Мейбл Коллинз - Идиллия Белого Лотоса, Книга I

Книга I

Глава 1

Очень рано, задолго до того времени какъ борода покрыла мой подбородокъ нѣжнымъ пушкомъ, я переступилъ порогъ храма и въ качествѣ послушника занялъ мѣсто въ рядахъ жреческаго сословія.

Мой отецъ былъ пастухомъ и жилъ за чертой города, чѣмъ и объясняется то обстоятельство, что до того дня, когда мы съ матерью направились къ вратамъ храма, я всего одинъ разъ какъ-то побывалъ въ городскихъ стѣнахъ. Въ этотъ-же замѣчательный для меня день въ городѣ былъ праздникъ, и мать моя, разсчетливая и трудолюбивая женщина, задумала вдвойнѣ использовать свое пребываніе въ немъ, что ей и удалось: сначала она доставила меня къ мѣсту назначенія, а затѣмъ отдалась своему короткому празднику и вполнѣ насладилась сценами и впечатлѣніями городской жизни.

Толпа людей и разноголосый шумъ, несшійся по улицамъ, сразу овладѣли мной. Думаю, что у меня была одна изъ тѣхъ натуръ, которыя всегда жаждутъ отдаться вполнѣ тому великому цѣлому, ничтожную часть котораго онѣ составляютъ и, отдаваясь, вносить въ него содержаніе своей жизни. Мы скоро выбрались изъ сновавшей взадъ и впередъ толпы и вступили на широкую зеленую равнину, на противоположномъ концѣ которой протекала наша родная священная рѣка. Какъ отчетливо вижу я до сихъ поръ весь этотъ пейзажъ! Храмъ съ окружавшими его строеніями стоялъ на берегу Нила; причудливыя кровли и яркія украшенія рѣзко выдѣлялись на ясномъ фонѣ утренняго неба. Не имѣя опредѣленнаго представленія объ ожидавшей меня за его вратами участи, я не ощущалъ ни малѣйшаго страха, и только спрашивалъ себя, такъ-ли прекрасна въ немъ жизнь, какъ, по моему, она должна была быть.

У воротъ стоялъ послушникъ въ черной одеждѣ и говорилъ съ женщиной, по виду горожанкой; она принесла воды въ оплетенныхъ тростникомъ сосудахъ и убѣдительно просила, чтобы кто-нибудь изъ жрецовъ благословилъ ея ношу, что сразу подняло-бы ея цѣнность, такъ какъ суевѣрная чернь дорого платила за святую воду. Стоя у воротъ въ ожиданіи очереди, я украдкой заглянулъ во дворъ, и то, что я въ немъ увидѣлъ, сразу наполнило меня благоговѣніемъ. И это чувство сохранилось во мнѣ надолго, хотя впослѣдствіи мнѣ почти ежечасно приходилось сталкиваться съ человѣкомъ, внушившимъ мнѣ такое глубокое благоговѣніе къ себѣ съ первой встрѣчи.

То былъ одинъ изъ высшихъ жрецовъ; на немъ была бѣлая одежда, и онъ медленными, мѣрными шагами шелъ по широкой аллеѣ, ведшей къ вратамъ. До сихъ поръ я только разъ видѣлъ такихъ носящихъ бѣлое одѣяніе жрецовъ, и это было въ мое первое посѣщеніе города, когда они принимали участіе въ рѣчной процессіи, стоя на священномъ суднѣ. Человѣкъ подходилъ къ намъ, былъ уже близко, и я затаилъ дыханіе. Кругомъ стояла глубокая тишина, но и помимо этого, казалось, что никакое земное дуновеніе не могло-бы заставить шевелиться складки пышной бѣлой одежды жреца, который шелъ въ тѣни аллеи все тѣмъ-же размѣреннымъ шагомъ. Хотя онъ и подвигался впередъ, но, казалось, что ступаетъ онъ совсѣмъ не такъ, какъ прочіе смертные. Глаза его были устремлены на землю, такъ что мнѣ ихъ не было видно, да я какъ-то и боялся того, чтобы не поднялись его опущенные вѣки. У него было блѣдное лицо, свѣтло-золотистые волосы и длинная, густая борода такого-же цвѣта, поразившая меня своей странной неподвижностью; она казалась — по крайней мѣрѣ, мнѣ она казалась такой — изваянной или вылитой изъ золота, навѣки неподвижной; я не представлялъ себѣ, чтобы ее могло сдуть въ сторону вѣтромъ. Всѣмъ своимъ видомъ онъ производилъ на меня впечатлѣніе человѣка, далеко стоявшаго отъ мелкихъ интересовъ повседневной жизни.

Думаю, что мой пристальный взоръ, а не что-нибудь другое, заставилъ оглянуться послушника, потому что никакого звука отъ шаговъ жреца не долетало до моего слуха.

— Ахъ, вотъ святой жрецъ Агмахдъ! — сказалъ онъ. — Я его спрошу.

Притворивъ за собой ворота, онъ подошелъ къ жрецу и сказалъ ему что-то; этотъ въ отвѣтъ слегка кивнулъ головой. Послушникъ вернулся, принялъ отъ женщины сосуды съ водой и поднесъ ихъ Агмахду, который на секунду какую-нибудь положилъ руку на нихъ. Получивъ воду обратно, горожанка принялась усердно благодарить жреца, а послушникъ занялся нами, и скоро я очутился одинъ въ его обществѣ.

Я не чувствовалъ никакой грусти, хотя робѣлъ сильно; къ моимъ прежнимъ обязанностямъ, состоявшимъ въ уходѣ за отцовскими овцами, я никогда не чувствовалъ особеннаго влеченія; кромѣ того я, разумѣется, успѣлъ уже проникнуться мыслью, что мнѣ предстоитъ въ скоромъ будущемъ стать чѣмъ-то особеннымъ, отличнымъ отъ заурядныхъ представителей человѣческого стада. Покинуть навсегда родительскій кровъ, чтобы вступить въ новую неизвѣданную жизнь — тяжелый искусъ; но такого рода мысль можетъ заставить бѣдную человѣческую природу пройти еще болѣе тяжкія испытанія.

Ворота закрылись за мной, и человѣкъ въ черной одеждѣ заперъ ихъ большимъ ключемъ, висѣвшимъ у него за поясомъ. Хотя послѣ этого я и не почувствовалъ себя заключеннымъ въ темницу, но все-же меня охватило сознаніе своего одиночества и полной отрѣзанности отъ міра. Да и кто-бы могъ связать мысль о заточеніи съ открывавшейся передо мной картиной?

Двери храма приходились какъ разъ противъ воротъ, на другомъ концѣ широкой, красивой аллеи. Это не была естественная аллея изъ посаженныхъ прямо въ грунтъ и пышно разросшихся на полной волѣ деревьевъ; ее составляли большія каменныя кадки, въ которыхъ росли огромныхъ размѣровъ кусты; было ясно, что ихъ тщательно подчищали и подрѣзывали, стараясь придать имъ самыя причудливыя формы. Между кадками стояли квадратныя глыбы камня съ высѣченными изъ камня-же изображеніями на верху; я успѣлъ разобрать, что ближайшія къ вратамъ фигуры были сфинксы и большія животныя съ человѣческими головами; остальныя я ужъ не сталъ разсматривать съ тѣмъ-же любопытствомъ, не смѣлъ даже поднять глазъ на нихъ: златобородый жрецъ Агмахдъ, продолжавшій все еще свою прогулку взадъ и впередъ по аллеѣ, направлялся въ нашу сторону и былъ уже близко. Я шелъ рядомъ со своимъ проводникомъ, не отрывая глазъ отъ земли, Онъ остановился, я — также, и взоръ мой упалъ на кайму бѣлой одежды, которая была искусно вышита золотыми буквами; этого было достаточно, чтобы поглотить мое вниманіе и на нѣсколько мгновеній преисполнить меня удивленія.

— Новый послушникъ? — произнесъ очень спокойный, мягкій голосъ. — Хорошо, отведи его въ школу: онъ еще только подростокъ. Взгляни на меня мальчикъ, не бойся.

Ободренный его голосомъ, я поднялъ глаза, и мы обмянялись съ нимъ взглядомъ. Несмотря на мое смущеніе, я тутъ же успѣлъ замѣтить, что глаза у него были какого-то измѣнчиваго цвѣта, голубовато-сѣрые; но какъ ни нѣженъ былъ ихъ цвѣтъ, все же я не нашелъ въ нихъ того поощренія, которое послышалось мнѣ въ звукѣ его голоса. Они были очень спокойны; да, и въ нихъ свѣтилось глубокое знаніе, и все-же я, при взглядѣ на нихъ, задрожалъ.

Онъ отпустилъ насъ движеніемъ руки и ровнымъ шагомъ пошелъ дальше, продолжая свою прогулку по величественной аллеѣ, а я молча послѣдовалъ за своимъ молчаливымъ проводникомъ, чувствуя себя теперь болѣе склоннымъ трепетать, чѣмъ былъ до этой встрѣчи. Мы вступили въ большія среднія двери храма, обѣ половины которыхъ были сдѣланы изъ громадныхъ глыбъ цѣльнаго камня. Вѣроятно, проницательный взглядъ святого жреца нагналъ на меня что-то вродѣ страха, потому что я посмотрѣлъ на эти каменныя двери съ какимъ-то смутнымъ чувствомъ ужаса. Я замѣтилъ, что внутри все зданіе прорѣзывалось коридоромъ, начинавшимся сейчасъ-же за этими дверями и составлявшимъ съ аллеей длинную, прямую линію. Мы не вошли въ него, а свернули въ сторону и вступили въ цѣлую сѣть меньшихъ переходовъ. Пройдя черезъ нѣсколько небольшихъ пустыхъ комнатъ, мы попали, наконецъ, въ просторный красивый залъ. Говорю, красивый, хотя онъ былъ совершенно пустъ, безъ всякой мебели, за исключеніемъ стола, стоявшаго въ одномъ изъ угловъ; но размѣры его были такъ величественны и расположеніе частей его такъ изящно, что даже мои глаза, не привыкшіе распознавать архитектурныя красоты, со страннымъ ощущеніемъ удовлетворенія останавливались на всѣхъ деталяхъ.

Въ углу, за столомъ двое подростковъ не то списывали, не то срисовывали что-то, — я не могъ разобрать въ чемъ состояла ихъ работа; во всякомъ случаѣ, я убѣдился въ томъ, что они были очень заняты, такъ какъ, къ моему великому удивленію, едва подняли головы, чтобы взглянуть на насъ, когда мы вошли въ покой. Но сдѣлавши нѣсколько шаговъ впередъ, я замѣтилъ, что за однимъ изъ большихъ выступовъ каменной стѣны сидѣлъ пожилой жрецъ въ бѣломъ одѣяніи и внимательно смотрѣлъ въ книгу, лежавшую у него на колѣняхъ. На насъ онъ не обратилъ ни малѣйшаго вниманія. Мой проводникъ съ почтительнымъ поклономъ остановился прямо передъ нимъ.

— Новый ученикъ? — сказалъ жрецъ, пытливо разглядывая меня своими тусклыми гноящими глазами. — Что онъ умѣетъ дѣлать?

— Да, должно быть, немного! — отвѣтилъ мой проводникъ непринужденно и съ оттѣнкомъ пренебреженія въ голосѣ. — Вѣдь онъ до сихъ поръ все былъ подпаскомъ.

— Подпаскомъ! — повторилъ, словно эхо, старикъ. — Такъ онъ здѣсь ни на что не нуженъ. Пускай его лучше работаетъ въ саду. А ты учился когда-нибудь письму или рисованію? — спросилъ онъ, обращаясь уже прямо ко мнѣ.

Такого рода познанія, за немногими исключеніями, были распространены только въ греческихъ школахъ, да еще среди представителей немногочисленныхъ образованныхъ классовъ; но я былъ обученъ этимъ искусствамъ настолько, насколько позволяли наши семейныя обстоятельства. Старый жрецъ посмотрѣлъ на мои руки и снова вернулся къ своей книгѣ.

— Онъ потомъ будетъ учиться, — заявилъ онъ: — а сейчасъ у меня слишкомъ много дѣла, чтобы обучать его. Мнѣ требуется немало помощниковъ, но теперь, когда надо скорѣй окончить переписку этихъ священныхъ писаній, мнѣ нѣкогда учить круглыхъ невѣждъ. Отведи его къ садовнику, по крайней мѣрѣ, не надолго, а современемъ я займусь имъ.

Мой проводникъ повернулся и вышелъ изъ зала; окинувъ его красоты прощальнымъ взглядомъ, я послѣдовалъ за нимъ. Мы пошли длиннымъ, длиннымъ коридоромъ, полнымъ мрака и освѣжающей прохлады; на другомъ концѣ его, вмѣсто дверей, стояли рѣшетчатыя ворота, у которыхъ мой проводникъ громко позвонилъ. Звукъ колокола замеръ, и мы стали ждать молча; но никто не явился, и послушникъ снова позвонилъ. Я совсѣмъ не раздѣлялъ его нетерпѣнія. Просунувъ голову между рѣшетками, я любовался такимъ волшебнымъ міромъ, что невольно подумалъ про себя: „Не будетъ худо для меня, если жрецъ съ больными глазами не пожелаетъ скоро меня взять отъ садовника“.

Трудно было идти въ жару, по пыльной дорогѣ, пролегавшей между нашимъ домомъ и городомъ; мощенныя городскія улицы оказались безконечно утомительными для моихъ деревенскихъ ногъ; здѣсь, я пока только прошелъ по большой аллеѣ храма, но въ ней все внушало мнѣ чувство такого глубокаго благоговѣнія, что я едва осмѣливался разглядывать ее. Сейчасъ же передо мной былъ цѣлый міръ, роскошный, изящный, бодрящій. Такого сада я никогда еще не видалъ. Онъ весь утопалъ въ зелени, густой и пышной; было ясно, что грандіозные размѣры растеній съ ихъ богатой и разнообразной окраской были вызваны дѣйствіемъ проведенной въ немъ воды, такъ какъ до нашего слуха доносился слабый звукъ, тихій плескъ воды, регулируемой и управляемой, очевидно, искусной рукой, воды, готовой и работать на человѣка и освѣжать его въ пылающій зной.

Колоколъ прозвучалъ въ третій разъ, и изъ-за большихъ зеленыхъ листьевъ выступила, направляясь въ нашу сторону, какая-то одѣтая въ черное фигура. До чего не у мѣста казалась здѣсь эта черная одежда! Съ тоской думалъ я о томъ, что и мнѣ самому скоро придется облечься въ подобное платье и бродить въ такомъ видѣ среди нѣги и красоты этого волшебнаго мѣста, словно заблудившійся въ немъ представитель какой-то иной, мрачной сферы. Человѣкъ все приближался между тѣмъ и шелъ быстро, задѣвая нѣжную листву краемъ своей грубой одежды. Я сразу заинтересовался имъ, предполагая, что ему-то я и буду скоро отданъ подъ опеку, и съ любопытствомъ заглянулъ ему въ лицо. И это лицо стоило того, чтобы обратили на него вниманіе: оно должно было возбуждать интересъ къ себѣ въ каждой человѣческой груди.

Глава 2

— Что такое? — проворчалъ мужчина, глядя на насъ сквозь рѣшетку. — Плодовъ я утромъ послалъ на кухню больше, чѣмъ надо; а цвѣтовъ больше сегодня дать не могу: всѣ, какіе только могутъ быть сорваны, нужны для завтрашней процессіи.

— Ни цвѣтовъ твоихъ, ни плодовъ мнѣ не надо, — сказалъ мой проводникъ, повидимому, любившій говорить свысока — я привелъ тебѣ новаго ученика, только и всего.

Онъ отомкнулъ ворота, жестомъ пригласилъ меня войти, затѣмъ закрылъ ихъ за мной и, не прибавивъ ни единаго слова, пошелъ назадъ тѣмъ-же длиннымъ коридоромъ, казавшимся теперь при сравненіи съ садомъ, еще темнѣе.

— Новый ученикъ для меня? — А чему мнѣ учить тебя, дитя полей.

Я молча смотрѣлъ на страннаго человѣка: откуда мнѣ было знать, чему онъ долженъ былъ учить меня?

— Тайны-ли роста растеній ты будешь изучать, или тайны роста грѣха и лукавства? Нѣтъ, дитя, не гляди такъ на меня, размышляй надъ моими словами и со временемъ ты поймешь ихъ смыслъ. Ну, а пока ступай со мной и не бойся!

Онъ взялъ меня за руку и повелъ подъ широко лиственными деревьями, направляясь къ тому мѣсту, откуда несся шумъ воды. Какъ сладко отдавался въ моихъ ушахъ этотъ нѣжный, радостный, музыкальный ритмъ!

— Вотъ здѣсь — жилище нашей повелительницы, Царицы Лотоса, — сказалъ мнѣ садовникъ: — Садись тутъ и полюбуйся ея красотой. А я пока буду работать: у меня много такого дѣла, въ которомъ ты мнѣ помочь не можешь.

Для меня ничего не могло быть пріятнѣе возможности опуститься на зеленую траву и глядѣть, глядѣть безъ конца; я былъ весь — удивленіе, восторгъ благоговѣніе! Эта вода, эта сладкозвучная вода, была проведена сюда лишь для того, чтобы питать царицу цвѣтовъ; и я подумалъ про себя: — По истинѣ, ты — царица всѣхъ цвѣтовъ, какіе можно только себѣ представить, ты, Бѣлый Лотосъ!

Весь охваченный юношескимъ увлеченіемъ, я мечтательно смотрѣлъ на бѣлый цвѣтокъ, который со своимъ нѣжнымъ, золотомъ опыленнымъ сердцемъ представлялся мнѣ настоящей эмблемой чистой романической любви. И вотъ, въ то время, какъ я глядѣлъ на него, мнѣ стало казаться, что форма его мѣняется, что онъ распускается, тянется ко мнѣ… И вдругъ, передо мной явилась красавица со свѣтлой, нѣжной кожей и волосами, подобными золотой пыли. Я видѣлъ, какъ она пила струю нѣжно-поющей воды, какъ она наклонялась, поднося къ устамъ своимъ освѣжающія капли. Пораженный, я, не спуская съ нея глазъ, хотѣлъ было направиться къ ней, но не уснѣлъ даже приступить къ осуществленію своего намѣренія: я лишился внезапно сознанія. Вѣроятно, со мной сдѣлался обморокъ, потому что первое, что я припоминаю послѣ того, это — ощущеніе холодной воды на лицѣ, затѣмъ, черезъ нѣкоторое время, открываю глаза и вижу, что я самъ лежу на травѣ, а надо мной склонилось загадочное лицо садовника въ черной одеждѣ.

— Или сегодня слишкомъ жарко для тебя? — спросилъ онъ, хмуря брови въ тревогѣ: — Смотришь такимъ здоровымъ парнемъ, а падаешь въ обморокъ отъ жары, да еще въ такомъ прохладномъ мѣстѣ.

— Гдѣ она? сказалъ я вмѣсто всякаго отвѣта, дѣлая попытку приподняться на локтѣ, чтобы взглянуть на гряду съ лотосами.

— Что? — воскликнулъ садовникъ, сразу весь преображаясь. Я никогда не подумалъ-бы, что на такомъ некрасивомъ лицѣ, могло-бы появиться выраженіе такой глубоой нѣжности.

— Развѣ ты ее видѣлъ? Но нѣтъ, это слишкомъ поспѣшное предположеніе. Что ты видѣлъ, мальчикъ? Говори смѣло!

Кроткое выраженіе его лица помогло мнѣ опомниться и собраться съ мыслями. Не спуская глазъ съ гряды лотосовъ и все еще надѣясь, что красавица снова склонится надъ водой, чтобы утолить свою жажду, я сталъ описывать только что видѣнное мной. По мѣрѣ того, какъ я говорилъ, мой странный наставникъ все больше и больше мѣнялся въ лицѣ; а я съ увлеченіемъ мальчика, никогда никого кромѣ представительницъ своей собственной темнокожей расы не видавшаго, съ жаромъ описывалъ ему красавицу. Когда я замолчалъ, онъ упалъ на колѣни рядомъ со мной.

— Ты видѣлъ ее! — произнесъ онъ глубоко взволнованнымъ голосомъ. — Привѣтъ тебѣ! Ты призванъ стать учителемъ среди насъ, опорой для народа: ты — духовидецъ!

Сначала, я только глядѣлъ на него и молчалъ, такъ меня ошеломили его слова; но вскорѣ меня охватилъ ужасъ: мнѣ представилось, что онъ сошелъ съ ума, и я оглянулся кругомъ, соображая, нельзя-ли какъ-нибудь убѣжать отъ него и вернуться въ храмъ. Но я еще обдумывалъ, рискнуть убѣжать или нѣтъ, когда онъ обратился ко мнѣ со своей кроткой улыбкой, совершенно скрывавшей все безобразіе его рѣзко-очерченнаго лица и проговорилъ: „Пойдемъ!“

Я всталъ и послѣдовалъ за нимъ. Мы пошли садомъ, въ немъ было такъ много привлекательнаго для меня, что я невольно замедлялъ шаги, идя за Себуа. Ахъ, что это были за яркіе цвѣты! Какое тутъ было богатство пурпуровыхъ и темно-малиновыхъ тоновъ! Какъ трудно было не останавливаться передъ каждымъ прекрасно-ликимъ цвѣткомъ, чтобы упиться его нѣжнымъ ароматомъ! А все-же, послѣ моего недавняго преклоненія передъ красотой лотоса, мнѣ казалось, что всѣ остальные цвѣты — только блѣдныя отраженія этого недосягаемаго идеала совершенства и изящества.

Мы направились къ виднѣвшимся издали вратамъ храма; только то были другія, а не тѣ, черезъ которыя я попалъ въ садъ. При нашемъ приближеніи, изъ нихъ вышло двое жрецовъ, одѣтыхъ въ такія же бѣлыя одежды изъ чистаго льна, какія я видѣлъ на златобородомъ Агмахдѣ. Оба были темнокожіе съ черными глазами и такими-же волосами; оба — какъ и онъ — отличались величавой осанкой и ровной, твердой походкой, которая дѣлали ихъ похожими на какія-то непоколебимыя, глубоко-сидящія въ землѣ деревья; только, — на мой взглядъ, — имъ не доставало чего-то, чѣмъ Агмахдъ обладалъ въ совершенствѣ, а именно: высшей степени спокойствія и увѣренности въ себѣ. Я скоро замѣтилъ, что они были моложе его, и въ этомъ-то, можетъ быть, и заключалась вся разница между ними. Мой темнолицый наставникъ отвелъ ихъ въ сторону и заговорилъ о чемъ-то съ большимъ воодушевленіемъ, хотя, вмѣстѣ съ тѣмъ, и очень почтительно; жрецы слушали его съ выраженіемъ живѣйшаго интереса на смуглыхъ лицахъ и отъ времени до времени вскидывали на меня глазами; пока длилась ихъ бесѣда, я стоялъ въ пріятной тѣни глубокаго свода, сдѣланнаго надъ дверями.

Выслушавъ человѣка въ черной одеждѣ, жрецы направились въ мою сторону, а онъ повернулся и зашагалъ прямо по травѣ, возвращаясь, повидимому, къ той тропинкѣ, по которой мы пришли сюда.

Одѣтые въ бѣлое жрецы шли къ моимъ дверямъ, разговаривая другъ съ другомъ тихимъ шопотомъ; дойдя до меня, они знакомъ пригласили меня слѣдовать за ними, что я и исполнилъ. Мы пошли по прохладнымъ переходамъ съ высокими потолками, — я — по своей всегдашней привычкѣ — безпечно оглядывалъ все, что попадалось мнѣ на глаза по пути, они — продолжая перешептываться и изрѣдка бросая на меня взгляды, смысла которыхъ я никакъ понять не могъ. Наконецъ, мы вышли изъ коридоровъ и очутились въ просторномъ покоѣ, въ родѣ видѣннаго мной раньше, въ которомъ пожилой жрецъ обучалъ своихъ переписчиковъ. Этотъ покой дѣлился на двѣ части вышитой занавѣсью, пышными складками спускавшейся съ высокаго потолка на полъ, и я, какъ большой любитель красивыхъ вещей, тотчасъ обратилъ вниманіе на то, что касаясь пола, она, благодаря тяжести золотой вышивки, не ложилась мягкими линіями, а стояла, не сгибаясь, прямо. Одинъ изъ жрецовъ выступилъ впередъ и проговорилъ, слегка отстраняя рукой конецъ занавѣси: — Господинъ, можно-ли мнѣ войти?“

Тутъ меня снова охватило оторопь: хотя во взглядахъ, которые они бросали на меня, не было ничего непріязненнаго, все-же я не могъ знать, что меня ожидало, и боязливо поглядывалъ на занавѣсь, спрашивая себя, кто за ней скрывается. Но мнѣ не пришлось долго дрожать, опасаясь, самъ не знаю чего: скрывшійся передъ тѣмъ за ней жрецъ появился опять, но уже въ сопровожденіи златобородаго Агмахда, который, не сказавъ мнѣ ни слова, проговорилъ, обращаясь къ моимъ спутникамъ:

— Подождите съ нимъ здѣсь, пока я схожу къ брату Каменбаку, — и тотчасъ удалился, оставивъ насъ однихъ въ каменномъ залѣ.

Мои опасенія вернулись ко мнѣ съ утроенной силой. Подари меня гордый жрецъ хотя-бы однимъ ласковымъ взглядомъ, я бы не поддался имъ такъ легко, но теперь я снова былъ охваченъ смутнымъ страхомъ передъ чѣмъ-то страшнымъ и неизвѣстнымъ, что вотъ-вотъ могло случиться со мной. Кромѣ того, я все еще чувствовалъ слабость послѣ моего недавняго обморока; и пока черноволосые жрецы продолжали прерванную бесѣду, я, дрожа отъ изнеможенія и страха, опустился на каменную скамью, шедшую вдоль стѣны.

Вѣроятно, это томительное ожиданіе привело-бы къ новой потерѣ сознанія; но вскорѣ вернулся Агмахдъ, котораго сопровождалъ другой, очень красивой наружности, жрецъ, и я опять пришелъ въ волненіе. У этого жреца тоже были русые волосы и свѣтлая кожа, хотя и тѣ, и другія были нѣсколько темнѣе, чѣмъ у Агмахда; онъ отличался той-же величаво-неподвижной осанкой, которая дѣлала златобородаго жреца предметомъ такого глубокаго благоговѣнія для меня; но въ его болѣе темныхъ глазахъ свѣтилось благоволеніе, чего я еще ни у одного изъ жрецовъ не встрѣчалъ. При взглядѣ на него, я нѣсколько успокоился.

— Вотъ онъ, — промолвилъ Агмахдъ своимъ холоднымъ, музыкальнымъ голосомъ.

Я недоумѣвалъ и никакъ не могъ понять, почему такъ много говорили обо мнѣ: вѣдь я былъ всего лишь новымъ послушникомъ, да при томъ уже переданнымъ своему наставнику.

— Братья! — воскликнулъ Каменбака: — Не облечь-ли его въ бѣлую одежду ясновидящаго! Отведите его въ ванну, пусть его вымоютъ и натрутъ благовонными маслами, а затѣмъ мы съ братомъ Агмахдомъ надѣнемъ на него бѣлое одѣяніе. Послѣ этого дадимъ ему одохнуть, пока сами доложимъ обо всемъ собранію высшихъ жрецовъ. Итакъ, приведите его обратно сюда послѣ ванны.

Молодые жрецы увели меня изъ зала. Я ужъ догадался, что они принадлежали къ низшему чину жреческаго сословія и, вглядываясь теперь въ нихъ пристальнѣе, замѣтилъ, что на ихъ бѣлой одеждѣ не было той прекрасной золотой вышивки, которую я видѣлъ на одеждѣ Агмахда и Каменбаки, а вмѣсто нея, по краямъ были черныя линіи и стежки такого-же цвѣта. Какъ пріятно было при моей усталости сѣсть въ ароматическую ванну, къ которой они привели меня! Она успокоила, даже убаюкала меня. Когда я вышелъ изъ нея, меня натерли нѣжнымъ благовоннымъ масломъ и завернули въ полотняную простыню, послѣ чего мнѣ предложена была закуска, состоявшая изъ плодовъ и намазанныхъ масломъ сдобныхъ печеній, которую я запилъ какимъ-то очень душистымъ питьемъ, подкрѣпившимъ и возбудившимъ меня. Затѣмъ былъ обратно приведенъ въ покой, гдѣ насъ ожидали старшіе жрецы.

Съ ними я засталъ другого, низшаго чина жреца, державшаго яркой бѣлизны одежду изъ тонкаго полотна. Агмахдъ и Каменбака приняли ее изъ его рукъ, мои спутники сняли облекавшую мое тѣло простыню; высшіе жрецы сами, вдвоемъ, надѣли на меня бѣлое одѣяніе, послѣ чего положили мнѣ на голову свои скрещенные руки, въ то время, какъ остальные опустились на колѣни, кто гдѣ стоялъ.

Не понимая, что все это значило, я было снова заволновался; однако, ванна и ѣда настолько благотворно подѣйствовали на меня, что когда старшіе жрецы, безъ дальнѣйшихъ церемоній, отослали меня съ тѣми двумя, къ которымъ я успѣлъ уже привыкнуть, я пріободрился и легкими шагами послѣдовалъ за ними. Они привели меня въ небольшую комнату, въ которой ничего не было, кромѣ длинного, низкого ложа, покрытого полотняной простыней. Но я былъ радъ этому; я чувствовалъ, что глазамъ моимъ и мозгу необходимъ отдыхъ. Чего-чего я не пережилъ съ того момента, когда утромъ вступилъ въ храмъ! Сколько времени, казалось мнѣ, прошло съ тѣхъ поръ, какъ я у вратъ его выпустилъ руку матери изъ своихъ!

— Отдыхай съ миромъ! — сказалъ одинъ изъ жрецовъ: — Высыпайся, потому что тебя разбудятъ съ наступленіемъ первыхъ прохладныхъ часовъ ночи. И я остался одинъ.

Глава 3

Я прилегъ на это, оказавшееся довольно мягкимъ, ложе, съ удовольствіемъ расправилъ усталые члены; вскорѣ, несмотря на странную обстановку, окружавшую меня, я погрузился въ глубокій сонъ. Здоровье и молодость съ ея довѣрчивостью помогли мнѣ забыть новизну моего положенія, и я весь отдался временной роскоши полнаго отдыха. А давно-ли, войдя въ келью и разсматривая это ложе, я съ недоумѣніемъ спрашивал себя, куда дѣвалось то душевное спокойствіе, которымъ я наслаждался въ то время, когда былъ простымъ, невѣжественнымъ мальчишкою, а не послушникомъ великаго храма.

Было совершенно темно, когда я проснулся, и однако я сразу и ясно почувствовалъ присутствіе въ комнатѣ посторонняго человѣка; я привскочилъ и присѣлъ на кровати. Внезапное пробужденіе выбило изъ моей памяти воспоминаніе о недавнихъ событіяхъ; мнѣ представилось, что я — дома, и что то — мать сидитъ у моего изголовья и молча охраняетъ мой сонъ.

„Мама!“ закричалъ я: „что случилось? Зачѣмъ ты — здѣсь? Или ты — больна? Ужъ не разбѣжались-ли овцы?“

Отвѣта не послѣдовало. Между тѣмъ я пришелъ въ себя и сообразилъ, несмотря на окружавшій меня полный мракъ, что я — не дома, а въ какомъ-то незнакомомъ мнѣ мѣстѣ, что никого не знаю, кто-бы могъ стоять тутъ въ комнатѣ и молча подстерегать меня; и сердце мое сильно забилось. Мнѣ кажется, что въ общемъ я былъ мужественнымъ парнемъ, не подававшимся бабьимъ страхамъ, но вдругъ я упалъ навзничь на свое ложе и громко зарыдалъ.

„Принесите огня: онъ проснулся“, произнесъ чей-то спокойный голосъ. Послышались какіе-то звуки; до моихъ ноздрей донесся острый — пряный запахъ. Вслѣдъ за этимъ въ дверяхъ показалось двое молодыхъ послушниковъ съ серебрянными свѣтильниками въ рукахъ, и комната разомъ освѣтилась яркимъ свѣтомъ, при которомъ я увидѣлъ, что она была полна высшихъ жрецовъ, неподвижно стоявшихъ въ своихъ бѣлыхъ одеждахъ. Я былъ такъ ошеломленъ этимъ зрѣлищемъ, что пересталъ плакать и забылъ тоску по домѣ. Не удивительно, что я изнемогалъ подъ тягостнымъ ощущеніемъ присутствія какого-то посторонняго лица въ комнатѣ: меня окружала толпа людей, неподвижныхъ и безмолвныхъ, глаза которыхъ были опущены долу, а руки скрещены на груди. Я крѣпко прижался къ своей кровати, закрывъ лицо руками; толпа, огни, все производило на меня тяжелое впечатлѣніе, и, когда прошло первое чувство удивленія, я готовъ былъ снова залиться слезами, но на этотъ разъ уже отъ того, что мысли мои смѣшались, и я ничего не могъ понять. Благоуханіе становилось сильнѣе и сильнѣе, комната наполнялась дымомъ отъ горящихъ куреній, открывъ глаза я увидѣлъ двухъ молодыхъ жрецовъ, стоявшихъ по обѣ стороны ложа и державшихъ вазы съ дымящимся ѳиміамомъ. Комната, какъ я ужъ сказалъ, была полна жрецовъ; но вокругъ меня они сплотились тѣснымъ кольцомъ. Я съ благоговѣніемъ сталъ разглядывать лица ближайшихъ ко мнѣ, среди которыхъ находились Агмахдъ и Каменбака. Всѣ эти люди отличались той странной неподвижностью лица и осанки, которая такъ сильно дѣйствовала на меня. Я обвелъ глазами всѣхъ присутствовавшихъ и, снова, дрожа всѣмъ тѣломъ, закрылъ лицо руками. Я испытывалъ такое чувство неволи, точно былъ окруженъ непроницаемой стѣной; и въ самомъ дѣлѣ эти, стоявшіе вокругъ меня, жрецы образовали такую тюрьму, изъ которой мнѣ труднѣе было вырваться, чѣмъ изъ каменныхъ стѣнъ. Наконецъ, Агмахдъ прервалъ молчаніе словами: „Вставай, дитя, и иди съ нами“.

Я повиновался; хотя сознаюсь, охотнѣе согласился-бы остаться здѣсь, въ темной комнатѣ, чѣмъ сопровождать эту странную, молчаливую толпу людей. Но всякій разъ, когда я встрѣчался съ холоднымъ, непроницаемымъ взглядомъ обращенныхъ ко мнѣ голубыхъ глазъ Агмахда, мнѣ ничего другого не оставалось дѣлать какъ безпрекословно покоряться. Такъ было и теперь: я всталъ и пошелъ впередъ, не выходя изъ тѣснаго кольца окружавшихъ меня жрецовъ, которые шли спереди, сзади, съ боковъ; остальные подвигались въ полномъ порядкѣ внѣ этого круга. Мы спускались по длинному коридору, пока не достигли большихъ входныхъ дверей храма, которыя оказались широко раскрытыми. Сквозь нихъ я мелькомъ взглянулъ на усѣянный звѣздами небесный сводъ и почувствовалъ себя бодрѣе, точно увидѣлъ лицо стараго друга. Но это длилось лишь одно мгновеніе, пока мы стояли какъ разъ внутри большихъ дверей. Нѣсколько жрецовъ закрыли ихъ и заперли засовомъ, послѣ чего мы пошли по большому центральному коридору на который я обратилъ вниманіе, когда въ первый разъ еще проходилъ мимо. Теперь я замѣтилъ, что, хотя онъ былъ и просторенъ и очень красивъ, въ немъ совсѣмъ не было дверей, за исключеніемъ одной, подъ глубокой аркой, въ концѣ его и какъ разъ противъ большой храмовой аллеи.

„Куда ведетъ эта одинокая дверь?“ спросилъ я себя но безъ особеннаго интереса. Было принесено и поставлено по срединѣ коридора низенькое сидѣнье, на которое жрецы мнѣ велѣли сѣсть, лицомъ къ этой самой двери, что я и исполнилъ. Я молчалъ, хотя и былъ въ сильной тревогѣ. Что за странность? Ради чего долженъ я сидѣть здѣсь окруженный высшими жрецами? Какое мнѣ предстоитъ испытаніе? Но я положилъ быть мужественнымъ и не бояться. Развѣ я не былъ облеченъ въ полотняное, безупречной бѣлизны, одѣяніе? Положимъ оно — не вышито золотомъ, но зато и не отмѣчено черными линіями и стежками какъ платья жрецовъ, помоложе; да, оно — совершенно бѣлое! Я гордился этимъ обстоятельствомъ, полагая, что въ немъ заключается особаго рода отличіе; и этой-то мыслью я и старался теперь поддержать свое слабѣющее мужество.

Отъ сильнаго запаха куреній у меня начинало шумѣть въ головѣ; я — не привыкъ къ благовоніямъ, такъ щедро расточавшимся здѣсь въ храмѣ.

Вдругъ, безъ единаго предварительно произнесеннаго слова или даннаго знака, всѣ огни были разомъ потушены, и я снова очутился во мракѣ, посреди странно безмолвной толпы жрецовъ. Я сдѣлалъ попытку собраться съ мыслями и понять, гдѣ я. Я вспомнилъ, что главная масса присутствовавшихъ была позади меня, что жрецы впереди разступились, такъ что въ тотъ моментъ, когда были потушены огни, — хотя внутренній кругъ и продолжалъ отдѣлять меня отъ другихъ, — передо мной открылся весь коридоръ вплоть до двери подъ аркой.

Повторяю я былъ сильно встревоженъ и чувствовалъ себя крайне несчастнымъ. Свернувшись въ клубокъ на своемъ сидѣньицѣ, я рѣшился проявить храбрость, если того потребуютъ обстоятельства, а пока старался сидѣть смирно и такъ, чтобы меня не было замѣтно.

Безстрастныя лица высшихъ жрецовъ, стоявшихъ, какъ я зналъ, неподвижно вокругъ меня, пугали меня; гробовое молчаніе всѣхъ прочихъ, наполняло меня благоговѣйнымъ трепетомъ; временами на меня нападалъ такой страхъ, что я начиналъ соображать, удастся ли мнѣ уйти, незамѣченнымъ жрецами, если встать и направиться прямо впередъ, внизъ по коридору. Но я не смѣлъ приступить къ осуществленію этого плана; кромѣ того, одуряющій запахъ куреній въ связи съ дѣйствіемъ вчерашняго душистаго питья и предшествовавшаго сна, вызывалъ во мнѣ непривычное чувство оцѣпененія; я сидѣлъ съ полузакрытыми глазами и чувствовалъ, что вотъ-вотъ засну… Въ это самое время мое любопытство было внезапно пробуждено: въ противоположномъ концѣ коридора по краямъ заинтересовавшей меня двери показалась узкая полоса свѣта. Я широко раскрылъ глаза, чтобы лучше видѣть, и скоро замѣтилъ, что дверь медленно очень медленно открывается… Наконецъ, она остановилась, открывшись на половину, и изъ помѣщенія, куда она вела, сталъ изливаться какой-то тусклый, словно чѣмъ-то закрытый свѣтъ. Но на нашемъ концѣ коридора тьма осталась нетронутой, полной; вездѣ не было видно признаковъ жизни, не было слышно никакихъ звуковъ, кромѣ тихаго, сдержаннаго дыханія окружавшихъ меня жрецовъ. Черезъ нѣсколько минутъ мнѣ пришлось закрыть глаза: я такъ напряженно всматривался въ окружавшій меня мракъ, что они утомились; а когда открылъ снова, то увидѣлъ, что какъ разъ передъ дверью стояла какая-то фигура.

Общіе контуры были ясно видны, хотя лицо и формы выдѣлялись смутно, благодаря тому, что свѣтъ падалъ на нее сзади. Какъ это ни было безрасудно, но меня сразу охватилъ какой-то ужасъ, отъ котораго я весь скорчился, и мнѣ пришлось сдѣлать невѣроятное чисто физическое усиліе надъ собой, чтобы не испустить громкаго вопля. И это невыносимое чувство страха стала рости съ каждой минутой, какъ только мнѣ стало ясно, что фигура эта медленно направлялась ко мнѣ какимъ-то скользящимъ движеніемъ, въ которомъ не было ничего земного. По мѣрѣ того, какъ она приближалась, я могъ разглядѣть, что родъ темного одѣянья, въ которое она была облечена, почти совершенно закрывало ей тѣло и голову; но всѣ эти детали я видѣлъ смутно, такъ какъ свѣтъ, выходившій изъ-за дверей, былъ очень слабъ. Тоска и ужасъ, стѣснявшіе мнѣ грудь, вдругъ удвоились: приблизившись ко мнѣ, скользившая по воздуху фигура зажгла свѣтильникъ, который она держала; складки ея одежды тускло освѣтились, но все остальное продолжала оставаться невидимымъ… Громаднымъ усиліемъ воли мнѣ удалось оторвать очарованный взглядъ отъ таинственнаго видѣнія, и я повернулъ голову въ надеждѣ увидѣть стоявшихъ рядомъ со мной жрецовъ; но никого нельзя было разглядѣть: кругомъ стоялъ густой, непроницаемый мракъ. Это разрѣшило опутавшія меня страшныя чары: я испустилъ крикъ, крикъ тоски и ужаса, и спряталъ лицо руками. Общіе контуры были ясно видны, хотя лицо и формы выдѣлялись смутно, благодаря тому, что свѣтъ падалъ на нее сзади. Какъ это ни было безрасудно, но меня сразу охватилъ какой-то ужасъ, отъ котораго я весь скорчился, и мнѣ пришлось сдѣлать невѣроятное чисто физическое усиліе надъ собой, чтобы не испустить громкаго вопля. И это невыносимое чувство страха стала рости съ каждой минутой, какъ только мнѣ стало ясно, что фигура эта медленно направлялась ко мнѣ какимъ-то скользящимъ движеніемъ, въ которомъ не было ничего земного. По мѣрѣ того, какъ она приближалась, я могъ разглядѣть, что родъ темного одѣянья, въ которое она была облечена, почти совершенно закрывало ей тѣло и голову; но всѣ эти детали я видѣлъ смутно, такъ какъ свѣтъ, выходившій изъ-за дверей, былъ очень слабъ. Тоска и ужасъ, стѣснявшіе мнѣ грудь, вдругъ удвоились: приблизившись ко мнѣ, скользившая по воздуху фигура зажгла свѣтильникъ, который она держала; складки ея одежды тускло освѣтились, но все остальное продолжала оставаться невидимымъ… Громаднымъ усиліемъ воли мнѣ удалось оторвать очарованный взглядъ отъ таинственнаго видѣнія, и я повернулъ голову въ надеждѣ увидѣть стоявшихъ рядомъ со мной жрецовъ; но никого нельзя было разглядѣть: кругомъ стоялъ густой, непроницаемый мракъ. Это разрѣшило опутавшія меня страшныя чары: я испустилъ крикъ, крикъ тоски и ужаса, и спряталъ лицо руками.

До моего слуха донесся голосъ Агмахда: „Не бойся, дитя мое“, произнесъ онъ своимъ мелодичнымъ, невозмутимымъ голосомъ.

Я сдѣлалъ усиліе, чтобы овладѣть собой, ободренный звукомъ его голоса, въ которомъ было, по крайней мѣрѣ, нѣчто не столь чуждое и страшное, какъ въ закутанной фигурѣ стоявшей передо мной. Она была здѣсь не очень близко, но все-же достаточно близко чтобы наполнить душу мою какимъ-то неземнымъ ужасомъ.

„Говори, дитя“, снова раздался голосъ Агмахда: „и скажи намъ, что тебя такъ взволновало“.

Я не смѣлъ не повиноваться, хотя языкъ мой прилипъ къ нёбу, но чувство изумленія превозмогло чувство страха, и я заговорилъ легче, чѣмъ-бы могъ, не будь его.

„Какъ!“ воскликнулъ я: „Развѣ ты не видишь свѣта исходящаго изъ-за той двери? Развѣ тебѣ не видно закрытой фигуры? Отгони ее! Она меня пугаетъ!“

Казалось, тихій сдержанный шепотъ пробѣжалъ сразу по рядамъ толпы: было очевидно, что мои слова произвели потрясающее впечатлѣніе на всѣхъ. Затѣмъ, снова прозвучалъ ровный голосъ Агмахда: „Привѣтъ нашей Царицѣ! Мы преклоняемъ передъ ней колѣни!“

Закутанная фигура слегка кивнула головой и еще ближе придвинулась ко мнѣ. Наступило полное молчаніе, послѣ чего златобородый жрецъ заговорилъ еще разъ.

„Не соизволитъ ли наша Повелительница открыть глаза своимъ рабамъ и отдавать имъ приказанія, какъ встарь“?

Фигура нагнулась и стала чертить что-то на полу. Я взглянулъ и прочелъ слова, начертанныя огненными буквами, которыя такъ же быстро исчезали, какъ и появлялись.

„Да, но для этого мальчикъ долженъ войти въ мое святилище одинъ, безъ другихъ“.

Повторяю, я видѣлъ слова и, прочитавъ ихъ, задрожалъ всѣмъ тѣломъ отъ ужаса. Необъяснимый страхъ передъ этой закрытой фигурой былъ такъ силенъ, что я скорѣе согласился бы умереть, чѣмъ исполнить ея требованіе. Жрецы продолжали молчать, и я угадалъ, что какъ фигура, такъ и огненныя буквы были невидимы для нихъ, какъ ни казалось это мнѣ самому страннымъ и невѣроятнымъ. Я тотчасъ-же сообразилъ, что, если это — на самомъ дѣлѣ такъ, то они не знаютъ объ ея приказаніи. А какъ могъ я, доведенный до крайней степени ужаса, заставить себя произнести эти слова, что повело-бы за собой такое страшное для меня испытаніе? И я промолчалъ. Видѣніе внезапно повернулась ко мнѣ и, какъ мнѣ показалось, уставилось глазами на меня; затѣмъ, оно снова принялось чертить на полу быстро исчезавшія буквы, и я прочиталъ: „Передай имъ мое требованіе“.

Но я ужъ не былъ въ состояніи повиноваться; ужасъ, на самомъ дѣлѣ, лишилъ меня физической возможности исполнить это порученіе: я чувствовалъ, что у меня распухъ языкъ и заполнилъ весь ротъ. Видѣніе обратилось ко мнѣ съ жестомъ бѣшенаго гнѣва; быстрымъ скользящимъ движеніемъ, оно устремилось ко мнѣ и мигомъ сорвало покрывало со своего лица, которое моментально оказалось въ непосредственной близости съ моимъ. При видѣ его — мнѣ почудилось, что у меня глаза выскочили изъ орбитъ. Оно не было безобразно, хотя очи сверкавшія на немъ, были полны леденящаго гнѣва, не жгучаго, а именно леденящаго. Нѣтъ, оно не было безобразно, и все же видъ его наполнилъ меня такимъ нечеловѣческимъ страхомъ и отвращеніемъ, какихъ я себѣ и представить не могъ. Весь ужасъ этого лица состоялъ въ его неестественности, въ его нереальности. Казалось, что оно было сдѣлано изъ элементовъ, входящихъ въ составъ плоти и крови, а между тѣмъ получалось такое впечатлѣніе, точно это — лишь человѣческая маска, казалось, будто это — какая-то страшная тѣлесная нереальность, нечто, сдѣланное изъ плоти и крови, но лишенное того, что составляетъ жизнь плоти и крови. И всѣ эти ужасы мнѣ пришлось переживать въ теченіе нѣсколькихъ мгновеній. Тогда, испустивъ пронзительный крикъ, я — вторично въ этотъ день — упалъ въ обморокъ.

Такъ кончился первый день моего пребыванія въ храмѣ.

Глава 4

Придя въ себя, я почувствовалъ, что тѣло мое покрыто испариной, а члены — точно омертвѣли. Я лежалъ въ полномъ изнеможеніи. Кругомъ было тихо и темно; сначала ощущеніе одиночества и покоя было очень пріятно, и мнѣ только хотѣлось знать, гдѣ — я. Но вскорѣ я сталъ перебирать въ умѣ событія, благодаря которымъ протекшій день показался мнѣ за годъ. Бѣлый цвѣтокъ Лотоса всталъ передъ моимъ умственнымъ взоромъ и исчезъ: въ моемъ разстроенномъ воображеніи пронеслось воспоминаніе о позднѣйшемъ ужасномъ видѣніи, о послѣднемъ, что мнѣ пришлось увидѣть до настоящаго момента, когда я проснулся во мракѣ. Я снова видѣлъ его; снова смотрѣлъ на это обращенное ко мнѣ лицо; видѣлъ его ужасъ наводившую нереальность, холодный блескъ жестокихъ глазъ… Я былъ такъ разстроенъ, обезсиленъ, изнуренъ, что не могъ удержать громкаго крика ужаса, хотя и сознавалъ ясно, что теперь это видѣніе — лишь плодъ моего воображенія. Вслѣдъ за этимъ я замѣтилъ приближавшійся къ двери моей комнаты свѣтъ; и появился жрецъ, неся въ рукахъ серебрянный свѣтильникъ. Теперь я могъ разсмотрѣть комнату, которая показалась мнѣ незнакомой, она была хорошо обставлена, увѣшена занавѣсами, спадавшими внизъ мягкими складками; воздухъ въ ней былъ пропитанъ нѣжнымъ благоуханіемъ.

Жрецъ направился въ мою сторону и, дойдя до меня, склонилъ голову.

„Что тебѣ угодно, повелитель?“ спросилъ онъ: „Можетъ быть тебя томитъ жажда? Не принести-ли свѣжей воды“?

„Мнѣ не хочется пить“, отвѣтилъ я. „Я боюсь, боюсь того страшнаго существа, которое видѣлъ вчера“.

„Нѣтъ, это ты только такъ, по молодости, боишься нашей всемогущей Царицы“, возразилъ онъ, „хотя, дѣйствительно, достаточно одного ея пристальнаго взгляда, чтобы во всякое время заставить и крѣпкаго мужчину упасть въ обморокъ. Не бойся; ты удостоился великой чести, ибо твои глаза открыты и видятъ видѣнія. Чѣмъ мнѣ успокоить тебя?“

„А что, теперь все еще ночь?“ спросилъ я, безпокойно ворочаясь на своемъ мягкомъ ложѣ.

„Скоро утро наступитъ“, отвѣтилъ жрецъ.

„Ахъ, хоть бы скорѣй насталъ день!“ — воскликнулъ я — „Хоть-бы ясное солнце стерло съ моихъ глазъ страшный образъ, приводящій меня въ трепетъ. Боюсь я этой тьмы! Вездѣ въ ней мерещится мнѣ то страшное лицо!“

„Я постою у твоего ложа“ спокойно промолвилъ мой собесѣдникъ, опуская серебрянный свѣтильникъ на подставку и садясь около меня. Его лицо сразу приняло прежнее выраженіе невозмутимаго спокойствія, и не прошло и нѣсколькихъ минутъ, какъ онъ ужъ мнѣ казался какимъ-то каменнымъ изваяніемъ. У него былъ холодный взглядъ, и въ рѣчи его, полной ласковыхъ словъ, не было душевной теплоты. Я отвернулся: когда я глядѣлъ на него, мнѣ казалось, что между нами встаетъ привидѣніе, видѣнное мной наканунѣ въ коридорѣ. Нѣкоторое время я сдерживался, стараясь найти успокоеніе въ мысли, что я не одинъ кромѣ того, я боялся нарушить чѣмь-нибудь дисциплину; но наконецъ, не выдержалъ и разразился потокомъ словъ, забывъ всѣ соображенія, которыя держали меня до сихъ поръ въ повиновеніи.

„Ахъ, не могу я больше выносить этого!“ закричалъ я. „Отпусти меня! Пусти меня въ садъ!.. Куда-нибудь!.. Вся комната полна этого видѣнія!.. Вездѣ оно мнѣ чудится!.. Даже съ закрытыми глазами вижу я его!.. О, отпусти меня! Отпусти!“

„Не противься видѣнію“ произнесъ жрецъ. „Оно вышло къ тебѣ изъ святилища, изъ священнѣйшаго алтаря. Оно отмѣтило тебя, какъ человѣка, отличнаго отъ остальныхъ, какъ человѣка, котораго мы будемъ отнынѣ почитать и о которомъ будемъ заботиться. Но все это ты долженъ заслужить, покоривъ свое строптивое сердце“

Я молчалъ. Слова его падали мнѣ на сердце, словно куски льда; смысла ихъ я не понималъ, да и невозможно было мнѣ понять его; но что я живо чувствовалъ, такъ это былъ холодъ, вѣявшій отъ его рѣчей. Послѣ продолжительной паузы, во время которой я изо всей силы старался изгнать тотъ образъ изъ ума, чтобы избавиться отъ угнетавшаго меня чувства страха, я вдругъ вспомнилъ нѣчто такое, отъ чего сразу почувствовалъ облегченіе, и спросилъ:

„А гдѣ тотъ смуглый человѣкъ, котораго я видѣлъ вчера въ саду?“

„Что? гдѣ садовникъ Себуа? Да, вѣроятно, спитъ у себя въ комнатѣ; а какъ разсвѣтетъ, такъ встанетъ и выйдетъ въ садъ“.

„Можно мнѣ къ нему?“ спросилъ я съ лихорадочнымъ волненіемъ, при чемъ сложилъ даже молитвенно руки, такъ я боялся отказа.

„Въ садъ? Если ты — въ возбужденномъ состоніи, то прогулка по утренней росѣ, среди цвѣтовъ, успокоитъ это ненормальное состояніе. Какъ станетъ разсвѣтать, такъ я тотчасъ позову Себуа, чтобы онъ увелъ тебя къ себѣ“.

Я никакъ не ожидалъ, что онъ такъ легко согласится исполнить мою просьбу, и, испустивъ глубокій вздохъ облегченія, отвернулся отъ него и закрылъ глаза. Я лежалъ тихо, стараясь отгонять отъ себя всякія страшныя картины и видѣнія и думалъ только о томъ наслажденіи, съ какимъ я вырвусь изъ этой спертой, надушенной искусственными благовоніями, атмосферы, чтобы упиться благоухающимъ дыханіемъ свѣжаго воздуха. Я ждалъ молча, а жрецъ все сидѣлъ неподвижно рядомъ со мной, и мнѣ казалось, что проходили часы за часами въ этомъ томительномъ ожиданіи. Наконецъ, онъ всталъ и погасилъ огонь въ серебрянномъ свѣтильникѣ; и только тогда замѣтилъ я сѣрый, тусклый свѣтъ, проникавшій черезъ высокія окна въ комнату.

„Я позову Себуа и пошлю его къ тебѣ,“ промолвилъ жрецъ, повернувшись ко мнѣ лицомъ. „Помни, что эта комната — твоя, что отнынѣ она принадлежитъ тебѣ. Возвращайся сюда къ началу утреннихъ церемоній, потому что тебя здѣсь будутъ ждать послушники съ ванной и маслами“.

Мысль, что я по какой то странной игрѣ судьбы представляю изъ себя важное лицо, сильно меня смущала и я робко спросилъ:

„А почему я буду знать, что пора возвращаться сюда?“

„Тебѣ нѣтъ нужды возвращаться раньше конца утренней трапезы, а къ ней сходятся по звонку. Впрочемъ, Себуа тебѣ скажетъ“.

И съ этими словами онъ удалился.

Мысль о свѣжемъ воздухѣ, который снова придастъ бодрость моимъ переутомленнымъ членамъ, наполняла меня чувствомъ живѣйшаго удовольствія; кромѣ того, меня тянуло опять взглянуть на странное лицо Себуа и на его нѣжную улыбку, по временамъ совершенно сглаживавшую его безобразіе. Казалось, будто это единственное человѣческое лицо, которое мнѣ пришлось видѣть съ тѣхъ поръ, какъ я разстался съ матерью.

Я окинулся себя взоромъ, чтобы посмотрѣть, все-ли еще на мнѣ мое бѣлое платье, и готовъ-ли я идти съ садовникомъ. Да, оно было на мнѣ, чистое, бѣлое. Глядя на него, я испытывалъ чувство гордости, потому что никогда еще не случалось мнѣ носить одежды изъ такой тонкой ткани. Мысль, что я скоро буду въ обществѣ Себуа, настолько успокоила меня, что я, лежа на своемъ ложѣ, безпечно разглядывалъ свое платье и спрашивалъ себя, чтобы подумала мать, увидавъ на мнѣ такое прекрасное, тонкое полотно.

Вскорѣ послышались шаги, которые сразу оторвали меня отъ мечтаній: въ дверяхъ показалось загадочное лицо Себуа, и смуглый обладатель его, направился прямо ко мнѣ… Да, онъ былъ безобразенъ, неуклюжъ; въ его внѣшности не было и слѣда изящества, а между тѣмъ, когда онъ вошелъ и взглянулъ на меня, при чемъ все лицо его озарилось той особенной улыбкой, которую я такъ хорошо запомнилъ, я почувствовалъ въ немъ самомъ человѣка, а въ сердцѣ его — присутствіе любви! Я протянулъ къ нему руки и привскочилъ съ ложа.

„О, Себay!“ воскликнулъ я, и при видѣ кроткого выраженія этого лица мои глаза наполнились чисто-дѣтскими слезами. „Себуа, зачѣмъ я — здѣсь? Почему они говорятъ, что я — не такой, какъ всѣ прочіе? Себуа, скажи, неужели мнѣ опять предстоитъ увидѣть тотъ ужасный образъ?“

Себуа подошелъ ко мнѣ и опустился на колѣни; очевидно, преклонять колѣни, когда его охватывало чувство благоговѣнія, казалось этому смуглому человѣку чѣмъ-то совсѣмъ естественнымъ.

„Сынъ мой“, сказалъ онъ, „небо одарило тебя открытыми очами. Мужественно пользуйся этимъ даромъ и ты будешь свѣточемъ, который засіяетъ во мракѣ, спускающемся понемному на нашу несчастную родину“.

„Не хочу я быть свѣточемъ!“ возразилъ я съ досадой; его я не боялся и спѣшилъ излить свои мятежныя чувства. „Не хочу я дѣлать вещей, послѣ которыхъ чувствуешь себя такъ странно! Зачѣмъ только я видѣлъ лицо этого привидѣнія, которое стоитъ теперь все время передо мной и заслоняетъ мнѣ дневной свѣтъ?“ Вмѣсто всякаго отвѣта Себуа всталъ и проговорилъ, протягивая мнѣ руку:

„Пойдемъ со мной, пойдемъ! Будемъ гулять среди цвѣтовъ; утренній воздухъ освѣжитъ твою голову, и тогда мы съ тобою поговоримъ обо всемъ этомъ“.

Я тотчасъ всталъ, не долго думая. Мы пошли руку въ руку по коридору и добрались такимъ образомъ до садовыхъ воротъ, черезъ которыя и вступили въ садъ. Какъ передать чувство радости, которое охватило меня сразу, чтобы затѣмъ разростаться все больше и больше, по мѣрѣ того, какъ я вдыхалъ въ себя утренній воздухъ. Никогда еще ничто въ мірѣ природы не доставляло мнѣ такого высокого, живого наслажденія! Все меня радовало: и переходъ изъ спертаго, пропитаннаго куреніями, воздуха, совершенно отличнаго отъ того, къ которому я до сихъ поръ привыкъ; и то, что я вновь убѣдился въ томъ, что внѣ храма міръ по старому прекрасенъ и реаленъ…

Себуа, все время не спускавшій глазъ съ моего лица, казалось, по какой-то чуткой симпатіи угадывалъ смутныя мысли, бродившія въ моей головѣ, и истолковывалъ ихъ мнѣ самому.

„Солнце все еще восходитъ во всемъ своемъ блескѣ“, проговорилъ онъ: „и цвѣты по прежнему раскрываютъ свои чашечки въ отвѣтъ на его привѣтъ. Раскрой и ты свое сердце и будь доволенъ!“ Я не отвѣчалъ ему: я былъ юнъ и неученъ. Словами я и не могъ бы отвѣтить ему, и только поднялъ голову и взглянулъ на него, продолжая прогулку по саду, вѣроятно, глаза мои говорили за меня, потому что онъ прибавилъ:

„Сынъ мой, хотя ты и былъ сегодня ночью во тьмѣ, все-же нѣтъ основанія тебя сомнѣваться въ томъ, что за ней скрывается свѣтъ. Вѣдь не опасаешься же ты, ложась спать вечеромъ, что не увидишь солнца по утру? Было время, когда тебя опутывалъ мракъ, темнѣе мрака прошлой ночи, и настанетъ такое, когда ты узришь солнце, краше этого“.

Я не понималъ его словъ, хотя и вникалъ въ нихъ, а потому и промолчалъ, ибо съ меня было довольно сознанія участія ко мнѣ этого человѣка и нѣжнаго аромата цвѣтовъ и воздуха. Теперь, когда я вырвался изъ храма и очутился на свѣжемъ воздухѣ, я ужъ такъ не стремился слышать человѣческую рѣчь или отдать себѣ отчетъ въ пережитомъ; вѣдь, я былъ только мальчикъ, и одного восхитительнаго ощущенія оживавшихъ во мнѣ силъ было достаточно, чтобы заставить меня позабыть обо всемъ прочемъ. Кругомъ все было естественно, а сегодня все, что обладало этимъ свойствомъ, казалось мнѣ очаровательнымъ. Но едва я успѣлъ снова вернуться въ сферу реальнаго и только что было началъ наслаждаться сознаніемъ своего возвращенія къ ней, какъ я, внезапно и совершенно для себя неожиданно, снова былъ вырванъ изъ нея. Куда я попалъ? Увы! какъ я могъ сказать? На языкахъ нашего міра нѣтъ соотвѣтствующихъ словъ для описанія дѣйствительныхъ явленій, происходящихъ внѣ этого узкаго круга, который принято называть кругомъ реальныхъ явленій. Развѣ не стоялъ я собственными ногами на зеленой травѣ? Развѣ я сошелъ съ мѣста, на которомъ стоялъ? Развѣ Себуа не стоялъ рядомъ со мной? Я жалъ его руку. Да, онъ здѣсь. А между тѣмъ изъ своихъ ощущеній я понялъ, что міръ естественныхъ явленій ускользнулъ отъ меня, и что я снова очутился въ мірѣ тѣхъ особенныхъ чувствъ… видѣній… звуковъ… которыхъ я такъ страшился. Я еще ничего не слышалъ, не видѣлъ, но былъ уже весь охваченъ ужасомъ и дрожалъ, какъ листъ передъ бурей. Что мнѣ предстоитъ сейчасъ увидѣть? Кто стоитъ по сосѣдству со мной? Что это такое, что словно облакомъ заволокло мнѣ очи? Я закрылъ глаза, не смѣлъ глядѣть… боялся всматриваться въ смутныя очертанія, окружавшихъ меня предметовъ… „Открой глаза сынъ“, громко промолвилъ Себуа: „и скажи мнѣ, здѣсь ли наша Царица?“

Я повиновался, все еще опасаясь увидѣть передъ собой грозное лицо, нагнавщее такой ужасъ на меня во мракѣ ночи. Но его не было… въ теченіе нѣсколькихъ мгновеній я ничего не видѣлъ… и облегченно вздохнулъ: вѣдь, я ежеминутно ожидалъ увидѣть это обращенное ко мнѣ лицо съ оскаленными отъ гнѣва зубами. Но вслѣдъ за этимъ я весь затрепеталъ отъ восторга: Себуа незамѣтно провелъ меня какъ разъ къ лотосовому пруду; и снова здѣсь склонясь надъ нимъ и припавъ къ его свѣтло текущимъ водамъ, пила красавица, золотистыя волосы которой наполовину скрывали отъ меня ея лицо.

„Заговори съ ней“! крикнулъ Себуа: „По твоему лицу вижу, что она здѣсь. О заговори съ ней! Изъ жрецовъ настоящаго поколѣнія ни одинъ не удостоился чести говорить съ ней. Заговори съ ней: мы нуждаемся въ ея помощи!“

Какъ и вчера, онъ упалъ на колѣни рядомъ со мной. Въ лицѣ его выражались страсть и сознаніе важности момента, въ глазахъ свѣтилось молитвенное благоговѣніе. При взглядѣ на него я отступилъ, побѣжденный самъ не знаю чѣмъ; мнѣ казалось, будто, съ одной стороны, звала меня къ себѣ златовласая красавица, а съ другой, толкалъ къ ней Себуа; и въ то же время я сознавалъ, что приподнялся на воздухъ и направился къ пруду съ лотосами; достигши края его, я перегнулся надъ нимъ и прикоснулся къ ея одеждѣ, лежавшей на поверхности воды. Поднявъ голову, я пробовалъ было заглянуть ей въ лицо, но не могъ разсмотрѣть его: изъ него исходилъ такой свѣтъ, что мнѣ оставалось только любоваться имъ такъ, какъ сталъ бы любоваться солнцемъ. На головѣ я ощущалъ прикосновеніе ея руки, до моего сознанія доходили исходившія изъ ея устъ слова, хотя я едва сознавалъ, что слышу ихъ. „Дитя съ открытыми очами“, говорила она: „на твоей чистой душѣ лежитъ тяжелая обязанность; но оставайся только вблизи меня, источника свѣта, и я укажу тебѣ путь, которымъ ты долженъ идти“.

„Мать“, произнесъ я: „а какъ быть относительно тьмы?“

Я не смѣлъ поставить вопроса яснѣе; мнѣ казалось, что стоило только упомянуть о страшномъ образѣ, чтобы оно тотчасъ же предстало передо мной, пылая бѣшенствомъ. Я почувствовалъ какъ при этихъ словахъ легкая дрожь перебѣжала съ ея руки на меня, и подумалъ уже, что сейчасъ разразится надо мной ея гнѣвъ; но слова ея по прежнему доносились до моего сознанія, нѣжныя и мягкія какъ дождевыя капли, вызывая въ моей душѣ то представленіе о божественномъ ниспосланіи, которое мы, жители вѣчно жаждущей страны, связываемъ съ наступленіемъ дождливой поры.

„Не страшиться надо тьмы, а побѣждать и оттѣснять ее по мѣрѣ того, какъ душа становится сильнѣе подъ дѣйствіемъ свѣта и сама пропитывается вся свѣтомъ. Сынъ мой, въ святилищѣ потому царствуетъ тьма, что поклоняющіеся въ немъ не могутъ выносить яркаго сіянія истиннаго свѣта. Изъ твоего внутренняго міра исключенъ свѣтъ умственный, чтобы свѣтъ духовный одинъ освѣщалъ его. А слѣпые жрецы, пойманные въ сѣти собственнаго обмана, поклоняются порожденію тьмы. Они поносятъ мое имя, пользуясь имъ. Передай имъ, сынъ мой, что Царицѣ ихъ нѣтъ мѣста во тьмѣ, что нѣтъ у нихъ Царицы, и нѣтъ иного руководителя, кромѣ собственныхъ похотей. Они просили, чтобы я по прежнему сообщалась съ ними, не такъ ли? Такъ вотъ первое сообщеніе, которое поручаю тебѣ передать имъ“.

Въ этотъ моментъ мнѣ показалось, что меня кто-то или что-то отрываетъ отъ нея, и я ухватился за край ея одежды; но руки мои безсильно опустились; выпустивъ его, я словно пересталъ сознавать самое присутствіе Царицы. Я чувствовалъ невыносимое физическое раздраженіе. Отходя отъ нея, я закрылъ глаза; теперь я съ усиліемъ открылъ ихъ. Передо мной былъ только прудъ, весь испещренный экземлярами царицы цвѣтовъ, которые величественно плавали на поверхности воды. Солнце обливало своими лучами ихъ желтые сердцевины, въ которыхъ мнѣ мерещилось золотистое сіяніе ея волосъ. Но голосъ, въ которомъ слышалось скрытое бѣшенство, хотя онъ говорилъ медленно и съ ровными интонаціями, вывелъ меня изъ задумчивости и сразу отогналъ прочь мои мечтанія. Повернувши голову, я съ удивленіемъ увидѣлъ Себуа, стоявшаго съ опущенной головой и со скрещенными на груди руками между двумя послушниками, а рядомъ съ собой высшихъ жрецовъ, Агмахда и Каменбаку. Первый что-то говорилъ, обращаясь къ садовнику, и я скоро понялъ, что этотъ, послѣдній, впалъ въ немилость изъ-за меня, хотя я и не могъ угадать за что именно. Жрецы поставили меня между собой, и я увидѣлъ, что мнѣ ничего другого не осталось дѣлать, какъ идти съ ними. Мы молча направились къ храму, и я снова вступилъ въ его мрачныя нѣдра.

Глава 5

Меня привели въ покой, гдѣ только что передъ тѣмъ кончилась утренняя трапеза жрецовъ, онъ былъ почти пустъ. Каменбака и Агмахдъ остановились у одного изъ оконъ, продолжая разговаривать тихимъ, сдержаннымъ шопотомъ; двое послушниковъ посадили меня за столъ и принесли намазанныхъ масломъ пироговъ, плодовъ и молока. Они прислуживали мнѣ, не говаря ни слова, и я чувствовалъ себя неловко передъ этими юношами, на которыхъ смотрѣлъ съ почтеніемъ, какъ на людей, болѣе меня знакомыхъ со страшными тайнами храма. Я ѣлъ пироги, удивляясь про себя тому, что ни одинъ изъ видѣнныхъ мной до сихъ поръ послушниковъ даже не заговаривалъ со мной; но, оглянувшись мысленно на свое короткое пребываніе въ храмѣ, я вспомнилъ, что меня ни раза не оставляли наединѣ ни съ однимъ изъ нихъ. Вотъ и теперь: Агмахдъ и Каменбака остались въ залѣ, и на лицахъ прислуживавшихъ мнѣ мальчиковъ я читалъ нѣмой страхъ. И мнѣ казалось, что то не была робость, внушаемая, вообще, школьнымъ учителемъ, который пользуется своими глазами, какъ обыкновенные смертные, а страхъ передъ какимъ-то волшебнымъ, многоокимъ наблюдателемъ, котораго нельзя обмануть. На лицахъ ихъ не видно было и проблеска выраженія: они дѣйствовали, какъ автоматы.

Слабость, которую я чувствовалъ передъ тѣмъ во всемъ тѣлѣ, уменьшилась послѣ завтрака, и я поспѣшно всталъ изъ-за стола, чтобы посмотрѣть въ высокое окно, такъ мнѣ хотѣлось знать, въ саду-ли еще Себуа; но Агмахдъ выступилъ впередъ, сталъ между мной и окномъ и устремилъ на меня свой невозмутимый, внушавшій мнѣ такую робость, взглядъ.

— Пойдемъ, произнесъ онъ и, повернувшись, вышелъ вонъ; я послѣдовалъ за нимъ, опустивъ голову, чувствуя что теряю, не зная отчего, всякую энергію и надежду. Я не могъ-бы сказать, почему, глядя на расшитый край бѣлой одежды, такъ плавно скользившей по полу впереди меня, мнѣ казалось, будто я иду за своей судьбой. Моя судьба! Агмахдъ, типичный храмовой жрецъ, истинный глава высшихъ жрецовъ — моя судьба!

Мы прошли нѣсколько коридоровъ и вступили въ широкій проходъ, ведшій отъ большихъ дверей храма въ Святая Святыхъ. При видѣ его меня охватилъ ужасъ, несмотря на то, что солнечный свѣтъ врывался въ него сквозь рѣшетки двери и, казалось, смѣялся надъ его густымъ мракомъ; и, однако, мой страхъ передъ Агмахдомъ былъ такъ великъ, что, оставшись съ нимъ одинъ на одинъ, я покорно послѣдовалъ за нимъ въ полномъ молчаніи. Мы пошли по коридору; съ каждымъ робкимъ шагомъ я все больше приближался къ двери, изъ которой тогда, во мракѣ ночи, выступило гнусное видѣніе. Я внимательно разсматривалъ стѣны, хотя при этомъ испытывалъ тотъ особенный страхъ, съ которымъ, вѣроятно, приговоренная къ мукамъ душа, глядитъ на орудія духовной инквизиціи. Разъ только человѣкъ ясно созналъ предстоящую ему неизбѣжную гибель, онъ уже не въ силахъ оторвать отъ нея глазъ, такъ приковываетъ она къ себѣ его вниманіе. Такъ и я, весь пронизанный слѣпымъ ужасомъ, всматривался въ стѣны коридора; и мнѣ чудилось, что онъ замыкался за нами по мѣрѣ того, какъ мы подвигались дальше, и окончательно отдѣлялъ меня отъ того прекраснаго сіяющаго міра, въ которомъ я жилъ до сихъ поръ.

Благодаря внимательному изученію гладкихъ пугавшихъ меня, стѣнъ, я замѣтилъ, когда мы стали подходить къ ней, небольшую дверь, стоявшую подъ прямымъ угломъ къ двери капища. Не будь мое вниманіе такъ напряжено, я бы и не примѣтилъ ея, такъ былъ густъ мракъ на этомъ концѣ прохода въ сравненіи съ яркимъ солнечнымъ свѣтомъ на другомъ. Какъ я ужъ сказалъ, дверь была подъ прямымъ угломъ къ стѣнамъ святилища, совсѣмъ рядомъ съ его дверью, но въ боковой стѣнѣ коридора. Мы приблизились къ ней. Теперь мнѣ казалось, что я шелъ помимо своей воли, потому что, располагай я собой, я-бы направилъ шаги назадъ, туда, гдѣ ярко сіяло солнце, украшавшее міръ цвѣтами и дѣлавшее жизнь прекрасною дѣйствительностью, а не безобразнымъ, невообразимымъ кошмаромъ!

Мы подошли къ этой двери, Агмахдъ остановился и приложилъ къ ней руку, затѣмъ онъ обернулся и, глядя на меня, промолвилъ своимъ ровнымъ, спокойнымъ голосомъ: „Не бойся: это святилище — центръ нашей обители, и его близкаго сосѣдства достаточно, чтобы исполнить насъ силы“.

Повторилось то-же самое, что произошло въ аллеѣ при моей первой встрѣчѣ съ Агмахдомъ, когда голосъ его старался внушить мнѣ бодрость: и я съ усиліемъ поднялъ глаза и взглянулъ на него, думая найти на красивомъ лицѣ то поощреніе, которое мнѣ слышалось въ тонѣ голоса. Но его тамъ не было; на меня спокойно, невозмутимо смотрѣли его голубые глаза, какъ всегда безжалостные, неподвижные; и въ одно мгновеніе душа моя, пораженная ужасомъ, ясно прочла въ нихъ всю жестокость хищнаго звѣря. Онъ отвернулся отъ меня, отперъ дверь и прошелъ первый, держа ее открытой, чтобы пропустить и меня; и я послѣдовалъ за нимъ, да, хотя мнѣ показалось, что ноги подо мной подкашиваются, и я проваливаюсь въ пропасть.

Мы очутились въ комнатѣ съ низкимъ потолкомъ, которая освѣщалась широкимъ окномъ, продѣланнымъ высоко въ стѣнѣ; она была вся задрапирована дорогими тканями и увѣшана красивыми занавѣсями; вдоль стѣны стояло низкое ложе. При взглядѣ на него я вздрогнулъ: самъ не знаю, почему мнѣ тотчасъ-же пришло на умъ, что это — то самое, на которомъ я спалъ въ прошлую ночь. Я не могъ глазъ отвести отъ него; а между тѣмъ, комната была роскошно убрана, и въ ней было немало красивыхъ вещей, на которыя стоило-бы посмотрѣть. Но я съ замираніемъ сердца спрашивалъ себя, зачѣмъ перенесли это ложе изъ кельи, въ которой я провелъ предыдущую ночь; я смотрѣлъ на него и терялся въ догадкахъ… Вдругъ, я замѣтилъ, что кругомъ стояла глубокая, полная тишина, и меня охватило чувство одиночества; я быстро обернулся, сильно встревоженный. Да, его не было! Онъ ушелъ, страшный жрецъ Агмахдъ ушелъ, не прибавивши ни слова, и оставилъ меня одного. Что это значило? Я подошелъ къ двери и дернулъ ее; но оказалось, что она была не только закрытой, а даже запертой на замокъ: я былъ узникомъ.

За что?

Я обвелъ глазами толстыя каменныя стѣны, взглянулъ на высокое окно, вспомнилъ о близкомъ сосѣдствѣ святилища и бросился на ложе, закрывъ лицо руками…

Думаю, что пролежалъ такъ нѣсколько часовъ. Я не смѣлъ встать, не смѣлъ произвести ни малѣйшаго шума. Мнѣ не къ кому было апеллировать, кромѣ какъ къ безжалостнымъ голубымъ глазамъ жреца Агмахда; и я лежалъ на своемъ ложѣ, плотно зажмуривъ глаза, не смѣя разглядывать своей тюрьмы, молясь только объ одномъ, чтобы никогда не настала ночь. Пока была лишь ранняя пора дня, — въ этомъ я былъ увѣренъ, хотя и не зналъ, сколько времени провелъ въ саду съ Себуа — солнце стояло высоко на небѣ, и свѣтъ его лился въ мою келью черезъ широкое окно. На это я обратилъ вниманіе только тогда, когда, по прошествіи долгаго времени, я вдругъ обернулся и съ безпокойствомъ оглядѣлъ комнату: мнѣ почудилось, что въ ней кто-то есть. Но никого не было, развѣ кто-нибудь спрятался за занавѣси. Нѣтъ, я былъ одинъ. Я успокоился и взглянулъ вверхъ, на окно, которое яркій солнечный свѣтъ превратилъ въ нѣчто великолѣпное. И тутъ только я ясно сталъ сознавать, что есть еще въ мірѣ солнце, и что самъ я, несмотря на недавніе ужасы, пережитые мной, — небольше, какъ мальчикъ, и притомъ большой любитель солнечнаго сіянія.

Свѣтъ въ окнѣ все сильнѣе привлекалъ меня, и мнѣ, наконецъ, захотѣлось взобраться на окно и выглянуть изъ него. Я не могу теперь отдать себѣ отчета во внезапномъ порывѣ, возбудившемъ во мнѣ такое страстное желаніе привести въ исполненіе задуманную затѣю, какъ не могу объяснить происхожденія пытливыхъ и упорно приводимыхъ въ исполненіе замысловъ, возникаюшихъ въ мозгу большинства мальчиковъ. Какъ-бы то ни было, я всталъ; теперь, когда у меня было въ виду ребяческое предпріятіе, достаточно соблазнительное, чтобы поглотить все мое вниманіе, я отбросилъ всякій страхъ передъ окружавшею меня таинственностью. Стѣна была совершенно гладкая; но я сообразилъ, что, стоя на столѣ, находившемся какъ разъ подъ окномъ, мнѣ можно будетъ достать руками до подоконника, а на нихъ уже подняться настолько, чтобы выглянуть изъ окна. Я вскарабкался на столъ; но все-таки едва касался подоконника вытянутыми руками. Вѣроятно, эта часть моей затѣи въ особенности и привлекала меня, потому что кромѣ храмоваго сада я ничего не ожидалъ увидѣть. Въ томъ, что представилось моимъ взорамъ не было ничего поразительнаго, но этого было достаточно, чтобы умѣрить мое удовольствіе. Сада здѣсь не было, окно выходило на небольшой квадратный участокъ земли, окруженный высокими, бѣлыми стѣнами, очевидно, не внѣшними, а внутренними, такъ какъ онѣ были совершенно гладки, безъ всякихъ украшеній; со всѣхъ сторонъ виднѣлись крыши и колонны, изъ чего я заключилъ, что этотъ клочекъ земли находится въ самомъ центрѣ огромныхъ зданій. Кругомъ не было слѣдовъ другихъ оконъ, кромѣ моего.

Въ это время послышался слабый шумъ въ комнатѣ. Я быстро опустился на столъ и въ сильномъ смущеніи оглядѣлъ комнату. Звукъ, казалось, исходилъ изъ-за тяжелой занавѣси, на половину закрывавшей одну изъ стѣнъ. Я стоялъ, затаивъ дыханіе; несмотря на то, что былъ только полдень, и солнце ярко сіяло, меня все-же взяла оторопь при мысли о томъ, что можетъ произойти нѣчто ужасное. Мнѣ не приходило на умъ, что въ комнатѣ могъ быть другой входъ, кромѣ того, черезъ который я самъ вошелъ, а потому и не смѣлъ разсчитывать на присутствіе реальнаго существа. Однако, опасенія мои скоро разсѣялись: занавѣсь была нѣсколько отброшена въ сторону, и послушникъ въ черномъ одѣяніи, крадучись, вышелъ изъ-за ея прикрытія. Я никогда еще не встрѣчался съ съ нимъ, и манеры его удивили меня, хотя я не испугался, такъ какъ онъ держалъ въ рукѣ великолѣпный экземпляръ царственнаго бѣлаго лотоса. Я соскочилъ со стола и бросился къ нему, не спуская глазъ съ цвѣтка: когда я очутился около него, онъ проговорилъ очень тихо, скороговоркой:

— Этотъ цвѣтокъ посылаетъ тебѣ Себуа. Лелѣй его, но пусть никто изъ жрецовъ не увидитъ его, и онъ поможетъ тебѣ въ минуту опасности. Себуа настоятельно проситъ, чтобы ты всегда помнилъ все, что онъ говорилъ тебѣ, и чтобы ты прежде всего полагался на свою любовь къ истинно-прекрасному и на свои врожденныя симпатіи и антипатіи. Вотъ его порученіе, — продолжалъ онъ, направляясь назадъ къ занавѣси. — Я рискую жизнью, чтобы угодить Себуа. Смотри, никогда не подходи къ этой двери и не показывай вида, что знаешь о ней; она ведетъ въ частные покои высшаго жреца Агмахда, въ которые никто не смѣетъ проникнуть подъ страхомъ страшнаго наказанія.

— А какъ-же ты-то пробрался черезъ нихъ? — спросилъ я, сильно заинтересованный происшествіемъ.

— Всѣ жрецы заняты утренними церемоніями, и мнѣ удалось ускользнуть незамѣтно.

— Скажи мнѣ, вскрикнулъ я въ ту минуту, когда онъ поспѣшно переступалъ порогъ двери, пытаясь удержать его: — почему Себуа не пришелъ самъ?

— Ему нельзя: строго слѣдятъ за тѣмъ, чтобы онъ не сдѣлалъ попытки добраться до тебя.

— Но почему же это? — вскричалъ я, охваченный страхомъ и удивленіемъ.

— Не знаю, — отвѣтилъ послушникъ, вырывая край своей одежды изъ моей руки. — Помни мои слова.

Онъ торопливо проскользнулъ въ дверь и заперъ ее за собой. Я чуть не задохнулся подъ тяжестью опустившейся на меня занавѣси. Это неожиданное появленіе и быстрое исчезновеніе послушника такъ меня удивили, что я не скоро опомнился. Наконецъ, я пришелъ въ себя, сбросивъ въ сторону придавившую меня занавѣсь я выступилъ изъ-за нея, держа въ рукѣ лотосъ. Я не сталъ припоминать словъ, которыхъ мнѣ велѣно было не забывать, такъ какъ моею первою мыслью было подыскать безопасное мѣсто для драгоцѣннаго цвѣтка, который я держалъ такъ же нѣжно и осторожно, какъ если бы это было любимое существо. Я озирался кругомъ, ища мѣста, гдѣ онъ могъ бы быть скрытъ отъ постороннихъ глазъ и въ полной безопасности. Послѣ нѣсколькихъ минутъ поспѣшнаго осмотра, я замѣтилъ, что какъ разъ позади изголовья ложа былъ уголъ, въ которомъ спускавшаяся на полъ занавѣсъ нѣсколько отступала отъ стѣны. Я подумалъ, что его можно сюда помѣстить, по крайней мѣрѣ, не надолго, такъ, какъ его не будетъ видно, да и воздуха ему будетъ достаточно; мнѣ казалось, что за моимъ ложемъ его труднѣе замѣтить — развѣ снимутъ занавѣсь, — чѣмъ во всякомъ другомъ мѣстѣ. Я поспѣшилъ скрыть цвѣтокъ въ уголъ, чтобы не держать его въ рукѣ, боясь, что церемоніи кончатся, и Агмахдъ войдетъ ко мнѣ въ комнату. Спрятавъ его, я сталъ искать какой-нибудь сосудъ, чтобы посадить его въ воду, такъ какъ мнѣ пришла мысль, что мой другъ недолго проживетъ, если не снабдить его хоть небольшимъ количествомъ дорогой ему стихіи. Вскорѣ я нашелъ маленькую глиняную кружку съ водой, въ которую и опустилъ лотосъ, соображая все время, что я буду дѣлать, если жрецы замѣтятъ ея исчезновеніе и станутъ спрашивать о ней. Я не зналъ, какъ поступлю въ такомъ случаѣ; но надѣялся, что, если цвѣтокъ и будетъ найденъ, на меня сойдетъ вдохновеніе, и мнѣ удастся оградить Себуа отъ дальнѣйшихъ непріятностей. Для меня было ясно, что онъ страдаетъ изъ-за чего-то, имѣющаго отношеніе ко мнѣ, хотя и не могъ понять, изъ-за чего именно. Затѣмъ, я присѣлъ на свое ложе, чтобы быть ближе къ дорогому мнѣ цвѣтку. Какъ мнѣ хотѣлось поставить его на солнцѣ и любоваться его красой!

Такъ прошелъ весь день. Никто не приходилъ. Я слѣдилъ за тѣмъ, какъ солнце мало-по-малу покидало мое окно, и какъ постепенно спускались вечернія тѣни. Я все былъ одинъ. Не помню, чтобы на меня напалъ страхъ, какъ не помню, чтобы наступившая, наконецъ, ночь снова принесла съ собой тоску и ужасъ. Я весь былъ проникнутъ чувствомъ глубокаго мира; можетъ быть, то былъ результатъ длинныхъ часовъ дня, проведенныхъ въ невозмутимомъ спокойствіи, а можетъ быть, я былъ обязанъ этимъ скрытому присутствію чуднаго цвѣтка, который все время стоялъ передъ моимъ умственнымъ взоромъ во всей своей нѣжной, пышной красѣ. Меня не преслѣдовали гнусныя видѣнія, которыхъ я не могъ ничѣмъ отогнать отъ себя въ предшествовавшую ночь.

Было совершенно темно, когда дверь, выходившая въ коридоръ, отворилась и вошелъ Агмахдъ въ сопровожденіи молодого жреца, несшаго различныя явства и чашу съ неизвѣстнымъ мнѣ сладкаго запаха напиткомъ. Я бы не сошелъ съ ложа, не будь я такъ голоденъ. До сихъ поръ мнѣ это не приходило на умъ, но тутъ я понялъ, что ослабѣлъ отъ продолжительнаго поста. Поэтому я быстро вскочилъ съ мѣста и, когда жрецъ, разложивши передъ мной ужинъ, протянулъ мнѣ чашу съ напиткомъ, опорожнилъ ее сразу; тутъ только мнѣ стало ясно, что я, дѣйствительно, отощалъ за день. Поставивши пустую чашу на столъ, я бросилъ вызывающій взглядъ на Агмахда, который не спускалъ съ меня глазъ, пока я пилъ, и произнесъ смѣло:

— Я съ ума сойду, если ты меня снова оставишь одного въ этой комнатѣ: я никогда въ жизни не оставался такъ долго въ одиночествѣ.

Сказалъ я это подъ вліяніемъ какого-то внезапнаго импульса. Пока тянулись въ уединеніи эти длинные часы, они не казались мнѣ такими страшными; теперь-же я вдругъ почувствовалъ весь вредъ такого полнаго одиночества, и высказалъ свое мнѣніе.

— Оставь все это и принеси ему книгу, лежащую на ложѣ въ моемъ переднемъ покоѣ, — проговорилъ Агмахдъ, обращаясь къ младшему жрецу, который тотчасъ-же вышелъ, чтобы исполнить данное ему порученіе. Высказываясь, я почти не разсчитывалъ остаться въ живыхъ; и тѣмъ веселѣе взялъ теперь съ блюда покрытый масломъ пирогъ и принялся за ѣду. Агмахдъ не прибавилъ ни слова. Пять лѣтъ спустя, я не смѣлъ-бы такъ глядѣть на златобородаго жреца, какъ не могъ-бы спокойно ѣсть, бросивши ему вызовъ. Но тогда полное невѣдѣніе молодости и равнодушіе ея дѣлали меня смѣлымъ. Кромѣ того, у меня не было критерія, который далъ бы мнѣ возможность составить себѣ представленіе о глубинѣ его ума и силѣ его всеобъемлющей и неумолимой жестокости. Да и откуда оно могло бы быть у меня? Я ничего не зналъ ни о родѣ этой жестокости, ни о цѣляхъ и намѣреніяхъ его самого. Но зато я очень ясно сознавалъ, что совсѣмъ не того искалъ, поступая въ храмъ, и ужъ совершенно по мальчишески мечталъ о побѣгѣ (хотя-бы и черезъ страшный коридоръ) въ случаѣ, если-бы и впредь мнѣ предстояло влачить такое горестное существованіе. Я и не подозрѣвалъ, думая такимъ образомъ, о томъ тщательномъ надзорѣ, подъ которымъ ужъ находился тогда.

Пока я былъ занятъ ѣдой, Агмахдъ не проронилъ ни слова. Дверь отворилась, и вошелъ послушникъ, неся въ рукахъ большую черную книгу. Агмахдъ приказалъ придвинуть столъ ко моему ложу и положить на него книгу; послѣ чего былъ принесенъ стоявшій въ углу свѣтильникъ и поставленъ рядомъ съ книгой. Когда онъ былъ зажженъ, высшій жрецъ промолвилъ:

— Читай эту книгу и тогда не будешь больше одинокъ. Съ этими словами онъ повернулся и покинулъ комнату; молодой жрецъ послѣдовалъ за нимъ. Я тотчасъ-же занялся книгой. Оглядываясь на это время, я вижу, что былъ любознателенъ, какъ большинство мальчиковъ; по крайней мѣрѣ, всякій новый предметъ, хоть на время, привлекалъ къ себѣ мое вниманіе. Я поднялъ черный переплетъ книги и сталъ глядѣть на первую страницу, которая была такъ красиво раскрашена, что я съ удовольствіемъ остановился на краскахъ, прежде чѣмъ начать складывать буквы. Эти послѣднія были окрашены въ различные оттѣнки какого то красиваго, блестящаго цвѣта и, словно огненныя, выступали на сѣромъ фонѣ. Озаглавлена была книга: „Искусства и Силы Магіи“. Для меня это заглавіе не имѣло никакого смысла: вѣдь, я былъ сравнительно невѣжественнымъ парнемъ, не больше, и я съ недоумѣніемъ спросилъ себя, какъ это Агмахдъ могъ думать, что такая книга займетъ меня. Я небрежно перелистывалъ страницы; не только содержаніе ихъ, но даже слова, которыми оно было изложено, были мнѣ непонятны. Со стороны Агмахда просто было смѣшно дать мнѣ эту книгу для чтенія. Я зѣвнулъ, закрылъ ее и хотѣлъ ужъ было прилечь на свое ложе, какъ вдругъ со внезапной тревогой замѣтилъ, что я — не одинъ: по ту сторону стола, на которомъ лежала книга и горѣлъ свѣтильникъ, стоялъ одѣтый въ черное человѣкъ. Онъ серьезно смотрѣлъ на меня; я тоже взглянулъ на него, и мнѣ показалось, будто онъ при этомъ нѣсколько отступилъ назадъ. Меня сильно удивило то, что онъ могъ войти въ комнату и подойти такъ близко ко мнѣ, и все это — безъ малѣйшаго шума.

Глава 6

- Есть ли у тебя какое-нибудь желаніе? — спросилъ человѣкъ яснымъ, но очень тихимъ голосомъ.

Я посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ: онъ говорилъ не тономъ простого слуги, но такимъ, который указывалъ на то, что онъ могъ исполнить всякое мое желаніе; а между тѣмъ, судя по платью, онъ былъ только послушникомъ.

— Я только что поѣлъ, — отвѣтилъ я! — и мнѣ ничего не хочется… Развѣ, вотъ, вырваться изъ этой комнаты на свободу.

— Это легко исполнить, — промолвилъ онъ спокойно: — Ступайте за мной.

Я въ изумленіи вытаращилъ глаза на него: этотъ послушникъ долженъ былъ знать о моемъ положеніи, и воля Агмахда относительно меня, вѣроятно, была ему извѣстна; неужели онъ все таки осмѣливался бросить ему такой вызовъ?

— Нѣтъ, — возразилъ я: — высшіе жрецы заключили меня въ эту келью, и они меня накажутъ, если застигнутъ во время бѣгства.

Вмѣсто отвѣта, онъ произнесъ только: — Пойдемъ! причемъ протянулъ руку повелительнымъ жестомъ. Точно подъ вліяніемъ внезапной физической боли, я громко вскрикнулъ, самъ не понимая ясно, отчего; я испытывалъ какое-то двойственное чувство: мнѣ показалось, что кто-то вцѣпился, какъ когтями, въ мое тѣло и съ неопреодолимой силой тряхнулъ его, въ то время какъ кто-то или что-то другое держало меня, какъ клещами. Еще мгновеніе, и я ужъ стоялъ рядомъ со своимъ таинственнымъ посѣтителемъ, крѣпко державшимъ меня за руку.

— Не оглядывайся! — крикнулъ онъ: — иди со мной!

Я послѣдовалъ за нимъ; но у двери мнѣ захотѣлось повернуть голову и оглянуться, что я и сдѣлалъ, хотя для этого мнѣ пришлось употребить большое усиліе.

Не удивительно, что онъ запретилъ мнѣ оборачиваться! Не удивительно, что онъ старался, какъ можно скорѣе выбраться со мной изъ комнаты! Оглянувшись, я мгновенно остановился, словно прикованный къ мѣсту волшебнымъ словомъ, не спуская глазъ съ того, что видѣлъ, противясь увлекавшей меня впередъ желѣзной рукѣ: на ложѣ лежалъ я, или, точнѣе, моя физическая оболочка, въ безсознательномъ состояніи…

Тутъ только я понялъ, что мой посѣтитель — не житель земли, и что я снова очутился въ мірѣ тѣней. Но это чудо было тотчасъ поглощено другимъ большимъ, которое придало мнѣ достаточно силы, чтобы оказать сопротивленіе усиліямъ послушника увести меня изъ кельи: Царица Лилій стояла за моимъ ложемъ, слегка склонившись надъ нимъ, въ той очаровательной позѣ, въ которой я увидѣлъ ее въ первый разъ, когда она нагнулась надъ прудомъ, чтобы утолить жажду его водой. Она заговорила, голосъ ея дошелъ до меня, какъ брызги фонтана, какъ звукъ падающей каплями воды.

— Проснись, спящій, оборви этотъ сонъ и не оставайся подъ дѣйствіемъ этихъ злыхъ чаръ!

— Повелительница, я повинуюсь, — прошепталъ я про себя, и мнѣ показалось, будто меня тотчасъ окуталъ туманъ. Несмотря на то, что я лишь смутно сознавалъ окружавшее меня, я все же зналъ, что, повинуясь желанію красавицы-царицы, стараюсь вернуться къ своему обычному состоянію, чего мнѣ и удалось достигнуть, мало-по-малу. Наконецъ, я съ трудомъ поднялъ усталыя, отяжелѣвшія вѣки и увидалъ пустую, унылую келью. Послушникъ оставилъ ее — чему я былъ радъ — но, увы! и Царица Лотоса также покинула меня. Теперь комната, казалось, совершенно опустѣла; и сердце тоскливо заныло у меня въ груди, когда я обвелъ ее глазами.

Въ своей дѣтской душѣ я относился къ кроткой Царицѣ Цвѣтка, какъ къ прекрасной матери, и страстно желалъ ея присутствія здѣсь; но ея не было. Я отлично зналъ, что она не скрылась гдѣ-нибудь въ комнатѣ: мало того, что я могъ убѣдиться въ ея отсутствіи глазами, я чувствовалъ его душой. Я томно поднялся съ ложа — эта послѣдняя борьба до крайности истощила меня — и направился въ уголъ, гдѣ былъ спрятанъ мой цвѣтокъ, чтобы взглянуть на него; я слегка отстранилъ занавѣсь. Увы! мое сокровище склонило уже свою милую головку! Я прыгнулъ впередъ, чтобы удостовѣриться въ томъ, что снабдилъ его водой. Да, стебель глубоко сидѣлъ въ его любимой стихіи, и все-же цвѣтокъ склонился, какъ мертвый, а стебель безжизненно перевѣсился черезъ край сосуда.

— Цвѣтокъ мой! — воскликнулъ я, опускаясь на колѣни рядомъ съ нимъ: — неужели ты погибъ? Неужели я совершенно одинокъ! Я вынулъ дряблое тѣльце лотоса изъ кружки и спряталъ его подъ свою одежду, за пазуху. Въ порывѣ безутѣшнаго горя я бросился на ложе и закрылъ глаза, стараясь окружить себя тьмой и отогнать отъ себя всякія видѣнія. Но какъ? Кто знаетъ средство закрыть видѣніямъ доступъ къ духовному оку, одаренному страшною способностью все видѣть и для котораго нѣтъ мрака? Во всякомъ случаѣ, я тогда такого не зналъ.

Когда я пришелъ въ себя послѣ продолжительнаго безмолвнаго отдыха, ночь уже спустилась на землю. На небѣ сіялъ мѣсяцъ; черезъ высокое окно врывалась къ комнату серебряная полоса свѣта, въ которой я замѣтилъ вышитую золотомъ кайму бѣлой жреческой одежды. Эта вьшіивка была мнѣ знакома, я медленно поднялъ глаза, ожидая увидѣть Агмахда. Такъ и случилось, хотя онъ и стоялъ въ полутьмѣ: осанку его нелегко было смѣшать съ осанкой другого, если-бы даже лицо его и оставалось въ тѣни. Я лежалъ неподвижно; однако, онъ, повидимому, сразу узналъ, что я проснулся, потому что проговорилъ:

-Вставай!

Я вставалъ съ ложа и выпрямился во весь ростъ, устремивъ на него широко раскрытые глаза.

— Выпей то, что поставлено передъ тобой, — продолжалъ онъ.

Я взглянулъ на столъ и увидѣлъ стоявшую на немъ чашу съ какой-то красной влагой. Я жадно выпилъ напитокъ въ надеждѣ, что онъ дастъ мнѣ силы выдержать всякое испытаніе, которое могли принести съ собой молчаливые часы ночи.

— Идемъ! — сказалъ Агмахдъ, и я послѣдовалъ за нимъ, глядя полубезсознательно на окно и думая, что меня, можетъ быть, ожидаетъ свѣжій воздухъ, даже свобода… Вдругъ мнѣ показалось, что я внезапно ослѣпъ… Я быстрымъ движеніемъ поднесъ руку къ глазамъ: они были повязаны чѣмъ-то мягкимъ… Я замеръ, охваченный неудомѣніемъ и страхомъ. Вслѣдъ за этимъ, я почувствовалъ, какъ меня кто-то обхватилъ и осторожно повелъ впередъ; я вздрогнулъ при мысли, что то, вѣроятно, была рука Агмахда, которая поддерживала меня, но мнѣ поневолѣ приходилось терпѣть ея прикосновеніе, которому я не могъ противиться. Мы медленно подвигались впередъ; мнѣ было ясно, что мы вышли изъ комнаты, прошли извѣстное пространство; но какъ далеко мы ушли отъ кельи, ни въ какомъ направленіи отъ нея мы шли, я не могъ никакъ отгадать, такъ меня сбила съ толка моя вынужденная слѣпота.

Наконецъ, мы остановились, и наступило полное молчаніе; обнимавшая меня рука опустилась, и я почувствовалъ, что съ моихъ глазъ снимаютъ повязку. Но и послѣ этого, окружавшій меня мракъ остался такъ густъ, что я поднесъ руку къ глазамъ, чтобы удостовѣриться въ томъ, что на нихъ больше не было повязки. Нѣтъ, на нихъ ничего не лежало, они были открыты, и все же передо мной стояла непроницаемая стѣна глубокаго, полнаго мрака. У меня болѣла голова; я плохо сознавалъ происходившее; казалось, пары выпитаго мной крѣпкаго напитка все перепутали въ моей головѣ. Я стоялъ неподвижно въ надеждѣ, что такимъ образомъ скорѣе приду въ себя и тогда разберусь въ своемъ положеніи. Вдругъ я почувствовалъ, что около меня… совсѣмъ близко… стоялъ кто-то; я не отстранился; мнѣ показалось, будто я зналъ, что этотъ нѣкто — прекрасенъ, дружелюбенъ, осѣненъ славой… Меня наполнило чувство неизъяснимой нѣжности; мнѣ почудилось, будто я духовно прильнулъ къ этому невѣдомому нѣкто. Среди молчанія, у самаго моего уха, раздалась тихая, ласкающая рѣчь:

— Скажи Агмахду, что онъ преступаетъ законъ: заразъ можетъ только одинъ жрецъ вступать въ Святая Святыхъ, не больше.

Я тотчасъ призналъ подобный струящейся водѣ голосъ Царицы Лотоса и безпрекословно повиновался ему, хотя и не подозрѣвалъ ничего о присутствіи жреца.

— Только по одному разрѣшается жрецамъ входить въ Святая Святыхъ, не иначе: законъ нарушенъ, ибо Агмахдъ — здѣсь, — сказалъ я:

— Прошу, чтобы мнѣ было дано услышать это изъ устъ самой Царицы, торжественнымъ тономъ произнесъ Агмахдъ въ отвѣтъ.

— Скажи ему, — возразилъ голосъ, пронизывавшій мнѣ душу и заставлявшій меня радостно трепетать всѣмъ тѣломъ; — что я не стала бы ждать твоего появленія въ храмѣ, если-бы могла открыться ему самому.

Я повторилъ ея слова; отвѣта на нихъ не послѣдовало; но вслѣдъ за этимъ, послышалось движеніе, раздались шаги, и дверь тихо затворилась.

Мягкая рука тотчасъ коснулась меня, и въ это же время я замѣтилъ слабый свѣтъ у себя на груди; въ одно мгновеніе рука опустилась ко мнѣ за пазуху и вынула спрятанный мной поблекшій лотосъ. Но я не сдѣлалъ ни малѣйшей попытки помѣшать этому: надо мной блеснулъ свѣтъ, привлекшій мое вниманіе, и, когда я поднялъ голову, чтобы взглянуть на него, я узналъ Царицу Лотоса. Я видѣлъ свою Царицу — какъ я ужъ сталъ называть про себя — лишь смутно, точно окутанную легкой дымкой, но все-же достаточно отчетливо, чтобы близкое присутствіе ея наполнило меня радостью. Она поднесла къ своей груди увядшій цвѣтокъ, который только что достала у меня изъ-за пазухи; и я съ изумленіемъ видѣлъ, какъ онъ сталъ вянуть все больше и больше, какъ очертанія его становились все менѣе ясны и какъ онъ, наконецъ, совсѣмъ пропалъ изъ вида… И, однако, я не жалѣлъ о немъ, такъ какъ по мѣрѣ того, какъ онъ исчезалъ, сама Царица становилась все яснѣе, выступала все ярче среди окружавшаго насъ мрака, а когда его не стало видно, она предстала передо мною прекрасная, лучезарная, вся осіянная собственнымъ блескомъ. — Не страшись болѣе, — промалвила она: — они не могутъ повредить тебѣ, ибо ты вступилъ въ сферу, гдѣ дѣйствуетъ мой свѣтъ. Итакъ, не бойся ничего, хотя они и помѣстили тебя въ самую твердыню порока и обмана; наблюдай за всѣмъ и запомни все, чему свидѣтелями будутъ твои очи.

Казалось, самая тьма блѣднѣла подъ бодрящимъ дѣйствіемъ ея увѣренныхъ, милостивыхъ словъ; и я чувствовалъ, какъ во мнѣ росло мужество. Ея протянутая рука нѣжно коснулась меня; при этомъ прикосновеніи мнѣ показалось, будто я весь загорѣлся такимъ огнемъ, сила котораго превосходила всякій испытанный мною до сихъ поръ зной.

— Царственный цвѣтокъ Египта покоится въ священныхъ водахъ чистота и ничѣмъ ненарушимый міръ которыхъ создали подабающее ему вѣчное жилище. Я — духъ цвѣтка; я ношусь надъ водами Истины, и Любовь — дыханіе небесъ — источникъ, изъ котораго я черпаю жизнь. Этотъ храмъ, мое земное жилище, палъ, и обитатели его отвернулись отъ небеснаго свѣта — Мудрости, а мои крылья все еще съ любовью распростерты надъ нимъ. Но духъ царственнаго Лотоса не можетъ долго жить во мракѣ, и какъ цвѣтокъ клонится долу и чахнетъ, когда солнце скрывается отъ него, такъ и храмъ этотъ погибнетъ, если я его покину. Запомни мои слова, дитя, запечатлѣй ихъ въ своемъ сердцѣ; и когда ты окрѣпнешь духомъ и будещь въ состояніи уразумѣть ихъ сокровенный смыслъ, они объяснятъ тебѣ многое.

— Скажи, спросилъ я: — когда мнѣ снова можно будетъ посѣтить лотосы? Поведешь-ли меня къ нимъ завтра, при дневномъ свѣтѣ? Сейчасъ — ночь, и я утомленъ; нельзя ли мнѣ теперь уснуть у твоихъ ногъ, а завтра быть съ тобою въ саду?

— Бѣдное дитя! — произнесла она, такъ низко склоняясь надо мною, что ея нѣжное, какъ благоуханіе дикихъ цвѣтовъ, дыханіе коснулось моего лица: — какъ они злоупотребили твоими силами! Отдохни здѣсь, на моихъ рукахъ, и я охраню тебя. Тебѣ предназначено быть моимъ пророкомъ и стать просвѣтителемъ дорогой мнѣ страны; какъ алмазами украшу твое чело силой и здоровьемъ. Спи, дитя!

И я прилегъ тутъ-же, повинуясь ея повелѣнію; я чувствовалъ, что голова моя покоится на мягкой рукѣ, изъ которой исходили волны успокаивавшаго меня магнетизма, хотя въ то-же время сознавалъ, что лежу на холодномъ, жесткомъ полу святилища. И я впалъ въ глубокій, не возмущенный никакими сновидѣніями, сонъ.

За эту ночь, въ нишѣ тайныхъ лѣтописей, веденыхъ Агмахдомъ, было начертано всего лишь одно слово:

„Напрасно!“

Глава 7

Когда я проснулся, въ моей рукѣ лежалъ бѣлый цвѣтокъ: то былъ полу распустившійся лотосъ, красота котораго тотчасъ наполнила сердце мое радостью. Я смотрѣлъ на него и чувствовалъ себя бодрымъ и веселымъ, точно всю ночь проспалъ на рукахъ матери, а цвѣтокъ былъ ея поцѣлуемъ на моихъ устахъ, — я держалъ его у самыхъ губъ. Я не задавалъ себѣ вопроса: откуда лотосъ у меня; онъ даже не приходилъ мнѣ въ голову; я просто любовался его красой и чувствовалъ себя счастливымъ: вѣдь, онъ давалъ мнѣ знать, что моя Царица, мой единственный другъ, охраняла меня.

Вдругъ, я увидѣлъ, что кто-то вошелъ въ комнату; собственно говоря, не вошелъ, а скорѣе, казалось, выступилъ изъ тѣни. Я лежалъ, какъ теперь замѣтилъ, на ложѣ, въ томъ самомъ покоѣ, куда привелъ меня наканунѣ Агмахдъ. Я плохо соображалъ, какъ и въ какомъ мѣстѣ провелъ мрачные часы ночи, но ясно чувствовалъ, что сюда-то обратно онъ, а не кто другой, принесъ меня на своихъ рукахъ. Я былъ доволенъ тѣмъ, что снова очутился въ своей комнатѣ, и еще больше обрадовался, когда увидѣлъ приближавшагося ко мнѣ ребенка. То была дѣвочка; она казалась моложе меня и была ясна, какъ солнечное сіяніе. Подойдя ко мнѣ, она остановилась, и я протянулъ ей руку.

— Дай мнѣ цвѣтокъ — произнесла она.

Я колебался: обладаніе цвѣткомъ доставляло мнѣ столько счастья; но я не могъ отказать ей: она улыбалась, а до сихъ поръ никто еще въ храмѣ не подарилъ меня улыбкой, и я отдалъ ей свой цвѣтокъ.

— Ахъ! воскликнула она: — на его листьяхъ — вода! — и бросила его съ отвращеніемъ. Я разсердился и быстро соскочилъ съ своего ложа, чтобы взять назадъ свое сокровище. Моментально дѣвочка подняла его съ пола и съ громкимъ смѣхомъ бросилась бѣжать отъ меня, держа его въ рукѣ. Я погнался за нею во всю мочь и принялся ловить ее совершенно по-мальчишески, — да я и былъ настоящій мальчикъ, да къ тому же еще обозленный, — и рѣшилъ, что не уступлю ей. Мы мчались по большимъ комнатамъ, никого не встрѣчая на своемъ пути; дѣвочка съ быстротою молніи проскальзывала за большія занавѣси, а я слѣдовалъ за нею со всѣмъ проворствомъ деревенскаго парня. Вдругъ, я очутился лицомъ къ чему-то, что я принялъ за крѣпкую каменную стѣну. Какъ она могла скрыться отъ меня? Вѣдь я гнался за нею по пятамъ? Въ порывѣ гнѣва, отъ котораго у меня потемнѣло въ глазахъ, я повернулся назадъ и… тутъ-же замолчалъ и притихъ: передо мною стоялъ жрецъ Агмахдъ. Ужъ не совершилъ-ли я какого нибудь проступка? Но нѣтъ: онъ улыбался. — Ступай за мной, — произнесъ онъ такъ мягко, что я послѣдовалъ за нимъ безъ малѣйшей робости. Онъ открылъ дверь, и я увидѣлъ передъ собою квадратный садъ, весь въ цвѣтахъ; его окружала изгородь, густо поросшая цвѣтущими растеніями. Весь садъ былъ полонъ дѣтей, проворно бѣгавшихъ взадъ и впередъ; казалось, все вниманіе ихъ было поглощено такой замысловатой игрой, которой я не понималъ. Ихъ было такъ много, движенія ихъ были такъ быстры, что сначала я было растерялся; но тутъ я вдругъ увидѣлъ среди нихъ дѣвочку, отнявшую у меня цвѣтокъ: она приколола его къ своему платью и насмѣшливо улыбалась, глядя на меня. Я бросился въ толпу, хотя не имѣлъ никакого представленія объ этой игрѣ или танцѣ; но несмотря на это я, казалось, — ужъ самъ не знаю какъ — понялъ законы ея и подчинился имъ; я не могъ-бы сказать, въ чѣмъ была цѣль игры, но присутствіе мое не внесло въ нее никакой путаницы и я, хотя и безсознательно, но вѣрно двигался среди прочихъ дѣтей. Я гонялся за дѣвочкой, ловя ее; но она была такъ ловка, что мнѣ никакъ не удавалось нагнать ее. Несмотря на это, я вскорѣ весь отдался наслажденію, которое доставляли мнѣ движеніе, общее возбужденіе, видъ веселыхъ лицъ и звукъ смѣющихся голосовъ. Благоуханіе безчисленныхъ цвѣтовъ приводило меня въ восхищеніе, и мнѣ страстно захотѣлось нарвать себѣ немного цвѣтовъ. Думая о нихъ, я забылъ о своемъ лотосѣ, и рѣшилъ, что нарву ихъ большой букетъ по окончаніи игры; а пока проворно сновалъ взадъ и впередъ, исполняя замысловатыя фигуры танца. Въ это мгновеніе я не боялся ни Агмахда, ни его гнѣва, хотя садъ могъ быть и его. Вдругъ, я услышалъ взрывъ сотни дѣтскихъ веселыхъ голосовъ, кричавшихъ:

— Онъ выигралъ его! Онъ его выигралъ!

Когда раздались эти крики, я увидѣлъ золотой мячъ, лежавшій у моихъ ногъ; я тотчасъ догадался, что онъ — мой, и поднялъ его, онъ былъ такъ легокъ, что я бросалъ его высоко, высоко въ воздухъ, и несмотря на это, онъ всякій разъ падалъ обратно въ мои протянутыя руки. Я оглянулся: вокругъ меня никого не было; я остался въ саду вдвоемъ съ дѣвочкой похитившей мой цвѣтокъ, котораго больше ужъ не было на ея платьѣ; но я успѣлъ забыть о немъ. Она улыбалась; я засмѣялся, глядя на нее и бросилъ ей мячъ, который она ловко перебросила мнѣ обратно съ одного конца сада на другой… Вдругъ, въ воздухѣ разлились ясные звуки призывного колокола.

— Идемъ — проговорила дѣвочка: — пора въ школу; пойдемъ!..

— Она взяла меня за руку и отбросила въ сторону мячъ. Я съ тоской посмотрѣлъ на него.

— Онъ мой — произнесъ я.

— Теперь онъ ни къ чему, — возразила она: — Теперь, тебѣ предстоитъ выиграть другой призъ.

Рука въ руку, мы выбѣжали изъ сада, пробѣжали черезъ другой и попали въ большой, невиданный еще мною, покой, гдѣ оказались всѣ дѣти, съ которыми я передъ тѣмъ игралъ въ саду, а съ ними еще много другихъ. Воздухъ въ немъ былъ тяжелый, пропитанный благовоніями. Я нисколько не былъ утомленъ, такъ какъ незадолго передъ тѣмъ всталъ послѣ продолжительнаго сна, и утро было еще прохладно; но теперь, едва вступилъ я въ этотъ покой, какъ голова у меня стала горѣть, и я почувствовалъ крайнюю усталость а вскорѣ послѣ того заснулъ подъ шумъ раздававшихся вокругъ меня дѣтскихъ голосовъ.

Проснулся я отъ того-же крика, который уже слышалъ въ саду:

— Онъ выигралъ его! Онъ его выигралъ!

Я стоялъ на какомъ-то высокомъ мраморномъ креслѣ, напоминавшемъ тронъ; меня обступили дѣти, расположившись группами на немъ и вокругъ него. Я вспомнилъ тутъ, что приведшая меня сюда дѣвочка говорила, что это — мѣсто учителя. Тогда зачѣмъ-же мы-то, дѣти, на немъ? Оглянувшись кругомъ, я увидѣлъ, что покой весь занятъ былъ жрецами, молча и неподвижно стоявшими на мѣстахъ воспитанниковъ. Въ минуту пробужденія я слышалъ свой собственный голосъ; очевидно, я что-то говорилъ передъ тѣмъ. Теперь я вновь услышалъ, какъ дѣти закричали!

— Онъ выигралъ его! Онъ его выигралъ!

— Въ припадкѣ какого то непонятнаго для меня изступленія я соскочилъ съ трона; очутившись на полу, я посмотрѣлъ вокругъ себя и замѣтилъ, что всѣ дѣти скрылись; по крайней мѣрѣ, никого изъ дѣтей, кромѣ самого себя и моего проводника, дѣвочки, я не видѣлъ; она стояла на тронѣ, смѣялась и весело хлопала въ ладоши. Не понимая, что могло доставлять ей такое удовольствіе, я взглянулъ внизъ и увидѣлъ передъ собою жрецовъ въ бѣлыхъ одеждахъ: они лежали ницъ передо мною и касались пола лбами… Что все это значило? Я силился понять и не могъ, и стоялъ не шевелясь, схваченный страхомъ. Вдругъ, дѣвочка, какъ-бы въ отвѣтъ на мою мысль, воскликнула:

— Они поклоняются тебѣ!..

Ея слова меня поразили; но не менѣе того меня удивило другое обстоятельство, которое въ этотъ моментъ стало мнѣ ясно: я одинъ слышалъ ея голосъ!

Глава 8

Я былъ приведенъ обратно въ свою келью, куда молодые жрецы принесли мнѣ завтракъ, такъ какъ я съ утра еще не ѣлъ. Я былъ голоденъ, и принесенныя явства показались мнѣ очень вкусными. Молодые жрецы, принесшіе ихъ, подавали мнѣ кушанья не иначе, какъ преклонивши одно колѣно; я съ недоумѣніемъ слѣдилъ за этими церемоніями, не понимая, зачѣмъ онѣ продѣлывались. Одни принесли плодовъ, вкусныхъ лакомствъ и какой-то благоухающій напитокъ; другіе пришли съ цвѣтами и съ цѣлыми снопами, которые были положены около меня, и съ растеніями въ полномъ цвѣту, которыя были разставлены вдоль стѣнъ. При видѣ ихъ я испустилъ крикъ радости и въ то же мгновеніе замѣтилъ Агмахда, стоявшаго въ тѣни занавѣси; онъ смотрѣлъ на меня холодно, не улыбаясь. И, несмотря на это, я не испугался его: я былъ весь охваченъ какимъ-то новымъ радостнымъ чувствомъ, придававшимъ мнѣ смѣлость, и переходилъ отъ цвѣтка къ цвѣтку, осыпая ихъ поцѣлуями. Чудное благоуханіе разлилось по комнатѣ. Сердце мое радостно билось отъ горделиваго сознанія, что мнѣ больше нечего было страшиться этого холоднаго жреца, который стоялъ здѣсь неподвижно, будто высѣченный изъ мрамора. Это ощущеніе смѣлости сняло съ моей дѣтской души тяжесть, давившей ее тоски. Агмахдъ повернулся и пошелъ, а когда онъ скрылся за занавѣсью, я увидѣлъ возлѣ себя дѣвочку.

— Видишь, — проговорила она. — Эти цвѣты достала для тебя я.

— Ты! — воскликнулъ я.

— Да. Я сказала имъ, что ты цвѣты любишь. А эти цвѣты — роскошные, благоухающіе; они растутъ въ землѣ. Ты усталъ? Можетъ быть, мы играть пойдемъ? В ты знаешь, что тотъ садъ принадлежитъ намъ съ тобою, и что мячъ — въ немъ? Кто-то принесъ тебѣ его обратно.

— Скажи, почему жрецы стояли сегодня на колѣняхъ предо мною?

— Развѣ ты не знаешь, почему? — спросила она, съ любопытствомъ глядя на меня. — А потому, что ты училъ съ трона, говорилъ мудрыя рѣчи, которыя они понимали, а мы — нѣтъ. Но мы видѣли, что ты выигралъ большую награду. Ты всѣ награды берешь.

Я сѣлъ на ложе, обхватилъ свою голову руками и въ изумленіи уставился на нее глазами.

— Да какъ же я могъ учить ихъ, самъ ничего объ этомъ не зная?

— Ты станешь великъ, если только перестанешь сопротивляться; и тогда-то вотъ и будешъ всѣ награды выигрывать, когда меньше всего будешь знать объ этомъ. Будь покоенъ и доволенъ всѣмъ, и всѣ жрецы, даже самые гордые, преклонятся передъ тобою!

Я онѣмѣлъ отъ изумленія; затѣмъ, черезъ нѣсколько мгновеній проговорилъ:

— Ты еще такая маленькая: откуда ты все это знаешь?

— Это цвѣтѣ мнѣ все говорятъ, — сказала она со смѣхомъ: они — твои друзья. Только все это — правда. Ну, а теперь, поиграй со мною!

— Нѣтъ, подожди. — Я никакъ не могъ понять ея рѣчей. На самомъ дѣлѣ, я былъ до крайности озадаченъ, и кромѣ того чувствовалъ, что голова у меня отяжелѣла и горитъ.

— Не можетъ быть, чтобы я училъ ихъ съ трона! — воскликнулъ я еще разъ.

— Училъ! И высшіе жрецы благоговѣйно склонили головы передъ тобой, потому что ты имъ объяснилъ, какъ устроить какую-то церемонію, центральнымъ лицомъ которой будешь ты самъ.

— Я!?

— Да! И ты сказалъ имъ, изъ чего должно быть сдѣлано твое одѣяніе, какъ его сшить и какія произносить слова, облекая тебя въ него.

Я вслушивался въ ея слова все съ большимъ интересомъ; когда она кончила, я закричалъ:

— Можешь ты мнѣ еще что-нибудь разсказать?

— Отнынѣ, ты будешь жить среди земныхъ цвѣтовъ и станешь часто съ дѣтьми танцовать. О, тамъ многое было сказано тобой! Но насчетъ церемоніи я что-то не припомню. Впрочемъ самъ скоро увидишь: она, вѣдь, произойдетъ сегодня ночью.

Я вскочилъ съ ложа, охваченный внезапнымъ порывомъ безумнаго ужаса.

— Не бойся — произнесла она, смѣясь: вѣдь я же буду при тебѣ. Я очень рада этому, потому что, хотя и принадлежу къ храму, но ни разу еще мнѣ не приходилось присутствовать ни на одной изъ священныхъ церемоній.

— Ты, принадлежишь къ храму! Да вѣдь они даже голоса-то твоего слышать не могутъ!

— А иногда они и меня самое не могутъ видѣть! — проговорила она со смѣхомъ. — Только одинъ Агмахдъ всегда меня видитъ, потому что я принадлежу ему. Но говорить съ нимъ мнѣ нельзя… А тебя я люблю, потому что могу бесѣдовать съ тобою… Пойдемъ играть, выйдемъ на воздухъ. Цвѣты въ саду не хуже этихъ, да и мячъ — тамъ. Пойдемъ!

Взявши меня за руку, она проворно пошла впередъ; погруженный въ размышленія, я не сталъ сопротивляться ей. Но въ саду воздухъ былъ напоенъ такимъ чуднымъ, нѣжнымъ благоуханіемъ, цвѣты были такъ дивно хороши, а солнце такъ тепло, что я скоро совершенно забылъ, среди своего счастья, о всякихъ думахъ.

Глава 9

Была ночь, когда я проснулся вялый, но довольный. Днемъ я былъ счастливъ, такъ какъ провелъ все время на чистомъ, благоухающемъ воздухѣ, забавлялся, бѣгалъ повсюду. Весь вечеръ я проспалъ на своемъ ложѣ, окруженный цвѣтами, благоуханіями которыхъ пропиталась моя комната; я видѣлъ странные сны, въ которыхъ каждый цвѣтокъ превращался въ смѣющееся личико, а въ ушахъ раздавался звукъ магическихъ голосовъ. Я сразу пробудился отъ сна. Лунный свѣтъ ворвался въ келью и облилъ своимъ сіяніемъ стоявшіе въ ней цвѣты: мнѣ представилось, будто я еще сплю. Я съ невольнымъ недоумѣніемъ вспомнилъ о простомъ домикѣ, въ которомъ выросъ: какъ это я только выносилъ его. Теперь мнѣ казалось, что лишь въ красотѣ была жизнь.

Лежа на своемъ ложѣ, я задумчиво глядѣлъ на лунное сіяніе, какъ вдругъ дверь, ведущая въ коридоръ, открылась настежъ. Коридоръ былъ такъ ярко освѣщенъ, что въ сравненіи съ блескомъ этого освѣщенія, лунный свѣтъ казался тусклымъ. Нѣсколько послушниковъ вошли въ комнату, неся какіе-то предметы, которыхъ я за сильнымъ, ослѣпившимъ меня, свѣтомъ не могъ разглядѣть, и тотчасъ же вышли, притворивъ за собою дверь. Я опять очутился одинъ, и при лунномъ свѣтѣ увидѣлъ двѣ рослыя, неподвижныя фигуры, облеченныя въ бѣлыя одежды; я зналъ кто это, хотя и не смѣлъ поднять глазъ; я узналъ Агмахда и Каменбаку.

Я было задрожалъ, но вдругъ замѣтилъ дѣвочку, выступавшую изъ тѣни, она приложила палецъ къ устамъ и улыбалась.

— Не бойся, — проговорила она: они хотятъ одѣть тебя въ красивую одежду, которую ты самъ велѣлъ имъ сдѣлать.

Я всталъ съ ложа и взглянулъ на жрецовъ: я ужъ больше не боялся ихъ. Агмахдъ стоялъ не шевелясь, и въ упоръ смотрѣлъ на меня; Каменбака приблизился ко мнѣ, держа бѣлое платье въ рукахъ. Оно было изъ тонкаго полотна и украшенное богатой золотой вышивкой, въ видѣ буквъ, которыхъ я не зналъ. Оно было красивѣе платья Агмахда; съ тѣхъ поръ, какъ я попалъ въ храмъ, я еще ничего прекраснѣе этого не видалъ.

Я остался чрезвычайно доволенъ своей одеждой и потянулся за ней; Каменбака подошелъ ко мнѣ вплотную и собственноручно облекъ меня въ нее, послѣ того, какъ я сбросилъ съ себя бывшее на мнѣ платье. Эта одежда, пропитанная тонкими духами, которые я съ наслажденіемъ вдыхалъ въ себя, казалась мнѣ царскимъ одѣяніемъ.

Каменбака направился къ двери и отворилъ ее; яркій свѣтъ облилъ меня съ головы до ногъ. Агмахдъ продолжалъ стоять неподвижно, не отрывая отъ меня взоровъ.

Дѣвочка смотрѣла на меня съ восхищеніемъ и хлопнула отъ восторга въ ладоши; она протянула мнѣ руку, и мы вмѣстѣ вышли въ коридоръ; Агмахдъ пошелъ вслѣдъ за нами. Пораженный развернувшейся передо мною сценой, я остановился, какъ вкопанный. За исключеніемъ того мѣста, гдѣ я стоялъ — въ непосредственномъ сосѣдствѣ съ дверью, ведущей въ Святая Свѣтыхъ, — весь проходъ былъ сплошь занятъ жрецами; передъ святилищемъ оставалось свободнымъ значительное пространство, среди котораго стояло ложе; на немъ лежало шелковое покрывало, все вышитое золотыми буквами, подобными тѣмъ, которыя были на моемъ одѣяніи. Кругомъ ложа изгородью шла скамья съ душистыми растеніями, и весь полъ вокругъ него былъ усыпанъ сорванными цвѣтами. Я невольно отступилъ назадъ при видѣ этого громаднаго сборища одѣтыхъ въ бѣлыя одежды жрецовъ, которые стояли неподвижно съ устремленными на меня взорами; но прекрасныя сочетанія цвѣтовъ мнѣ понравились.

— Это ложе — для насъ съ тобою — промолвила дѣвочка и повела меня къ нему. Никто, кромѣ насъ обоихъ, не сдѣлалъ ни одного движенія, не произнесъ ни единаго слова, Я повиновался ей и мы подошли къ ложу; на немъ лежалъ золотой мячъ, тотъ самый, которымъ мы играли въ саду. Мнѣ вдругъ захотѣлось узнать, наблюдаетъ-ли за нами Агмахдъ, и я оглянулся на него: онъ стоялъ у двери, ведущей въ Святая Святыхъ, устремивъ на меня глаза. Каменбака былъ ближе къ намъ и смотрѣлъ на закрытую дверь святилища; губы его шевелились, какъ будто онъ тихо произносилъ какія-то слова. Очевидно, никто не сердился на насъ, и я взглянулъ на дѣвочку; она схватила мячъ и подбѣжала съ нимъ къ одному концу ложа; я не могъ устоять противъ ея веселости и, смѣясь, прыгнулъ къ другому концу. Она подбросила мячъ, я его подхватилъ; но прежде чѣмъ я бросилъ его назадъ, коридоръ въ одно мгновеніе погрузился въ глубокій мракъ. Отъ внезапно охватившаго меня страха у меня духъ занялся; но сейчасъ-же, вслѣдъ за этимъ, я убѣдился въ томъ, что могу видѣть дѣвочку. Она смѣялась, и я бросилъ въ нее мячикомъ, который она со смѣхомъ поймала. Вглядываясь въ окружавшую меня непроницаемую тьму, я вспомнилъ объ ужасномъ видѣніи, которое явилось мнѣ здѣсь въ такомъ-же мракѣ, и не будь здѣсь дѣвочки, я бы закричалъ отъ ужаса. Подойдя ко мнѣ, она положила свою руку въ мою.

— Развѣ ты боишься? — спросила она. — А я такъ не боюсь. Да и тебѣ нечего страшиться: вѣдь жрецы тебѣ поклоняются; не захотятъ-же они причинить тебѣ вреда.

Она еще говорила, когда раздалась чудная музыка; звуки ея были такъ забористо веселы, что сердце мое радостно и быстро забилось, а ноги сами подо мною заходили. Черезъ минуту я замѣтилъ, что по краямъ двери капища показался свѣтъ, а вслѣдъ за этимъ она пріотворилась. Неужели сейчасъ выйдетъ изъ нея тотъ страшный образъ? При этой мысли я весь затрясся, но не лишился окончательно мужества, какъ въ первый разъ: присутствіе дѣвочки и веселая музыка разогнали ужасъ одиночества. Все еще держа мою руку въ своей, дѣвочка выпрямилась, и направилась къ двери святилища; я не хотѣлъ идти туда, но не могъ, при всемъ желаніи, сопротивляться увлекавшей меня силѣ. Мы переступили черезъ порогъ капища; музыка внезапно оборвалась, и снова наступило гробовое молчаніе. Въ святилищѣ мерцалъ слабый свѣтъ, исходившій, повидимому, изъ противоположнаго конца его, куда дѣвочка и повела меня. Здѣсь была небольшая внутренняя келья, или углубленіе, высѣченное, какъ я видѣлъ, въ стѣнѣ; здѣсь было достаточно свѣтло, чтобы разглядѣть это. На низкой каменной скамьѣ сидѣла женщина, опустивши голову надъ большой раскрытой книгой, лежавшей у нея на колѣняхъ. Въ одно мгновеніе мои глаза словно приковало къ ней, и я ужъ не былъ въ силахъ оторвать ихъ отъ нея. Я узналъ ее, и сердце дрогнуло въ моей груди при мысли, что она подниметъ голову, и я увижу ея лицо.

Вдругъ я понялъ, что моя товарка пропала; я не могъ оглянуться, такъ какъ глаза мои были во власти какой-то высшей силы, но я чувствовалъ, что не было отвѣта на пожатіе моей руки, и зналъ, что дѣвочка ушла. Я стоялъ неподвижно, подобно высѣченнымъ изваяніямъ въ аллеѣ храма, стоялъ и ждалъ…

Наконецъ, она подняла голову и взглянула на меня. Кровь въ моихъ жилахъ забурлила и застыла; мнѣ почудилось, что я замерзаю подъ этимъ острымъ, какъ сталь, взглядомъ; но я не былъ въ состояніи сопротивляться ему, не могъ оторваться отъ страшнаго видѣнія, ни хотя-бы даже закрыть глазъ…

— Ты пришелъ ко мнѣ учиться? Хорошо, я буду учить тебя — произнесла она тихимъ, мягкимъ голосомъ, звенѣвшимъ, какъ мелодичные звуки музыкальнаго инструмента.

— Ты любишь цвѣты и красивыя вещи, и живи ты для одной лишь красоты, ты сталъ-бы великимъ артистомъ. Но ты долженъ быть выше этого! — Она протянула мнѣ руку; я поднялъ свою и, противъ воли, далъ ее ей; она едва дотронулась до нея, но при этомъ прикосновеніи въ рукѣ моей очутились розы, благоуханіе которыхъ распространилось по всему святилищу. Она разсмѣялась мелодичнымъ смѣхомъ: вѣроятно, лицо мое ей понравилось.

— Ну, а теперь, подойди ко мнѣ ближе: — вѣдь, ты больше не боишься меня.

Не отрывая глазъ съ розъ, я подошелъ къ ней; цвѣты поглотили все мое вниманіе, а она не была мнѣ страшна, пока мнѣ не видно было ея лица.

Она обняла меня рукой и привлекла къ себѣ. Тутъ я вдругъ сбратилъ вниманіе на темное одѣяніе, которое она носила; оно не было сдѣлано изъ полотна, не изъ сукна; я замѣтилъ, что оно было… живое. Оно состояло изъ переплетавшихся между собою и висѣвшихъ вокругъ ея тѣла змѣй, которыя издали произвели на меня впечатлѣніе мягкихъ складокъ изящно задрапированной одежды. При этомъ видѣ ужасъ овладѣлъ мною: я сдѣлалъ усиліе, чтобы убѣжать отъ нея, и не могъ; хотѣлъ крикнуть и не издалъ ни малѣйшаго звука… Она снова засмѣялась; на этотъ разъ смѣхъ ея звучалъ рѣзко. Я продолжалъ смотрѣть на нее; но все уже измѣнилось: платье опять стало темнымъ, но ужъ не было живымъ. Я стоялъ въ изумленіи, затаивъ дыханіе и похолодѣвъ отъ страха. Она подняла руку — другая все еще лежала на мнѣ — и поднесла ее къ моему лбу: я сразу почувствовалъ себя умиротвореннымъ и счастливымъ, — страха, какъ не бывало! Глаза мои закрылись, но я продолжалъ все видѣть; я былъ въ полномъ сознаніи, но мнѣ не хотѣлось шевелить ни однимъ суставомъ… Она встала съ мѣста, взяла меня на руки и посадила на то самое каменное сидѣнье, которое сама занимала передъ тѣмъ. Голова моя откинулась назадъ и коснулась каменной стѣны, поднимавшейся позади меня; я сидѣлъ тихо, молча, но при этомъ все видѣлъ. Она выпрямилась во весь ростъ и вытянула руки высоко надъ своей головой. Тутъ я вторично увидѣлъ змѣй, которыя казались полны силъ и жизни; при этомъ я замѣтилъ, что онѣ не только служили ей одеждой, но еще окружали ея голову, только я не могъ-бы тогда сказать, составляли-ли онѣ ея волосы, или-же были въ нихъ. Вытянувши руки надъ головой, она ударила въ ладоши; ужасныя животныя сплелись и повисли у нея на рукахъ. Но я не испугался: казалось, страхъ меня навсегда оставилъ.

Вдругъ я ясно почувствовалъ присутствіе посторонняго лица въ святилищѣ, и, дѣйствительно, у входа во внутреннюю пещеру стоялъ Агмахдъ. Я съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него: его лицо было такъ-же невозмутимо, какъ если-бы онъ былъ слѣпой. Вдругъ, мнѣ стало ясно, что это на самомъ дѣлѣ такъ; я понялъ, что онъ ничего не видѣлъ: ни видѣнія, ни этого свѣта, ни меня самого…

Она не то повернулась ко мнѣ, не то наклонилась надо мной… Я могъ видѣть ея лицо и глаза, прямо смотрѣвшіе на мои. Никакого движенія, кромѣ этого, она не сдѣлала. Острый взглядъ ея стальныхъ глазъ не внушалъ мнѣ больше страха, а только держалъ меня, какъ въ тискахъ. Въ то время, какъ я глядѣлъ на нее, я замѣтилъ, что змѣи преобразились и пропали, обратившись въ длинныя, извилистыя складки гибкаго одѣянія блестящаго цвѣта, головы ихъ со страшными глазами превратились въ группы розъ, напоминавшія звѣзды; и роскошный, сильный ароматъ розъ, наполнилъ Святая Святыхъ.

На устахъ Агмахда появилась улыбка.

— Царица моя — здѣсь, — промолвилъ онъ.

— Твоя царица — здѣсь — отозвался я безсознательно и только тогда сообразилъ, что говорю, когда услыхалъ собственный голосъ. Она ждетъ, чтобы ты ей сказалъ, чего желаешь.

— Опиши мнѣ ея одежду.

— Она сверкаетъ и переливается, а на плечахъ у Царицы — розы.

— Мнѣ не надо наслажденій: душа моя пресыщена ими. Я прошу власти.

До сихъ поръ устремленные на меня глаза женщины подсказывали мнѣ слова; теперь я услыхалъ ея голосъ.

— Въ храмѣ? — спросила она.

И снова я повторилъ за ней ея вопросъ, не сознавая этого, пока не уловилъ звука своего голоса.

— Нѣтъ, — надменно отвѣтилъ Агмахдъ. — Я хочу выйти изъ этихъ стѣнъ, чтобы общаться съ людьми, и внѣ его и надъ ними творить свою волю. Я прошу, чтобы мнѣ была дана возможность добиться этого. Такое обѣщаніе было мнѣ дано, но осталось до сихъ поръ не исполненнымъ.

— А это потому, что у тебя все не хватало мужества и силы добиться его осуществленія.

— Теперь, ни въ томъ, ни въ другомъ у меня больше нѣтъ недостатка, — возразилъ жрецъ, и въ первый разъ за все время моего съ нимъ знакомства я отмѣтилъ на его лицѣ выраженіе страсти.

— Такъ произнеси-же роковыя слова, — приказала она.

Онъ измѣнился въ лицѣ; въ теченіе нѣсколькихъ короткихъ мгновеній онъ стоялъ тихо, неподвижно; затѣмъ лицо его окаменѣло, отъ него повѣяло холодомъ, какъ отъ бездушнаго истукана; наконецъ, онъ произнесъ медленно, рѣзко отчеканивая слова, которыя, казалось, застывали неподвижно въ воздухѣ.

— Я отрекаюсь и отказываюсь отъ того, что дѣлаетъ меня человѣкомъ.

— Хорошо! — Но прибавила она: — ты не сможешь ничего достигнуть, пока будешь одинъ; ты долженъ, поэтому, привести ко мнѣ другихъ, подобныхъ тебѣ: безстрашныхъ и готовыхъ все познать. У меня должно быть двѣнадцать преданныхъ слугъ, связанныхъ клятвой. Доставь ихъ мнѣ, и твое желаніе исполнится.

— А они будутъ равны мнѣ — спросилъ Агмахдъ.

— По силѣ желанія и по мужеству вы всѣ должны быть равны, но не по степени власти, такъ какъ у всѣхъ будутъ разныя желанія, ибо только тогда служеніе ихъ можетъ быть мнѣ угодно.

Наступила пауза; затѣмъ жрецъ сказалъ:

— Повинуюсь Царицѣ. Но въ этомъ трудномъ дѣлѣ мнѣ должна быть оказана помощь. Чѣмъ мнѣ ихъ соблазнять?

При этихъ словахъ она вытянула руки, поперемѣнно то сжимая, то расжимая ладони такимъ-то страннымъ, непонятнымъ для меня движеніемъ, глаза ея при этомъ сверкали, какъ раскаленные угли; затѣмъ, они потускнѣли и взглядъ ихъ сталъ попрежнему холоденъ.

— Я буду руководить тобою — вымолвила она. — Исполняй только въ точности мои повелѣнія, и тогда тебѣ нечего будетъ бояться; повинуйся мнѣ, и успѣешь во всемъ. У тебя подъ рукой — всѣ нужные элементы: въ этомъ храмѣ — десять жрецовъ, обуреваемыхъ страстями; они созрѣли для служенія мнѣ, и я утолю ихъ душевный голодъ. Тебя я удовлетворю, когда ты мнѣ на дѣлѣ докажешь мужество свое и непоколебимость, не раньше, ибо твои требованія превосходятъ требованія прочихъ.

— А кто дополнитъ списокъ двѣнадцати? — спросилъ Агмахдъ.

Она устремила взглядъ на меня и отвѣтила.

— Это дитя! онъ — мой, мой избранникъ, мой возлюбленный слуга. Я буду учить его, а черезъ него — и тебя.

— Скажи Каменбакѣ, что мнѣ извѣстно его завѣтное желаніе, и что оно исполнится; но для этого ему необходимо произнести роковыя слова. — Агмахдъ склонилъ голову и, повернувшись, молча покинулъ святилищѣ. Я снова очутился съ ней одинъ на одинъ, все продолжая смотрѣть на нее; она подошла ко мнѣ и въ упоръ уставилась на меня своими грозными очами. Вдругъ она пропала, а вмѣсто нея, на томъ мѣстѣ, гдѣ она стояла, появился золотистый свѣтъ, который постепенно превратился въ чудный предметъ, какого я до сихъ поръ еще никогда не видалъ. То было развѣсистое дерево, густая листва котораго свѣшивалась внизъ, подобно роскошнымъ волосамъ; тамъ и сямъ, среди вѣтокъ его, покрытыхъ большими пучками цвѣтовъ огненныхъ оттѣнковъ, порхало множество веселыхъ птичекъ съ блестящимъ золотистымъ опереніемъ, При видѣ ихъ у меня зарябило въ глазахъ, и я громко вскрикнулъ отъ восторга:

— О; дай мнѣ одну изъ этихъ пташекъ, чтобы она летала среди моихъ растеній и жила бы на нихъ, какъ на этомъ деревѣ! — взмолился я.

— У тебя ихъ будутъ сотни, которыя станутъ любить тебя, цѣловать въ уста и клевать у тебя изо рта; а со временемъ я тебѣ дамъ садъ, въ которомъ будетъ расти вотъ такое же дерево и всѣ птицы небесныя полюбятъ тебя. Но для этого ты долженъ повиноваться моимъ приказаніямъ. А теперь заговори съ Каменбакой и вели ему войти въ капище.

— Входи — сказалъ я — пусть войдетъ Каменбака.

Онъ вошелъ и остановился у входа во внутреннюю пещеру. Въ то-же мгновеніе дерево исчезло, и я увидѣлъ передъ собою мрачное видѣніе съ его хищнымъ взглядомъ и развѣвающейся сверкающей одеждой; глаза его были устремлены на жреца.

— Передай ему, — медленно заговорило оно, что его завѣтное желаніе сбудется; онъ хочетъ любви и получитъ ее. Вокругъ себя, въ храмѣ, онъ видитъ лишь холодныя лица и чувствуетъ, что сердца жрецовъ охладѣли къ нему; а ему хотѣлось бы видѣть ихъ у своихъ ногъ, поклоняющимися ему, ползающими на колѣняхъ, на все согласными рабами. Такъ оно теперь и будетъ, ибо, отнынѣ, онъ возьметъ на себя обязанность, лежавшую до сихъ поръ на мнѣ, заботу объ удовлетвореніи ихъ похотей, а они, взамѣнъ этого, поставятъ его на пьедесталъ, выше котораго буду лишь я одна. Достаточно-ли высока награда.

Эти послѣднія слова были произнесены ею тономъ глубочайшаго пренебреженія, и на ея страшномъ лицѣ я прочелъ презрѣніе къ ничтожнымъ, узкимъ предѣламъ его честолюбія; но въ моей передачѣ всякая язвительность пропала изъ ея рѣчи. Каменбака склонилъ голову, и лицо его загорѣлось огнемъ какого-то страннаго упоенія.

— Да! — отвѣтилъ онъ.

— Такъ произнеси же роковыя слова!

Лицо его мгновенно исказилось выраженіемъ смертельной тоски; онъ упалъ на колѣни и, поднявъ высоко надъ головой вытянутыя руки, проговорилъ:

— Отнынѣ я никого не люблю, хотя самъ буду любимъ всѣми! — Созданіе тьмы устремилось къ нему и коснулось рукой его головы, говоря: — Ты — мой!

Она отвернулась отъ него; на лицѣ ея стояла усмѣшка, мрачная и холодная, какъ сѣверный морозъ. Мнѣ показалось, что по отношенію къ Каменбакѣ она была наставницей и руководительницей, тогда какъ съ Агмахдомъ она обращалась, скорѣе, какъ царица съ главнымъ любимцемъ, какъ съ могущественнымъ человѣкомъ, котораго она и цѣнила и боялась.

— А теперь, дитя, — обратилась она ко мнѣ: — тебѣ предстоитъ дѣло. Въ этой книгѣ — завѣтныя желанія, самыя сердца жрецовъ, которыхъ я предназначила себѣ въ рабы. Возьми ее въ руки и унеси съ собой. Рано утромъ, какъ только проснешься, Каменбака придетъ къ тебѣ, и ты прочтешь ему первую страницу въ ней. Справившись съ первой задачей, онъ снова появится у тебя рано по утру, чтобы ты прочиталъ ему вторую страницу, и такъ далѣе, пока не будетъ прочтена вся книга. Передай ему мои слова, и пусть онъ никогда не отчаивается при видѣ затрудненій, ибо по мѣрѣ того, какъ онъ будетъ преодолѣвать ихъ, его власть все будетъ расти, а когда все будетъ исполнено, онъ станетъ выше всѣхъ… А теперь тебѣ нуженъ отдыхъ: ты утомился, и я не хочу, чтобы жрецы причиняли тебѣ вредъ, такъ какъ ты долженъ вырасти сильнымъ, мощнымъ, достойнымъ моей милости.

Я повторилъ ея слова жрецу, стоявшему у входа, скрестивши на груди руки и такъ низко опустивъ голову, что я не могъ видѣть его лица. Когда я кончилъ, онъ поднялъ ее и произнесъ:

— Повинуюсь! — Лицо его еще носило слѣды того страннаго огня, который я видѣлъ на немъ передъ тѣмъ.

— Вели ему удалиться и послать сюда Агмахда, — приказала она. Выслушавши эти слова, онъ спокойно вышелъ вонъ; его движенія ясно свидѣтельствовали о томъ, что онъ ничего, кромѣ тьмы, здѣсь не видалъ. Минуту спустя, Агмахдъ стоялъ ужъ у входа. Женщина приблизилась къ нему и опустила руку на его лобъ; при этомъ прикосновеніи Агмахдъ улыбнулся, а я увидѣлъ на головѣ его вѣнецъ.

— Онъ будетъ твоимъ, — проговорила она. — Передай Агмахду, что на землѣ есть только одинъ вѣнецъ выше этого, но того онъ и самъ не захотѣлъ бы носить. Ну, теперь крѣпко обхвати книгу руками и вели ему взять тебя на руки и отнести на твое ложе.

Пока я повторялъ ея слова, она подошла ко мнѣ и коснулась моего чела; охваченный глубокой, сладкой истомой, я успѣлъ только подумать, что слова, вѣроятно, замираютъ на моихъ устахъ, но повторить ихъ я ужъ не былъ въ состояніи: все исчезло передо мною, и я заснулъ.

Глава 10

Проснулся я уже среди бѣлаго дня, чувствуя, что спалъ долго и крѣпко. Я съ удовольствіемъ обвелъ глазами растенія, наполнявшія мою комнату и дѣлавшія ее похожей на садъ. Вдругъ, взглядъ мой упалъ на стоявшую посреди кельи фигуру и остановился на ней: то стоялъ на колѣняхъ, низко опустивъ голову, жрецъ. Я узналъ Каменбаку. При слабомъ звукѣ, вызванномъ движеніемъ съ моей стороны, онъ поднялъ голову и взглянулъ на меня. Тутъ я обратилъ вниманіе на лежавшую рядомъ со мной открытую книгу, первая страница которой приковала къ себѣ мои взоры; на ней стояли слова, начертанныя блестящими буквами, которыя я и принялся машинально читать вслухъ. Вдругъ, я запнулся и остановился: я прочелъ все, что было написано демотическимъ письмомъ, а дальше шли іероглифы. Я посмотрѣлъ на жреца, лицо котораго загорѣлось дикимъ торжествомъ.

— Сегодня-же будетъ онъ цѣловать мои ноги! — воскликнулъ онъ. — Затѣмъ, уловивъ мой недоумѣвающій взглядъ, онъ спросилъ:

— Ты все прочелъ?

— Все, что сумѣлъ, — отвѣтилъ я, а остальное написано какими-то странными, непонятными для меня буквами.

Онъ тотчасъ-же всталъ и, не оборачиваясь, вышелъ изъ комнаты. Я снова возвратился къ только что прочитанной мною страницѣ книги, чтобы еще разъ взглянуть на такъ странно взволновавшія его слова; но и они тоже теперь были мнѣ непонятны: они обратились въ іероглифы, на которыя я смотрѣлъ съ досадой, такъ какъ ничего не могъ припомнить изъ того, что прочелъ, и ломалъ себѣ голову надъ этимъ страннымъ явленіемъ. Наконецъ, я утомился и опять заснулъ, положивъ голову на открытыя страницы мистической книги. Я впалъ въ глубокій сонъ безъ сновидѣній, отъ котораго проснулся внезапно, испугавшись какого-то шума. Въ моей комнатѣ стояли двое молодыхъ жрецовъ, принесшихъ мнѣ молока и явствъ. Если-бы не мой страхъ, я бы не могъ удержаться отъ смѣха, при видѣ того, какъ они, подавая мнѣ блюда, всякій разъ преклоняли колѣни передо мною, деревенскимъ парнемъ. Я поѣлъ, и они покинули меня. Но я не долго оставался одинъ; занавѣсь поднялась, и при видѣ вошедшаго въ мою комнату человѣка, я разсмѣялся отъ удовольствія: то былъ садовникъ Себуа.

— Какъ это ты попалъ ко мнѣ? — спросилъ я. — Я ужъ думалъ, что никогда больше не увижусь съ тобой!

— Меня Агмахдъ сюда послалъ, — отвѣтилъ онъ.

— Агмахдъ! — воскликнулъ я въ изумленіи и подойдя къ нему, стиснулъ его руку въ своихъ.

— О, я вполнѣ реаленъ, произнесъ онъ. — Имъ не сдѣлать изъ меня призрака, такъ что при видѣ меня можешь не сомнѣваться въ томъ, что это — я самъ.

Онъ говорилъ сердитымъ, грубымъ тономъ, который было испугалъ меня, хотя и не надолго, такъ какъ на его безобразномъ лицѣ появилась его обычная, загадочная улыбка, нѣжная и ясная.

— Тебѣ велѣно идти со мною въ садъ — сказалъ онъ — протягивая мнѣ свою большую смуглую руку, въ которую я вложилъ свою, и мы покинули комнату. Мы быстро прошли черезъ большіе, пустые покои и длинные коридоры храма и достигли небольшой желѣзной калитки, сквозь которую я впервые увидѣлъ лицо Себуа. Какъ и тогда за ней красовался садъ, полный зелени, свѣта и яркихъ красокъ.

— Ахъ, какъ я радъ, что снова здѣсь! — сказалъ я въ восторгѣ.

— Въ первый разъ ты приходилъ сюда, чтобы работать; предполагалось сдѣлать тебя моимъ помощникомъ, — проворчалъ Себуа. — Теперь все измѣнилось: сейчасъ ты явился сюда не работать, а играть, и я долженъ обращаться съ тобою, какъ съ маленькимъ княземъ. Ну, да ладно! Только хотѣлось-бы мнѣ знать, дитя, успѣли они уже испортить тебя?… Не хочешь-ли выкупаться?

— А гдѣ? — спросилъ я — въ какой водѣ? Мнѣ хотѣлось-бы окунуться въ глубокую, холодную воду, чтобы можно было плавать.

— Ты плавать умѣешь и любишь воду? Хорошо, пойдемъ со мной, и я укажу тебѣ глубокое мѣсто, въ которомъ вода будетъ прохладной.

Онъ такъ быстро пошелъ впередъ, что мнѣ пришлось поспѣшить, чтобы не отстать отъ него; онъ бормоталъ что-то про себя на ходу, но словъ я разобрать не могъ. Признаться, я не очень-то вслушивался въ нихъ, и думалъ только о томъ, какъ славно будетъ окунуться въ прохладную воду въ это томительно жаркое утро. Мы вскорѣ очутились около широкаго и глубокаго бассейна; вода въ него была проведена изъ какого-то источника, расположеннаго выше, откуда она сбѣгала въ него тонкой, быстро-текущей струей.

— Вотъ тебѣ вода — обратился ко мнѣ Себуа — да еще безъ цвѣтовъ, которые могли-бы повредить тебѣ.

Я сталъ на край бассейна подъ палящіе лучи солнца и сбросилъ съ себя свое бѣлое платье; одно мгновеніе я стоялъ неподвижно, озирая, любуясь яснымъ солнечнымъ свѣтомъ, и быстро нырнулъ въ воду. Ахъ, какъ она, въ самомъ дѣлѣ, была прохладна! Отъ внезапно охватившаго меня холода, у меня даже перехватило дыханіе; но тутъ-же я вынырнулъ и поплылъ, вполнѣ отдаваясь радостному ощущенію вернувшейся бодрости. Освѣжившись въ этой пріятно-прохладной водѣ, я чувствовалъ себя сильнымъ и бодрымъ, а не томнымъ и вялымъ, что всегда со мной бывало среди опьяняющихъ куреній храма или пряныхъ ароматовъ, наполнявшихъ мою комнату цвѣтовъ. Черезъ нѣкоторое время я пересталъ плавать, легъ на спину и тихо сталъ покачиваться на поверхности воды, закрывъ глаза отъ ослѣплявшаго ихъ солнца. Какъ я былъ счастливъ! Какъ мнѣ хотѣлось подольше оставаться здѣсь, на этой водѣ, подъ этимъ солнцемъ! Вдругъ я ощутилъ на своихъ устахъ нѣчто, такое странное, что затаилъ дыханіе, но и такое нѣжное, что я нисколько не оробѣлъ: то былъ поцѣлуй. Я широко раскрылъ глаза; рядомъ со мной, тоже на глади водъ, лежала моя Царица, Царица Лилій, Царица Лотоса. При видѣ ея, я испустилъ крикъ радости. Мигомъ исчезло изъ моей памяти всякое воспоминаніе объ удовольствіяхъ, которыя я испытывалъ съ того дня, когда въ послѣдній разъ видѣлся съ ней. Когда она была со мной, моя красавица — царица, мой другъ, для меня ничего другого на землѣ не существовало.

— Дитя, — тихо заговорила она — снова ты пришелъ ко мнѣ? Теперь ты скоро покинешь меня; а какъ я тебѣ помогать буду, если ты совершенно забудешь обо мнѣ?

Я молчалъ, глубоко пристыженный. Я самъ едва вѣрилъ тому, что могъ забыть о ней, хотя зналъ, что это на самомъ дѣлѣ было такъ.

— Воды, въ которыхъ ты сейчасъ нѣжишься, — продолжала она, — вытекаютъ изъ того пруда, гдѣ во всей славѣ и красѣ растутъ мои цвѣты, лотосы; и въ той водѣ, въ которой они живутъ, ты не могъ-бы теперь такъ лежать — это убило-бы тебя. Въ этой-же водѣ, берущей свое начало среди нихъ, почти нѣтъ и слѣдовъ ихъ жизни, а свою — она отдала имъ же. Окунись въ воды пруда лотосовъ, если можешь, и тогда ты будешь могучъ, какъ орелъ, бодръ и свѣжъ, какъ молодая жизнь новорожденнаго дитяти. Сынъ мой, мужайся; отвернись отъ смущающей тебя лести, внимай одной лишь истинѣ. Оставайся подъ лучами солнца, милое дитя мое; не позволяй призракамъ вводить тебя въ обманъ. Тебя ждетъ Жизнь Жизней; чистый цвѣтокъ знанія и любви готовъ распуститься, тебѣ остается сорвать его. Или ты хочешь стать лишь орудіемъ въ рукахъ тѣхъ, чьи желанія — только для самихъ себя. Нѣтъ! Набирайся знанія и силы, чтобы изливать свѣтъ на весь міръ. Иди ко мнѣ, дитя, дай мнѣ руку; ввѣряйся смѣло этой водѣ: она снесетъ тебя. Опустись на колѣни и обратись съ мольбой къ единому свѣту всякой жизни, чтобы онъ просвѣтилъ тебя. Я поднялся съ лона водъ, держась за ея руку, и преклонилъ колѣни рядомъ съ ней; затѣмъ, выпрямившись, я всталъ съ ней на воды и… все смѣшалось…

— Или ты хочешь стать лишь простымъ орудіемъ въ рукахъ тѣхъ, чьи желанія — только для самихъ себя? Нѣтъ! Набирайся знанія и силы, чтобы изливать свѣтъ на весь міръ…

Вотъ тѣ слова, которыя, казалось, кто-то нашептывалъ мнѣ на ухо, когда я проснулся. Я снова и снова повторялъ ихъ про себя и отлично помнилъ каждое отдѣльное слово; но для меня они были неясны и лишены смысла. Услыхавъ ихъ впервые, я думалъ, что уразумѣлъ ихъ сокровенный смыслъ; но затѣмъ они обратились въ пустой звукъ, который былъ для меня тѣмъ-же, чѣмъ бываютъ благія глаголы проповѣдника, обращенные на празднествѣ къ танцующимъ.

― ― ―

Я былъ почти ребенкомъ, когда слова эти коснулись моего слуха, подросткомъ, въ которомъ ключемъ била молодая жизнь, безпомощный въ своемъ невѣдѣніи. Я никогда не забылъ ихъ, хотя сокровенный смыслъ ихъ такъ-же ускользалъ отъ меня, какъ значеніе гимна жреца отъ младенца, который улавливаетъ лишь одну гармонію музыки Въ теченіе долгихъ годовъ физическаго роста, призывъ Царицы Лотоса, обращенный къ моей душѣ, смутно звучалъ въ темныхъ глубинахъ моего сознанія. Жизнь моя была отдана въ руки людей, поработившихъ и духъ мой, и тѣло, тяжелыми узами сковавшихъ мою душу. Я былъ рабомъ; но въ то время, какъ тѣло покорно отдавалось руководительству своихъ безжалостныхъ владыкъ, въ душѣ жило сознаніе возможности свободы подъ открытымъ небомъ. Но, несмотря на мое слѣпое повиновеніе и на то, что я отдавалъ свои физическія силы и душевныя способности для достиженія низкихъ цѣлей жрецовъ оскверненнаго храма, въ сердцѣ я свято хранилъ память о прекрасной Царицѣ, а въ умѣ моемъ ея слова были начертаны неизгладимыми огненными буквами. По мѣрѣ того, какъ я становился старше, безнадежная тоска все больше грызла душу мнѣ, а слова эти, горѣвшія въ ней звѣздой, бросали загадочный свѣтъ на мою постылую жизнь. И чѣмъ больше я сознавалъ это, подъ вліяніемъ развивавшагося разума, тѣмъ тяжелѣе становилось чувство утомленія, которое, какъ отчаяніе или смерть, закрывало отъ меня всю красу міра. Изъ веселаго ребенка, жизнерадостнаго созданія, какъ-бы насквозь пропитаннаго солнечнымъ сіяніемъ, я превратился въ печальнаго юношу съ грустными, полными слезъ, очами, изболѣвшее сердце котораго таило въ себѣ лишь на половину имъ самимъ сознаваемыя повѣсти горя, грѣха и стыда, Иногда, блуждая по саду, я подходилъ къ пруду лотосовъ и съ нѣмой мольбой глядѣлъ на тихія воды его, втайнѣ надѣясь на появленіе чуднаго видѣнія. Но оно не показывалось, ибо невинность дѣтства ужъ была мной утрачена, а мощи возмужалости я еще не достигъ…

<<	Оглавление	>>

Сноски

---