У таких памятников, как колонна Ашоки, обыкновенно находятся старые пипалы (Ficus religiosa), прямые потомки боддрума ("древо познания") столь излюбленного, по преданиям, основателем буддизма. Находилось такое дерево когда-то и у колонны, но его уж более нет: оно было срублено англичанами, без всякой к тому причины, как и всегда. Зато в пещере показывают Акшай Бат ("неумирающий баньян"). Хвен-Тхсанг видел его в начале VII столетия; но в те дни дерево уже перешло из рук буддистов, а катакомбы, после векового молчания, снова огласились кликами шиваитов и опять стали театром кровавых обрядов бога-разрушителя. Во дни буддистского пилигрима баньян был огромным деревом с далеко раскинувшимися зелёными ветвями и стоял у входа в главную пещеру подземного храма. А теперь от него уцелел лишь старый, почерневший пень с несколькими сухими ветками, стоящий в четвёртой зале подземелья. Брамины уверяли нас, что дерево было пересажено сюда самим богом Шивою: отломав верхнюю половину ствола, он разделил его на две части – одну посадил будто бы в Гайе, а другую – в Джагернате.
Мы спустились в подземные пещеры по скользкой, поросшей мхом каменной лестнице. Гордо потрясая бритою головой, голый брахман шёл впереди нас, освещая нам дорогу смрадным факелом, а по обеим сторонам ступеней неподвижно сидели и стояли в разных позах факиры, с нечёсаными по годам и закрученными в шиньон длинными волосами, грязные, отвратительные. Настоящие аскеты никогда не сидят в людных местах, но пребывают или в уединении лесов, или же в далеко сокрытых от равнодушных глаз дворах храмов, как например в Джабалпуре. Посреди первой залы, низкой и с колоннами, стоял громадный, украшенный венками великолепных роз линга; по сторонам – ниши с расставленными в них идолами и их живописными изображениями. Каменные идолы были покрыты сыростью, и крупные капли просачивающейся воды, следы подземной реки Сарасвати, орошали почерневшие стены. При слабо мерцающем свете факела невозможно было различить надписи. Так как все уцелевшие отрывки переведены, то мы и не особенно интересовались ими. Есть сильное подозрение, что эти подземные залы находились ещё в VII столетии на одном уровне с землёй; но частью вследствие сырости, частью по причине веками накопившегося слоя мусора, они осели и теперь находятся под землёй. "Бессмертное дерево" Акшай-Бат упоминается как Хвен Тхсангом, так и историками Рашид ад-Дином и Абу Рейханом, которые и указывают на него, как на древнейшее дерево в Индии.
Мы прошли зал двадцать, но кроме "дерева" ничего интересного не видали. За ним в стене зияет большое отверстие, ведущее, по словам брахмана, до Бенареса. Все святые, говорил он, отправлялись этим ходом молиться в священный город. По дороге они "беседовали с Сарасвати..."
Тайному ходу мы предпочли мост через Джамну и переехали по нему на другой берег реки. Этот мост один из великих подвигов англо-индийского инженерного искусства. Мост в два яруса, перекинутый через широчайшее место, над самым слиянием двух рек, имеет 3331 футов [1015,3 м] длины по прямой линии. Экипажи и пешеходы проезжают и переходят по нижнему, а поезд железной дороги проходит по верхнему ярусу. Мы попали как раз под поезд и чуть было не оглохли.
Недалеко от вокзала железной дороги возвышаются старинные ворота со сводом, ведущие в прелестный, отлично содержимый сад. Наружные стены густо покрыты ползучими растениями и великолепными розами. В Кушру-Баг (сад Кушру) находятся могила и памятник принца этого имени, его матери Шах-Бегумы[2] и многих других исторических лиц. Кушру был внук великого царя Акбара и сын раджпутки, дочери махараджи Амберского, славившейся на всю Индию своей красотой и колдовством, – последнее, быть может, потому, что она обворожила сына Акбара, Салима, мусульманина, и, прогнав других его жён, была всю жизнь его единственною женой. Как бы то ни было, но к Кушру-Багу, после заката солнечного, не подойдёт на полверсты ни мусульманин, ни индус. Всё потомство Акбара с самим царём (хотя он похоронен в Агре) собирается по ночам держать загробный дурбар...
Удивительно странна история всего этого царственного семейства, начиная с самого императора Акбара. Потомок парсов, которых ни в какие времена исламиты-завоеватели не успевали вполне омусульманить, Акбар был менее чем номинально магометанином. Судя по его биографии, он даже ненавидел религию Пророка; сделавшись императором Индии, он постоянно старался ослабить влияние магометанства и ввести хотя некоторые из главных элементов огнепоклонничества. Имена, выбранные им для внуков, доказывают это. Кушру или "Хозрой" ("Красивое лицо") – древнее имя ахеменидских царей Персии, то же что и "Киаксар" или "Циаксар" классиков-греков и "Ассуер" Библии. Это столь любимое последователями Зороастра имя стало наследственным у потомков Акбара. Салим, впоследствии император с титулом Джахангира, был начальником Аллахабадского форта при последних годах жизни Акбара. Страстно привязанный к жене, принцессе Амберской, и сыну своему от неё Кушру, он находился под влиянием её брата (по усыновлению), знаменитого в истории раджпутского раджи Ман-Синга. Последний задумал возвести на престол своего племянника Кушру помимо Салима. Последовало ужасное кровопролитие, во время которого Салим с помощью другого сына (от наложницы), Хуррама, завладел троном. Тогда Шах-бегум, жена его и мать Кушру, наложив страшное проклятие на мужа и всех потомков его, отравилась. Хуррам, царствовавший в Деккане, зарезал впоследствии брата Кушру в 1616. Проклятие состояло в том, что разорвав над головой императора нитку жемчуга, Шах-бегум воскликнула: "Да превратится каждое зерно в год страдания, слез и смерти!.. Да погибнет последний из потомков твоих чрез столько лет, сколько падает зёрен в эту минуту на твою проклятую голову!.." Жемчуга оказалось 252 зерна. Это было в 1605, и ровно через 252 года, в 1857 году, погибали расстрелянные в Дели англичанами последние два принца этой фамилии, как рассказывают, вымазанные до экзекуции палачами свиным салом. А последний император Дели, Абу-Зафар, поэт, песни коего славятся по всей Индии, прозванный индийским Хафизом, отправлялся в тот же год в изгнание и каторгу на мыс Доброй Надежды, где он и умер, конечно, не своею смертью. Не мудрено, что народное суеверие населило могилы Шах-бегумы и её сына ужасными призраками.
Могила Кушру, – которого отец и брат, отделавшись от него, возвели в мученики, – великолепное мраморное здание с куполом, напоминающим Тадж-Махал в Агре. Сама могила под землёй, а кенотаф, высокий и изящный памятник, покрыт стихами. Далее четырёхугольное в два яруса странной архитектуры строение – мавзолей Шах-бегумы, колдуньи. Напротив – дом и памятник "Тамболи-бегум", то есть Истамбули-бегум, христианской принцессы, вывезенной из Константинополя и задушенной её соперницей. Всё это густо покрыто розанами и кипарисами, а тенистые дорожки сада слывут прохладнейшим местом в Аллахабаде.
На другое утро мы отправились осматривать "Ложе Ханумана", на берегу Ганги, и другие курьёзы Аллахабада. "Ложе" это оказалось открытою, четырёхугольною и вымощенною гранитом комнатой, вырытою футов на двадцать [6 м] в земле. Над ней возвышается купол на четырёх гранитных столбах, на 10 футов [3 м] над поверхностью земли, и без стен, дабы удобнее было толпе заглядывать со всех четырёх сторон вниз, любуясь на спящего бога-обезьяну. Несколько широких, мрачных ступеней ведут вниз, но по ним спускаются лишь одни охраняющие покой идола – брахманы. Любопытнее всего, даже самого идола, огромная и многоречивая надпись от муниципалитета на трёх языках: английском, хинди и урду (язык магометан). Эта надпись строго запрещает христианам и особенно мусульманам "совершать над этою святыней индусов какие-либо кощунства, как-то: бросать камни в святилище, подходить к нему в сапогах, громко смеяться, делать непристойные, способные огорчить чувства поклонников бога замечания или же изъявлять гадливость (squeamishness)". (Я перевожу эту надпись слово в слово.) Невзирая на запрещение, на угрозы штрафом и даже тюрьмой, мы, дав дежурному брахману одну рупию, преспокойно подошли к самым колоннам, не сняв даже обуви. Мы заглянули вниз: идол громадных размеров, футов в 20 [6 м] величины, ярко-красного цвета и с короной на обезьяньей голове, почивал на спине, растопырив приподнятые колена, свернув хвост калачиком и положив щёку на ладонь левой руки, тогда как другая держала скипетр. Над его носом болталась лампада, и он был весь усеян цветами. Полюбопытствовав узнать, из какого материала сделан идол, и получив ответ от брахмана, что он "сделан из ничего", но есть притом "живое тело бога", мы не удовольствовались таким загадочным ответом. Как быть? С первого дня как Хануман заснул в своей яме, никто, кроме посвящённых брахманов, никогда не сходил вниз. Бросить в спящее божество камешком и судить по звуку – преступление, предусмотренное муниципалитетом, могущее повлечь за собою штраф в 100 рупий. Тут-то наш президент, как истый изобретательный янки, явился на высоте дилеммы; вынув горсть медных и мелких серебряных монет и опустив руку за перила, он, в виде эксперимента, но как будто нечаянно выронил анну (3 копейки) на живот богу, всё время не спуская глаз с зорко следившего за ним брахмана, который тотчас же хитро осведомился, не принести ли её назад "саабу"? – нет, ответил президент, – всё, что упадёт вниз, пусть останется приношением Хануману. Ободрённый этим, полковник бросил другую монету, уже целясь. Попав прямо в нос божеству, но без ожидаемого звука, он стал затем кидать всё сильнее и чаще, пока, наконец, после падения с дюжины монет, одна не звякнула, как бы ударясь о нечто металлическое. Когда он остановился, довольный этим открытием, брахман предложил ему бросить ещё несколько монет в рыло Хануману, умилённо повторяя, что подобная игра весьма приятна дэву...
От Ханумана мы пошли поклоняться "бабе Сандасси". Во избежание всякого недоразумения, спешу заметить, что баба Сандасси не русская "баба", а индусский "дед", и даже, судя по его возрасту, весьма почтенный. Уверяют, будто ему 250 лет, а сам он говорит, что родился так давно, что забыл, когда именно. Как бы то ни было, но "баба" этот лицо историческое и весьма уважаемое даже англичанами, которые, к удивлению народов Индии, оказались хоть раз благодарными за оказанные им услуги. Правда, их благодарность ограничилась тем, что они пока не стреляли ещё "бабой" из пушки, ни разу не повесили его и даже не засадили в тюрьму; но ведь и это уж чего-нибудь да стоит в Индии. Они даже подарили ему квадратный камень в полтора ярда [1,37 м] длины и ширины, на котором он сидит не вставая уже ровно 53 года; и тот же муниципалитет великодушно снабдил его дощечкой с надписью. Дело в том, что память о "бабе-деде" у британцев тесно связана с памятью о мятеже. В те тяжёлые для них дни он многим европейцам спас жизнь, пряча их в пустое отверстие под камнем, с которого он не сходит и в котором скрывает свои талисманы и лекарства. Два раза его самого чуть не убили, но он не выдал прячущихся...
Баба – пенджабец и сикх, последователь Нанаки. Неподалёку от стен форта, на палящем берегу Ганга сидит этот ныне совершенно слепой и белый как лунь старец. Гордо драпируя голое тело в кусок белой кисеи, он со своими серебристо-белыми длинными волосами в тихие, безветренные дни походит скорее на мраморное изваяние, чем на живое существо. Вот что слово в слово написано на великодушно прибитой городским начальством дощечке, шагах в шести от деда:
"Баба Сандасси, родом из Пенджаба. Человек испытанной и строгой честности, неспособный к обману. Оказал много услуг правительству. Сидит на сём камне с 5 июля 1827 года. Ослеп в 1839 году, лишившись зрения вследствие постоянного сидения на солнце и отражения лучей в воде. Прохожим запрещается тревожить его. Желающие с ним беседовать обязаны снимать башмаки и сапоги. По приказанию Аллахабадского муниципалитета, октябрь 1858 года".
Сняв обувь, мы подошли к старику и приветствовали его словами: "да пребудет раджа Нанак с благословением божиим во сварге! (раю)". Такур, которого слепец, к удивлению нашему, узнал ещё за десять шагов и громко приветствовал благословением, тотчас же вступил с ним в разговор. Мы узнали, что слепой сикх ест и встаёт с места лишь раз в сутки, в глухую полночь: при помощи своих учеников, он сначала погружается в священные воды Ганги, а затем, омывшись, съедает горсть рису на молоке и, надев на плечи новый кусок кисеи, снова садится на место до следующей полуночи. Под палящим солнцем, под грозой и дождём мунсуна[3] сидит, таким образом, голый старец день и ночь, с непокрытою головой, не имея даже и куска кисеи между теменем и небом. По уверению учеников его, он никогда не спит; по крайней мере никогда и никто из них не видал его лежащим; а если он и спит (чего ученики его, впрочем, не допускали), то спит с открытыми глазами и сидя, не имея возле себя и жерди, на что бы облокотиться. Куски кисеи, которые он никогда не носит на плечах более одного дня, продаются иногда за большие деньги жителям, крепко верующим в их целебное свойство после того, как они побыли целые сутки на теле сикха. Вырученные деньги поступают в сиротское заведение, которое сикх содержит единственно на собственный счёт; в это заведение принимаются безразлично дети всякого вероисповедания; их бывает иногда до 300. Туда же поступают и все другие приношения деньгами и вещами, щедро расточаемые на аскета, потребности коего состоят ежедневно в рисе, молоке, да в пяти аршинах [3,56 м] белой кисеи. Часто после продолжительного самосозерцания он обращается к тому или другому из учеников и посылает его иногда за несколько миль в леса за известными предметами, как-то: за корнем какого-либо растения, за цветком или камешком, снабжая его при этом подробнейшими инструкциями. Так один раз, когда жена коллектора, заболев злокачественным вередом на ноге, совсем уже умирала, и английские врачи собирались было резать ей ногу, угрожая в противном случае гангреной и смертью, больная в отчаянии прислала мужа посоветоваться с "дедом". Супруг был атеист и скептик, и сикху верил не более, чем своему пастору. Однако пошёл, отправясь к нему, как новый Никодим – ночью. Не успел он даже начать объяснения, в чём дело, как "дед" прервал его, посылая назад домой: "Твоей "мэм-сааб" сделалось хуже, ты должен тотчас же спешить к ней (говорил слепой) и дать ей нюхать целую ночь до утра вот эту траву; а рано утром на другой день ты получишь от меня (сикха) мазь, которая и вылечит ногу твоей жены".
Озадаченный коллектор взял траву, какой-то сухой, вымоченный тут же в Ганге пучок, и, вернувшись, нашёл весь дом в смятении: его жена умирала, если уже не умерла. Забыв весь скептицизм, коллектор поднёс ей под нос траву, и коллекторша очнулась, а к утру спокойно уснула. Между тем "дед" подозвал старшего ученика (который и рассказывал нам это происшествие), приказал ему перейти вброд рукав Джамны, войти в лес, направо, следуя по третьей тропинке, сосчитать двадцать три манговых дерева и под двадцать четвёртым к югу и у самого корня дерева искать. Там, вершка на два [9 см] под землёй, в покинутом муравейнике, он найдёт тигровый коготь, который и должен принести. Ученик отправился и, сделав всё, как было приказано, принёс коготь учителю. Сикх велел сперва обуглить коготь на огне, затем истолочь в мелкий порошок и, прибавив разных трав, сделал из него мазь и послал к коллектору с инструкциями. Через неделю "мэм-сааб" пришла сама благодарить слепого старика...[4]
Все, с кем мы только ни говорили о сикхе, отзывались о нём с величайшим уважением, а индусы и даже мусульмане – с благоговейным страхом.
Сноски
- ↑ Московские ведомости, № 165, 16.06.1880, с. 3; Русский Вестник, май 1883, Приложение, том 165, сс. 298-305.
- ↑ Шах – титул монарха в Персии и других странах Ближнего и Среднего Востока; бегу́м, также бегю́м – титул знатной женщины и обращение к ней в мусульманских странах и районах Южной Азии. – Ред.
- ↑ Муссон (анг. monsoon) – ветер, идущий из тропиков к экватору, летом влажный, несущий дожди, зимой – сухой. – Ред.
- ↑ Это происшествие нам было подтверждено сестрой коллекторши. Через три дня рана, не поддававшаяся никаким известным науке лекарствам, зажила совершенно.