ, что я — больше не одинъ.

Проснувшись, я могъ убѣдиться въ томъ, что кругомъ царили мракъ и тишина; но пронизавшее мое сознаніе ощущеніе было слишкомъ знакомо мнѣ, чтобы я могъ ошибиться, и я чувствовалъ, что былъ окруженъ большой толпой. Я лежалъ не шевелясь, вглядываясь въ темноту въ ожиданіи появленія свѣта, спрашивая себя, чье присутствіе откроется мнѣ тогда. Вскорѣ я обратилъ вниманіе на странное состояніе, никогда не испытанное мною раньше и которое я переживалъ въ это время: я не находился въ безсознательномъ состояніи, хотя и лежалъ неподвижно, скованный не то душевнымъ миромъ, не то равнодушіемъ ко всему, но чувствовалъ себя безпомощнымъ, какимъ-то пустымъ, точно во мнѣ не осталось ни чувствъ, ни сознанія. Мнѣ захотѣлось привстать и крикнуть, чтобы принесли свѣта, но не могъ ни двинуться, ни издать звука. У меня было такое чувство, точно какая-то грозная воля боролась съ моей; мнѣ казалось, что эта мощная сила почти побѣдила меня, хотя я не хотѣлъ уступать ей и продолжалъ сопротивляться, твердо рѣшивъ, что не дамъ одолѣть себя невидимому врагу, слѣпымъ рабомъ котораго я уже больше не хотѣлъ быть. Эта борьба волей за преобладаніе была такая напряженная, что я, наконецъ, понялъ, что ставкой была моя жизнь: не будучи въ силахъ побѣдить, враждебная мнѣ сила хотѣла меня убить, я это ясно чувствовалъ. Только кто-же это пытался вырвать душу изъ моего тѣла?

Не могу сказать, какъ долго длилась эта упорная, молчаливая борьба; наконецъ, около меня блеснулъ огонь: то зажгли факелъ, которымъ сейчасъ-же зажгли другой, этимъ третій… и вскорѣ кругомъ разлилось цѣлое море свѣта. Я увидѣлъ, что нахожусь въ большомъ коридорѣ, передъ дверью святилища; я лежалъ на томъ самомъ ложѣ, на которомъ нѣкогда игралъ въ золотой мячъ съ загадочной дѣвочкой, впервые пробудившей во мнѣ жажду удовольствій, на которое былъ, вѣроятно, перенесенъ соннымъ. Какъ и при той церемоніи, оно было сплошь усыпано розами, большими, роскошными розами малиноваго и кроваво-краснаго цвѣта; онѣ лежали тысячами не только на немъ, но и вокругъ него, по всему полу, распространяя въ воздухѣ сильный ароматъ, отъ котораго мнѣ становилось тяжело. На мнѣ была странная узкая одежда изъ бѣлаго полотна, вся покрытая какими-то никогда еще невиданными мной іероглифами, которые были вышиты по ней толстымъ краснымъ шелкомъ. Среди разсыпанныхъ по полу розъ, совсѣмъ рядомъ съ ложемъ, былъ поставленъ изящный сосудъ, въ который съ ложа медленно стекала тонкой струйкой алая жидкость. Все это я видѣлъ смутно, сквозь дымку, точно у меня за это время сильно ослабѣло зрѣніе.

Нѣкоторое время я безпечно, хотя и съ нѣкоторымъ любопытствомъ, слѣдилъ за стекавшей внизъ красной жидкостью, какъ вдругъ мнѣ стало ясно, что то была моя кровь, которую я терялъ вмѣстѣ съ жизнью. При этой мысли я поднялъ глаза и различилъ вокругъ себя десятерыхъ высшихъ жрецовъ, стоявшихъ неподвижно съ устремленными на меня хищными взорами; по неумолимо жестокому выраженію ихъ невозмутимыхъ лицъ я угадалъ, съ чьей желѣзной волей я до сихъ поръ боролся; понялъ, чья соединенная ненависть убивала меня… Я былъ озадаченъ. Неужели я, одинъ, безъ посторонней помощи, могъ противостать этой сплоченной толпѣ, тѣсно связанной общностью интересовъ? Какъ это случилось, я не зналъ, но что я не былъ побѣжденъ, это я сознавалъ ясно.

Я сдѣлалъ усиліе и на половину привсталъ на своемъ ложѣ, хотя ослабѣлъ отъ потери крови; затѣмъ, я почувствовалъ, что не могу дольше молчать и, вставъ на ноги, выпрямился во весь ростъ. Теперь мнѣ были видны ряды низшихъ жрецовъ, занимавшихъ весь коридоръ, а за ними, скучившись у самаго входа въ него, народная толпа, которая собралась здѣсь, чтобы посмотрѣть на обѣщанное чудо. Но я былъ слишкомъ слабъ, чтобы обратиться со словомъ къ народу, и черезъ мгновеніе повалился на свое, покрытое розами, ложе…

Вдругъ, среди народа, поднялся глухой ропотъ, который становился все сильнѣе и громче; затѣмъ послышались крики:

— Это — тотъ молодой жрецъ, который училъ у воротъ! Онъ — хорошій! Не дадимъ ему умереть! Спасемте его!

Народъ видѣлъ меня и узналъ. Глубокое чувство живой радости широкой волной залило мнѣ сердце.

Подъ вліяніемъ внезапно охватившаго ее порыва толпа бросилась впередъ на низшихъ жрецовъ, которыхъ оттиснула къ ложу, гдѣ я лежалъ. Высшіе жрецы не въ силахъ были удержаться вокругъ него, такъ что, когда волна борьбы докатилась до меня, многіе изъ нихъ бросились въ пустое пространство, лежавшее между ложемъ и дверью святилища, опрокинувъ въ общемъ смятеніи сосудъ съ моей кровью, которая пролилась вся. Дверь святилища открылась, и я увидѣлъ Агмахда, стоявшаго у порога въ полной величія позѣ и съ обычнымъ своимъ загадочнымъ спокойствіемъ глядѣвшаго прямо передъ собой на растерявшуюся толпу жрецовъ. Его холодный взглядъ заставилъ всѣхъ ихъ опомниться и, пришедши въ себя, они попытались удержать напиравшій на нихъ народъ; десять высшихъ жрецовъ сплотились и, съ трудомъ достигши моего ложа, образовали вокругъ него барьеръ. Но было поздно: кое-кто изъ мірянъ успѣлъ дойти до меня, и я слабо улыбался, глядя на добродушныя лица этихъ простыхъ, безхитростныхъ людей съ горячимъ сочувствіемъ и почтительнымъ благоговѣніемъ склонившихся надо мной. Вдругъ на лицо мое упала слеза, отъ которой у меня въ груди задрожало сердце; чьи-то грубыя руки схватили и стиснули мою уже холодѣвшую руку… кто-то осыпалъ ее безумными поцѣлуями, обливалъ ее горючими слезами… и это прикосновеніе волновало мою душу, какъ никакое другое, никогда не могло этого сдѣлать… Чей-то голосъ, полный неизбытнаго горя, громко крикнулъ:

— Сынъ мой!.. Это сынъ мой умеръ!.. Они убили его!.. Кто вернетъ мнѣ сына моего?..

И мать упала на колѣни у моего смертнаго ложа. Я собралъ послѣднія силы и напрягъ потухавшее зрѣніе, чтобы въ послѣдній разъ взглянуть на нее: она постарѣла, сгорбилась, но лицо ея, носившее отпечатокъ утомленія и глубокаго страданія, было попрежнему полно любви и нѣжности. А позади матери, среди толпы, стояла съ нѣжной улыбкой на устахъ Царица Лотоса…

Я видѣлъ, какъ мать, лицо которой приняло торжественное выраженіе, встала и сказала, обращаясь къ народу!

— Тѣло его они убили, но души его убить не могли, потому что она — сильна; и это я прочла въ его очахъ въ тотъ мигъ, когда смерть смежила ихъ навѣки!

Глава 10

До моего замиравшаго слуха донесся глубокій вздохъ, вырвавшійся изъ многотысячной груди народа, и я понялъ, что тѣло мое умерло не напрасно.

Но душа моя была жива, ибо она была не только сильна, но и неистребима. Наступилъ конецъ страданіямъ, которыя ей пришлось перенести въ этой блѣдной физической оболочкѣ, теперь безжизненно распростертой на усыпанномъ розами ложѣ; она вырвалась изъ этой такъ крѣпко и долго державшей ее тюрьмы; да, но лишь для того, чтобы очутиться въ другомъ, красивомъ и неоскверненномъ храмѣ.

Громадная толпа, доведенная до бѣшенства сопротивленіемъ жрецовъ и моей смертью, грознымъ натискомъ опрокинула все, встрѣчавшееся на ея пути, и нѣсколько человѣкъ тутъ же пали жертвами народнаго гнѣва; первыми были Агмахдъ и Маленъ. Великій жрецъ лежалъ рядомъ съ моимъ трупомъ, на полу, растоптанный разъяренной толпой; а еще ближе, прижатый ею-же къ ложу, на которомъ я находился, умиралъ Маленъ.

Я парилъ надъ всѣми въ мистическомъ посмертномъ сознаніи души и слѣдилъ за оскверненными духами погибшихъ жрецовъ, потѣмнѣвшими отъ всякихъ похотей и низкаго честолюбія, которыя раздула въ нихъ до степени всепожирающаго огня Царица Вожделѣнія; и я могъ видѣть, какъ они попадали въ тотъ роковой кругъ необходимости, изъ котораго нѣтъ спасенія. Внезапный исходъ души Агмахда изъ его тѣла напомнилъ мнѣ мрачный полетъ ночной птицы; съ такой-же быстротой вырвалась изъ своей земной тюрьмы душа Малена, того самого молодого жреца, который когда-то привелъ меня въ городъ. Покорный уставу храма, онъ соблюдалъ тѣлесную чистоту, и тѣло это, прислонившееся къ ложу, напоминало сорванный и брошенный цвѣтокъ и было прекрасно, какъ лилія, впервые развертывающая свою почку надъ ясной поверхностью водъ; но душа его почернѣла отъ неудовлетворенныхъ жгучихъ желаній.

Я чувствовалъ, какъ Царица-Мать нѣжно, но вмѣстѣ съ тѣмъ крѣпко держитъ меня, не давая мнѣ вырваться изъ предѣловъ храма, гдѣ разыгрывались ужасныя событія.

— Примись снова за свое дѣло, которое далеко еще не окончено, — сказала она и, указывая на бездыханный трупъ Малена, продолжала: — Вотъ — тѣло, въ которое к тебя облеку съ тѣмъ, чтобы въ этомъ новомъ одѣяніи ты могъ продолжать дѣло просвѣщенія моего народа. Оно — безгрѣшно, непорочно и прекрасно, хотя жившая въ немъ душа погибла. Теперь ты — моя собственность, которой я распоряжаюсь; а прійти ко мнѣ, значитъ — вѣчно жить для истины и познанія. Итакъ, вотъ твоя новая одежда!

И вдругъ, я почувствовалъ, что я не только силенъ духомъ, но еще и полонъ физической жизни, что утомленіе мое пропало и замѣнилось бодростью. Покинувъ мѣсто, гдѣ за минуту передъ тѣмъ тѣло мое лежало безжизненной формой и стоя подъ эгидой своей повелительницы, я въ ужасѣ смотрѣлъ на происходившее вокругъ меня.

— Ступай, Маленъ, — промолвила она, — пока ты — невредимъ. Какъ Сенса, ты будешь жить въ сердцахъ людей, ставши для нихъ символомъ вѣчной славы, образомъ и подобіемъ ея; тебя прославятъ, какъ мученика за истину, о которомъ будутъ съ любовью вспоминать смуглыя дѣти Хеми, ибо ты умеръ, служа мнѣ.

Но отнынѣ, переходя изъ тѣла въ тѣло, ты не перестанешь служить мнѣ, на протяженіи вѣковъ, уча среди развалинъ этого храма; и хотя-бы тысячу разъ умеръ, служа моему дѣлу, все-же наступитъ время, когда ты оживешь снова, чтобы въ святилищѣ Новаго храма, воздвигнутаго на мѣстѣ настоящаго, возглашать неизмѣнную, вѣчную истину!

Повинуясь ея волѣ, я поспѣшилъ выбраться незамѣченнымъ и благополучно прошелъ среди бушевавшей толпы, которая опрокидывала статуи въ аллеѣ, снимала двери и ворота съ петель и ломала ихъ…

Я пріунылъ душой и жаждалъ тишины и мира. Обведя взоромъ окрестности, я тоскующими глазами долго смотрѣлъ на тихую деревню, гдѣ жила мать; но она считала своего сына мертвымъ и не признала-бы меня подъ этой новой оболочкой; и я направился къ городу, временно покинутому обезумѣвшимъ отъ ярости народомъ.

Вдругъ неистовый, дикій вопль, вырвавшійся разомъ изъ тысячи грудей, потрясъ воздухъ и заставилъ меня остановиться. Оглянувшись я увидѣлъ, что обманутый своими учителями народъ тяжко отомстилъ за поруганіе своей святыни: славный, древній храмъ былъ оскверненъ, а его преступные обитатели принесены въ жертву Богу мести; и скоро онъ долженъ былъ превратиться въ развалины…

Долго блуждалъ я по опустѣвшимъ улицамъ города, въ которомъ я въ прошломъ пилъ изъ чаши наслажденія а въ будущемъ долженъ былъ испытать радости труда. Истина, бывшая столь долго изгнанной изъ поруганнаго храма, должна была найти себѣ убѣжище въ сердцахъ людей и проповѣдываться на улицахъ этого города, гдѣ голосу моему суждено было раздаваться неустанно. Сколько времени пройдетъ, прежде чѣмъ спадетъ съ моихъ плечъ бремя грѣховъ, и я буду стоять чистый, непорочный, готовый вступить на путь совершенной жизни, ради которой я тружусь?..

И вотъ съ тѣхъ поръ я живу, непрерывно мѣняя одну физическую оболочку на другую и, несмотря на это, все время сознавая себя одной непрерывно перевоплощающейся, но единосущной индивидуальностью.

Египетъ умеръ, но духъ его — живъ и мудрость его свято сохранилась въ душѣ тѣхъ, кто остался вѣренъ его великому и таинственному прошлому и твердо помнитъ, что именно въ вѣкъ невѣрія и духовной слѣпоты покажутся первые признаки грядущей славы. И то, что настанетъ, будетъ грандіознѣе, величественнѣе и таинственнѣе того, что прошло. Ибо, по мѣрѣ того, какъ человѣчество въ своемъ непрерывномъ, хотя и малозамѣтномъ, поступательномъ движеніи поднимается все выше и выше по спирали эволюціи, учителя его черпаютъ свои знанія изъ болѣе и болѣе чистыхъ источниковъ и соприкасаются все ближе и ближе съ Міровой Душой…

Время настало, и кличъ облекшейся въ слова Истины пронесся надъ міромъ! Проснитесь, угрюмыя души, прильнувшія къ землѣ и живущія съ устремленными долу очами! Имѣйте и очи и сердца горѣ и да освѣтитъ ихъ небесное сіяніе! Самое пылкое человѣческое воображеніе не въ силахъ нарисовать себѣ картину того сокровеннаго міра, который Жизнь таитъ въ себѣ. Проникайте смѣло въ ея тайны!..

Въ сокровенной глубинѣ души каждаго человѣка тлѣется искра божественнаго огня; раздуйте его въ яркое пламя, которое освятило-бы всѣ темные закоулки вашей собственной индивидуальности, остававшейся вамъ чужой въ теченіе тысячелѣтій существованія!

Египетъ — страна смуглыхъ тѣлъ, и все-же онъ — бѣлый цвѣтокъ среди прочихъ расъ земли; и никогда профессорамъ и ученымъ нашего времени, разбирающимъ іероглифы древнихъ іератическихъ письменъ, не удастся осквернить своими грубо матеріалистическими и невѣжественными толкованіями дѣвственно-чистые лепестки этой великой лиліи нашей планеты. Стебель ея скрытъ отъ нихъ, и имъ не видно яркаго сіянія, просвѣчивающагося сквозь ея лепестки; они не могутъ изуродовать ея, примѣняя къ ней методы современнаго садоводства, какъ за внѣшней формой ея не могутъ до сихъ поръ разглядѣть сокровенной сущности ея, истиннаго лотоса, и это потому, что онъ внѣ предѣловъ досягаемости… для нихъ. Этотъ лотосъ поднимается выше роста человѣка, и его цвѣтокъ распускается надъ головой его, тогда какъ луковица сидитъ глубоко подъ поверхностью рѣки Бытія и питается ея струями.

Онъ цвѣтетъ въ мірѣ, въ которой человѣкъ проникаетъ лишь въ минуты чистаго вдохновенія, когда, въ дѣйствительности, онъ выше человѣка. Хотя стебель его и находится въ нашемъ, или доступномъ намъ мірѣ, но самаго цвѣтка его нельзя ни видѣть, ни описать соотвѣтствующими дѣйствительности словами; сдѣлать это дано только тѣмъ, кто настолько переросъ средній ростъ человѣческій, что въ состояніи смотрѣть сверху внизъ въ божественный ликъ священнаго цвѣтка, гдѣ-бы онъ ни расцвѣлъ, будь-то на свѣтломъ востокѣ, или мрачномъ западѣ. Въ немъ онъ откроетъ тайны управляющихъ физической сферой властей и прочтетъ начертанную на его лепесткахъ науку о мистическихъ силахъ; отъ него онъ узнаетъ, какъ излагать духовныя истины и какъ пріобщиться жизни своего высшаго „я“; у него онъ научится также искусству, не порывая связи со своимъ высшимъ „я“ и не лишаясь его славы, не прерывать нити жизни своей на нашей планетѣ, пока она будетъ держаться, если въ этомъ окажется необходимость. И въ этой жизни не опадетъ цвѣтъ возмужалости, пока человѣкъ не исполнитъ до конца добровольно взятой имъ на себя задачи и не научитъ всѣхъ ищущихъ свѣта тремъ истинамъ:

— Душа человѣка — безсмертна.

— Начало, служащее источникомъ жизни, живетъ въ человѣкѣ и внѣ его; оно — безсмертно и вѣчно благотворно.

— Всякій человѣкъ — самъ себѣ законодатель.

<<	Оглавление	>>